Текст книги "Загадки малорусской истории. От Богдана Хмельницкого до Петра Порошенко"

Территория теперешней Западной Украины долгое время находилась под иноземным игом – польским, австрийским, венгерским. Коренное население тут прозябало в бесправии, невежестве и нищете, что вело к постепенной денационализации. Так продолжалось веками. Однако в глубине души тамошнего русина – галичанина, буковинца, закарпатца – все-таки теплилось русское чувство. Униженные и забитые, жители тех провинций все равно оставались детьми Руси. Той самой Руси-матушки, общей родины великорусов, малорусов и белорусов.

И когда пришла пора национального возрождения, то началось оно в этих краях с утверждения русского языка – языка культуры и просвещения, общего для всей Земли Русской.

Еще в конце XVIII века епископ Мункачевский (Му-качевский) Андрей Бачинский выражал желание, чтобы священники его епархии учились своему литературному языку, то есть «тому русскому языку, патриархом которого был Ломоносов». По распоряжению архиерея на русский перевели преподавание богословия в местной семинарии, а епископская канцелярия стала вести на этом языке переписку с приходским духовенством.

В 1834 году галицкий ученый Николай Кмицкевич в статье о национальном и языковом единстве Руси писал, что и в великорусских, и в малорусских, и в белорусских землях коренные жители «говорят одним и тем же языком, разделяющимся на разные наречия». При этом говоры галичан Кмицкевич считал сильно засоренными полонизмами, а говоры великорусов наиболее чистыми и приближенными к разговорному языку Древней Руси.

Стремление к русскому литературному языку особенно сильно проявилось с 1848 года, в ходе так называемой «весны народов», входивших в Австрийскую империю. Собравшийся в том году съезд галицко-русских ученых постановил ввести преподавание в школах русского литературного языка и постепенно сближать с ним галицкие говоры. «Пускай россияне начали от головы, а мы начнем от ног, то мы раньше или позже встретим друг друга и сойдемся в сердце», – говорил на съезде видный галицкий историк Антоний Петрушевич.

«Едва начала Русь в Австрии возрождаться, оказалось, что ее литература не ступит ни шагу без словаря Шмидта (русско-немецкий словарь. – Авт.), что этот словарь русский как для Львова, так и Петербурга», – вспоминал позднее Иоанн Наумович. Он напоминал, какой огромный вклад внесли малорусы в разработку русского литературного языка.

Точно так же видный галицкий филолог, профессор Львовского университета Яков Головацкий (участник некогда знаменитой в Галиции «Русской Тройцы») подчеркивал, что русский литературный язык – «не московский, а общерусский». Этот язык «возник в Южной Руси и только усовершенствован великорусами».

Во Львовском университете Головацкий возглавил кафедру русского языка, основанную там как раз потому, что язык этот даже австрийскими властями признавался тогда литературным языком коренного населения. Любопытно, что в издающихся в наше время на Украине сочинениях «национально сознательных» авторов ту кафедру именуют «кафедрой украинского языка», а заведовавшего ею ученого – «профессором украинского языка». Но вот современники Головацкого из числа приверженцев зарождающегося тогда антирусского сепаратистского движения (украинском оно еще не называлось) публично жаловались, что ведет он преподавание на языке «не нашем, а ломоносовском».

Аналогичным образом складывалась ситуация в Закарпатье. По инициативе видного закарпатского деятеля Адольфа Добрянского в местных школах вводился русский язык. Закарпатская молодежь с энтузиазмом взялась за изучение произведений русской литературы. А в 1867 году в крае было основано культурное общество «Русская читальница», объединившее местную интеллигенцию. Языком работы общества единодушно был принят русский литературный язык как общий культурный язык всей Руси.

Во второй половине ХIХ – начале ХХ века на территории нынешней Западной Украины на русском языке выходили газеты и журналы, издавались (и пользовались большим спросом!) книги. Австрийские власти запретили изучать этот язык в государственных школах, но население собирало средства и основывало частные русскоязычные гимназии. По свидетельству галицкого писателя Стефана Медвецкого, когда такую гимназию собрались открывать в городе Бучач (ныне райцентр Тернопольской области), «наплыв учеников был настолько велик, что пришлось построить два больших здания – для гимназии и общежития».

На сельских торжествах молодежь вместе со стихами галицких поэтов декламировала поэзию Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Майкова. В одном из сел на деньги жителей был сооружен памятник Пушкину.

«На Руси один русский язык, а на этом языке два выговора: малорусский и великорусский», – констатировал известный галицкий поэт Богдан Дедицкий. И подчеркивал, что «малорус, узнавший отличительные приметы великорусского выговора, сможет сей час же и говорить по-русски произношением великорусским».

«Русский литературный язык различается от нашего галицко-русского наречия (говора) единственно немногими меньше понятными словами и иным выговором гдеяких букв, – вторил Дедицкому автор вышедшего в Галиции учебника русской грамматики Семен Бендасюк. – Но мимо тех различий, народ на всем том неизмеримом пространстве (речь шла о территории от Карпат до Камчатки. – Авт.)… говорит одним и тем же русским языком, лишь одни с одним выговором, а другие – с другим».

В 1907 году в австрийский парламент была подана коллективная петиция галицких русинов об официальном признании в крае русского языка. «Галицко-русский народ по своему историческому прошлому, культуре и языку стоит в тесной связи с заселяющим смежные с Галицией земли малорусским племенем в России, которое вместе с великорусским и белорусским составляет цельную этнографическую группу, то есть русский народ, – отмечалось в тексте. – Язык этого народа, выработанный тысячелетним трудом всех трех русских племен и занимающий в настоящее время одно из первых мест среди остальных мировых языков, Галицкая Русь считала и считает своим и за ним лишь признает исключительное право быть языком ее литературы, науки и вообще культуры».

В короткое время под этой петицией было собрано более ста тысяч подписей. Так относились к русскому языку на западе Украины раньше. Это отношение невозможно объяснить «насильственной русификацией». Ее («русификации») в Австро-Венгрии не было и быть не могло. А русский язык был. Был потому, что для малорусов он являлся столь же родным, как и для великорусов.

«Нет отрасли знания, в которой бы рядом с великорусами не писали и малорусы на русском книжном языке, – свидетельствовал выдающийся галицкий ученый Осип Мончаловский. – И неудивительно, поскольку до середины ХIХ века никому на Руси и не снилось делать различие между жителями Северной Руси, или великорусами, и их языком и жителями Южной Руси, или малорусами, и их языком. История свидетельствует, что одни и другие принадлежат к одному народу и что они только расселились в различных сторонах земли, испо-кон века названной Русью… Из Южной Руси переходили грамотные и ученые люди в Северную Русь и наоборот, а это доказывает, что между теми частями Руси и их языком не было иного различия, как лишь диалектное, то есть наречивое. И так Петр из-над Раты, близко Мостов Великих (ныне город в Львовской области. – Авт.), первый митрополит Московский, и целый ряд киевских ученых пошли в Москву, а из Москвы к нам, во Львов, пришел первый русский книгопечатник Иван Федоров. И все они находились как бы дома, поскольку находились среди своих и продолжали действовать в пользу Руси».

Как отмечалось в докладной записке главнокомандующего австро-венгерской армией эрцгерцога Фридриха, поданной императору Францу-Иосифу в начале Первой мировой войны, среди коренного населения Галиции, Буковины и Закарпатья существует «уверенность в том, что оно по расе, языку и религии принадлежит к России».

Указанное обстоятельство побудило австро-венгерские власти развязать против русинов жесточайший террор. Людей уничтожали, руководствуясь в том числе и языковыми признаками. Убивали за найденную при обыске книгу на русском языке, русскоязычную газету, открытку, портрет русского писателя, за сказанное по-русски слово. Количество жертв исчислялось сотнями тысяч. Но даже тогда полностью истребить здесь русский язык не удалось.

По окончании боевых действий русское народное движение в Западной Украине возродилось, хотя, по понятным причинам, уже не достигало прежнего размаха. На русском языке вновь стали выходить газеты, издавались книги, ставился вопрос о восстановлении русскоязычной системы образования.

Для воссоздания картины тогдашних языковых отношений стоит привести пару примеров из истории Буковины (как правило, об этом регионе говорится меньше всего). В 1919 году в край приехала миссия Антанты, чтобы определить, в состав какой страны следует включить данную территорию. Эмиссары не поленились поехать в глубинку. Они собирали сельские сходы и опрашивали население. Разумеется, мнение жителей все равно потом проигнорировали. Буковину отдали Румынии, хотя ни одно село за это не высказалось. Замечательно, однако, иное: на сходах представитель Антанты – французский офицер – обращался к крестьянам на русском языке. И его понимали.

А в 1929 году советская пресса сообщала о гастролях в Черновцах (административном центре Буковины) русского театра и хора донских казаков. Русских артистов встречали восторженно, гораздо теплее, чем, к примеру, немецкие, румынские, украинские труппы. Мало того. Некоторые буковинцы – ученики музыкальной школы – присоединились к казачьему хору и отправились гастролировать вместе с ним. Советских журналистов случившееся необычайно злило (и хор, и театр были белоэмигрантскими). Но факт остается фактом: представителей русской культуры приняли в Черновцах как родных. Ибо родной была сама эта культура.

Кардинально изменилось положение только с вхождением западноукраинских земель в состав СССР. Советские власти последовательно внедряли в народ «украинское национальное сознание», пропагандировали в качестве «родного» вместо русского языка – украинский. Но об украинском языке несколько позднее.

Неудобная история

Событие, произошедшее 22 апреля 1838 года, стало судьбоносным в жизни самого известного из украинских деятелей. В этот день Тараса Шевченко выкупили из крепостного состояния. Вот только, повествуя о сей истории, «национально сознательные» поклонники «великого Кобзаря» стараются избегать подробностей. Почему? Дело в том, что выкуплен был Тарас Григорьевич за деньги царской семьи и при участии императрицы Александры Федоровны (жены Николая I).

В советское время на данной подробности биографии поэта старались не акцентировать внимания. Совсем замолчать сей факт не получалось, так как сам Шевченко упоминал о нем в автобиографии и в автобиографической повести «Художник». Поэтому советские шевчен-коведы просто делали вид, что не замечают роли императрицы в той истории, и никак не комментировали случившееся.

Так же вели себя представители официального шев-ченковедения (это на Украине целая отрасль науки!) в первые постсоветские годы. Однако информация о выкупе Тараса Григорьевича царицей все же появилась в украинской прессе в середине 1990-х. После этого отказываться от комментариев далее не представлялось возможным. И «национально сознательные» шевченко-веды дружно бросились «опровергать» нежелательные сведения или хотя бы преуменьшать их значение.

Доходило до откровенных курьезов. Так, один из «исследователей», специализирующихся на жизнеописании поэта, заявил, что «москали» здесь вообще ни при чем. Дескать, «на самом деле» Шевченко выкупили «патриотически настроенные» украинские помещики (Евгений Гребенка и др.). Восхитившись шевченковским «Кобзарем», утверждал шевченковед, они озаботились судьбой автора книги и собрали средства на выкуп. При этом доморощенный «знаток» как-то не учел, что «Кобзарь» был издан только в 1840 году, а Тараса Григорьевича выкупили двумя годами ранее.

Другой «специалист» многозначительно «напоминал», что царская династия Романовых когда-то закрепостила предков поэта. А значит, невелика тут заслуга царей: сами закрепостили – сами и выкупили. И вновь-таки шевченковед совершенно позабыл, что родом Шевченко из Правобережной Малороссии, лишь за 21 год рождения Тараса Григорьевича вошедшей в состав Российской империи. Соответственно, к произошедшему за несколько столетий до того закрепощению тамошних крестьян русская династия Романовых, а тем более императрица Александра Федоровна (в девичестве – прусская принцесса Шарлотта) никакого отношения не имеют.

Третий «ученый» деятель и опровергать что-либо не пытался. Вместо этого он сожалел о советской цензуре. Мол, раньше про царскую семью ничего хорошего писать не разрешали и правильно делали! Пикантности такому заявлению придавало то, что печалившийся о цензурных запретах автор ранее состоял в диссидентах и даже провел «за политику» некоторое время в местах лишения свободы.

Ну и т. д. Выплеснув эмоции, шевченковеды посчитали свой долг исполненным и опять вернулись к тактике игнорирования неудобной темы.

Тема между тем важная. И требующая детального рассмотрения.

Как известно, крепостной паренек Тарас Шевченко, занимавшийся белыми ночами срисовыванием статуй в петербургском Летнем саду, привлек внимание своего земляка Ивана Сошенко. Тот привел Тараса в мастерскую Карла Брюллова, познакомил с великим художником. Брюллов счел, что имевшиеся у парня способности следует развивать и необходимо отправить его на учебу в Академию художеств.

Однако крепостных туда не принимали. А хозяин Шевченко – помещик Павел Энгельгардт наотрез отказывался отпустить на волю свою «собственность». Ни Карл Брюллов, ни другой выдающийся живописец – Алексей Венецианов не смогли склонить крепостника к этой, как он выразился, «филантропии».

Брюллов обратился за содействием к своему другу, поэту Василию Жуковскому, бывшему тогда воспитателем наследника престола. Жуковский рассказал обо всем императрице Александре Федоровне, а та, в свою очередь, сообщила о крепостном художнике мужу.

По приказу царя в дело вмешались министр императорского двора Петр Волконский и президент Академии художеств Алексей Оленин. Но и они не смогли побудить Энгельгардта к уступчивости. За свободу Тараса тот запросил 2500 рублей – весьма значительную тогда сумму, многократно превышавшую стоимость крепостного человека.

Даже далеко не бедствовавшие Брюллов и Жуковский не могли запросто выложить такие деньги из своего кармана. И снова обратились к императрице.

Александра Федоровна согласилась заплатить, но с условием, чтобы Брюллов нарисовал для нее давно обещанный портрет Жуковского. Карл Павлович приступил к работе.

А тем временем известие о талантливом крепостном художнике распространялось по Петербургу, и некоторые представители высшего света были не прочь иметь у себя его работы. Среди заинтересовавшихся Шевченко аристократов оказался и некий генерал, заказавший художнику свой портрет, за который обещал приличные деньги. Но то ли портрет вышел не очень удачным, то ли заказчик слишком уж придирался, а только забирать собственное изображение и оплачивать труд портретиста генерал отказался.

Обиженный Тарас решил отомстить. Он замазал мундир и эполеты, дорисовал взамен белую рубаху, полотенце и бритвенные принадлежности и продал картину в качестве вывески в цирюльню, куда имел обыкновение ходить бриться его обидчик.

Можно представить себе гнев генерала, узревшего себя изображенным в роли зазывалы у цирюльника. Он тут же приобрел вывеску, а затем поехал к Энгельгардту, объявив о желании купить у него дерзкого крепостного. Помещик, наверное, про себя посмеялся над покупателем, но отказывать ему не стал, тем более что генерал соглашался заплатить большую сумму, чем условленные с Брюлловым 2,5 тысячи. Торги быстро близились к завершению, и, вероятно, Шевченко ожидала незавидная участь, если бы не новое вмешательство императрицы.

Узнав о предполагаемой своей продаже, Тарас бросился к Брюллову, тот немедленно сообщил новость Жуковскому, а последний – Александре Федоровне. Из дворца Энгельгардту было передано высочайшее неудовольствие, и сделка расстроилась.

Вскоре Брюллов закончил обещанный портрет Жуковского, который разыграли в лотерею среди членов царской семьи. Вырученные за лотерейные билеты деньги были переданы Энгельгардту, и Шевченко получил наконец отпускную.

Справедливости ради следует отметить, что историю с генералом некоторые исследователи считают вымыслом, из рода анекдотов, преследующих жизнеописания выдающихся людей. Будто бы аналогичную историю, но, разумеется, с другим набором действующих лиц, рассказывали где-то в Воронеже про какую-то тамошнюю знаменитость. Следовательно, это уже и не история, не реальный случай, а фольклор.

Но, во-первых, в воронежской истории явно не могли фигурировать царь и царица. Во-вторых, то, что где-то в провинции рассказывали нечто подобное, никак не отрицает достоверность произошедшего в Петербурге. А в-третьих, и это, пожалуй, наиболее весомый аргумент, истинность случившегося подтверждали близкие к Тарасу Григорьевичу лица, имевшие возможность узнать правду от него самого.

Впрочем, все это споры о подробностях. Главное же – роль царской семьи в выкупе Тараса Шевченко – серьезными исследователями не оспаривается. Доказательств тут предостаточно. Помимо уже упоминавшихся признаний самого поэта, имеются другие документальные данные. Среди них – свидетельство Василия Жуковского, чья подпись стоит, между прочим, и на отпускной Тараса Григорьевича.

Это свидетельство особенно ценно еще и потому, что «национально сознательные» украинские шевченковеды пытались наводить тень на плетень как раз ссылками на Василия Андреевича. Будто бы деньги, вырученные благодаря лотерее, царица так и не отдала (вариант: отдала, но не полностью), из-за чего Жуковскому пришлось искать другие источники финансирования.

Однако сам русский поэт в письме к графине Юлии Барановой (статс-даме императрицы) говорит однозначно: деньги были получены полностью и в срок. Указанное письмо сохранилось и опубликовано, о чем, вероятно, присяжные шевченковеды не имеют ни малейшего представления.

Они, правда, о многом представления не имеют. И удивляться тут нечему. Сам по себе Тарас Шевченко их мало интересует. Гораздо интереснее для них возможность использования отдельных произведений и высказываний Тараса Григорьевича для русофобской пропаганды. Цель вполне понятная. Но к науке отношения не имеющая.

«Честь… принадлежит исключительно крестьянам»

Польский мятеж 1863 года и малорусы

Прошедшие не так давно 150-летние юбилеи – со дня начала польского мятежа, а затем и распространения этого мятежа на Правобережную Малороссию – привлекли внимание украинских «национально сознательных» деятелей. В ряде городов Западной Украины прошли памятные мероприятия, конференции, выставки, посвященные тем событиям. Благожелательно отозвались о юбилее украинские СМИ соответствующей ориентации.

Оно и понятно. Ведь оружие поляки поднимали против России. И хотя лозунга независимости Украины повстанцы не провозглашали, сама по себе антироссийская направленность выступления являлась достаточным основанием для того, чтобы нынешние украинские русофобы говорили о нем с симпатией. Заявлялось, что польские и украинские патриоты сражались против общего врага, «за нашу и вашу свободу» и т. п. В одной из передач, вышедших в эфир на Первом канале Национального радио Украины, тот мятеж был даже назван «польско-украинским восстанием».

Не осталась в стороне и современная официальная Польша. Специальная делегация посетила Львов для совместного празднования памятной даты. Польские дипломаты принимали участие в торжественных мероприятиях на Западной Украине. А в конце мая своеобразный «десант» польских историков высадился уже в Киеве, чтобы в здании университета прочесть лекцию на ту же тему.

Явно или завуалированно, но все сводилось к одному: да здравствует польско-украинская дружба против России – тогда и сейчас. Ситуация «сейчас» на Украине не простая. Ей можно посвятить не одну публикацию. Но было ли то – 1863 года – восстание действительно польско-украинским? На чьей стороне в то время находились симпатии малорусов (украинцев)? В этом следует разобраться.

Надо признать, что руководители мятежников в самом деле рассчитывали на поддержку малорусского населения. Помимо прочего на это указывали сообщения, появлявшиеся в западноевропейской прессе. Источником информации для журналистов служили представители польской эмиграции, которые часто выдавали желаемое за действительное. В результате – страницы органов печати наполнялись тем, что принято называть развесистой клюквой.

Австрийские, английские, германские, французские газеты наперебой рассказывали о массовой поддержке восставших народом Малороссии. Будто бы в крае, где еще помнили о казацкой славе, жители формируют конные отряды для борьбы с царским режимом. Будто 20 тысяч малороссийских казаков выразили готовность встать вместе с поляками «за общее дело». Будто восставшие одерживают победу за победой и час окончательного освобождения от «русской тирании» уже близок.

Позднее, когда мятеж был подавлен, и, как стало известно, подавлен при непосредственном участии народа, западноевропейские газетчики резко переменили тон. Теперь они заявляли, что русское правительство в очередной раз обмануло своих подданных. Дескать, переодетые жандармы и полиция подстрекали отсталых крестьян против повстанцев. В том же духе действовали православные священники. Таким вот образом восстание и удалось подавить.

Разумеется, все эти сообщения являлись бесконечно далекими от истины. Никакой поддержки польского мятежа малорусскими крестьянами не было и в помине. И дело тут не в чьем-либо подстрекательстве. Малорусов не надо было подстрекать. В польском восстании против русской власти они совершенно справедливо усмотрели угрозу собственным интересам. Прежде всего потому, что сознавали себя русскими, одним народом с великорусами. Исходя из этого крестьяне выступили против мятежников. Выступили самостоятельно, не дожидаясь призывов и приказов от власти. Часто регулярные воинские подразделения, направленные для подавления мятежа, прибыв в какую-нибудь волость, лишь принимали от населения связанных бунтовщиков и тела убитых повстанцев.

«Подавление мятежа в короткое время объясняется не одними быстрыми военными распоряжениями и удачными действиями наших войск, но и нравственною силою народа, тем отпором, который дали возмущенные поселяне», – подчеркивалось в специальной записке, составленной в том же 1863 году группой профессоров Киевского университета, поставивших своей целью изучить недавние события. Записка была составлена на основе лично собранных данных, а также сведений, взятых из не предназначенных для печати официальных документов.

«Борьба с самого начала приняла народный характер, – отмечалось там. – Напрасно мятежники успокаивали крестьян уверениями, что шайки хотят воевать с войском, а не с ними. «У Царя войско из наших же крестьян, – отвечал повстанцам один сельский староста. – И крестьяне, так же как и солдаты, присягали Царю».

«Честь уничтожения мятежных шаек принадлежит исключительно крестьянам, – докладывал киевскому, волынскому и подольскому генерал-губернатору Николаю Анненкову генерал-майор Виктор Кренке, командовавший воинским отрядом, действовавшим против мятежников в пяти уездах Киевской губернии (Васильковском, Каневском, Киевском, Сквирском и Таращанском). – Они сами собой вооружились поголовно и чем попало; повсеместно появлялись крестьянские отряды, преимущественно конные; в каждом селении выставлены караулы, пикеты, разъезды; крестьянские отряды выезжали в числе от 50 до 1500 человек, так что обязанность войск состояла преимущественно в укрощении справедливого гнева крестьян и в охранении жизни тех мятежников, которые перестали сопротивляться».

Генерал-майор Кренке признавал, что, например, до Васильковского уезда он даже не успел со своим отрядом добраться, когда там все было кончено. Солдатам пришлось еще сдерживать простых людей. «Положительно докладываю вашему высокопревосходительству, – отмечал командующий, – что если бы крестьяне не были удерживаемы войсками, то в три дня в здешних местах не осталось бы ни одного поляка и даже ни одного костела».

Фактически это была народная война против давних угнетателей. Крестьяне нападали на польские отряды и на отдельных повстанцев, помогали войскам преследовать отступающих мятежников. Лишь когда противник был слишком многочислен, а крестьяне не вооружены, последние остерегались вступать в открытое столкновение. В таких случаях крестьяне дожидались прибытия войск и затем всячески содействовали им в разгроме мятежа.

Как свидетельствовал начальник Новоград-Волынской уездной полиции, крестьяне горели желанием «бить ляхов» и «будь в каждом селении по 10 ружей, войскам не пришлось бы действовать».

«Крестьяне действовали иногда самостоятельно, до прибытия войск, иногда ожидая появления военной силы, как сигнала для того, чтобы броситься вперед навстречу опасности; наконец, во всех случаях они содействовали войскам в преследовании и поимке бегущих мятежников», – подчеркивалось в вышеназванной записке профессоров Киевского университета.

Так, у села Гребенки Васильковского уезда крестьяне, возглавляемые волостным старшиной Иваном Шадурой, обезоружили и взяли в плен целый повстанческий отряд (52 человека). Причем сам Шадура, обладавший недюжинной физической силой, при помощи двух товарищей свалил с ног и связал девятерых мятежников. Здесь обошлось без кровопролития. Крестьяне подстерегли повстанцев на узкой тропинке и имели возможность хватать их по одному.

Сложнее обстояло дело с другим, более крупным (около ста человек) отрядом. Крестьянам сел Мировка, Спен-довка, Узин того же Васильковского уезда пришлось выдержать настоящий бой. В ходе столкновения были убиты 11 мятежников и два крестьянина, ранены пять повстанцев и один крестьянин, 76 мятежных поляков взяты в плен.

В Радомысльском уезде Киевской губернии крестьяне уничтожили весь польский отряд, правда сравнительно небольшой (21 человек). Убито было 12 повстанцев, ранено и захвачено в плен – 9. У крестьян – один человек ранен. Подобное соотношение потерь объяснялось практически полной деморализацией мятежников, имевшей место в отдельных случаях. Видя враждебное отношение к себе народа и будучи окружены огромной массой воинственно настроенных поселян, они теряли всякую волю к сопротивлению.

Но не всегда и не везде столкновения заканчивались для малорусов столь благополучно. Например, в бою у села Ивница Житомирского уезда Волынской губернии крестьяне понесли более серьезные потери убитыми – 7 человек. Со стороны повстанцев было убито трое и 16 человек попали в плен.

Активное участие принимали крестьяне в поимке мятежников, уже разбитых армейскими подразделениями и искавших спасения небольшими группами или поодиночке. Как свидетельствуют официальные донесения, только в первые два дня после начала мятежа крестьяне доставили в Киев более 60 схваченных ими повстанцев. В город Бердичев (Киевская губерния) было привезено около сотни связанных мятежников. Более 70 поляков захватили в плен крестьяне у села Мирополь (Новоград-Волынский уезд Волынской губернии). 232 повстанца обезоружили и сдали в полицию сельские жители в Житомирском уезде Волынской губернии, 217 – в Заславском уезде той же губернии.

«Крестьяне ожесточены против инсургентов и действуют превосходно – косами, дубинами и проч., и доставляют рассеваемые между ними грамоты, – сообщал начальник каневской уездной полиции. – Я внушал крестьянам быть человеколюбивыми в стычке, не нападать и не делать вреда мирным жителям».

Примечательно, что, участвуя в подавлении мятежа и преследовании повстанцев, малорусы совершенно не руководствовались меркантильными соображениями. Например, во Владимир-Волынском уезде после одного из сражений крестьянам, участвовавшим в разгроме повстанцев, было предложено принять участие и в дележе имущества, захваченного во вражеском обозе. Но крестьяне отказались. Они заявили, что для них «важна не добыча, а что Царь об этом узнает».

Нередки были случаи, когда крестьяне выражали готовность за свой счет обеспечивать продовольствием подразделения русской армии, направленные на подавление мятежа.

Еще один примечательный факт: за одним-единственным исключением, во время борьбы с мятежниками в Юго-Западном крае крестьянских выступлений против землевладельцев непольского происхождения не было зафиксировано. А вот помещиков-поляков и их служащих крестьяне арестовывали по собственной инициативе и доставляли в распоряжение военной или гражданской власти. Отсюда неизбежно следует вывод: сельские труженики руководствовались не социальными мотивами (ненависть к помещикам и т. п.), а национальными.

«Народ следовал внушениям не властей, а своего национального чувства и исторических преданий, неизгладимо сохранившихся в его памяти», – указывали профессора Киевского университета. Собственно, благодаря позиции, занятой огромным большинством населения края, мятеж в Киевской и Волынской губерниях был подавлен быстро и без больших усилий. В Подольской губернии поляки не решились открыто выступить (хотя повстанческие отряды там были сформированы).

«Нынешний безумный мятеж убедил поляков в заблуждении их не считать Юго-Западный край коренной Русью», – замечал генерал-майор Кренке. А видный общественный деятель Виталий Шульгин (сам малорус по происхождению), проанализировав случившееся, с воодушевлением констатировал: «Этот край русский, русский, русский!»

Справедливости ради стоит отметить, что подобное воодушевление в России испытывали не все. Если народ в Правобережной Малороссии безоговорочно поддержал власть, то некоторые представители этой самой власти не отвечали народу взаимностью. Скажем, упоминавшийся генерал-губернатор Николай Анненков, придерживаясь либеральных воззрений, тайно симпатизировал деятелям польского движения и как мог смягчал репрессивные меры против повстанцев. При этом он нисколько не заботился о том, что оставшийся без наказания польский помещик или служащий помещичьей экономии получал возможность мстить малорусским крестьянам.

Увы, либерализм постепенно начинал разъедать государственный строй Российской империи.

«НЕ БЫЛО, НЕТ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ»