Текст книги "Группа крови: повесть, рассказы и заметки"

Нет, силы кончились… Взять сразу две, чтобы так не мучиться потом… Последние десять капель… Дверь запереть… Что ж меня так водит-то?!

* * *

Задремал… Да, все хуже удар держишь, товарищ полковник.

Она была старшим преподавателем на кафедре марксистско-ленинской философии, восемь лет разницы в мою пользу. То есть в ее, как постепенно выяснилось.

Так и сказала: «У нас роман не получится, либо женимся, либо забудь, ночь прошла – и конец». К тому времени я уже знал за собой неодолимую слабость к таким женщинам, крупным и властным, – видимо, по контрасту с моей кровной мамой, с ее обликом невысокого джентльмена в юбке. Доктор Фрейд вовсю орудовал в моей пустой душе, и я охотно ему подчинялся.

Жизнь шла – да и прошла, незаметно, как похмельный выходной день.

Ну, еще по одной – и спать. На службу не вставать, конечно, но подремать надо. Вон уже светает… Все, последняя.

* * *

На следующий день после того, как мне исполнилось сорок лет, я простился в морге Боткинской с дожившей, слава богу, в относительном покое домработницей. Кажется, хоронил в том самом платье в розочку… Царствие небесное. Только ее я и не сдал марксизму-ленинизму, по всем прочим линиям капитулировал безоговорочно.

На условиях, назначенных победителем.

И чего она взбесилась? Домработницы – ровесницы, к которой ревновала всегда, уже не стало. Живи себе, диссертацию высиживай. По интимной части ее интересовали только двадцатилетние аспиранты, так я этому не мешал, партком мешал…

В общем, разошлись без суда – ей не рекомендовалось как идеологическому работнику, а мне как офицеру милиции. И без того звездочки падали на плечи с опозданием… Да мне и ни к чему была свобода, регулярное употребление родного напитка избавило меня по крайней мере от практического интереса к дамам. Так чего разводиться, если потом не жениться? Слава Богу, детишек Он не послал.

А фамильные мои хоромы разменяли.

Мне – узкая и длинная, как вагон, двухкомнатная в бурой четырехэтажке, приткнувшейся позади социалистического небоскреба. По легенде в этих сравнительно скромных условиях жило некогда начальство охраны, сторожившей покой нашей Башни Избранных. Я, как дурак фантику, был рад, что остаюсь, в сущности, на своем месте. Тот же огромный гастроном с колоннами для стиля и шпикачками в продаже, когда повезет, та же вареничная на другой стороне, та же рюмочная, дверь в которую находили только местные.

Я и сейчас здесь, в своей двушке, перекрытия деревянные, выпиваю.

Ну, за здоровье.

* * *

А ей, некогда вселившейся в профессорский рай из панельной малогабаритки с видом на металлобазу… Вот решил на письме не материться, не привык, так ведь не удержишься! Ей пришлась впору тоже двухкомнатная – сорок жилых метров, доходный дом на Ордынке после капремонта. Сейчас миллионы стоит, точно…

Ну и доплата, а доплата за пятикомнатную в высотке была порядочная, вся, конечно, ей. Мы же не кто-нибудь, мы знаменитую фамилию носим, к тому же мы офицер и джентльмен. Любимая шутка пошлых идиотов – гусары с дам денег не берут.

Будь здоров, мент. Дурак ты оказался дураком. Будь здоров.

Сдавая свою шикарную ордынскую, да получая проценты с той доплаты, ловко вложенной, да какую-никакую пенсию… В общем, прекрасно живет марксистка-ленинистка в полюбившейся ей за последние лет десять Болгарии. Море, теплынь… А скучно интеллигентному человеку не бывает, говорила она мне снисходительно.

А мне бывает! Мне, например, без круглосуточного за углом будет скучно.

* * *

Какой-то грохот на лестничной площадке, наверное опять бомжи в подъезде дерутся… Или очередной капремонт начинают. Чего-то было на той бумажке, да я не прочел… Нет, это не на площадке, это у соседей… А их чего-то в последние дни не видно… Может, съехали, весь дом за последнюю неделю съехал…

И тут я все вспоминаю.

Поездки со смотровыми ордерами в толпе соседей куда-то еще дальше, чем эти выселки, к которым уже привык за годы… Заказ грузового такси и подъем в грузовом лифте обломков окончательно рассыпавшегося в поездке подобия мебели… Какая-то бумажка, в которой велела расписаться тетка из жэка, какая-то дата…

«Вниманию жильцов! Снос здания начнется в воскресенье, 22 октября. Просьба к этому времени вывезти из освобожденных квартир мебель и все другое имущество. ДЭЗ».

Кажется, сегодня.

* * *

Нет, не на лестнице этот грохот, это снаружи раздается второй удар – будто великан трахнул великанским молотком в стену. Вылетели стекла, один осколок попал в лицо, кровь залила глаза. Многовато оказалось – две бутылки на одного за вечер. Идти надо бы, а ноги не идут.

Перебрал.

Меня тащит по лестнице соседка, я ее раньше видел много раз, но никогда не обращал внимания на то, что она весьма и весьма фигуристая баба. Крови много вытекло, видно. Голова кружится. Да, приятная баба.

Вырубаюсь.

Она вытащила меня на улицу, и тут дом рухнул. На его месте поднялась огромная куча мусора, а над ней облако пыли.

Опять вырубаюсь.

В «скорой» она поехала со мной, еле уместившись на откидном боковом сиденье.

* * *

В конце концов, подумал я перед тем, как потерять сознание в очередной раз, если будет настаивать, завяжу пить.

Или хотя бы ограничусь.

Маленькая слабость Л

На старых участках метались под ночным ветром тени гигантских сосен – проклятый ветер вдруг поднялся такой, что раскачал эти деревья в два обхвата на уровне человеческого роста, и они двигались, скрипя и вздыхая, как шекспировский лес.

Когда поселок начинали строить, сосны уже были старыми, и их пощадили, не вырубили, хотя вообще стариков не щадили. За семидесятилетним Ш. приехали даже не ночью, а в сумерках. Другим будет наука… Б., стоя на своем крыльце в полосатой атласной пижаме, так и сказал: «Поделом старой сволочи. И некоторым подобным белогвардейским блядям пора следом… То-то, господа хорошие, пожалте-с бриться». Пузо Б. под пижамой выпирало, будто он был на восьмом месяце. Говорил Б. – да и писал, к отчаянию редакторов, – на собственного изобретения смеси матерного и старорежимного, мог себе позволить. Слова его разнеслись над пустой улицей, поскольку жильцы еще недостроенных по большей части дач попрятались на всякий случай. «Эмка» захлопала дверями, рыкнула мотором и, оседая колесами в мелкой пыли, тяжело покатила к шоссе.

И тогда ночью тоже поднялся ветер, вспомнила она. И сейчас так же пусто на улице, хотя ни за кем не приедут. Но время позднее. Пьяницы местные по домам приканчивают кто вторую, а кто бессчетную бутылку. Разве что какой-нибудь вовсе пропащий Т. встретится, бредет на станцию в ларек, торгующий для своих круглые сутки, – не хватило… Но к утру Т. о встрече забудет.

Она заплакала.

Если бы кто-нибудь из сотен, знавших Л. за бесконечную ее жизнь, мог видеть ее сейчас и разглядеть слезы в темноте, он решил бы, что они выбиты ветром, подумала она. Тем более правдоподобно, что ветер поднимал и нес вечную здешнюю пыль, мелкую и жгучую.

Если бы кто-нибудь знал, из-за чего действительно плачет Л., подумала она.

Уже очень давно, со времен тщеславной и бессильной юности, она думала, а иногда и говорила о себе в третьем лице. Назло своей чужой фамилии…

Л. плакала на ходу.

В конце концов, Л. имеет право плакать ветреной ночью, подумала Л. В конце концов, она может иметь слабость, маленькую, пусть даже постыдную слабость, а кто не имеет таких слабостей, тот упрекни ее, брось в нее камень… Конечно, все равно найдется много желающих упрекнуть Л., но как бы не так, вы никогда не узнаете о ее маленькой слабости. А если и узнаете, то не решитесь наехать, как теперь говорят молодые люди. Те, кто сменил последних великих в ее гостиной. Вам дорого обойдется такой наезд. Все ее великие, все их знаменитые тени заслонят ее.

Л. продолжала плакать на ходу.

Она скорбела о жизни, потраченной на обретение того, что должно было принадлежать ей по праву ее существования. Жизнь много взяла у нее в долг и не спешила отдавать долги. Огромные эти долги приходилось взыскивать с мужчин, иногда даже с женщин, а это опять был труд, тяжкий ежедневный труд соответствия между самой Л. и собственной ее ролью, главной ролью, от начала до конца прописанной ею самой.

Л. уже плакала в голос. Тут заплачешь, думала Л.

Все можно поправить, все можно закрасить, запудрить, скрыть. Но сияние глаз, которое никуда не делось, не соответственное цифрам в паспорте… Но багровая тень страсти, мерцающая в сумерках обычного дня… Но маленькая постыдная слабость…

Л. дошла до конца улицы, носившей то же, что и она, имя – вернее, фамилию, – и повернула за угол, после которого старые участки кончались, и кончалась ее прежняя жизнь.

* * *

Как обычно, в мыслях она оценивала себя сухо, даже беспощадно.

Она признавалась себе в том, что ей никогда и ничего не приходилось решать, это очень облегчало жизнь. Решения без ее участия принимали жадность и жестокость, такие же естественные для нее, как для младенца, вырывающего чужую игрушку и, в обиде от неисполненного желания, колотящего мать пухлым кулачком по лицу. В сущности, она представляла собой идеально налаженный механизм для захвата любых крепостей, думала Л. К концу любого сражения она просто оказывалась в лагере победителей. При этом самым поразительным было то, что прирожденная перебежчица имела репутацию безгранично преданной жены, символа преданности. И победитель, которому она доставалась – вернее, который в силу безошибочного ее инстинкта доставался ей, – верил в эту преданность и утешался ею до самого своего, когда приходил срок, поражения.

Следует признать, думала Л., иногда этим поражением бывала просто смерть.

И еще одно, необходимое для справедливости, дополнение, думала Л.: ее темперамент терзал не только ее жертву, но и ее самоё, особенно в начале каждого романа. Некоторые этот недолгий период буйства называют любовью, Л. избегала этого слова…

А потом начиналось освоение захваченной территории, колонизация завоеванного.

Еще почти девочкой она поняла, что жизнь полностью подчинена мужчинам, они устраивают мир по своим представлениям о правильном и неправильном, хорошем и плохом, полезном и вредном. Изменить это невозможно, эти вздорные, суетливые, мелочные существа будут властвовать всегда, а те женщины, которые смогут отвоевать среди них место для себя, докажут лишний раз, что окончательная победа все же остается за мужчинами. Потому что женщины могут победить, только присвоив и освоив все мужское, став, в сущности, мужчинами. Она знала нескольких таких, с тяжелыми подбородками и глубокими крупными складками от носа к углам рта. Одна, старая партийка с генеральским чекистским званием, все же затащила ее в постель, это было не то чтобы отвратительно, но ужасно однообразно и скучно – как с настоящим солдатом…

Мысли засуетились, налетая одна на другую, обычно это ощущение приходило вместе с одиночеством – будто в голове у нее шумит толпа, как в метро или на оживленной улице, шум нарастает, раздаются неразборчивые крики, становится страшно… Оставшись одна и расслышав этот нарастающий шум, почувствовав приближение толпы, она начинала петь, или включала радио, или просто громко, во весь голос читала стихи.

Читала обыкновенно стихи того, чью фамилию носили она и эта улица.

И на этот раз начала со знаменитой поэмы, которую до сих пор учат в школе.

И тут же прервала чтение.

Потому что из тьмы всплыла и уставилась на нее мертвыми глазами его голова.

Она выругалась, как грузчик. Голова М. исчезла.

В свое время все было ею сделано правильно. Когда утихло бешенство страсти, помутившее рассудок обоим, она принялась за М. планомерно и спокойно. Этот непредсказуемый холерик, готовый в любую минуту впасть в истерику, простодушный и коварный, наивный и расчетливый, за год их жизни под одной крышей был ею совершенно подчинен – для этого хватило нескольких самых простых приемов, известных любой девице из простых. Буйная страсть, рваные простыни – и на третий день абсолютная холодность, удивленный взгляд «что вы хотите от меня, как вам в голову это пришло?!» Нежные прикосновения, старательно приготовленный обед, домашний уютный вечер с чтением вслух – и светские развлечения сутками напролет, бег с вечеринки на вечеринку, оголтелое кокетство со всеми подряд, а особенно с его литературными конкурентами… Беззвучные слезы – и неудержимая истерика с битьем хрусталя и с острым осколком в запястье, впрочем, воткнутым тут же, в соседней комнате, не слишком глубоко…

Но, перекрывая всю эту глупую и пошлую суету – постоянная, неутомимая, искренняя забота о его таланте. Нет, не о таланте – о гении, о его несравненном даре, о его сиюминутных успехах и безусловности его заслуг перед вечностью.

И он верил в эту преданность его таланту… нет, гению, великому дару.

Верилось тем более просто, что дар действительно был, хотя расходовался быстро – водка размывала.

* * *

М. забрали на улице, напротив дома – на ступеньках телеграфа.

Когда впихивали в машину, один из гэпэушников нечаянно наступил на его шарф, стащил с шеи М., отбросил ногой в сторону. Шарф остался лежать на ступенях, извивающаяся пестрая лента.

Принесла знакомая официантка из кафе на углу.

«Я шла на смену, смотрю, твоего потянули…»

Л. не сразу поняла, что произошло.

* * *

По короткой улице, обсаженной уже в новые времена густым кустарником, Л. дошла до пруда и повернула направо – на дорожку, огибающую пруд. Предстояло идти по ней в почти полной темноте, только под отблеском дальнего городского зарева, отражавшегося в ночных облаках, минут двадцать. Она сама удивлялась своему бесстрашию, но не боялась совершенно. Объяснить это можно было только истерическим состоянием, когда все внутри дрожит и не вполне отдаешь отчет в происходящем.

А тогда, в том июне, она боялась, смертельно боялась. Жен брали по-разному – некоторых сразу следом за мужьями, некоторых через полгода или даже год. Закономерность уловить было нельзя, от этого было еще страшнее. Именно от страха она и додумалась, поняла: все зависело от мужа. Если он сразу признавал, что жена тоже участвовала в троцкистско-зиновьевской банде, ее и брали сразу. Если же упорствовал – говорили, что упорствующих сильно бьют, так что запираться было вдвойне бессмысленно, – то жену арестовывали тогда, когда муж наконец подписывал показания…

– И кому будет лучше от его правды? – спрашивала неизвестно у кого Л. – Кому поможет его правда?

Тем более что он правды не знал и не хотел знать.

Но М. нашел третий вариант финала – драматургическая его изобретательность не уступала поэтической. Как ему удалось в набитой битком камере разодрать на ленты свою рубаху и привязать петлю из этой ленты к внутренней оконной решетке – неизвестно. «Я не вынесу допроса, – сказал он ей беззвучно, одними губами, наутро после ареста, во время первого свидания, ставшего и последним. – У меня только один выход…»

Она посмотрела ему прямо в глаза и согласно кивнула. Это был выход и для нее, во всяком случае шанс отделиться и уцелеть.

И даже фамилию ей не пришлось возвращать свою, местечковую. Начальство оценило ее деликатность и готовность сотрудничать в решении проблемы, называвшейся «выдающийся поэт М.». В газетах сообщили о «трагической гибели», в то же время почти официально на всех углах говорили о белой горячке и самоубийстве. Правдоподобная эта версия ползла из кабинетов и дежурок бывшего страхового общества «Россiя», едва ли не из-за кремлевской стены… И про Л. будто забыли, никуда не вызывали, но никуда и не приглашали, ни на какие вечера памяти. Впрочем, отчисления от мгновенно изданного двухтомника пришли исправно, она получила деньги, как получала всегда, по доверенности, и никто слова не сказал – мол, доверитель-то… того… Все молча согласились считать переданную из камеры, непонятно кому адресованную невнятную записку официальным завещанием. Следовательно, Л. была признана вдовой.

И она боялась непереносимо, как и следовало вдове, и чем дольше продолжалась спокойная жизнь, тем она больше боялась.

В начале третьего месяца, не выдержав страха, она пришла к человеку, от которого зависели и сами писатели, живые и мертвые, и их жены или вдовы, – к Ф. Пришла, как к старому знакомому и человеку своего круга – когда-то на каком-то торжестве в Кремле М. их познакомил…

* * *

Костлявая мымра в круглой глубокой шляпке, из-под которой торчал клок желтых, как у клоуна, паклеобразных волос, – такая внешность секретарши исключала любые слухи, – загородила рукой телефонную трубку и что-то в нее пробормотала. Выслушав ответ, она мотнула головой в сторону двери с латунной дощечкой, на которой не было ни должности, ни званий – только имя и фамилия.

Кабинет Ф. был весь, до потолка, обшит лакированным деревом. Гигантская шкатулка, туго заполненная тошнотворно сладким запахом трубочного табака и еле уловимым едким дуновением какой-то химии…

Потом она узнала о его больных почках и диабете, и научилась сама впрыскивать ему инсулин, когда лицо его делалось зеленовато-желтым, и даже наловчилась стимулировать массажем испускание мочи. Для этой цели оборудовали специальный чулан за кабинетом, и оба очень опасались, что кто-нибудь доложит об этой роскоши наверх – объясняй потом насчет болезней. Больных там, на самом верху, вообще не любили, они напоминали о человеческой смертной природе. А уж такое неприличие, как особое отхожее место, которое посещается в компании любовницы, ему точно было не по чину…

Он ни разу не посмотрел на нее за полчаса разговора – занимался трубкой. Постукивал ею о край стола, выковыривал какой-то специальной лопаткой пепел, протягивал витую проволоку с вплетенной щетиной сквозь узкое отверстие мундштука… Потом начал сосредоточенно трубку набивать, утаптывать табак широким большим пальцем с плоским ногтем…

Она еще не знала, что он давно стал совершенно бессильным в постели, что, кроме всех прочих болезней, у него тяжелый, безнадежный алкоголизм, и в запое он обязательно развлекается русской рулеткой, крутит барабан наградного кольта с перламутровыми щечками рукоятки, щелкает спуском. А потом она узнала секреты, хранящиеся еще глубже… Что мужское бессилие у него не от возраста и не от водки, а с молодости. Что даже в самом отчаянном запое он всегда отдает себе отчет в поступках и не делает ничего, что могло бы вызвать кремлевское неудовольствие. И что патрона в барабане нет ни одного.

Но даже себе самой она никогда не признавалась в том, что живет с Ф. из страха и корысти, – просто потому, что это было бы неправдой. На самом деле была любовь, она чувствовала настоящую, необъяснимую и непреодолимую тягу к этому монстру, в ранней юности патологическому садисту – чего стоила служба в истребительном отряде ЧОНа, а сейчас вершителю судеб, откровенно наслаждавшемуся властью над слабыми, полностью от него зависимыми… И несмотря на отвратительный запах, не перебивавшийся ни голландским табаком, который ящиками привозили ему дипломаты, ни крепким мужским одеколоном, который при каждой поездке в Европу покупал сам; несмотря на абсолютное скопчество, которое он преодолевал после долгих стараний, вовсе не волнуясь о ее удовлетворении; несмотря на невыносимые кошмары запоев – она жаждала его телесно, и отвратительные детали физической близости с ним возбуждали ее особенно…

– Вам что, деньги нужны? – спросил он, довольно долго помолчав после того, как она закончила свою до последнего слова подготовленную и заученную речь.

– Мне нужно полное собрание сочинений М.! – довольно натурально закричала она, но тут же, испугавшись, сбавила тон. – И стране оно нужно…

Ф. поморщился – впрочем, почти незаметно, сильно затягиваясь и выпуская из трубки голубой с рыжими прослойками дым.

– Вы только мне не врите, – сказал он.

И с той минуты раз и навсегда она перестала ему врать так прямолинейно, ему можно было врать только всем своим существом.

– Не врите, я сам такой… вроде вас… скрытый враг.

* * *

Почти год даже он не мог пробить полное собрание, договор с нею Худлит заключил только зимой, назначили составителя, комментаторов, автора предисловия – все мерзавцы.

За год многое изменилось. Обычным для нее образом безумный период первоначальной, жадной страсти сменился долгим временем укрощения – ее методика подчинения мужчины осталась прежней, только сменился объект. При абсолютном внешнем несходстве между М. и Ф. она нашла много общего. Например, оба оказались склонны к укреплению и углублению отношений, к быстрому сближению и полному уничтожению какой бы то ни было отдельности, свободы. И этот – так же, как прежде тот, – не просто впускал ее в самые тайные уголки своей жизни – он тащил ее в эти уголки. Собственно, этим она и пользовалась.

Правда, и сам лип, лез во всё. Выдерживать дистанцию, оставлять между собой и им зазор было почти невозможно.

Пренебрегая вероятным осуждением кремлевских моралистов – один бесчинствовал с гибкими балетными примами, другой отдыхал душой и телом с грудастыми оперными дивами, для третьего просто ловили рано созревших старшеклассниц на улице, но на Ф. привилегии этого круга не распространялись, – он взял ее с собой на совнаркомовский прием. Собрали около тысячи избранных, – командующие округами и командармы, секретари республиканских комитетов и наркомы, академики, народные артисты, писатели-орденоносцы…

Во главе стола толпа как бы сгущалась, хотя, конечно, все гости сидели на приличном для правительственного приема расстоянии друг от друга. Но там клубилась какая-то мгла, фиолетового оттенка слоистая мгла. И на мгновение ей показалось, что эта мгла плывет, летит к ней…

Тут же официант выдвинул из-за ее плеча поднос, посреди которого одиноко стоял большой бокал, на две трети налитый темно-красным вином.

– Вам приказали подать, – тихо, но не шепотом сказал официант.

Она обернулась, близко увидела лицо официанта и очень удивилась: лица не было совсем.

– Кто приказал? – спросила и она не шепотом, но тихо.

Но ответа не было, как не было лица у официанта, и самого официанта, и подноса… Только бокал чуть вздрагивал в ее руке, и вздрагивала в бокале фиолетовая слоистая мгла.

Я напилась, подумала она, как неловко, я напилась на приеме. И неприятности могут быть, подумала она.

* * *

На следующий день телефон звонил, не переставая. Никто не говорил о вчерашнем происшествии, о том, как она уронила бокал, полный красного вина, на скатерть, как суетились, оставаясь невидимыми, официанты… Обсуждали всякую ерунду – премьеры, грядущий дачный сезон, давно всем надоевшие измены и сожительства никого не интересовавших людей… Среди звонивших были и такие, кто прежде обращался к Ф. только в случае крайней нужды, а тут принимались болтать обо всякой ерунде, как близкие приятели. И, что не могло остаться не замеченным Л., – если трубку брала она, никто не звал к телефону Ф., беседовали с нею, хотя в последнее время ее избегали еще очевидней, чем самого Ф. Общая подлость ситуации бесила даже ее, вообще-то терпимую к любым естественным проявлениям человеческого ничтожества.

На очередной звонок ответила нелюбезным «да!».

– Комиссар госбезопасности А., – услышала она знакомую фамилию. – Нам надо встретиться… В ресторане «Савой» завтра, в два часа дня…

– У меня нет никакой нужды с вами встречаться, – начала она и тут же замолчала, опомнившись, но А. будто не расслышал ее наглых слов.

– В два часа дня, – повторил он и добавил: – Только Ф. ничего не говорите о встрече. Слышите? Ни слова. Если скажете, мы это будем считать изменой Родине…

Она вернулась в комнату, распахнула шкаф и принялась выбирать платье на завтра. Более всего подходило для важного обеда в «Савое» темно-синее плотного китайского шелка, в белый горох и с белым репсовым поясом. Но его надо было по новой моде отпустить не меньше, чем на ладонь, да еще отгладить сгиб, который наверняка останется на подоле… И что-то надо придумать с сумочкой… Хорошо хотя бы, что белые танкетки есть, почти не ношеные…

* * *

Война не слишком сказалась на ее жизни. Эвакуировали ее в Куйбышев, А. хотел, чтобы она была под рукой. Было скучно, но не так голодно, как в Азии, где знакомые действительно страдали. Вскоре Л. вернулась в Москву и поселилась в квартире Ф., приезжавшего с фронта на день-два раз в месяц. Немытый, истерически оживленный, он в эти приезды бывал способен даже на скромные постельные подвиги. Во всех театрах страны шла его пьеса «Западное направление», он вновь приобрел репутацию настоящего драматурга, а не только литературного начальника. Понемногу писал и большой военный роман…

После спектакля шли к кому-нибудь в номер, в гостиницу, где жили все знаменитости, даже имевшие в Москве квартиру, – в гостинице было удобней, к тому же укреплялись репутации государственных людей, которым следовало постоянно быть рядом с Кремлем. Пили отдающее самогоном союзническое виски из гостиничного буфета, закусывали жирной рыбой, привезенной из богатой Сибири для разнообразия начальнического стола… И старательно угощали бледных, неуверенно державшихся на ногах, недавно вывезенных ленинградцев.

Л. нравились старые знакомые, даже некогда близкие друзья, надевшие военную форму. Некоторым она так шла, будто они родились офицерами.

В те два-три года военной бесшабашной жизни она, не испытав никаких мучений и даже просто трудностей, резко постарела, но не замечала этого, привычно вела себя, как положено красавице. Между тем ее рыжие тугие кудри сделались тонкими, посекшиеся их концы летали в воздухе, как весенняя паутина… И ее круглое личико дорогой куклы оплыло, короткий вострый носик сплюснулся, все вместе стало похоже на морду маленького льва… Такие лица, как известно, бывают у прокаженных больных и бездомных пьяниц. К тому же Л. очень отяжелела, крупные и прежде – не пропорционально общей мелкости – зад и бедра выглядели постаментом узкогрудого и узкоплечего верха.

* * *

Они прожили с Ф. восемнадцать лет. Упрекнуть его было не в чем. Собрание сочинений М. вышло, она исполнила данный себе самой обет – искренне считала М. гением – и получила приличные деньги.

В пятьдесят втором году Ф. не отказался от нее, не бросил космополитку, как сделал кое-кто из имевших даже неплохую репутацию. А ведь они и зарегистрированы-то не были…

В середине пятидесятых она начала ездить по всему миру, делилась воспоминаниями о жизни с гениальным поэтом. Одежду и обувь привозила гигантскими чемоданами, под которыми гнулись носильщики на Белорусском и Киевском. А ведь достаточно было одного его звонка в выездную комиссию – и кончились бы эти ее сомнительные поездки за покупками…

Когда же он ездил бороться за мир в Париже или Риме, ее включали в делегацию как «общественного деятеля и близкого друга поэта М.», даже не дожидаясь указания Ф. В гостинице, если их номера оказывались не рядом, старший группы похабным шепотом извинялся и предлагал поменять комнаты…

Словом, жизнь сделалась удобной. Вероятно, еще через пару лет они поженились бы.

Но в пятьдесят шестом, когда все вокруг стало и без того шататься и сыпаться, у него совсем отказали почки. Ф. слег, наиболее важные проблемы решал, не вылезая из постели, которую приходилось перестилать дважды в день – недержание усилилось. Она безропотно выносила все, работала больше прислуги, исхитряясь при этом безотлучно сидеть рядом с больным, читала вслух документы и помогала, надписав резолюцию, поставить не изменившуюся твердую, разборчивую подпись.

Его похоронили на том же начальническом кладбище, где М., в соседней аллее. Ей было удобно навещать их, и цветы на могилах всегда лежали одинаковые.

* * *

Два завистника в это время гуляли по кладбищу.

– Да, цветы у них одинаковые, зато всегда свежие, – признал один.

– Вон оно, переходящее знамя отечественной литературы, – ответил расхожей шуткой второй, указывая на Л., спешащую по центральной дорожке к воротам и роющуюся на ходу в сумке, где лежали ключи от известной всей Москве кремовой «победы»-кабриолета. С этой тяжелозадой, как и ее хозяйка, машины была писана знаменитая картина роскошной советской жизни, украшение современного зала государственной галереи. И для картины остряки придумали обидное название: «Коммунизм, вид сзади»…

Тяжело вздыхая, завистники отправились в популярную близ кладбища пивную.

* * *

Ветер кончился так же внезапно, как начался.

Она уже обогнула пруд и толкнула дверь на веранду странного маленького домика, стоявшего у самого берегового среза. Позади него светилась ночным свечением вода, с трех других сторон его окружал покосившийся, волной полегший штакетник.

Сооружение это нельзя было даже назвать домом, скорее это была будка вроде тех, в каких на городских бульварах хранят лопаты, грабли и метлы озеленители, толстые тетки в брезентовых штанах. От обычной такой будки домик отличался непропорционально большой верандой, словно пересаженной от настоящей дачи. Через эту веранду она и вошла. Когда она закрывала за собой дверь, ветер снова подул так, что с деревьев посыпались сухие ветки.

Она оступилась в темноте и упала.

* * *

Поздней осенью, зимой и ранней весной в квартире на Усиевича, полученной от Союза уже после смерти Ф., было тесно, но пусто – Л. неустанно набивала две маленькие комнаты и шестиметровую кухню антикварной мебелью, бронзой, картинами – было время, когда в комиссионках на Арбате и на Фрунзенской ее хорошо знали. Но ощущение пустоты в городской квартире возникало оттого, что маленькая женщина, опираясь на тонкую трость, бродила здесь одиноко, словно случайный посетитель в музее. Соседи по литературно-художественной резервации – между Красноармейской и Ленинградкой – сторонились Л., осуждая ее прежнее беспутство и нынешнюю расчетливость, видные всем, кроме ее оголтелых поклонников. Среди этих мужчин количество лауреатов и героев труда за выдающиеся художественные или научные достижения было больше, чем среди депутатов Верховного Совета… Впрочем, в гости к ней они не ходили, опасаясь неизбежных сплетен.

Зато весь дачный сезон в оставшемся ей от Ф. загородном особняке народ толпился постоянно, полсотни и больше гостей одновременно. Пили, но не только пили – прежде всего демонстрировали свое положение друзей этого знаменитого дома, завсегдатаев главного столичного салона, прибежища социалистической богемы…

Теплая погода будто бы смягчала нравы и снимала запреты. В гостиной стояли вплотную, как в трамвае. Тем, кто не расслышал, пересказывали мо, пущенные Л. Бродили по комнатам общеизвестные знаменитости и неведомые люди, просто затесавшиеся с улицы. Дамы пили не переводившееся у Л. дефицитное шампанское «Новый Свет», но некоторые вполне по-боевому наливали в фужеры водку. Сильный пол налегал на дорогие коньяки с красивыми грузинскими названиями «Греми» и «Энисели», но был и молодой человек из здешних завсегдатаев, имени которого никто не знал, эстет и гурман – он пил специально для него подаваемый шартрез, держа узкий бокал за высокую ножку.