Книга: Город заката - Александр Иличевский

Иерусалим разворачивается как декорации к путешествию героя по внутреннему миру. Писатель, еврей, эмигрант, но сильнее всего - человек, который предельно напуган непознаваемостью и сложностью мира. А где может быть сложнее, чем в Иерусалиме? Поэтому - туда, навстречу ужасу, вооружившись писательским даром и собранием фактов. Каждая улица и камень должны быть означены, названы, соединены с книгой или личной историей. Когда есть слово - первобытный страх отступает. В молчании и безымянности мир проглатывает тебя, словно огромный кит. Герой ищет бога, взывает к нему, чтобы он спас его из чрева этого чудовища, которому все равно - пророк ты или планктон. Надпись "Моби Дик" на ржавом баркасе появляется на страницах не просто так.

В романе немного "живых" людей, почти все они без имени и лица. Ландшафт становится важнее, чем портрет. Познание мира в книге существует без познания другого человека (который не предок, не писатель, не другой персонаж), и здесь мы с героем расходимся во взглядах. Протестую, когда рассказчик упрощает мир по принципу этноса или культуры, рассуждает об особом статусе арабской жестокости. Колонизация была придумана европейцами. Иерусалим всегда был точкой дивергенции, острого конфликта. Но в то же время он может быть и символом мира. Я своими глазами видела, как мусульмане оставляли записки с просьбами в Стене Плача. Мне кажется, иногда есть вещи сильнее бога.

Но это все, пока не начался Город (применительно к Иерусалиму, с его единственным в мировой истории статусом, это слово, конечно, хочется писать с большой буквы – неважно, что автор этого не делает). Когда Город начинается, он самим своим присутствием преображает всё, и путевые заметки вдруг обретают иную тональность. Текст разгоняется, разогревается, густеет. А главное, становится ясна – возникает на глазах! – его цельность: и интонационная, и смысловая, – и проступает центр тяготения, который все эти, казалось бы, частные заметки держит на себе и втягивает в себя. Просто в первых подглавках текста мы – вместе с автором – были еще на самом краю воронки, в которую нам предстоит втягиваться все глубже и глубже.

Формально, собственно, книга из отдельных зарисовок и состоит: автор собрал ее из очерков и статей, которые публиковал на сайте Booknik.ru (оттуда – первая часть книги, "Прогулки по стене") и в журнале "Лехаим" (оттуда – часть вторая, "Фотоувеличение", у Иличевского там была такая рубрика). Так вот, когда они оказались собраны вместе, стало ясно, что повествование очень связное и что у него есть сюжет, правда, целиком внутренний.

Текст – чрезвычайно насыщенный культурной памятью, плотно набитый историческими сведениями (фактами из истории – политической, экономической, этнической, культурной – Палестины, Государства Израиль, ивритской литературы, самого Города, начиная с первого упоминания "на клинописных египетских табличках четырехтысячелетней давности", из биографий Шмуэля Йосефа Агнона, Гершона Шолема, Сола Беллоу…), историософскими – в той же, впрочем, степени и поэтическими – умозрениями (о сущности еврейства: "Государство – неплохой структурообразующий фактор, но еврейство значительно более яростный и горячий источник плавильного огня – огня созидающего, образующего нацию"), соображениями публицистическими ("…в иных странах внешний вид детей больше говорит об обществе и их родителях, чем они сами. Социальное неблагополучие, нездоровые зачатия и плохое состояние педиатрии видны невооруженным глазом") и эстетическими – неотделимыми, однако, от этических и социальных ("И наслаждаешься женскими лицами: восточно-четкие – густые и тонкие высокие брови над огромными глазами. Красота – источник безопасности; вот откуда такой комфорт в общественных местах – глаз и мозг отдыхает. В Москве почти любое лицо – источник равнодушия или опаски"). Здесь же – множество сведений из иерусалимской топографии, топонимики, архитектуры ("К Кирьят Вольфсон, где я обитаю, примыкает квартал Рехавия в стиле баухаус, спроектированный в 1922 году Рихардом Кауфманом. У него облик типичного иерусалимского предместья, где дома с круглыми балконами и узкими окнами окружены садами за чугунными решетками оград"). Бытовые мелочи, уличные сцены, моментальные портреты ("Вечер пятницы. Улица Жаботинского в Рамат-Гане. Лысый в зеленых трусах и обвисшей майке человек чуть не попадает под машину. Отскочив от бампера, он обрушивается на водителя, который смиренно выслушивает претензии несостоявшейся жертвы. Мальчик с отцом в праздничной одежде, идущие в синагогу, высокомерно оглядывают бегуна."). И запахи, щедрые, по-южному избыточные, кружащие голову, даже когда о них читаешь: "рыбные рестораны на набережной в порту остро благоухают йодом"; "в потемках посреди Иерусалима, у одного из срезов, открытых в его недра, пахнет хвоей"; "Иерусалим – Город Белого Льва – местами остро пахнет невидимым гиацинтом" Вообще, тут множество деталей – вроде бы самоценных, а на самом деле таких, которыми повсюду разлитая жизнь поймана и сгущена, как луч линзой.

Книгу, конечно, можно читать как путеводитель по Городу – в некоторых уже появившихся рецензиях ее так и называют. Можно, научишься многому. Но все-таки она – ничуть не в меньшей степени! – окажется путеводителем и по личности автора: текст еще и очень личный, неотделимый от прихотливо-персональной памяти одного-единственного человека. В том числе – телесной. Деревянные, пропитанные креозотом шпалы на старой железнодорожной станции близ Яффо, откуда "в 1907 году поезд доставил Агнона в Иерусалим", своим запахом немедленно возвращают автора к началу его собственной жизни: "запах детства: где еще встретишь деревянные шпалы?" Уличный "жонглер, работающий с семью каучуковыми шариками", вызывает воспоминание о том, как в детстве автор "расшвыривал об стенку теннисные мячи, следуя методике вратарских тренировок по координации движений, разработанной Владиславом Третьяком". А сиюминутные чувственные впечатления – "свежий аромат моря и капельная взвесь разбитых о камни волн" – обращают его (и нас!) к дочеловеческой истории и к вечности мифа: "Море ночью особенно первобытно. Многие сотни тысяч лет оно ничем не отличалось от того, что видим мы сейчас. То же видел и Иона, где-то совсем рядом, у берегов Яффо на пути в китовое чрево".

От мифа, истории, биографий великих культуротворцев до собственной жизни – даже не один шаг: это все существует здесь и сейчас, сразу, и одно отдельно от другого не воспринимается. Иерусалим прочитывается в буквальном смысле собственным телом, что не мешает метафизичности этого прочтения: каждая деталь на этой жаркой поверхности, не переставая быть самой собой, дышащей и сочной, ведет в глубину и высоту. Город и человек удивительным образом оказываются сомасштабны – очень возможно, что дело тут не только в авторском восприятии, но и в особенной здешней оптике, которую задает сама земля Израиля. "<…> прибытие в Израиль похоже на то, как из пучины безвременья человек поднимается на борт корабля "Время" и осматривается, пытаясь понять по звездам, где в океане в данный момент находится не судно, а сама эпоха".

Зрение в этих местах разрастается, крепнет, набирает метафизическую мощь и начинает усматривать неочевидное. Проживание города, начавшееся с топтания в аэропорту и разрозненных бытовых деталей, мало-помалу становится персональной онтологией – проявлением устройства бытия вообще. Иличевский видит, как от Иерусалима тянутся ниточки к иным частям мира – к другим ли странам, к великим ли текстам, к первопринципам ли мироустройства – к геометрии, к стереометрии, – и тут уже мы не в царстве ли Платоновых идей? "В Иерусалиме тело подчиняется движению по сфере с шаром Храма на одном из полюсов, причем непонятно, на котором именно: верхнем или нижнем; и оттого кажется, что в дело где-то вмешивается лист Мебиуса. Следовательно, Иерусалим – лепестковая поверхность сферы, сложно обернутая вокруг шара Храма, входы в который находятся на сфере там и здесь". А отсылает нас это – "с точностью до гомеоморфизма" – к "топологии художественного пространства "Божественной комедии" Данте, с необходимой ссылкой на работу Флоренского "О мнимостях в геометрии". Отражается в Городе, – мнится, – даже загробное бытие: "Мне всегда представлялось, – пишет он, – запредельное – потустороннее существование вознесенным и разложенным по таким ярусам, мосткам, островкам; я воображал его зримо подобным гнездовью, многоуровневым счастьем пребывания…" Не говоря уж о том, что даже простое иерусалимское "кладбище на уступах похоже на пчельник, каких полно в горах Армении", история которой "представляется рифмой к истории Святой земли", а "белоснежный Ферапонтов монастырь к северу от Вологды" однажды привиделся автору "исполненным в камне миражом Иерусалима". По всем Соединенным Штатам раскатываются, грохоча впечатанной в звуки памятью, топонимы типа Jerusalem и Jerico; тут же – "библейские имена президентов и простых американцев". И как забыть "российский Новый Иерусалим со своей Голгофой, со своим Кедроном"? А вот, с другой стороны, и ботаника: "Иерусалим похож на росток гороха, поднявшегося выше неба, на разветвленную воздухоросль…" Да и попросту: "Почему-то кажется очевидным, что сложное и в то же время компактное устройство Иерусалима находится в отношении подобия со всем миром". Мир отзывается в Городе, отражается в нем. Город городов, Иерусалим – иносказание мира, мир – иносказание Иерусалима. Он читается как внятное, концентрированное сообщение от Того, Кто все создал; может быть истолкован как священный текст.

Внимательное всматривание в Город, кажется, само по себе теологично. Такая оптика, конечно, требует усилий и определенной внутренней готовности для ее усвоения: "Римлянин вошел в святая святых и ничего не увидел. Не для каждого Иерусалим полон Богом. Не для каждого он Им раскален. Нет ничего проще, чем увидеть в этом городе груду камней, разложенных по крутым склонам. Но и человек тоже – с виду – плоть и прах, и только; поверить в его божественное происхождение – тяжелый труд".

"Иерусалим нельзя идеализировать", – напоминает автор нам и самому себе. Но он Городом, конечно, заворожен – и нимало этой завороженности не сопротивляется, наоборот, готов быть к ней внимательным, пройти с нею все тропы, по которым она ведет. А ведет она – сразу во все стороны.

Это, конечно, никакой не травелог. Это сон об Иерусалиме – сон наяву, сон с широко раскрытыми глазами – и со всеми, чутко настроенными, органами восприятия вообще, включая и воображение, и шестое чувство. Сама речь здесь – как это часто бывает во сне – забывает о своей (разумеется, поздней и условной!) разделенности на поэзию и прозу и становится и тем и другим одновременно – независимо от того, в столбик или в строчку она записывается. "Разбить лагерь между Русским подворьем / и Яффскими воротами, сесть у костра на закате, / пить чай и рассматривать в бинокль новые дома, / чей камень кажется прозрачным – настолько / он впитывает золото лучей".

Сюжет типового травелога вполне исчерпывается маршрутом – он может быть представлен как хроника передвижения от точки к точке. В "Городе заката" движение совсем другого типа. Оно одновременно вглубь и вширь. Это движение не путешествия, но врастания в Город, вписывания себя в него. Или – что, собственно, то же – медленное и внимательное, терпеливое и доверчивое собирание его в себя, в единственную форму собственной личности и биографии, как в соты. Так, чтобы Город и проживающий его человек – при всей мимолетности человека и вечности Города – в конце концов стали неотличимы друг от друга.

В этой книге можно жить, да. И лучший, конечно, ответ на нее (ведь всякая книга, особенно интенсивно написанная – своего рода вызов) – это приехать в Иерусалим и прочитать его вот так, своевольно и пристрастно, разбросанно и связно – собственной единственной жизнью.