Текст книги "Группа крови: повесть, рассказы и заметки"

Рассказы

Вне зоны действия сети

Жил-был старый человек мужского пола, то есть старик.

Ему было уже столько лет, сколько было Сталину, когда тот умер или погиб, тайно убитый товарищами.

Мы тут Сталина приплели неизвестно зачем, вернее вот зачем: без него теперь ничего не обходится – ни телевизионные передачи, кроме тех, которые про еду, ни… ну, собственно, опять же телепередачи и, пожалуй, интернет. А кроме телевизора и интернета, как известно, ничего нет в мире. Так что без Сталина не обойдешься, вот мы и решили в первых строках от него отделаться. А дальше никакого Сталина не будет.

Да, старик.

Собственно, мы однажды уже писали про старика. Точнее, не однажды, а по крайней мере дважды. Даже черт его знает, сколько раз. Но из этого не следует, что больше про старика писать не следует…

Вот язык! Ну что с ним делать? Не следует, что не следует. Тут в двух строках два раза одно слово вылезает, не говоря уж о повторении корней, а классик издевательски требует, чтобы в пределах страницы ни-ни. Да наплевать на его требования! И впредь, сколько потребуется, столько и будем повторять.

Итак, жил-был старик, то есть пенсионер.

Как же он умудрялся жить в таком незавидном качестве?

Ну во-первых, будучи пенсионером, он получал пенсию. Вот все говорят, что на пенсию жить невозможно, и старик то же самое говорит, но на самом деле возможно, вот старик и жил.

Больше выделять курсивом повторы не будем, что хотели сказать, то уже сказали.

Получал пенсию, да.

Пенсия была довольно большая, потому что старик много лет до того, как стал пенсионером, работал довольно большим начальником и получал довольно большую же зарплату. В общем, пенсия была побольше, чем у многих зарплата, так что ее вполне хватало на сосиски баварские белорусские и картошку в обед, помидор с огурцом к этому обеду и бутылку водки «Ужасная классическая» ноль семь на три дня, для несильно пьющего как раз хватает. А других потребностей, для удовлетворения которых требуются деньги, у него и не было.

В общем, неплохо жил этот человек.

Если не придавать значения бессоннице, которая его мучила много лет, пожалуй, лет двадцать или даже больше, так что попробовал бы он не придавать ей значения. Тут не то что значение придашь, а просто умом двинешься, если ночь за ночью не спишь, ворочаешься под неприятным светом прикроватной лампы, которую когда-то сам и повесил так, что светила она прямо в глаза, да все руки не доходили перевесить. И свет ее пробивался сквозь закрытые веки, приобретая неприятный кровавый оттенок… С вечера, в одиннадцать-двенадцать, засыпал быстро, будто в обморок падал, а часов около трех ночи просыпался – и все, хоть глаз коли.

Вообще три ночи – время важное. Как раз многие самоубийцы начинают осуществлять свое намерение. Уже не сидят, обхватив голову ладонями и уперев локти в колени, так что на ляжках остаются красноватые вмятины, не размышляют о прекращении личного физического существования и о бессмертии метафизическом, а занимаются делом. Тащат из кухни шаткую табуретку, снимают с крюка и ставят к стене чешскую еще советских времен люстру, с третьего раза вяжут более или менее скользящий узел, натирают его крошащимся мылом… И, повисев секунд десять, рушатся на пол вместе с крюком и здоровенным куском потолочной штукатурки. Легкое сотрясение мозга от штукатурки и жуткий кровоподтек на шее, под нижней челюстью.

Это все в три ночи.

А наш герой в это время встает и начинает одеваться.

…он одевается тихо, осторожно становясь на скрипучий пол (вокруг него все скрипит, шатается, рвется и ломается, поскольку все такое же старое, как он сам)…

…боясь потерять равновесие, когда с трудом продевает ногу в штанину…

…опасаясь что-нибудь задеть и уронить (например, пульт от телевизора, который все же задевает и роняет)…

…он почти не дышит, будто, если его одевание обнаружит кто-нибудь из домочадцев, наступит конец света.

Между тем все в доме крепко спят. Чтобы он не слишком гордился своей бессонницей, все жильцы дома тоже жалуются на бессонницу

и даже иногда встают с постелей,

зажигают под потолком нелепый в ночное время яркий свет,

включают, приглушив, телевизоры

и смотрят ночные странные передачи,

но быстро устают, свет гасят, телевизоры выключают

и ложатся снова в постели.

Они знают по многолетнему опыту, что оденется он тепло, по погоде и по ночной температуре,

и как бы ни оделся, далеко не уйдет

и не потеряется,

и под утро вернется, замерзший, несмотря на одежду, усталый, но довольный тем, что вернулся, а не упал на шоссе, сбитый с ног вихрем, несшимся за гигантским полуприцепом, называемым в народе фурой.

Опять о смерти.

А что поделаешь? Возраст, который одна трудящаяся женщина назвала непреклонным, плюс дополнительное плохое настроение неизвестно отчего, плюс общее ощущение эпохи упадка, плюс смерть-то не выдумка, вот она, только руку протяни, вернее, только протяни ноги – и умер.

В общем, жил-был старик-пенсионер.

По ночам, часа, значит, в три, он одевался и обувался для прогулки, без щелчка (хотя, как уже сказано, в доме все спокойно спали, привыкнув к его ночной активности) отпирал замок, почти без скрипа (почти, потому что все вокруг него, как уже сказано, скрипело) открывал дверь веранды и выходил за ворота.

Из чего можно понять, что жил-был он на даче.

На зимней даче, уточним мы.

Пыльная дачная улица с ошметками прямо в пыль когда-то положенного асфальта светилась под темным, в булавочных проколах звезд небом. Впрочем, можно было предположить, что светилась пыль, поднявшаяся под ночным ветром с земли в небо.

Он шел по обочине.

Время от времени под фонарем у ворот какой-нибудь дачи из наиболее благоустроенных он останавливался и принимался рыться в допотопном кнопочном мобильном телефоне. Носил телефон он в кармане брюк, потому что как-то узнал, что носить мобильник близко к сердцу вредно. На скабрезное замечание приятеля относительно вреда телефонного излучения для органов, расположенных вблизи брючных карманов, скабрезно же отвечал, что вреда этим органам бояться уже поздно. Вообще шутки относительно полового здоровья и даже самой смерти в его компании были популярны – несмотря на то, что шутки эти становились все менее шутками буквально день ото дня. Но они шутили и на похоронах…

Остановившись, он пытался выполнить какую-то операцию на телефоне, но даже издали было видно, что операция эта не удается. Мир стал в последние двадцать-тридцать лет чужим и даже неприязненным тем из нас, для кого это последнее тридцатилетие составляет только половину, а то и всего треть жизни. Зажигание не зажигается, а кнопку, которая зажигает, с тем же успехом можно искать в другом автомобиле… Приемник настраивается сам, но неизвестно, на какую волну… Компьютер, совмещающий в себе пишущую машинку, справочную библиотеку, все словари всех языков и все агентства всех новостей, имеет клавиатуру, отличающуюся от клавишей «ундервуда» очевидно в худшую сторону – кнопки малы мужским пальцам и расшатываются за полгода… Мотороллеры, вернувшиеся на улицы спустя полвека и все еще уступающие оригиналам… Повторения, не усвоившие учения…

Наконец ночной путник получал из плоской черной коробочки то, чего хотел, гасил в ней голубой огонек, прятал ставшую невидимой коробочку в карман (брюк, конечно брюк), говорил в пространство неразборчивую фразу и, резко свернув налево, в улицу еще более темную, чем та, по которой мы с ним шли вместе, пропадал.

Опять, хочешь или не хочешь, обратишься к сложностям родного русского языка.

«Пропал» в смысле опустился, махнул на себя рукой, перестал думать о вечной жизни, что наступит после временной, отдался, попросту говоря, на волю волн дауншифтинга… Словом, чую с гибельным восторгом – пр-р-опадаю, пррропадаюу…

Или «пропал» в смысле удалился, скрылся из глаз, ушел навсегда…

Русский – свободно.

…Утром начались вялые, но всеобщие поиски.

Вот шум:

кто видел последним не говорите так последний надо крайний направо пошел или налево в его возрасте налево не ходят ты все шутишь а что ж плакать еще рано телефон вне доступа выключил или батарея села вроде все-таки налево повернул там где дача этого академика гребаного там фонарь так вот под фонарем он разобрал адрес и пошел по адресу анекдот знаешь тебя на хер послали а ты куда пошел в партком

Вот такой был шум.

Но и на дачу академика гребаного никто ночью не заходил.

Сгинул старик. Не двусмысленное «пропал», а именно сгинул. В городе и области десятки стариков пропадают ежедневно. И старух. Выйдут – и с концами. Ничего не помнят, телефоном толком пользоваться не умеют…

А вот интересно – в рамках борьбы с родным языком: как будет несовершенная форма от этого глагола? Сгинывает? Сгинает? Сгинает можно, но это другой глагол…

В общем, сгинул.

Но это он только для нас, наблюдателей, сгинул. А сам свернул и дальше пошел под звездами и облаками, серые пятна которых на черном небе казались упомянутой пылью, поднявшейся с земли.

Телефон в его кармане зажужжал, звякнул, карман изнутри осветился голубым, и женский голос почти детского тембра сказал: «Теперь иди прямо, не сворачивай никуда и придешь куда надо, я тебя жду». И карман погас.

А он и без этого указания никуда не сворачивал и сворачивать не собирался.

Он шел и шел, пересекая область с северо-запада на юго-восток.

Он вышел на шоссе и шагал по обочине встречной полосы – это, как известно, самый безопасный способ идти по шоссе, иначе того и гляди какая-нибудь фура (см. выше) собьет. Впрочем, и так идти было неприятно, поскольку летящие навстречу фары слепили, а когда очередные проносились, наступала совершенно непроницаемая чернота.

Он прошел насквозь большой, вполне по-столичному застроенный город, который вообще-то был не более чем райцентром, но выглядел совершенным мегаполисом и по окраинам, как положено порядочному мегаполису, был оцеплен прерывистыми скоплениями так называемых коттеджей. Каждый из них в отдельности походил на кукольный терем, стоявший во времена его детства в витрине магазина «Детский мир», а вместе они выглядели ландшафтом из крашеного папье-маше, по которому в другой витрине того же магазина петляла игрушечная железная дорога.

Миновав районный мегаполис, многоэтажные дома которого почему-то тревожно светились окнами в такое не то позднее, не то раннее время, а малоэтажные, огороженные заборами из дорогого желтого кирпича, осторожно темнели в темноте, – миновав все это, он вошел в лес. Конечно, не совсем настоящий лес, потому что, не говоря уж о высоковольтке, которая шагала сквозь этот так называемый лес, шла сквозь него и асфальтовая дорога, продолжение шоссе. Однако в лесу все же было темней, чем в открытом поле, шевелились затаившиеся по сторонам кусты и молодые деревья, легкий шум, похожий на бормотанье, окружал со всех сторон… Конечно, не должен был бы мужчина бояться лесной нечисти… Но боялся, что поделаешь.

Потом пошли индустриальные конгломераты. Даже ночью было видно, что это просто чрезвычайно грязные свалки и руины кирпичных бараков, вот и вся индустрия. Устроить такое люди могли только специально, но над воротами, пробитыми в заборе из бетонных плит, вздувалось и опадало узкое и длинное полотнище с белыми буквами «Встретим год качества», значит, когда-то здесь предполагалась иная форма жизни.

И здесь было страшно, может еще страшней, чем в лесу.

Так он и шел от одного ночного видения к другому, среди воздушных теней и звездных мерцаний… И никогда не доходил до цели. Да и то сказать – разве пройдешь за полночи восемьдесят три километра? Это он по карте высчитал… Да еще вернуться надо успеть до рассвета.

Он останавливался, доставал телефон и объяснял, почему и сегодня не придет – силы не те. Если бы шел быстро, то успел бы, но быстро идти уже не получается. Есть такое выражение «песок сыплется», вот он теперь начинает понимать, что оно значит: будто действительно с каждым шагом из него что-то высыпается, именно как песок из детского кулачка, песочница, лопатка, ведерко, куличики… Извини, не получается.

И он возвращался домой, и домашние делали вид, что не заметили его отсутствия, и даже если он сам признавался, что за полночи прошел не то восемьдесят, не то и все сто километров, никто этой его очевидной, но маленькой лжи не придавал значения. Тяжело старику, никак он не смирится со своей немощью…

Когда он не вернулся, паника началась сразу, еще на рассвете. То есть сначала паника была сдержанная, паника, но без истерики, а потом разошлось…

Выше приведен сопровождавший эту панику шум.

А между тем ничего ужасного не произошло. Сгинул старик вот как: просто исчез, и все. Вот стоял в начинавшей светлеть тьме, а вот уже исчез – и нету. Стоял, негромко разговаривал по телефону: «Сегодня я точно приду, мне уже немного осталось, к утру приду, на этот раз обязательно приду» – и растворился, пустое место осталось на этом месте.

Точнее, на этом месте, на обочине лежал телефон, старомодный кнопочный телефон, он светился голубым светом, и женский голос детского тембра повторял: «Алле, не слышно тебя, не слышно!»

Но никому, конечно, в голову не пришло искать этот телефон на обочине дороги, пересекающей область с северо-запада на юго-восток. Там восемьдесят три километра по карте.

И как его было там искать?

Под снос

Большую часть своей жизни я посвятил размышлениям о том, почему она, моя жизнь, так сложилась, как сложилась. То есть я не жил, а думал о жизни, но поскольку никакого другого содержания в моей жизни не было, то получалось, что я думаю только о своих мыслях, а мысли эти состоят в том, что я о них думаю.

При этом я вот кто: мне пятьдесят шесть лет, и меня только что выпроводили на пенсию из милиции, то есть из полиции.

И вот я сел на кухне за отвратительно грязную клавиатуру моего ноутбука, в котором курсор совершенно самостоятельно прыгает из строчки в строчку, выкинуть давно пора эту рухлядь.

И начал эти как бы записки о моей как бы жизни.

Ничего себе внутренний мир у отставного мента?!

Ничего себе первые пассажи его мемуаров?!

Прямо Джойс какой-то, а?

Джойс не очень идет бывшему ментовскому полкану.

Как, впрочем, не шел бы и действующему. Бывшему даже как-то ближе.

Отправленному на пенсию не только по выслуге, а, прямо скажем, в связи с непрерывным, упорным и незаурядным даже по ментовским понятиям пьянством – правда, тихим. Единственная беда – мешающим исполнять даже не очень обременительные обязанности начштаба райотдела внутренних дел. Стакан, еще стакан… И только вздрагиваешь, просыпаясь от опасной близости своей мусорской отечной рожи к поверхности служебного стола… И надо как можно быстрее уйти от греха подальше, на ходу неразборчиво сообщив дежурному: «Командир спросит – я в управлении»…

Однако ж согласитесь, что действительно очень странный мент пишет вот это – то, что вы читаете. Не мент прямо, а, как сказано, Джойс. Или на худой конец Пруст какой-нибудь.

Сейчас все объясню.

Происхождение и краткая автобиография:

Папа – действительно профессор, доктор юриспруденции, специалист по наполеоновскому, кажется, праву, неведомо зачем содержавшийся советской властью, и неплохо содержавшийся – квартира на Восстания, дача на Пахре, кубометры павловской мебели красного дерева, обшитого полосатым шелком, черный, хотя не персональный, а частный, автомобиль «Волга» ГАЗ-24, шофер и домработница. Быт героя научного труда. Конец шестидесятых.

Мама – вы будете смеяться – тоже профессор, только в консерватории, история искусств, тоже почему-то необходимая трудящимся, хотя какие уж там трудящиеся, студент если не коган, то резник… Мама ж, однако, была из дворян, тоже сомнительно, но не так противно коллегам, как если бы и она была коган. Ведь где искусство, да хотя бы и его теория, там же и борьба идей, в основном по пятому пункту.

Да, а папа-то как раз из самых что ни есть трудящихся, из крестьян Саратовской губернии, деревня Татищево. Так что и не поймешь, откуда взялись голубовато-белая бородка клинышком, круглые серебряные очки, постоянно съезжавшие на кончик носа, и привычка сидеть, поместив между колен тяжелую суковатую палку с медными заклепками, сложив на ее набалдашнике руки и оперев на них полную глубоких знаний голову. Столп науки. Начало семидесятых.

А мама ходила в английском костюме. Всегда. И коротко стриглась. Так что сзади, если, предположим, фигуру ее ниже пояса что-нибудь заслоняло, можно было принять историка искусств за некрупного мужчину. Потом уж, растлив жизнью свое воображение, сопоставил я маменькин стиль с широко известными консерваторскими нравами.

Спали они, сколько я, поздний ребенок, помнил, врозь, по своим кабинетам, так что прислуга каждый вечер стелила на диваны простыни, а утром убирала их в корзину, стоявшую в кладовке…

Вспомнил имя домработницы, но приводить его здесь не буду, поскольку не привожу никаких фамилий и даже имен, оставшихся в той моей жизни. Фамилии главных героев известные, что ж их полоскать. А имена второстепенных не имеют значения.

Ну, теперь понятно, почему ментяра так пишет, словно гимназию кончал? У нас в доме и говорили так.

А вот каким образом сын членкора попал в ментуру и, считай, всю жизнь в ней оттянул от звонка до звонка – это остается пока непонятным, верно? Сейчас продолжу объяснение, как только смогу.

Наливать надо граммов по тридцать-сорок, чтобы одним глотком, а если сразу полстакана, то может не в то горло пойти… Да.

Итак, продолжаю.

Учился я в той известной школе в переулке, куда водили через Садовую всех детей нашего дома. Учился хорошо, читал много и все подряд, но вел себя так, что временами и сам удивлялся: откуда эти черти во мне взялись и что ж они так бушуют? К пятому классу был не последним человеком в банде шпаны, подчинившей себе весь район вокруг зоопарка, и даже серьезные местные мужики, державшие Пресню, приветливо скалили стальные зубы, ручкаясь с приблатненным пацанчиком. Финку завел в тринадцать, в пятнадцать – роман с учительницей английского, отчасти поддавшейся обаянию юного разбойника, отчасти же просто испугавшейся безоглядного и опасного напора. Учительницу директор спровадил в другую школу, с моей матерью говорил час, пока я в пустом школьном коридоре учился вытаскивать трефового туза из любого места колоды. Выйдя из директорского кабинета, мать прошла мимо меня, как мимо пустого места, и правильно сделала.

Я же без стука вломился к директору и молча показал ему перышко с канонической, в стиле ретро «пластигласовой» наборной розово-зеленой рукояткой. Перо вынул из петель, собственноручно пришитых к изнанке школьного серого кителька… В общем, англичанку в школу не вернули, больше я свою первую женщину не видел никогда в жизни. Но и меня окончательно оставили в покое, бдительно следя лишь, чтобы не было у негодяя всех пятерок и таким образом исчадие ада не могло претендовать на медаль.

Все это, как нетрудно догадаться, совершенно не помешало мне поступить на юридический, тем более что экзамены я сдал действительно хорошо – при том, что хватило бы одной только папиной фамилии.

Но уж в университете я окончательно распоясался. Пьянство, девицы – в основном, как было принято, из «инъязаморисатореза», карты сутками, опять пьянство… Денег мне отец и мать давали немного, исключительно на необходимое по их мнению. И стипендию я не получал, поскольку семья была обеспеченной… Короче, я нашел себе доход: стал посредником между уголовной пресненской средой и фарцовщиками, собиравшимися перед знаменитой комиссионкой возле планетария. Комиссионка специализировалась на японской и европейской электронике, часах и фотографической технике. Суммы там крутились огромные, я обеспечивал сосуществование: уголовники не трогали и даже крышевали – тогда и слова-то такого не было – фарцу, а спекулянты добровольно платили дань. Отношения между купцами и рыцарями, известные с древних времен…

И все шло отлично. Я обзавелся часами Seico на полупудовом стальном браслете, югославской дубленкой, аргентинским кожаным пиджаком из «Березки» на Сиреневом бульваре, джинсами Montana – в общем, полным набором. В моей комнате, при ледяном неодобрении родителей, утвердился огромный, совершенно марсианского вида двухкассетник Sharp. Отдадим должное моим вполне благонамеренным, но безразличным ко всему ответственным квартиросъемщикам: естественный вопрос, где я взял на этот агрегат три академические зарплаты, не был задан. Я допускаю, что он им просто в голову не приходил, хотя скорее, конечно, был из этих ледяных голов сознательно изгнан. Думаю, что они – ну хорошо, пусть подсознательно – просто с нетерпением ждали, когда мною вместо них займется наконец государство и на какой-то срок избавит их от неприятного соседа… На всякий случай у меня было заготовлено объяснение: я уже не катал в буру по пятачку, а играл на бегах, и играл, быстро войдя в среду беговых жучков, успешно. Пользовался уважением среди богемных знаменитостей, регулярно угощая в буфете коньяком известных писателей и актеров, – словом, был вполне легальным мажором, удачливым игроком, а для посторонних еще и академическим сынком, посторонние-то не знали о принципах моих воспитателей. И не отличался от других таких же, слонявшихся между ВТО, ЦДРИ и ЦДЛом. Были нас десятки, если не сотни, и не гнушались нами лауреаты и космонавты…

Уф-ф!.. Пора. Вот и естественный перерыв для восстановления сил. Все же насколько водка натуральней коньяка – особенно в наши фальшивые времена!

* * *

Кончилось тем, чем и должно было кончиться.

Попал в облаву у планетария, пришло письмо в университет.

Я между тем уже перешел на четвертый курс, учился не то чтобы отлично, но вполне прилично и твердо рассчитывал на адвокатуру: кто ж из великих мэтров не возьмет к себе на стажировку сына N., тем более и самого по себе неглупого парня?

Все, натурально, накрылось в ту же неделю.

За аморальное поведение, несовместимое и так далее, в одно касание выперли из комсомола. Без формулировки причины предложили расписаться в приказе об отчислении студента четвертого курса юридического факультета такого-то с правом восстановления. «С правом восстановления» – все еще действовала батюшкина фамилия. На третий день пришла повестка в военкомат, и ровно через неделю после окончания вольной жизни я уже ехал к месту службы – как оказалось потом, в Рязань, в школу сержантов и впоследствии в комендантскую роту. Кто и как додумался идеологически сомнительного призывника определить на такой участок борьбы за морально-политический облик Советской армии, не представляю. Впрочем, в армии я постоянно сталкивался с идиотизмом, а иногда – с вредительством без умысла.

Вначале я был плохой солдат. Служба моя проходила по принципу «через день на ремень», то есть через сутки я ходил в караульный сержантский наряд, то часовым, то разводящим. Четыре часа спишь, не снимая сапог, на вонючем матрасе. Еще четыре часа, сидя в караулке, клюешь носом. И еще четыре – на октябрьском ветру, февральском морозе, в медленно остывающем ночью июльском пекле, во тьме, брызгающей искрами временной слепоты…

В ночных караульных сменах я стал тем, кем я стал.

Воспоминания скребут душу. Как у всякого советского мужчины, у меня армия – фундамент биографии, основа личной мифологии.

Ну, немножко. А-ах… Передохнуть – и дальше.

* * *

Лишь к концу первого года в армии я понял, что есть только один способ жить и выжить там, где мне предстоит жить и выживать.

Несмотря на мое весьма буйное детско-юношеское прошлое и закалку среди отпетой пресненской шпаны, боевые друзья чморили меня по полной.

С одной стороны, я был «москвич», то есть ЧМО безо всяких причин, от рождения, и аббревиатура эта так и расшифровывалась – «человек московской области», чмо. Москвичей вся страна ненавидела, ненавидит и будет ненавидеть, в армии и тюрьме это проявляется особенно резко. Били меня не сильно и только в сержантской школе – там я был салабоном, так что и претендовать ни на что не мог. Но в решающий момент я хватал табуретку, в каптерке – лапу для ремонта сапог, в кухонном наряде – пятилитровую поварешку, и несколько раз пускал это оружие в ход, так что слыл припадочным, и меня не дожимали. Однако когда из школы нас выпустили в части младшими командирами, я понял, что репутация опасного истерика больше помогать не будет – наоборот, такого при первом же подходящем случае утихомирят бесповоротно, и чем решительней буду сопротивляться, тем бесповоротней. В караул мы ходили со штыком, с двумя снаряженными обоймами в подсумке и одной воткнутой в СКС. Неучтенных патронов было – завались… А в карауле мы охраняли гарнизонную гауптвахту. Устроить побег с оружием какого-нибудь за поножовщину арестованного стройбатовца-туркмена, не понимающего по-русски, да на него и повесить… В комендантской роте народ подбирается обычно решительный и полностью бессовестный. К тому же в моем призыве большая часть была из пролетарско-хулиганского донбасского города Попасного. «Попасный город опасный», – с удовольствием повторяли они. Дрались умело и зло.

Это все было – с одной стороны. А с другой был ротный, ненавидевший, как все, москвича за то, что москвич, но еще и сверх того. За четыре курса юридического при его двух, да и то заочного педа. За отца-профессора – изображая простодушный интерес, расспросил про пятикомнатную квартиру, «Волгу» с шофером, дачу… и, недослушав, скрипнул зубами, встал и ушел. За приходящие в посылках – нечастых, но все же – горький шоколад «Бабаевский», копченую колбасу «Брауншвейгскую» и журнал «Иностранная литература», подписка на который в армии была запрещена. За все, одним словом.

И вот однажды, стоя ночную смену в карауле и всерьез всматриваясь в тени, скользящие во тьме, – последний конфликт с сослуживцами сделал страх выстрела из темноты вполне обоснованным, – я понял, как жить между начальством и народом, не принадлежа ни тому ни другому. Как стать необходимым начальству и недостижимым для простолюдинов. Путь к этому был обозначен на плакатике, приклеенном замполитом к двери ленкомнаты. Это было объявление о наборе в высшую школу милиции. Предпочтение отдавалось имеющим незаконченное высшее образование, в первую очередь юридическое, и отслужившим не менее половины срока действительной службы. Не замполит, а ангел-хранитель мой приклеил эту бумажку с розовощеким, в ярко-синем мундире ментом – впрочем, немного смазанным при печати.

Вот и все.

И ни разу не пожалел.

* * *

Погоны удержали меня от безвозвратного ухода в мелкий криминал, куда я посматривал с невинного детства.

Погоны удержали и от рывков в карьеру. Я наблюдал за соучениками по юридическому, теми, кто всплыл на поверхность, и радовался своей мусорской безвестности.

Адвокаты с гонорарами, фантастическими и по нынешним, не только по тогдашним советским временам. Но бешеные деньги из общака взвинчивали адвокатскую гипертонию, а «мерседесы», списанные из дипкорпуса, жгли задницы кожаными сиденьями, и дачи обшивались ворованной вагонкой. В нашей стране адвокат всегда считался союзником бандита, да многие такими союзниками и были. Все они ждали либо ножа в подъезде, либо закрытого процесса, а я раз и навсегда решил устроить свою жизнь так, чтобы избежать и того и другого…

Судьи жили между райкомовским звонком и взяткой – иногда настоящей, а иногда спровоцированной. Можно было жить и по-другому, но тогда ты становился таким же чмо, как москвич в армии – все люди из Гниловска, а он, подумаешь, из самой Москвы…

Еще можно было уйти в науку, в ученые правоведы второго поколения. Но я отдавал себе отчет в том, что и по крепости задницы мне до папаши не дотянуться, и по реальному таланту вытаскивать из книжной пыли отчетливый, да еще и угодный начальству смысл.

А тут еще…

Нет, надо эту бутылку дожать, чего тянуть… Уф. Да пока ноги ходят – в круглосуточный на углу. Слава свободному рынку! Сохраняем текст – и быстро, быстро, встал и пошел, боец!

* * *

Так вот – только не надо слез. Перед кем делать вид?

Год, который был первым в моей армейской службе, на пятом месяце стал последним в существовании вышеописанной семьи: самолет Ил-14 Москва – Адлер рухнул где-то на Украине. Там много было больших людей – артисты, писатели и прочая, бархатный сезон…

Меня отпустили на похороны. Как раз пришла посылка от уже мертвых, я ее всю и отдал старшине, кроме «Иностранки». В самолете всю дорогу читал «Женщину в песках» Кобо Абэ, здорово отвлекся.

Хоронили в закрытых гробах. Я на кладбище не поехал. И на поминках сидел тихо – все устроила домработница. Выглядела она так, будто сама умерла. В квартире было полно незнакомых важных людей, некоторое время я угадывал, кто из консерватории, а кто из академии, потом бросил – слишком просто. На меня никто внимания не обращал – я успел сменить форму на свою гражданку, вполне мог сойти за какого-нибудь аспиранта из богатеньких. Незамеченным и выбрался за дверь, пошел в одиночестве поминать моих странных родителей – именно что родителей: родили, да тем и ограничили свое участие в моей жизни. Поминал в шашлычной, которая как раз тогда переехала от Никитских ворот на Пресню. Напился до полного беспамятства, однако каким-то чудом к середине ночи добрался домой. Домработница дотащила до тахты, села рядом на стул, широко расставив ноги под ситцевой синей в мелкую розочку юбкой – только край этой юбки я и видел, остальное уплывало. Между прочим, была она старше меня лет на семь всего… Кажется, договорились, что она останется жить в этой квартире, сколько захочет, один гость на поминках пообещал помочь ей с пропиской. Заснул я, как умер, – просто все исчезло. Утром по какому-то наитию сразу влез в тот ящик отцовского стола, который был нужен, – там, в глубине, громоздились пачки по десять тысяч тех еще рублей, сто на сто. Одну взял себе, остальные вбросил в карман фартука домработницы, как она ни сопротивлялась.

По воинскому требованию взял билет на ближайший поезд до Рязани, поймал приличного на вид ханыгу, дал ему четыре десятки, он вынес две узкие бутылки молдавского – солдат в вокзальный ресторан не пускали. Всю сдачу оставил за честность ему и, еле не падающего от благодарности, отпихнул.

За ночь пропил с дембелями и вербованными рыбообработчицами, начавшими еще в Калининграде долгий путь во Владик, каким-то образом почти тысячу, но остальное уцелело, не ограбили. В Рязани успел нырнуть в такси, уйдя из-под носу вокзального патруля. Пару часов передремал в ленкомнате – жадный старшина пустил за последнюю бутылку. Там, проснувшись, и увидел румяного милиционера на двери.

И все решил.