Текст книги "Льды возвращаются"

За рулем сидел молодой человек с завязанной бинтом нижней частью лица. Я сделал вид, что не узнаю его.

– Ну, давай, что ли! – грубо крикнул он. – Долго тут мне торчать под пулями? Булькнешь, как часы в колодце.

– Чего давай? – не очень приветливо отозвались рабочие.

– Как чего? Марсианина дохлого. Меня послали привезти его, пока он не очухался. Ты что, не узнаешь?

– Что за авто? – не спеша осведомился рослый детина, освещая автомобиль фонариком. При виде огромного мотора гоночной машины он поцокал языком.

– Захватили за углом, – объявил водитель. – Хороша, парень, как таитянка лунной ночью. Ну скорей пошевеливайся, а то жаль, если у такой красотки продырявят чулочки.

Простодушное восхищение рабочих машиной разрешило колебания. Они подняли тяжелое тело и, как мешок, бросили на заднее сиденье.

Машина рванулась с места.

– Развернусь за углом! – крикнул водитель.

– Стоп! – раздался срывающийся голос рыжего сенатора, бежавшего по тротуару.

Затрещала очередь автомата.

– Это же наш! – горячился детина. – Мы захватили шикарное авто, клянусь потрохами. Там наш сидит.

– Наш? – переспросил Майкл Никсон. – Дуралей! Этот «наш» – мой кузен, пройдоха Джордж Никсон!.. Вырвал вещественное доказательство. Но я по его гнусной роже знаю теперь, с кем мы имеем дело.

– С марсианами?

– Нет. С Рипплайнами.

– Ясно, – отозвался рабочий.

Я восхищался подвигом босса.

И я понимаю, почему через неделю он стал владельцем газетного треста «Ньюс энд ньюс», а молодой Ральф Рипплайн «уехал в Европу лечиться»…

Вооруженное столкновение в Ньюарке явилось законным поводом для введения туда войск и объявления военного положения, в связи с чем забастовщики по закону Скотта обязаны были возобновить работу.

Славный Рыжий Майк, коммунистический сенатор Майкл Никсон, за руководство вооруженным восстанием на основании закона Меллона специальным решением сената лишен депутатской неприкосновенности и заключен в тюрьму.

Мистер Ральф Рипплайн, вернувшись из Европы, как известно, присутствовал на похоронах своего отца Джорджа Рипплайна и встал во главе могучего концерна, заняв также место в Особом комитете промышленников. Он уже больше не бегал в маскарадном костюме под пулями бастующих рабочих своего завода. Он научился разговаривать с самим Большим Беном, вызывая его к себе на беседу.

И у такого человека запросто бывал мой босс!

Босс доверял мне и готов был направить меня в Африку, где я мог сделать настоящий бизнес.

Так сплелись наши с ним карьеры».

Глава третья. ЭЛЛЕН

«Когда наутро после веселья с Эллен и боссом я явился в редакцию, голова моя трещала и во рту было ощущение, словно я приютил в нем вчера нечищеный зверинец.

Меня вызвал босс.

Он был бодр, энергичен, подвижен, и его несонные сегодня глаза смотрели насмешливо.

– Хэлло, Рой, – сказал босс. – Четыре дня отпуска славному парню. Летите со своей шикарной девушкой на Лонг-бич, в Майами или Калифорнию.

– О'кэй, – сказал я. – Мы поедем с Эллен на ферму к отцу.

Босс расхохотался.

– Всякая истинно деловая женщина на ее месте послала бы такую деревенщину, как вы, к отцу на ферму и обратила бы внимание, скажем, на меня. Но мы друзья. Возьмите чек.

Босс был просто очарователен.

Клянусь баром, я не надеялся, что Эллен согласится. Никогда нельзя было сказать наперед, как она поступит. А она свистнула, подмигнула мне.

– О'кэй! – И собралась в одну минуту.

Ее аристократический предок, в присутствии которого она была почти чопорной, как дама из Армии спасения, неодобрительно смотрел на меня из-под великолепных бровей царедворца.

Через полчаса мы переправляли наш автомобиль на пароме, древнейшем из всех суденышек, когда-либо плававших по мореподобному Хедсон-риверу. Ноев ковчег, модернизированный «двумя тоненькими трубами раннего геологического периода»!

Эллен стояла, перегнувшись через перила, и смотрела в воду. Там отражались небо, облака и след реактивного самолета, который, кудрявясь, расплывался в синеве.

– В чем красота? – сказала она, может быть, мне, а может быть, себе.

Я благоразумно промолчал.

– Почему красиво небо? Почему красива вода? Почему вообще красив простор? Вы не думали об этом, Рой? Почему женскую красоту осмеливаются измерять с портновским сантиметром в руках? Вероятно, красиво то, что неизмеримо и недосягаемо… Совершенной красоты, как и полного счастья, нельзя достигнуть.

Я посмотрел на Эллен и подумал, что если стоишь рядом с Эллен Сэхевс, то расстояние до совершенства и умопомрачительного счастья, пожалуй, измеряется дюймами. Я постарался высказать эту сверкающую мысль пояснее, но Эллен не рассмеялась. Она была в мечтательном настроении. Предложить ей вылить стаканчик в такую минуту рискованно.

А потом мы мчались по бетонному шоссе. У меня был открытый кар. Эллен пожелала наклонить лобовое стекло, чтобы ветер завладел ее волосами. Он сделал это с ветреной бесцеремонностью, о чем я с приличествующей ревностью счел необходимым заметить, но она опять не рассмеялась.

– Послушайте, Рой. Вам не кажется, что эти скучные плакаты с рекламой кока-колы, сигарет «Кэмел» и зубной пасты «Жемчуг» оскорбляют природу?

– Я не думал, мэм, что природа способна оскорбиться, как старая леди.

– Эх, Рой! Неужели вы парень только за стойкой!

Решительно мне сегодня не везло. А она продолжала:

– Иногда я завидую индейцам из резерваций, живущим в вигвамах.

– Там нет газа, ванн и клозетов.

– Молчите. Я хотела бы сейчас скакать верхом на мустанге, а не кататься по этой застывшей блевотине бетономешалок.

Вот такой она была всегда. Хоть кого словом перешибет!

Я сказал, что мы будем проезжать мимо одной индейской резервации. Можно сделать небольшой крюк.

Навстречу летели бензозаправочные станции крикливых раскрасок ненавидящих друг друга фирм. Парни в форменных комбинезонах по обязанности переругивались с конкурентами через дорогу и тщетно зазывали проезжих, которых приучили в конце концов к высоким ценам на бензин.

Наконец мы увидели на обочине индейцев. Красивые, широкоскулые женщины с густыми черными волосами и угрюмыми бурыми лицами – красной ведь была только краска военных походов! – сидели чинно в ряд прямо на земле и торговали экзотической дрянью.

Эллен велела остановиться, купила на восемь долларов сувенирного хлама, напоминавшего о былой благородной дикости краснокожих, – нож для снимания скальпов и томагавк (несомненно, Рипплайнстил корпорейшен!), туфли с мягкой подошвой ручной работы, орлиное перо – и сетовала, что нет головного убора вождя. В вонючую резервацию мы, к счастью, не пошли и отправились дальше.

Вечером мы ехали уже по родным мне местам.

Черт возьми! Вдруг забывается все, что налипло на тебя в городе! Когда вокруг такой воздух, не хочется виски.

Вот оно, наконец! Любимое место детских игр – невысокая скала, срезанная с одной стороны так, что с дороги видны ее косые слои.

На миг я почувствовал себя мальчишкой, от ветра слезятся глаза.

Перед нами зеленым морем простирались поля кукурузы.

А когда мы спустились к берегу зеленого моря, то оказалось, что нам предстоит нырнуть в него. Кукуруза поднималась стенами, почти смыкавшимися у нас над головой.

Эллен совсем притихла, стала маленькой, ручной… Я даже погладил ее локоть. Она улыбнулась.

Я тотчас остановил машину, и мы, взявшись за руки, углубились в кукурузные джунгли. Эллен боязливо прижималась ко мне. Я взял с собой купленный томагавк, готовый защищать ее от леопардов, аллигаторов и анаконд.

Небо закрывалось облаками из спелых кукурузных початков. Как, наверное, радуется, глядя на них, отец!

В городе я всегда знал, что делать, а здесь был робким простофилей и только боялся выпустить ее пальцы… Когда Эллен присела на землю, окруженная могучими стеблями, я прилег около нее.

Она была грустна и, быть может, не замечала меня.

– Рой, хотели бы вы жить в другой стране?

– Нет, – признался я.

– Даже если бы я позвала вас?

– С вами хоть в Антарктиде, в пучине Тускароры, на Луне или на Марсе.

Она наклонилась и спутала свои волосы с моими.

Я был подлинным олухом и только дрожал.

– Э-э! Целуются, целуются! Э-э! Как не стыдно! Голубчики, любовники, кошки на крыше!

Я порывисто обернулся на крик. Черт возьми! Это был веснушчатый парнишка лет одиннадцати, с бандитской рожей, чумазый, перепачканный машинным маслом или сапожной ваксой.

– Э-э! Как не стыдно! Э-э! – прыгал он на одной ноге…

Осел! Мне действительно было стыдно, что он не прав… Я замахнулся на него томагавком. Эллен перехватила мою руку.

Тут я узнал своего племянника Тома, а он меня:

– Дядя Рой! Я не знал, что это вы, право, не знал. Я не стал бы выслеживать. Как вы поживаете, дядя Рой, и вы, леди?

Он мгновенно стал воплощением изысканной вежливости и даже шаркнул ножкой. (Правда, не по паркету!)

Эллен, улыбающаяся, счастливая, поднялась, подошла к мальчишке и потрепала его рыжие волосы. Я дал ему приветственного щелчка. Все вместе мы вышли на дорогу.

Около моего кара стоял трактор на резиновом ходу с прицепом, нагруженным початками. Эллен обратила мое внимание – «Беларусь»!

– Ой, дедушка от радости подскочит выше кукурузы! – трещал сорванец. – Сейчас такая жаркая работа. Приходится шпарить. Очень надо помочь. Ведь вы поможете, не правда ли, дядя Рой?

– Это даже интересно, Рой! А почему бы не помочь? Прибавится впечатлений, – решила Эллен, отряхивая платье от былинок.

Парнишка забрался на свой трактор, купленный у русских коммунистов.

– Уже вечер, – заметил я. – Ты едешь в последний раз на ферму?

– Что вы, дядя Рой! Дедушку и папу не утянешь дотемна даже катерпиллером. Мне придется тащиться еще раз или два. Мы сегодня нажариваем с четырех часов утра. Мама и бабушка скачут дома, как ковбои.

– Молодец! – сказал я. – Можешь считать за мной еще щелчок. Слезай.

Я сел на трактор. Эллен взяла мальчика к себе и доверила ему руль.

– У нас никогда не было такой шикарной машины! – восхищался паренек.

Они уехали вперед. Я тащился с прицепом. Наконец знакомый поворот. Вот и здания фермы. Ого! Отец выстроил-таки механический ток. Да, я знаю, он не мог не сделать этого. Он только потому еще и держится в неравной борьбе с сельскохозяйственной компанией, что до предела механизирует свое маленькое хозяйство.

Мама бежала ко мне по дороге. Я остановил трактор и тоже побежал к ней. Она запыхалась, сняла очки в вычурной оправе, которые я прислал ей из Нью-Йорка, сразу стала родной, знакомой, только уж очень морщинистой и сухой, костлявенькой, когда я ее сжимал в объятиях.

Мы вместе пошли по дороге. Навстречу вприпрыжку несся Том, чтобы привести оставленный мной трактор.

Мать утерла платком глаза.

– Вот даже ребенку нет отдыха, – вздохнула она.

– Ничего, ма, мы приехали с Эллен на несколько дней и поможем в уборке.

– Ой, как же можно! Она такая леди! У нее богатые родители?

– У нее богатая родословная, не хуже, чем у знаменитого скакуна. Она сама предложила мне помочь вам.

Пока Эллен переодевалась, а мать хлопотала по хозяйству, мы с Томом и сухопарой сестрицей Джен разгрузили прицеп.

Вышла Эллен, совершенно прелестная в мальчишеском комбинезоне, в платочке, завязанном под подбородком «а ля рюсс». Я тоже успел надеть комбинезон, отцовский, перепачканный, и выглядел героем пролетариата.

Маскарад нам пригодился. Отца и зятя мы застали за починкой кукурузного комбайна. Наскоро поздоровавшись, я полез под машину с гаечными ключами. Эллен, стоя на коленях, подавала мне инструмент.

Когда я вылез, отец шепнул, что это хорошо, что она не боится работы. Он был все такой же, отец, в мятой старой шляпе, в затасканном пиджаке, покрытом масляными пятнами, рыхлый, но подвижный, седой, с кирпичным, обветренным и унылым лицом.

Стало совсем темно. Я освещал дорогу фарами. Мы с отцом примостились на тракторе вдвоем. Эллен и Том ехали на прицепе и пели веселые песни. Старательный зять вел сзади комбайн.

– Очень плохо, сынок, – говорил отец. – С одной стороны душит банк. Я же не мог обойтись без ссуды. Надо было построить ток, купить этот комбайн. Хотел подешевле, а он портится… С другой стороны – эти оптовые цены. Их опять снизили на четыре с половиной процента. Эх, если бы объединиться всем оставшимся фермерам и самим сбывать кукурузу!.. Ведь подумать только, сколько мы теряем! Да, мало нас осталось, еще не разорившихся… и каждый смотрит в сторону… Как тут выдержать? Спасибо, хоть ты немного долларов присылаешь… Рассчитываешь хорошо заработать? Так, сынок? Храни тебя бог, дорогой Рой! А у меня концы с концами не сходятся. Разве я могу нанять работника? Я бы сразу разорился… Ты правда сможешь помочь в эти дни? Тогда я, пожалуй, выскочу…

Я глубокомысленно сказал отцу:

– Не в долларах счастье, а в миллионе долларов. – Я думал о дневнике.

Поздно вечером все собрались у стола. Том так и уснул, уронив рыжую голову рядом с тарелкой и не выпустив вилки из руки. Отец важно восседал в старинном, прадедовском кресле, тщательно ремонтируемом всеми поколениями, и просматривал газеты. Мать умилялась, глядя на Эллен, которая, не поднимая головы, штопала носки Тома. Я смотрел на нее и удивлялся. Джен вздыхала, разглядывая ее костюм, прическу, туфли и профиль. Зять старательно таращил осоловевшие от усталости глаза и не уходил из уважения к гостям.

– Что это вы тут пишете, сынок? Зачем вместо разрядки вам опять понадобилась «холодная война»? Что вы хотите заморозить?

– Хотя бы священное статус-кво, – неохотно отозвался я.

– Я не понимаю вашей латыни, но если африканцы не хотят нас, то нечего им грозить… натравлять их друг на друга… да еще и подсовывать одной стороне ядерную бомбу… Мало нам руанского взрыва? Или нужен еще какой-нибудь чикагский взрыв?

– Чепуха! Америка будет в стороне, она здесь ни при чем. Африканцы могут взрывать свою Африку хоть ко всем чертям.

– Постой, но ведь ты собираешься туда?

– Что ж делать, па, журналисту нужны впечатления. Для обмена на доллары!

И тут мать залилась слезами:

– Ты погибнешь там, мой мальчик!..

– Вот-вот! Хорошо бы все американские матери поплакали… заблаговременно, – ворчал отец.

Ну что я мог ему объяснить, этому простаку? Разве он в состоянии уяснить, что ядерное оружие послано нам богом как оружие справедливости, которым можно сдерживать наступление коммунизма на свободный мир. И с ним можно говорить лишь с позиции силы, по всему миру защищая наши национальные интересы!

Он ответит, что все это давно читал, и упрямо качнет головой…

Эллен ночевала в комнатушке Тома, которого Джен взяла к себе. Ночью дверь комнатушки оказалась запертой. Пристыженный, я пошел спать на улицу под гигантским старым вязом, ветви которого в свое время облазил.

На рассвете отец поднял меня. Эллен была уже готова, снова мальчишески прелестна, в платочке, с опущенными, чуть лукавыми глазами.

Мы проработали три дня, три счастливейших дня моей жизни. Я даже полюбил эти семейные вечера с открытым ртом Тома, с искрящейся завистью Джен, вялой тупостью зятя, хлопотами матери и воркотней ничего не понимающего в политике отца, зудящего об оптовых ценах, ссудах, процентах, удобрениях, конкурирующей компании, бессовестной и во всем виноватой, о механизации, снова о ценах, процентах и ссудах, которые до смерти нужны и которых негде взять… Что-то чистое, патриархальное, бесконечно уютное и честное было во всем этом!..

А Эллен! Я готов был стать фермером, всю жизнь забрасывать механической швырялкой размельченную кукурузную массу в башню для силосования, лишь бы мне помогала совсем новая, удивительная Эллен. А как она разговаривала со старшими! Почтительно, не поднимая глаз и всегда находила себе какую-нибудь работу. Или она превосходная актриса, решившая поозорничать, или сокровище!

Отец и мать, даже досадующая на все Джен были без ума от нее. Отец подмигнул мне и сказал, что к моему возвращению из Африки приторгует для меня соседнюю ферму. Бедняга Картер совсем разорился, все идет с молотка, можно будет купить хозяйство за бесценок.

В последний вечер Эллен, отвечая на расспросы отца, рассказывала о себе.

Да, она кончает сейчас колледж. Теперь модны точные науки. Может быть, станет преподавать их или устроится на другую работу.

Отец вздыхал и подмигивал мне.

– Работа? На ферме ее хоть отбавляй!

Родители ее давно умерли, она их не помнит, продолжала Эллен. Старый мистер Сэхевс воспитывает ее и хочет от нее очень многого. Она еще знает языки. Может быть, это тоже пригодится.

– Вот Тома обучите! – смеялся старик. – Он будет водить по ферме иностранных туристов и показывать им, как надо хозяйствовать.

Эллен сказала, что в последний вечер хочет погулять.

Мы пошли с ней в гору, к лесу. Перед нами была уходящая в небо тень, за нами – лунное море равнины.

– Слушайте, Рой. Я хочу проверить вас. Возьмите апельсин.

– Вам очистить его?

– Нет. В состоянии вы положить его себе на шляпу? Я отойду на двадцать шагов. Не бойтесь, я не промахнусь.

– Из чего? – усмехнулся я.

Но она достала из сумочки настоящий револьвер. Я только развел руками:

– Если вам хочется продырявить мою голову, то пожалуйста. Но я рискую не из смелости, а будучи уверен, что при лунном свете вам и в голову мне не попасть, пусть она даже распухнет от изумления.

Эллен рассмеялась, отняла у меня апельсин, высоко подбросила в воздух и выстрелила.

Апельсин упал шагах в десяти. Она подбежала к нему, подняла и бросила мне. Я хотел поймать его на лету, но промахнулся. Апельсин покатился под гору, я едва догнал его.

Черт возьми! Он был прострелен…

– Теперь слушайте, Рой. Я попробовала этой жвачки – жизни на ферме… Но я предназначена для другого. Может быть, лучше было бы положить апельсин вам на голову и выстрелить чуть ниже цели. По крайней мере, мне не нужно было бы сейчас мучиться…

– Конечно, я безоружен, мисс гангстер…

– Я не шучу. Мне больно. Я позвала вас проститься со мной.

– Разве мы не едем утром вместе?

– Нет. Вы проводите меня сейчас до железнодорожной станции. Я уже посмотрела расписание. Проводите… навсегда…

Я не хотел верить ушам. Я не знал, что она умеет плакать.

Эллен не позволила будить стариков. Мы ушли на станцию, крадучись, пешком, без автомобиля.

Я все никак не мог привыкнуть к ее причудам и уверял себя, что все обойдется. Ведь мы уже прощались в Нью-Йорке…

На перроне заштатного полустанка, где на каждого пассажира смотрят, открыв рот, мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, и молчали, у меня вдруг горько защемило сердце, захотелось своей фермы, жены с прелестной мальчишеской фигуркой, дедовского кресла… Я отогнал от себя глупые видения. Что ж, мы снова увидимся в Нью-Йорке?.. Я так и сказал ей.

– Вы ничего не поняли, милый Рой. Мы никогда больше не увидимся.

Мне стало не по себе.

– Нет, нет… не потому… – добавила она быстро. – Вы милый, родной… Но так надо… Это уже не зависит от меня… Какое страшное слово «никогда».

С грохотом подошел поезд и тотчас двинулся. Эллен уже со мной не было. Я ощущал только вкус поцелуя на губах и легкий ее аромат…

Я побежал вслед за поездом, остановился у стрелки и заплакал.

…Все это произошло чуть ли не год назад, а я и сейчас, перечитывая свой дневник, помню тот день, будто наше прощание было только вчера».

Глава четвертая. СНОВА ХОЛОД

Тяжела мертвая зыбь. Мистеру Джорджу Никсону казалось, что нет никакой волны, но исполинские морщины океана незаметно и неумолимо вздымали на себя и судно, и даже весь мир земной…

Этот мир земной воплощался для мистера Джорджа Никсона в зыбкой палубе предоставленного ему полицейского катера, который он злобно проклинал вместе с почтительными полицейскими чинами и обиженной супругой в бриллиантах, но с припухшими глазами.

Что женщина понимает в бизнесе!

Мистер Джордж Никсон страдал морской болезнью, не выносил мертвой зыби и женских слез. Его детское лицо с обозначившимися подглазными мешками позеленело, как морская трава. Невысокий, но сбитый, крепкий, вцепившись сильными пальцами в холодный прут реллингов, он откинулся на вытянутые руки, сохраняя достоинство. Его маленькие сверлящие глаза исступленно смотрели назад, на взбитую винтом пенную полосу за кормой, на далекий горизонт, из-за которого словно прямо из воды, как в дни нового всемирного потопа, поднимались четкие башни небоскребов.

Что понимает женщина в политике!

Статуя Свободы, сторожившая с холодным камнем факела в руке выход из порта, исчезла первой вместе с тюремным замком у ее ног…

Небоскребы выше. Они остались. И это символично! Мистер Джордж Никсон разглядывал зубцы на горизонте, припоминая названия зданий.

Да, в новом «всемирном потопе коммунизма», как ноевы ковчеги наглого предпринимательства, видны еще над поверхностью и Импейер-билдинг – этот столп американского просперити, и Эдисон-билдинг – символ высоты американской техники, и Рокфеллер-центр – скала мира частной инициативы. Надо шепнуть парням, чтобы использовали эти мысли в своих статьях. Выше всех поднимается, сверкая на солнце, как горный пик слоновой кости, пластмассовый шпиль Рипплайн-билдинга, который на семнадцать этажей выше самого высокого здания в мире.

Рипплайн! Это надо понимать! Если вновь избранный губернатор задумал отметить свое избрание как торжество деловой семьи и силы доллара, если он решил сделать это в открытом море и прислал вместо геликоптера, которого боялась миссис Амелия Никсон, полицейский катер, то приходится все терпеть. Ральф Рипплайн не только учтив, но способен выписать личный чек на девятнадцать миллионов долларов, когда находит нужным спасти какую-нибудь фирму, уничтожить слабеющего конкурента или создать новый газетный трест вроде «Ньюс энд нъюс»…

Отец Ральфа, старый Джон Рипплайн был скуп, сварлив и недалек, но разве не прав был он, борясь против строительства трансконтинентального плавающего тоннеля? Мир памяти пароходного короля! Политика и жизнь – цепь ошибок. Арктический мост через Северный полюс между СССР и США был не только построен, но и стал, конечно, мостом между коммунизмом и американским миром, чего и боялся старик Рипплайн, скупой и тощий рыцарь старого порядка. Его сыну, молодому красавцу Ральфу, политику и бизнесмену дальнего прицела, человеку жадному, веселому и жестокому, возможно, еще придется закрыть движение поездов в плавающем тоннеле… в этом символическом «мосте дружбы»…

Мистер Ральф Рипплайн запросто позвонил сегодня утром по радиотелефону в редакцию главной газеты Джорджа Никсона. Там поднялся переполох, но газетчики – парни вышколенные, не подали и виду, что поняли, кто звонит боссу. Мистер Джордж Никсон одной рукой торопливо натягивал пиджак, а другой ухватился за снятую трубку:

– Хэлло, Мэлли! Двадцать две минуты на вечерний туалет и косметическую магию. Прием на яхте Рипплайна! О'кэй! Губернатор галантен, как учитель танцев, и требователен, как старофильмовый шериф. Придется пачкать палубу вонючей полицейской посудины. Что? Почему прием в море? Да чтобы отгородиться от репортеров океаном. Дырка в жилете! Один из них все же будет. И пусть теперь конкуренты из «Нью-Йорк таймс» жуют мои подошвы, им придется утирать свои гриппозные носы нашими сенсационными полосами! Хэлло, детка! Блеск в глазах и на шее, можно и в ушах и, конечно, на пальчиках. Пятьдесят строк отчета только об этом. Я выезжаю.

Мистер Джордж Никсон предусмотрительно не взял свой знаменитый, известный всему Нью-Йорку, комфортабельный автомобиль с телефоном, телевизором и коктейльным баром, а заехал за миссис Амелией Никсон в потрепанной автомашине метранпажа.

Кто поймет женщин! В конце концов, она могла бы быть более довольной и не так уж бесцеремонно пилить супруга, воспользовавшись отсутствием шофера.

– Джордж, мне не нравится яхта в открытом море и совещание без репортеров, – сразу напала она. – Здесь пахнет радиоактивным дымом. Это Африка.

– Вы носите брильянты, найденные в Африке, моя дорогая, об этом пишут газеты. А я делаю бизнес. На холоде, если хотите, дорогая.

– Джордж, вы не впутаетесь в это липкое дело, не примете никаких предложений.

– Не изображайте, милая, что вы глотнули уксуса вместо коктейля. Было время, когда вы сами устраивали деловые свидания для своего супруга.

– Для Кандербля? – ужаснулась миссис Амелия Никсон. – Оставьте это чудовище! Я не желаю слышать его имени.

– Женщины меняются, как дела на бирже, – раздраженно брюзжал Джордж Никсон, решив вдруг вспомнить всех былых соперников. – Такой ли вы были, когда мы охаживали вас с моим кузеном Майклом?

– К сожалению, он не был тогда сенатором, – огрызнулась Амелия.

– Но и сенатор ныне не миновал тюрьмы.

– А я ныне не хочу больше авантюр, я жажду покоя! – воскликнула Амелия.

– Кто станет вас еще раз похищать? – покосился на нее Джордж Никсон. – У гангстеров тоже бизнес.

Мистер Никсон намекал на похищение Амелии в дни Рыжего процесса, когда ее жениха Майкла Никсона обвинили в ее убийстве, чтобы посадить на электрический стул. Как известно, он сбежал из тюремного двора на геликоптере. Амелия уже позже, освобожденная гангстерами и прославленная газетами, отказалась от жениха.

– Уж ваш бизнес, сэр, мне известен! – зашипела она. – Провал на Рыжем процессе, потом ринг с подозрительным нокаутом негра Брауна.

Джордж Никсон усмехнулся, трогая машину с места.

– Ставки были очень велики, моя дорогая, очень велики. Пусть Ральф Рипплайн тогда немного проигрался, но зато заметил Малыша. И, главное, судя по сегодняшнему приглашению, продолжает замечать. А это куда лучше, чем булькать, как часы в колодце.

– Уж не знаю, где лучше: на дне колодца или на дне радиоактивного кратера.

– Или на тихом дне семейной жизни, на которое вы меня тянете, как камень на шее.

Мистер Джордж Никсон, заворачивая за угол, свистнул. И это почему-то особенно возмутило Амелию, дало ей повод разлиться Ниагарой слез, не считаясь с тем, как рыдания отзовутся на ее внешности. А мистеру Джорджу Никсону это было совсем не безразлично. На яхте не то общество, куда можно являться в любом виде.

Женщина, особенно плачущая, ничего не понимает в бизнесе! К несчастью, унять ее можно только полной капитуляцией. Чертовы женские слезы! Они, как плавиковая кислота, проедают даже мужскую броню! И мистер Джордж Никсон, которому предстояло в жизни проявить твердость, почти сверхъестественную в условиях совершенно невероятных, перед слабой женщиной, навязанной ему судьбой, собственным упорством и господом богом, остановился, как перед красным светофором, и капитулировал:

– Милли, право… Ну, не надо… Газеты – это тоже неплохо…

– И если марсианский наряд или нокаут безобразного негра принесли вам какое-то богатство, положение и собственные газеты, о которых вы мямлите, то надо вовремя остановиться! – продолжала рыдать Амелия.

– Может быть, заедем к доку, чтобы он реставрировал после слез известный всем газетам портрет? – осторожно предложил мистер Джордж Никсон, но вызвал этим уже не Ниагару слез, не водопад Виктория, даже не водопад Игуасу, а исполинскую слезную цунами, волну моретрясения, что начисто смывает острова с пальмами, обезьянами, хижинами туземцев, а также морские порты и… в данном случае – остатки мужского сопротивления.

Все же к доктору благоразумно заехали. Что делать! У всякой красивой женщины в известном возрасте, когда косметика выдыхается, начинают шалить нервы. Доктор был не хуже живописца, и если бы не чуть припухшие глаза миссис Амелии, то фоторепортеры могли бы работать хоть с цветной пленкой.

Мистер Джордж Никсон вспомнил об Африке – ну, туда найдется кого послать, – но вот Капитолий… и другие белые здания, которые его окружают. Вот где надо иметь проверенных людей дела. По-видимому, об этом и пойдет разговор на яхте…

Полицейский катер подходил к яхте с подветренной стороны. Причуда миллионера, яхта начавшейся космической эры, была… парусной. Конечно, у нее в трюме стояли мощные двигатели, даже атомные двигатели, но на всем судне не было и фунта каменного угля, и весь великолепный корпус с совершенными линиями, рожденными тысячелетним опытом плавания под ветром, с могучими мачтами, где по мановению нажатой кнопки вдруг оживает парусина, ослепительно белая окраска бортов с оранжевыми полосами и фигура прекрасной женщины на бушприте, бегущей в развевающихся одеждах по волнам, – все это делало яхту Рипплайна удивительным сооружением, полным технических новшеств и романтики старины.

С высокого борта был сброшен веревочный штормтрап для Малыша и плетеная корзина со скамеечкой для дамы. Электрическая лебедка подняла Амелию раньше, чем ее проворный супруг, не оставлявший тренировок, взобрался на сияющую палубу.

Как и других гостей, их встретил Ральф Рипплайн,

Миллионер Бильт с багровой шеей и неизменной сигарой, огромный Хиллард, стальной магнат, похожий на состарившегося чемпиона по поднятию тяжестей, сверстники старого, уже почившего Рипплайна, его союзники и противники со своими женами и дочерьми прилетели на геликоптерах. Были здесь и другие денежные воротилы, в том числе и представители домов Моргана и Рокфеллера, также с дамами.

Миссис Амелия Никсон, полная чопорного достоинства и страха, под приветливыми улыбками и враждебными взглядами первых леди Америки медленно приближалась к ним.

Ее оценивающе осматривали, протягивали ей руки, вспоминали о королеве сенсации мисс Амелии Медж, похищенной гангстерами. Амелия в ответ вежливо улыбалась и сердечно уверяла всех, что терпеть не могла газет, которые упоминали ее имя.

Одна из юных дам отвела миссис Амелию в сторону.

– Право, мне хотелось бы, чтобы и обо мне говорили столько же, сколько о вас, обо мне, а не о капиталах моей семьи или могуществе будущего мужа.

Амелия осторожно осматривала незнакомую собеседницу. На ней не было никаких драгоценностей, одета она была совсем просто, так просто, как могла себе позволить лишь продавщица универсального магазина или обладательница всем известного и несметного состояния.

– Мужчины отправляются в пиратскую каюту, – сказала девушка, насмешливо глядя на удалявшуюся группу джентльменов. – Говорят, там на стенах висит старинное оружие, и в том числе сабля, которой рубил своих жертв сам старый Морган, пират, а потом английский губернатор Джамайки, основатель банкирского дома, на яхте Рипплайна достойно представленного.

– Со стороны молодого мистера Рипплайна было бы очень милым подарить эту саблю…

– Хотя бы мне! – со смехом прервала Амелию девушка. – А я надела бы ее на какой-нибудь бал, чтобы вызвать сенсацию. И обо мне говорили бы, как о вас.

Шутя и смеясь, собеседницы вместе с другими нарядными женщинами прошли в просторный салон из стекла и алюминия. Они забрались на высокие табуреты у стойки и потребовали горячительных напитков, склонность к которым среди дам считалась модной.