Текст книги "Суд офицерской чести (сборник)"

Александр Кердан
Суд офицерской чести (сборник)

© Кердан А.Б., 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

* * *

Караул
Роман

Глава первая

1

– Печень трески… Горбуша в собственном соку… Слышь, Сань? – толкнул стоящего в первой шеренге Кравца его друг Юрка Захаров. – Ребята из семьдесят четвертого рассказывали: в выездном нажрались всего от пуза… Ты пробовал печень трески?

– Тише, Гейман услышит, – сквозь зубы осадил Кравец. На ужин был похожий на клейстер комок каши, который он есть не стал, а чай и кусок хлеба с маслом только разожгли тоску о человеческой еде.

– Так пробовал печень? – не унимался Юрка.

– Да пошёл ты со своей печенью!

– Отставить разговорчики в строю! – рявкнул старшина. – Ротя-а! Смирр-на! Равнение налево!

Из канцелярии вышел ротный Епифанцев, за низенький рост и визгливый голос прозванный Бабой Катей. Гейман, браво повернувшись на каблуках, отпечатал ему навстречу пять шагов:

– Товарищ капитан! Рота на вечернюю поверку построена! Разрешите начинать?

– Начинайте, – тоненько распорядился Баба Катя.

Раскрыв книгу вечерней поверки, старшина принялся выкрикивать фамилии курсантов.

Услышав свою, Кравец внутренне подобрался и выдохнул:

– Я!

– Головка от буя! – раздался сзади комментарий. «Мэсел выёживается!» – подумал Кравец о своем постоянном недруге Масленникове, показал ему за спиной кулак. И тут же снова принял строевую стойку. К шеренге отделения подошёл Баба Катя.

Известно: с Бабой Катей лучше не связываться. Не то он наморщит лоб, переходящий в яйцеобразную лысину, прищурит желтоватые глаза, плотно сожмёт и без того узкие губы и дискантом выпалит традиционное:

– Я вас, таварищ курсант, на гауптвахте згнаю! Там вы у меня узнаете, что такое настаящий афицер-палитработник!

Ну, сгноить – не сгноит, а кровушку попортит изрядно!

Второкурсник – существо беззащитное. Его начальник училища запросто отчислит. Это старшие курсанты ходят с гордо поднятыми головами. Они на третьем году – «под крылом» Главкома ВВС, а он народные деньги, затраченные на их обучение, на ветер выбрасывать не станет. Разве что действительно произойдёт громкое чепэ…

Младшим, чтобы навсегда распрощаться с училищем, и одной самоволки хватит, а то и просто нелюбви Бабы Кати. Напишет рапорт на имя комбата, и – поминай как звали…

Если же до отчисления дело не дойдёт, у Епифанцева много других рычагов воздействия на неугодного. Например, лишение увольнения. В город – не сержанты и не комсомольские активисты – ходят по очереди, раз или два в месяц. Именно на второй курс приходятся различные наряды: караулы, кухня, дежурство по автопарку… Из-за этого оказаться в городе, когда назначил свидание девушке или в кинотеатре идёт новый фильм, и так-то непросто. А уж если сержанты и старшина Гейман получат приказ ротного, то просидишь на Увале, в семи километрах от столицы Зауралья, до самого отпуска.

Но и в день начала отпуска ротный может устроить авральную уборку казармы. Тысячу шестьсот квадратных метров пола, впитавшего в себя несколько слоёв мастики и черноты от каблуков, надо до первозданной белизны выскоблить стёклышком. Кроме того, отмыть до блеска окна, стены, выдраить туалет… И при этом умудриться не опоздать на поезд, идущий в сторону дома…

Что и говорить! Ротный для курсанта – царь, бог и воинский начальник в одном лице. От него зависит всё (или почти всё) на ближайшие годы учебы, а то и на служебную перспективу. Именно командир роты пишет характеристику выпускнику. Она многое решает в распределении, особенно если ты – не генеральский сынок…

Впрочем, на втором году обучения мало кто задумывается о выпуске. «Приказано выжить!» – так в училище зовётся этот курс. Вот и выживают второкурсники по принципу: день прошёл – и хорошо! Протянуть бы все последующие так, чтобы не заработать наряд вне очереди, не лишиться положенных тебе благ и, отгуляв отпуск, перейти на третий курс, который именуется куда отрадней – «весёлые ребята».

Епифанцев, словно почувствовав мысли подчиненных, окинул правофланговых пронзительным взглядом снизу вверх, задержал его на Кравце:

– Таварищ Кравец, пачему у вас вид атсутствующий? Апять стишки в страю сачиняете? Сколька раз вам павтарять: строй места священнае! Тут вам не царскасельский лицей, а ваеннае училище!

Сзади сдержанно хохотнул Мэсел и тут же осёкся под взглядом ротного. А он, довольный своим остроумием, неторопливо зашагал к левому флангу, куда по мере чтения перемещался Гейман.

Когда ротный и старшина удалились на безопасное расстояние, Кравец снова услышал шёпот Захарова:

– Сань, а Сань! А ведь выездной караул – почище, чем фотокарточка у развёрнутого знамени… Почему его в перечень поощрений не включили?

– Тебя спросить забыли! – отмахнулся Кравец и тут же нарвался на «грубость»: теперь уже от непосредственного командира – сержанта Шалова:

– Курсант Кравец, ещё одно слово и…

– Товарищ сержант, чуть что, сразу Кравец! Я молчу…

– Поогрызайся мне!

Кравец надулся и стал мысленно повторять: «Я совершенно спокоен, я совершенно спокоен». Так их недавно учили на военной психологии управлять эмоциями.

Тем временем старшина закончил поверку и объявил:

– Слушай наряд на завтра!

«Если известие о выездном – не плод чьей-нибудь фантазии, то сейчас узнаем, кому повезло, – подумал Кравец. В отделении в состав выездных караулов приказом по училищу было отдано несколько человек. В том числе и он. – Попаду или нет?»

Сопровождение воинских грузов – целое событие. С позиции Бабы Кати, это, конечно, наряд. Нелёгкий и ответственный. А с точки зрения курсантов – тут прав Юрка Захаров – что-то похожее на поощрение: увольнение или небольшой отпуск, сулящий радостные приключения. Пускай и с автоматом за плечами, но на неделю, а то и на две ты ускользаешь из-под опеки Бабы Кати. Питаешься не баландой, а вполне сносным сухпайком, в котором и тушёнка, и сгущёнка, и рыбные консервы, каких ни в одном курганском магазине не купишь…

Вообще-то зачитывание нарядов всегда напоминало Кравцу сцену из фильма «Операция Ы», когда начальник вытрезвителя отправлял своих подопечных на разные работы: «На стройку – два человека. На мясокомбинат – заявок не поступило…» – с той только разницей, что в кино распределялись по объектам алкоголики и тунеядцы, а здесь – будущие политработники.

Вполуха Кравец прослушал, кто пойдёт в наряд по учебному корпусу, кому предстоит дежурство по штабу училища, кто заступит дневальным по роте. Наконец прозвучало долгожданное:

– Выездной караул… – старшина, как нарочно, сделал долгую паузу, – будет снаряжён от семьдесят первого классного отделения.

«Ура!» – чуть не вырвалось у Кравца, но, боясь сглазить возможное счастье, он замер.

– Начальник караула – сержант Шалов.

– Я!

– Караульные: курсанты Захаров…

– Я!

– Масленников…

– Я!

– Кравец…

2

Космонавтов для полёта, так же как экипажи подводных лодок, отбирают по принципу психологической совместимости. Об этом Кравец однажды делал доклад на семинаре по партийно-политической работе. Сокращенно – ППР.

По какому принципу формировался их выездной караул, он объяснить не мог. Может быть, согласно аббревиатуре главного училищного предмета, которую местные остряки расшифровывали как Полная Потеря Рассудка… Иначе с какой стати выполнять «боевую задачу в мирное время» (так в Уставе гарнизонной и караульной службы определён караул) поручили людям, на дух не переносящим друг друга?

Взять сержанта Шалова. Его не любил даже подхалим Мэсел. Да и за что любить въедливого младшего командира, бесконечно делающего замечания, сующего нос в каждую прикроватную тумбочку и, что самое обидное, постоянно доносящего на своих подчинённых Бабе Кате?

– Ну и гад этот Шалов, – перешёптывались курсанты. – Так ж… рвёт, как будто по выпуску лишнюю звёздочку на погоны получит!

И то верно. Было бы дело в войсках, где сержант, как правило, старшего призыва: «дед» или «дембель». Ему, как говорится, с молодыми солдатами детей не крестить. Он отыгрывается на них за собственные унижения, перенесённые в начале службы. Но в военном училище младший командир – это тоже курсант. И выпустится он таким же лейтенантом, как и те, кем помыкал, нося сержантские лычки. Потому-то, если ведёт он себя не по-товарищески, сам собой напрашивается вывод, что повинно в этом не служебное рвение, а натура.

Сергей Нуратдинович Шалов (сказалась ли кровь «гордого кабардинского народа» или родство с генералом, занимающим пост в Министерстве обороны) смотрел на всех свысока. В отличие от других сержантов требовал к себе обращения только на «вы» и по воинскому званию. Сам же с курсантами в выраженьях не стеснялся.

Бывают люди, у которых даже положительные качества превращаются в недостатки. То же было и с Шаловым. Он отлично владел английским. На занятиях по иностранному языку получал одни пятерки, но консультировать сослуживцев отказывался. Шалов никогда не расставался со словарём и то и дело вставлял в свою речь английские словечки, подчёркивая, что готовится к карьере военного дипломата. Впрочем, свои дипломатические способности он проявлял только в присутствии ротного или преподавателей. Перед ними изображал из себя блюстителя уставных норм, надевал маску заботливого и доброго командира.

Двуличие Шалова больше всего и раздражало Кравца. Однажды он сочинил что-то вроде эпиграммы. Текст был незамысловатым:

 
Шалов, наш сержант, с пелёнок
Был по всем статьям подонок.
Он в строю на нас рычит,
Ну а за спиной стучит…
 

К эпиграмме прилагался шарж, на котором Шалов изображён был в чём мама родила. Причём его мужское достоинство представлялось в виде молота, которым он колотил в дверь с табличкой «Канцелярия роты». Из-за двери с испуганным лицом выглядывал некто, очень похожий на капитана Епифанцева.

Кравец прочитал эпиграмму и показал рисунок Юрке Захарову. Тот сначала покатился со смеху, а потом предостерёг:

– Порви! Попадёт в руки к комоду[1]1
  Командир отделения (курсант. жаргон).


[Закрыть] – загремишь под фанфары…

И накаркал!

Кто хотя бы раз познал муки творчества, поймёт, как трудно автору уничтожить своё детище. Хочется поделиться содеянным с окружающими, услышать одобрительные отзывы, погреться в лучах славы… Кравец, не послушал Юрку, показал шарж ещё нескольким курсантам из своего отделения. Окрылённый их восторгами, решил сохранить рисунок на память. Спрятал его в святая святых – конспектах произведений Владимира Ильича Ленина. Надеялся: здесь шарж никто не обнаружит. Потом забыл о нём. Конспекты дал переписать кому-то из однокурсников. Тот ещё кому-то…

Кравца вызвали в канцелярию неожиданно, перед самым отбоем. Пока он шёл мимо товарищей, расправляющих кровати, судорожно перебирал в уме поводы, по которым мог понадобиться ротному. Никаких провинностей за собой не припомнил.

В кабинете находились Епифанцев и Шалов. Сержант стоял у стены, а ротный нервно прохаживался от стола к двери.

– Товарищ капитан, курсант Кравец по вашему приказанию…

– Чта эта? – Епифанцев, как фокусник, извлёк откуда-то тетрадный листок и сунул под нос Кравцу. Тот с ужасом узнал свой шарж.

– Чта эта? – повторил командир роты. – Я вас спрашиваю, таварищ курсант?

– Шутка… – выдавил Кравец. – Просто шутка, товарищ капитан…

Баба Катя стал пунцовым: нос, лысина, белки глаз. Казалось, даже просвет на погонах ротного из голубого, как положено в авиации, сделался бордовым, точно у вэвэшника.

– Шутка! Да ты… Как пасмел издеваться над сваим камандирам? – переходя на «ты», взвизгнул он.

– Это подрыв единоначалия… – поддакнул Шалов.

– Я ничего не подрывал… – попытался оправдаться Кравец.

– Ма-алчать! – голос ротного стал ещё пронзительней. – Я тебя…

Капитан минут десять орал, всё больше заводясь от собственного крика. Он то подскакивал к Кравцу, потрясая кулачками, то отпрыгивал в сторону и топотал хромовыми сапожками, сшитыми на заказ и вызывающими зависть у всей роты отглаженными, блестящими голенищами. Но сейчас Кравцу было не до любования капитанскими хромочами.

Под шквалом упрёков и угроз он стоял – руки по швам, тупо уставясь в одну точку: «Точно, “губы” не миновать… А то и отчислят…»

Взрыв командирского гнева закончился непредсказуемо.

– Таварищ Шалов, я решил назначить курсанта Кравца редактарам ротнай сатирическай стенгазеты. – Баба Катя ещё раз, словно любуясь, взглянул на злополучный рисунок и спрятал его в сейф. Повернул ключ в замке и подвёл резюме: – Картинку я сахраню для истории, а этат Кукрыникса пускай сваи таланты упатребит на переваспитание нарушителей воинскай дисциплины…

Шалов попытался возразить:

– Товарищ капитан, но…

Ротный никаких «но» не терпел:

– А вы, чта, таварищ сержант, сразу хатели атличника учебы на гауптвахту атправить? За наличие чувства юмара? Вы знаете, чта классики марксизма-ленинизма гаварят: главнае – не наказание, а убеждение…

– Так точно, – нехотя согласился Шалов.

– Ладна, идите, – отпустил подчиненных капитан, напоследок произнеся фразу, которая в отношении Кравца стала крылатой. – Запомните, курсант, здесь вам не лицей!

Когда вышли из канцелярии, Шалов процедил сквозь зубы:

– Зря радуешься, бэби… Не надейся, легко не отделаешься…

С той поры и стал Кравец у командира отделения чем-то вроде мальчика для битья. Как только подвернётся наряд или грязная работа, не ходи к гадалке, отправит Кравца. Или за якобы несвежий подворотничок и плохо надраенные сапоги лишит увольнения. Но что хуже всего – перед строем отделения начнёт отчитывать: мол, отличник, а дисциплину нарушает – на самоподготовке художественную литературу читает, на построения опаздывает… А как тут не опаздывать, если из-за бесконечных нарядов всегда спать хочется? Ну, вздремнул Кравец пару раз за партой, не услышал команды… А вот книжки – совсем другое дело. Он читает их только потому, что все задания уже выполнил. Не играть же в карты, как остальные, не считать ворон за окном, мечтая о грядущем отпуске? Но разве всё это объяснишь тому, у кого ты, как бельмо в глазу? Шалов даже собрание комсомольской группы организовал с повесткой: «О поведении комсомольца Кравца». Оно было разыграно как по нотам. Шалов сделал доклад. С критикой в адрес Кравца выступили трое курсантов, явно подготовленные командиром отделения. Особенно старался Мэсел.

О его роли в истории с шаржем Кравец узнал случайно. Мэсел сам проговорился, когда они раскапывали аварийную теплотрассу.

Кравец давно заметил, что у коммунальных трубопроводов существует свой закон: аварии случаются всегда в непогоду. Вот и этот прорыв теплотрассы пришёлся на промозглый октябрьский день. Отделение подняли по тревоге прямо с самоподготовки, а завтра ожидалась контрольная по высшей математике!

В разрытой накануне траншее грязь чавкала под ногами. Дождило. Все перемазались, как черти, и промокли, словно водяные. Но самое противное: в напарники Кравцу достался Мэсел!.. Вместо того чтобы поскорей сделать то, что им поручили, он постоянно устраивал перекуры или просто стоял, опершись на лопату. На замечание отпарировал:

– Хочу и курю. Это тебе, Кравец, надо стараться… Ты же на крючке у Бабы Кати висишь со своими рисуночками…

– А ты откуда знаешь про шарж? – вскинулся Кравец.

– А? На комсомольском собрании говорили…

– Врёшь! Про это не говорили… А если ты о рисунке знаешь, то… ты и заложил меня Шалову!

– Нужно мне тебя закладывать… Это он мне рассказал, как тебя Баба Катя выдрал!

– Опять врёшь! Не станет Шалов рассказывать, как опарафинился!

– Ну, хотя бы и так! Только называется это, Кравец, по-другому. Не «заложил», а «доложил»! Имею право… Что, по-твоему, настоящий комсомолец должен терпеть, когда рядом с ним порнографию распространяют? А воинская честь? Я, как и положено по уставу, до-ло-жил своему непосредственному командиру… Скажи лучше спасибо, что прямо в парткомиссию твои картинки не попали!

Упоминание об училищной парткомиссии, секретарём которой был родной дядя Мэсела, окончательно вывело Кравца из себя:

– Ну и сволочь ты, Мэсел! – Он отбросил лопату и шагнул к недругу.

Обычно трусливый, Мэсел тут не сдрейфил. Обложил Кравца матом и вкатил ему такую оплеуху – аж искры из глаз посыпались. Кравец устоял на ногах и ответил прямым ударом. Мэсел опрокинулся на спину, но тут же вскочил и, оскалившись, как самурай, бросился на Кравца с лопатой в руке. Ударить не успел или побоялся – их оттащили друг от друга.

– Кравец, за драку будешь отвечать по полной программе… – сразу нашёл виновного Шалов. – Я тебе устрою экскурсию на кичу!

Однако обещание своё он не выполнил – всех троих назначили в выездной караул. Одна радость – туда же попал и Захаров.

– Слушай, Юрка, – спросил Кравец после поверки, – ты что-нибудь понимаешь? Почему Шалов взял нас в выездной? Он же нас терпеть не может… Меня, по крайней мере…

– Шут его знает, Сань, чё ему на ум взбрело?.. Может, и не он составлял караул…

– А кто тогда?

3

Инструктаж Епифанцев начал высокопарно:

– Таварищи курсанты! Вам даверена высокая честь – паехать в выездной караул. Этай чести вы удастоены как пабедители сациалистическава саревнавания в честь истарическава двадцать пятава съезда КаПаэСэС. Вы учитесь без троек и патаму, надеюсь, справитесь с паставленнай задачей…

Кравец чуть было не заорал: «Слава КПСС!», да вовремя сдержался – руководящую и направляющую силу советского общества в стенах училища всуе поминать было не принято. Да и как иначе? Коммунистическая партия Советского Союза – альма-матер всех политических училищ. В январе 1967 года ЦК партии принял постановление «О мерах по улучшению партийно-политической работы в Советской Армии и Военно-Морском Флоте», по которому и был создан институт ротных политработников, открыто несколько военных училищ, в том числе и Курганское высшее военно-политическое авиационное. Оно же – КВАПУ.

Правда, ещё одно обстоятельство удержало Кравца от готовой сорваться с языка здравицы. В седьмой роте, вопреки расхожему анекдоту, что «Слава КПСС» – вообще не человек, был курсант с таким именем и фамилией. Ненец по национальности.

В училище ежегодно принимали представителей разных народов СССР. В роте были украинцы, белорусы, азербайджанец, грузин, узбек, гагауз… Словом, весь интернационал – налицо. Кроме немцев и евреев. Последних, по какому-то негласному распоряжению, в училище не брали.

Слава Капээсэс (именно так в военном билете и было записано) отличался от остальных не только фамилией, но и каким-то необыкновенным трудолюбием. Большую часть времени он, кривоногий и невзрачный, проводил в подвале казармы, где была устроена слесарно-столярная мастерская. Слава всегда что-то строгал, пилил, сверлил. Ни на какие построения он не являлся. Даже в столовую приходил самостоятельно, а не с ротой. В казарму поднимался только перед отбоем. Книг никогда не читал, конспекты не переписывал. Как он сдавал экзамены и зачёты, для однокурсников так и осталось тайной. Наверное, ему просто ставили тройки за происхождение и «золотые руки». Но забавнее всего, как Слава ездил в отпуск. Его отец-оленевод постоянно кочевал где-то за полярным кругом.

– Кагда вернетесь, Капээсэс? – строго спрашивал Славу ротный.

– Когада пурга кончица, однако, – невозмутимо ронял тот.

Точно. Все остальные курсанты, прибыв в положенный срок, успевали проучиться уже добрую половину следующего семестра, а Слава только появлялся в училище, всё такой же невозмутимый.

– Самалета не летал… – докладывал он Бабе Кате. И Славе всё прощалось.

– Слава, а почему у тебя фамилия такая необычная? – как-то поинтересовался Кравец.

– Зачем необычная? – удивился Капээсэс. – Кароший фамилия. Отец давал. Он у меня – б-а-альшой коммунист, однако. Главный в совхозе… – Слава надолго замолчал, потом сказал совсем неожиданное: – Сам отец другой фамилия имел.

– Какой? – Кравец невольно перешёл на ломаный язык.

– Олесов.

– Как же так: отец – Олесов, а ты – Капээсэс?

– Разве неможно? – снова удивился Слава.

– У русских так не принято…

– Плохо…

– Отчего же плохо?

Слава внимательно посмотрел на Кравца: не подшучивает ли тот, и сказал с глубоким убеждением:

– Отец – главная в семье. Как захочет, так и правильно. Он в сельсовет меня записать приехал. Над сельсовет плакат висит: «Слава КПСС!» Отец обрадовался. Значит, Торум его сыну имя подарил…

– Торум это кто, председатель сельсовета?

Лицо Славы окаменело:

– Торум – это бог!

– Слава, ты же сказал, что твой отец – большой коммунист… Как же он может верить в Бога? – усомнился Кравец.

– Разве неможно? – изумление Капээсэс было таким неподдельным, что Кравец только рукой махнул: о чём разговаривать с дитём природы?..

Капээсэс вспомнился Кравцу неспроста. В этот самый момент Епифанцев, успевший уже рассказать, что можно и чего нельзя делать в выездном карауле, заговорил, как раз про Славу:

– Не забудьте атремантиравать ящик для баеприпасов. Курсанты из семьдесят четвертава раскалатили его в прошлом карауле… Как умудрились? Железный ведь… Капаэсэс я задание дал… Всё нада сделать сегодня. Выезд завтра в семь тридцать от штаба училища. Ясна?

– Так точно, – за всех ответил Шалов.

– Харашо. А теперь распишитесь в журнале инструктажа… Каждый – напротив сваей фамилии.

– Для чего расписываться-то? – шёпотом спросил Захаров у Кравца, пока Шалов ставил свою подпись в амбарной книге на столе у Бабы Кати.

– Ротный страхуется… Вдруг с нами что случится…

– Типун тебе на язык!

– Разгаворчики! – призвал к порядку Епифанцев.

После инструктажа Шалов отправился в штаб за караульной ведомостью и проездными документами. Захарова и Мэсела он послал с накладной за сухпайком. Кравцу, как тот и предполагал, поручил починку ящика.

– Потом, май дарлинг, пройдёшь на вещевой склад к прапорщику Нечитайло. Захаров и Масленников подойдут туда же. Получите полушубки и телогрейки. Ю андестенд? – Шалов был в приподнятом настроении.

– Понятно, – буркнул Кравец. Но, отойдя, улыбнулся: никакой Шалов не может отравить радость от предстоящего караула.

Так, улыбаясь, и зашёл в мастерскую.

– Зачем смиёсся? – поинтересовался Слава, отрываясь от работы. На верстаке лежал ящик, над замком которого он колдовал.

– Разве неможно?

– Можно. Только потом, однако. Когда снова в училисче приедешь…

– Я в приметы не верю.

– Ты стрелять умеешь? – неожиданно спросил Капээсэс.

– Умею. На стрельбах пятерку получил…

– А белка в глаз попадёшь? – хитро прищурился Слава.

– Не знаю.

– Плохо. В караула надо стрелять метка…

– А ты сам-то белке в глаз попадал?

– Попадал, однако…

– А в караул тебя не взяли! – отыгрался Кравец. – В общем, ты мне зубы не заговаривай, ящик чини, а то у меня дел по горло…

4

Полушубки были ослепительной белизны, не надёванные ни разу. Начальник склада прапорщик Нечитайло, выдавая их, запричитал:

– Загубитэ таку красу, бисовы дэти! Який командир зрозумив у караул таку нову вещ видаваты? Там жэ гряз, копот… Глядыте, хлопчики, вы ж мэни за них головой отвечайетэ!

– Ответим, товарищ прапорщик. Не беспокойтесь! – примеряя полушубок с серебристым мехом на отворотах, отозвался Захаров и крутанулся перед Кравцом. – Ну, как, Сань, идёт мне такой прикид?

– Хоть в кино снимай! В фильме «Морозко»…

– В роли Бабы-Яги… – тут же ввернул Мэсел.

– На эту роль ты уже кинопробы прошёл… – вступился за друга Кравец, но дальше тему развивать не стал. Ссориться не хотелось. Даже с Мэселом.

Полушубки действительно были загляденье.

– Почему нельзя прямо в них из училища поехать? – вслух стал размышлять Кравец, прикидывая, что в таком наряде было бы неплохо прошвырнуться по улицам Кургана: вдруг кто-то из знакомых встретится…

– Это караульная форма одежды, а не повседневная, – загубил мечты невесть откуда взявшийся Шалов. – Рашн коллорит… Он в деревне хорош да на посту. А в городе тебя первый же патруль сцапает…

– Так ведь тащить сколько… – тут же застонал Захаров. – Сухпай, боеприпасы, полушубки, телогрейки, автомат, подсумок… Так и пупок развяжется, товарищ сержант…

– Своя ноша рук не тянет! Ты, Захаров ещё не успел за ворота училища выйти, а уже ноешь. Вспомни, как в уставе сказано: военнослужащий обязан стойко переносить тяготы и невзгоды военной службы…

– Так то – тяготы. Они не в килограммах измеряются, а тут на каждого по два пуда придётся…

Утром, когда Шалов построил их, чтобы ещё раз проверить готовность снаряжения, оказалось, что ноши и впрямь больше, чем рук у караула. Четыре вещмешка, набитых до отказа. Сверху приторочены скрученные в скатку полушубки. Ящик с боеприпасами и документацией. Автоматы в чехлах да ещё две тяжеленные коробки с сухпайком. Телогрейки, не поместившиеся в вещмешки, курсанты вынуждены были надеть под шинели, отчего сразу приобрели мешковатый вид. Только сержант ухитрился впихнуть свою телогрейку в ящик для боеприпасов и теперь выгодно отличался от караульных. Его отутюженная шинель была перетянута офицерским ремнём, на котором красовалась кобура с пистолетом.

Это пижонство аукнулось Шалову, как только вышли из казармы и в сопровождении двух дневальных потащились к штабу. Ноябрьское утро выдалось морозным, и ветер пробирал насквозь. «Довыпендривался!» – злорадно подумал Кравец, заметив, как скукожился ещё минуту назад такой бравый комод. Даже в шинели с телогрейкой было совсем не жарко. Но холод не мог остудить азарт и предвкушение приключений. От Кравца не ускользнуло, с какой завистью смотрели на них, волокущих свои мешки и коробки, курсанты, чистившие заснеженный плац. «Скребите, ребята! Помните, что только труд превратит курсанта в человека!»

У штаба уже урчал дежурный Газ-66. За рулем – сержант из роты обеспечения. С ним рядом – помощник дежурного по училищу, лейтенант. Он дал знак: загружайтесь скорее. «Шалову опять не повезло: рассчитывал прокатиться в кабине… Так оно и было бы, если б дежурной машиной оказался ЗИЛок!» – ухмыльнулся Кравец и тут же получил нагоняй:

– Тебе что, особое приглашение надо? Чего сопли жуёшь!

Быстро закидали экипировку в кузов и устроились на откидных сиденьях.

– Кравец, старший по левому борту. Я по правому, – определил Шалов диспозицию и постучал по кабине. – Поехали!

В считаные минуты промелькнула главная аллея училища, домик КПП с заспанным дежурным. Справа потянулся зелёный забор. Потом его заслонила берёзовая роща. Замаячили четырехскатные крыши увальских домиков, засыпанные снегом. Вот и поворот на Звериноголовский тракт. Постамент с устремлённым в небо МиГом, на котором выведено красной краской: «Слава советским авиаторам!» И опять берёзы, сосны с двух сторон. Знакомый, много раз виденный из окна рейсового автобуса – «шестерки» – пейзаж. Сейчас, в сумеречном утреннем свете, он показался Кравцу иным. Более суровым и, как ни странно, более красивым. «Наверно, так виделись родные места уходящим на войну», – пришла мысль. Но развить её он не успел. «Газик» пошёл под гору и выкатился в степь. Она раскинулась до самого города, являя собой тот самый «оперативный простор», который, по словам Бабы Кати, не в силах преодолеть ни один самовольщик. Что и говорить, пять километров по снежному полю – расстояние немалое! Но смельчаки в роте всё-таки находились. Правда, Кравец не из их числа. Не из боязни, что не дойдёт до Кургана и замёрзнет в степи, как ямщик из народной песни, а скорее по идейным соображениям. Самоволка не вписывалась в его жизненные принципы, в понятие воинской чести. Хотя было бы ради кого, может, и рискнул бы… Особенно в белом нагольном полушубке, что нынче приторочен к вещмешку! «Этот бы полушубок да сейчас на плечи, а то во все щели свистит!»

Наконец добрались до дамбы. Переехали через замёрзший Тобол и очутились в Кургане. Областной центр уже проснулся. На остановках толпился рабочий люд. Было совсем светло, но уличные фонари ещё горели. «Обычное раздолбайство по формуле: всё вокруг советское, всё вокруг моё!» Притормозили на перекрестке у ЦУМа и, двигаясь дальше, собрали по пути все красные светофоры. Такие уютные летом, улицы Кургана сейчас были стылыми и навевали тоску: Ленина, Советская, Горького… Проехали городской парк. Напротив центрального входа, словно в насмешку, располагалось здание комендатуры – старинный двухэтажный особнячок из красного кирпича. Захаров и Кравец переглянулись. Резиденция коменданта им была памятна по-своему…

Ещё на первом курсе, в начале марта, они были назначены в патруль по городу. «Не считайте, что вам повезло! – предупредил Гейман. – Смотрите, оттуда прямая дорога на “кичман”»… Напоминание было излишним. Известно всем, что в лапы к Шурику попасть легко, вырваться из них трудно. Шурик, он же Мясо, он же майор Мисячкин, слыл в курсантской среде человеконенавистником и хамом. Был он таким по долгу службы или из-за трудного детства в послевоенном детдоме, неизвестно. Но лютовал страшно. Очутиться на «губе», независимо от числа нашивок на рукаве, было проще простого, тем паче когда целые сутки у него на глазах. Один вид Мисячкина вызывал отвращение. Красное, пористое лицо, нос, иссечённый сиреневыми прожилками, бесцветные глаза и скрипучий голос. Таким только детей пугать!

Прибыли Кравец и Захаров в комендатуру с легким мандражом. Не успели расположиться в комнате для патруля, как влетел комендант. Они вытянулись, не зная, чего ожидать.

– Так, значит, вы – новые патрульные, – глаза-буравчики просверлили их насквозь. – Первокурсники, значит… Хорошо… Так вот, товарищи курсанты, нам предстоит ответственная задача, – Мисячкин сделал ударение на слове «ответственная», – задержание неизвестного. Поступила информация: на железнодорожном вокзале находится подозрительный человек в полувоенной форме. Слушай боевой приказ! Сейчас отправляемся на вокзал. Будем действовать так: я подойду к субъекту с фронта и спрошу документы, а вы, значит, зайдёте с флангов и будете внимательно следить за его руками. В случае неадекватного поведения, хватайте и держите, пока не прикажу отпустить! Уразумели? – совсем не по-военному спросил он.

– Так точно, товарищ майор!

Неизвестный субъект оказался крупным мужчиной лет сорока пяти. Он сидел за столиком в привокзальном кафе, не снимая парадной шинели с погонами подполковника. Из-под полы выглядывали цивильные брюки. На голове незнакомца была шапка из какого-то дорогого меха. На столике стояли бутылка армянского коньяка и тарелка с тонко нарезанным лимоном. При взгляде на лимон у Кравца свело скулы.

– Предъявите ваши документы! – строго потребовал Мисячкин, выставив левую руку с повязкой «Офицерский патруль».

– Па-жал-ста, – незнакомец окинул майора внимательным взглядом и полез во внутренний карман. Курсанты напряглись. Но ничего страшного не случилось. Незнакомец предъявил Мисячкину удостоверение в красном переплёте.

Комендант долго вертел его в руках.

– Вам придётся проехать в комендатуру для уточнения некоторых деталей.