Текст книги "Суд офицерской чести (сборник)"

– Может быть, тяги нет… – предположил Захаров.

Он постучал по трубе. Сначала внизу, потом повыше. Звук был глухой.

– Да там же лёд! Нам никогда не растопить это уё…

В караулку вошёл Шалов:

– Хау найс то миит ю хиэ?

– Чего-чего? – переспросил Захаров.

– Как вы себя чувствуете здесь, бестолочи? Знать надо язык потенциального противника…

– Куда нам до вас… – пробурчал Кравец.

Мэсел скорчил слезливую мину:

– Замерзаем, товарищ сержант…

Шалов оглядел потолок и стены, зябко передёрнул плечами, сдвинул ушанку на лоб, поскрёб затылок мизинцем с длинным ухоженным ногтем:

– Откупоривай водку, Кравец!

Кравец раскрыл «тормозок». Кроме бутылки с зелёной наклейкой «Московская» в нём оказались пирожки, заботливо упакованные мамой. Они были еще тёплыми.

Сержант первым сделал два больших глотка и передал бутылку Мэселу. Тот – Захарову. Дошла очередь и до Кравца. Ледяная водка обожгла горло, но вниз по пищеводу прокатилась горячей волной. Водку Кравец пил второй раз в жизни. Впервые это случилось три года назад. Сосед – Ильдар Гиндуллин, только что отслуживший в погранвойсках, – пригласил его и ещё двоих пацанов помочь копать картошку. Когда закончили работу, Ильдар, как и положено хозяину, предложил перекусить. Здесь же, у кромки картофельного поля, расстелили клеёнку. На неё разложили лепёшки, кильку в томатном соусе, помидоры и зелёный лук. Последней Гиндуллин извлёк из сумки бутылку.

– С устатку положено. – Он налил в гранёные стаканы. – Давайте дёрнем, мужики!

От этого «давайте дёрнем» и взрослого обращения «мужики» Кравец мигом забыл мамины наставления «не пить спиртного» и опрокинул содержимое стакана в себя. Что было потом, он помнил плохо. Вроде бы они с ребятами, как сумасшедшие, носились по полю, пинали и подбрасывали вверх картофельную ботву. Потом полезли на террикон угольной шахты, находившийся неподалёку. В памяти осталось ощущение какой-то неиспытанной доселе свободы и равного ей чувства стыда за себя и своих друзей. Когда хмель немного выветрился, они вернулись домой. Кравец поскорее, чтобы мама не заметила его состояния, улёгся в кровать и сразу же заснул. Наутро у него болела голова, и было сухо во рту.

– Ты что-то неважно выглядишь, сынок? – забеспокоилась мама.

– Устал с непривычки… – отговорился он.

Теперь, проглотив порцию «Московской», Кравец запоздало удивился, как это мама не задала вопрос: «Зачем тебе водка, сынок?» Так же запоздало пришло чувство стыда: ворвался в родительский дом, как ветер. Поел. Взял деньги, водку, всегда хранимую мамой для гостей, и… поминай, как звали. Забыл даже спросить маму, как она себя чувствует…

Голос Шалова вернул его в теплушку:

– А теперь проведём «мозговой штурм», как учили нас на психологии. Исходный момент: без печки, как только начнём движение, сами превратимся в сосульки. Вывод: буржуйку надо растопить! Ну, комридс[5]5
  Товарищи (англ.).


[Закрыть], как будем раскочегаривать это наследие Гражданской войны?

– Думаю, надо сбить лед на трубе… – выдвинул идею Захаров. – Тогда и тяга появится.

– Каким образом?

– Залезем на крышу и чем-нибудь постучим… – за друга пояснил Кравец и тут же пожалел об этом.

– Ты принцип помнишь: инициатива должна быть наказуема? Другими словами, тебе, Кравец, и лезть… Что ещё?

Захаров и Мэсел, наученные примером Кравца, молчали.

– Эх вы, мыслители… – недовольно сказал сержант. – Надо найти какой-нибудь горючий материал, чтобы прокалить эту чёртову печь! Масленников, за мной, а ты, Захаров, остаёшься в теплушке. Отвечаешь за вооружение и груз. Бди!

Шалов и Мэсел ушли на поиски, а Кравец, проклиная сержанта и свою несдержанность, полез на крышу. Железные скобы, служившие ступенями, обледенели так же, как сам вагон. Рискуя сорваться, он добрался-таки до трубы. Рукояткой штык-ножа сбил с её макушки ледяной нарост. Крикнул вниз:

– Юрка, как там?

– Полную топку льда нападало… – глухо отозвался Захаров.

– Ладно, тогда я спускаюсь…

Вернулся в караулку. Следом пришли сержант и Мэсел. Принесли какие-то грязные тряпки. В теплушке запахло мазутом.

– Что это?

– Буксы… – пояснил Шалов. – Мы увидели, как обходчик заглядывал в железные ящики, приделанные к колёсам. Там и нашли их.

– А почему буксы?

– Читать надо больше! – глубокомысленно изрёк Мэсел. – В книге про Заслонова, который у немцев эшелоны подрывал, партизаны вместо буксов песок в эти ящики засыпали, и поезда шли под откос…

– А если нельзя эти…ну, буксы из ящиков вынимать? Для чего-то они нужны?

– Если бы да кабы, в лесу выросли б грибы! Цель оправдывает средства… Зажигай!

Пламя ярко полыхнуло, озарив лица склонившихся к топке. В трубе загудело, затрещало, и в считанные секунды она стала менять свой цвет – из чёрного в сиреневый, потом в тёмно-красный. Вскоре печка раскалилась добела, распространяя кругом запах горелого масла и тепло. С потолка началась настоящая капель. В разгоревшуюся печь подбросили уголь.

– Теперь не погаснет!

– А я что говорил! Раскочегарили! А то – буксы не надо брать! – восторгался собственной находчивостью Шалов.

– Ох ты, голубушка наша, – пьяно осклабился Мэсел и обхватил буржуйку, как любимую подругу.

– Стой, сгоришь! – закричали ему, но было уже поздно. Полушубок Мэсела задымил. К прежним запахам, царившим в теплушке, добавился запах горелой кожи.

Мэсела оттащили в сторону. Последствия его выходки были печальными – на новом полушубке образовались длинные чёрные подпалины.

– Привет прапорщику Нечитайло… – мрачно пошутил Кравец.

В это время состав дёрнулся и медленно пошёл вперед.

3

Тадам-дадам, тадам-дадам, тадам-дадам… Гремят на стыках колеса. Взвихривается снег. Свистит ветер. В распахнутой двери теплушки меняются, как на экране, пейзажи, сливаясь в один, ночной, где только белизна заснеженных полей, берёзы, зябкие огни полустанков да бессонные зеленоглазые семафоры.

– Кравец, закрой ворота! – голосом дистрофика из больничного анекдота оборвал идиллию Мэсел, высунувшись из караулки.

– Что? С горшка сдувает? – в тон ему спросил Кравец.

– Это у тебя один горшок на уме…

Насчет «горшка» Мэсел прав. С этой насущной проблемой караул столкнулся уже через несколько часов пути. Приспособления, именуемого «ночной вазой», «нужником» и т. д., в теплушке никто не предусмотрел. Даже ржавого ведра не оказалось. Прикинули – ну, малую нужду можно и в открытую дверь справить. А как быть с нуждой большой?

Начали экспериментировать.

– Штаны сни-май! – приказал Шалов.

– Ага, снимай! На дворе-то не месяц май! – блеснул остроумием Кравец и сразу попался.

– Курсант Кравец! По разделениям: делай раз, делай два!

– Да что это такое, товарищ сержант? Опять я – крайний…

– Ты же сам говорил, что тебе надо…

– Ну говорил…

– Тогда скидывай бриджи!

Кравец медленно расстегнул поясной ремень, пуговицы брюк, спустил их вместе с фланелевыми кальсонами. Крепко ухватился за руки Захарова и Мэсела, упёршихся ногами в дверной косяк, и выставил заднюю часть наружу.

Ветер хлестнул по ягодицам снежной крупкой, будто наждаком прошёлся. Кравец поднатужился. Безрезультатно. От непривычной и неловкой ситуации, под насмешливыми взглядами однокурсников всю охоту как рукой сняло.

– Что, Данила-мастер, не выходит у тебя Каменный цветок? – изображая Хозяйку Медной горы, поинтересовался Мэсел.

– Не вы-хо-дит…

– Втягивай его обратно, а то он себе всё хозяйство отморозит! – распорядился Шалов. – Нэкст!

У следующего тоже ничего не вышло. Но выход был найден. Вчетвером (тут и Шалов подключился) отодвинули в сторону несколько ящиков с грузом и освободили узкий проход в дальний конец нежилой части теплушки. Пол застелили обрывками газет, и – импровизированный сортир готов. Но чтобы теплушка не превратилась в настоящий телятник, договорились, что каждый за собой будет убирать. Сделать это проще, когда «добро» застынет. Завернуть в те же газеты и сбросить «удобрения» на полосу отчуждения. Так, кажется, железнодорожники называют зону у откоса.

«Наверное, Мэсел вообразил, что я уединился для этого… – промелькнуло у Кравца. – Как объяснить этому олуху, что можно просто в одиночестве любоваться природой?»

– «Выхожу один я на дорогу, под луной кремнистый путь блестит…» – с выражением продекламировал он.

Мэсел скорчил постную рожу:

– Будешь умничать – без ужина останешься!

«Нет уж! Война войной, красоты красотами, а ужин по распорядку». – Кравец потянул на себя дверь теплушки. Тяжёлая и неподатливая на вид, она легко скользнула по обледеневшим пазам и захлопнулась.

Следом за Мэселом Кравец нырнул в караулку.

Она за время пути преобразилась, приобрела жилой вид – люди военные быстро обживаются на новом месте! Слева от входа, на гвоздях, погон к погону, шеврон к шеврону, как в казарме, висят шинели. Рядом – полушубки. Они теперь нужны только на остановках, и то не все сразу, а только два – для очередного часового и начальника караула.

В самой теплушке – рай земной, тепло и сухо – и всё благодаря буржуйке, поначалу заслужившей столько нареканий. Прокалившись, она трещит ровно и весело, дымком, бликами создавая то самое ощущение жилья, которое дорого любому человеку со времени, когда далекий пращур придумал первый очаг.

На ровной поверхности буржуйки теснятся открытые консервные банки. В них – каша с тушёнкой. Шкворчит растопленный жир. Рядом в котелке закипает вода для чая. На фанерном ящике-столе – буханка хлеба. Ещё недавно она была такой застывшей, что штык-нож не брал. Побывав на плите, оттаяла и даже чуть-чуть подгорела, теперь источает ржаной сладковатый дух, от которого у Кравца заурчало в животе.

Кашеварить и топить печь они условились по очереди. В ней, само собой разумеется, не нашлось места только Шалову, хотя в уставе об этом ничего не сказано. По словам сержанта, выходило, что не положено начальнику караула заниматься «чёрной работой», это, мол, обязанность караульных свободной смены, то есть тех, кто сейчас не на посту.

Постовую ведомость Шалов составил по алфавиту. Первый – Захаров, за ним – Кравец и, наконец, Мэсел. Времени на смену каждому отвёл по четыре часа, а не по два, как в обычном карауле. Юркина смена пришлась на обустройство. В следующие четыре часа на всех остановках Кравец напяливал полушубок, срывал со стены автомат и выпрыгивал на насыпь. Задача часового патрулировать вдоль вагонов, вверенных под охрану, наблюдать, чтобы к ним не приближались посторонние, и самое главное: не прозевать отправление и успеть забраться обратно в теплушку. Тепловоз трогался с места рывком и быстро набирал ход. По звёздам Кравец определил, что состав шёл на север. Почему именно на север – было неизвестно.

Странным образом курсируют воинские эшелоны. Если конечная точка пути, как записано в караульной ведомости, станция Капустин Яр (а это где-то за Волгоградом), то самая короткая дорога туда от Челябинска пролегает через Уфу и Куйбышев. Состав же почему-то идёт в другую сторону. Совсем как в дурацком анекдоте про лошадиную голову. Сидит на берегу рыбак, смотрит на поплавок. Вдруг выныривает лошадиная голова, спрашивает: «Далеко ли до города Парижу?» – «По течению – пять вёрст, против течения – пятнадцать». – «А мне всё равно. Я не доплыву!»

Короче, передвижение воинских грузов – тайна великая есть. Правда, по поводу крюка, который они сейчас совершают, у Кравца возникли некоторые предположения, которыми он за ужином поделился с товарищами. Мол, всё это для того, чтобы американцы со спутников не зафиксировали, куда движется секретный груз.

– Да, какие спутники? В ЦРУ все наши тайны и так знают! Это нас самих с панталыку сбивают! – со знанием дела заметил Мэсел и пододвинул Кравцу банку с кашей. – Ешь лучше, спутник американский!

4

Часовому на посту запрещено многое: пить, есть, курить, спать, читать, разговаривать с кем бы то ни было, кроме прямых начальников, оправлять естественные надобности…

Но никто не может запретить часовому думать.

Сколько всего передумал Кравец на посту номер один, у Боевого Знамени училища. Весь пост – три квадратных метра на площадке между первым и вторым этажами в штабе. Бархатные витые шнуры, подвешенные на бронзовых столбиках – это граница поста. А в самом его центре – училищная святыня, на постаменте, под стеклянным колпаком и сургучной печатью. Круглые сутки пост освещается лампами дневного света. Поэтому часовой у Знамени, скосив глаза, может видеть своё отражение в стекле, на алом фоне. Особенно нравилось Кравцу, чуть подвигав рукавом, наблюдать, как одна курсовка на нём превращается в две, а если колебания усилить, то и в три полоски. Для непосвящённых, курсовка – всего лишь нашивка на мундире, а для курсанта – свидетельство его статуса. Представишь, что ты уже на третьем курсе – и сердце замирает от восторга. Ведь старшекурсник – это не только человек, обладающий большей свободой, но и любимец студенток местных институтов. Для них каждый курсант с тремя курсовками – потенциальный жених. С первокурсником дружить – занятие неблагодарное: сколько ещё воды утечёт до его выпуска, тут и любовь пройти может. Да и с выпускником знакомиться – перспектива ненадёжная: он уже, как правило, имеет подругу или успел приобрести горький опыт дружбы с местными девчатами.

Но если говорить откровенно, на первом посту Кравцу чаще думалось не о девушках, а о подвигах. Всё к этому располагало. И Знамя, доверенное ему под охрану. И инструктаж, где приводились примеры спасения Знамён часовыми и отрабатывались приёмы практических действий в случае экстремальных ситуаций. Часовой обязан сделать всё для спасения святыни, даже если его жизни угрожает смертельная опасность. Ведь в случае утраты Знамени училище будет расформировано. Сколько раз Кравец представлял себя в подобной, требующей самопожертвования, ситуации…

Вот открывается дверь штаба, и на пороге возникают преступники, стреляющие через стекло в дежурного по училищу, сидящего справа от входа. Потом они целятся в него, в Кравца, но он успевает залечь и открыть ответный огонь. Один из бандитов падает. Второй продолжает стрелять. Стреляет и Кравец, успев нажать тревожную кнопку, извещающую товарищей в караульном помещении. Потом, и у него, и у бандита кончаются патроны. Преступник выхватывает нож, бросается на него, и завязывается рукопашная схватка… Здоровенный бандит умудряется повалить Кравца, заносит над ним острый клинок. Кравец из последних сил сопротивляется, и тут появляется тревожная группа. Преступник связан. Раненый или убитый дежурный по училищу отправляется, соответственно, в госпиталь или в морг, а Кравца все называют героем…

Никаких подвигов на посту номер один ему совершить так и не удалось. Преступники так и не ворвались в штаб, и не случилось ни наводнения, ни пожара, ни других стихийных бедствий, во время которых часовой имеет право вскрыть шкаф со Знаменем, прижать алое полотнище к груди и вынести его в безопасное место. Но желание совершить подвиг осталось. И в выездном карауле заявило о себе с новой силой.

Ищите и обрящете. Проще сказать: хочешь подвигов – получай! Только в жизни они вовсе не такие, как в мечтах. И первый случай убедиться в этом судьба подбросила Кравцу уже через сутки.

После продолжительного перегона эшелон остановился на узловой станции. Стояли долго, на дальнем пути, между двумя составами: один с лесом, другой с нефтью. Уже стемнело, когда Шалов пошёл, как он выразился, «ин интелидзенс сервис», то есть на разведку. Через полчаса он вернулся к теплушке в необычно приподнятом настроении. Дружески похлопал по плечу Захарова, стоящего на часах, и бросил остальным, высунувшимся из вагона:

– Кравец и Масленников, фолоу ми! За мной!

– Куда, товарищ сержант?

– Шагайте, сейчас узнаете… Итс гуд фо ю!

– А по-русски это как?

– Вам это полезно… – перевёл Шалов. Он на самом деле был в хорошем настроении. Даже нотацию не прочитал, что необходимо учить язык потенциального противника. И более того, по дороге к голове состава проговорился:

– Мы идём в гости…

– К кому?

– Мы на станции Юдино, под Казанью. Тут к нам прицепили ещё один выездной караул. Курсачи из Пермского ВАТУ[6]6
  Военное авиационно-техническое училище.


[Закрыть]. Я уже познакомился. Ребята классные…

В теплушке у «классных ребят» было накурено, хоть топор вешай. Трое пермяков сидели за таким же, как у них, фанерным столом. На нём громоздились бутылки с наклейкой «Агдам» и открытые банки с тушёнкой. Нары, расположенные так же, как в их теплушке, были отгорожены пёстрой тряпкой, этаким подобием занавески. За ней слышалась какая-то возня.

– Присаживайтесь, гости дорогие, – по-волжски «окая», пригласил один из пермяков.

Все они были в телогрейках, не различишь, в каком говорящий звании, но по интонации Кравец догадался: это – старший. Очевидно, начкар. Шалов обратился к нему по имени:

– Спасибо, Витёк! Мы ненадолго. А то дадут зелёный свет, не успеем до своего телятника добежать…

– Успеете, машинист всегда гудит перед отправлением, – успокоил Витёк, освобождая Шалову ящик, на котором сидел. – Давайте по маленькой, за знакомство!

Подчинённый Витька разлил в кружки тёмную, похожую на чернила, жидкость. Пододвинул гостям. Мэсел и Кравец взяли кружки, выжидательно глядя на Шалова. Сержант выпил первым и разрешил:

– Дриньк ап! До дна!

Они выпили. Выпили и пермяки. Витёк, с минуту помолчав, сказал:

– Может, кто бабу хочет?

Тут растерялся даже бывалый Шалов:

– Какую бабу?

– Обыкновенную. Бл…!

– Откуда она?

– Да сама напросилась. Говорит, возьмите меня, курсантики, с собой, кормите и поите, а я вас ублажать буду…

– Ну, вы даёте! А где она?

– За шторкой, Вадька с ней щас занимается… Вадька, ты живой?

В ответ ему раздались женское хихиканье и недовольный голос Вадьки:

– Да заманала меня, сучка пьяная!

– Ну, курганцы, будете? Баба ненасытная! – криво ухмыльнувшись, предложил Витёк.

В этот момент Вадька отдёрнул занавеску и слез с нар, застегивая штаны. Из-под солдатского одеяла на Кравца глянуло существо с всклокоченными волосами, с заплывшим, давно немытым лицом. Приглядеться, так – копия той бродяжки с курганского вокзала. «Как такую страхолюдину обнять, не говоря, чтобы… Да и как без любви можно делать это?» – передёрнул плечами Кравец. А она, словно назло, сказала сиплым голосом, тыча грязным пальцем в него:

– Мне во-он тот понравился, со смазливой мо-ордашкой, – и вдруг запела, жутко перевирая мелодию. – Высо-акий да стру-ункий, высо-акий да стру-ункий, щей на бара-а-де ямка! Ха-ха-ха!

– Давай, Кравец, дерзай! Красотка тебя выбрала… – поддразнил Шалов.

– Нет, я не буду, – потупился Кравец, чувствуя, что кровь приливает к щекам. В свои восемнадцать он ещё ни разу не был близок с женщиной. Целовался-то всего однажды, и то не по-настоящему. С двоюродной сестрой Людкой, которую попросил показать, как вообще целуются парни с девушками. А это на пальцах не объяснишь. Вот Людка и поцеловала его в губы. Но ведь она – сестра, и всё происходило, как бы понарошку. Конечно, уже пора бы Кравцу узнать, что такое – женщина. Но не при таких же обстоятельствах и не с такой…

– Слабак! – откомментировал его отказ Мэсел. – Смотри, как надо!

Он скинул телогрейку, приспустил штаны и полез на нары. Взгромоздившись на бабу, начал телодвижения. Даже занавеску не задёрнул. От такого зрелища Кравцу стало дурно.

– Можно, я пойду? – попросил он Шалова.

– Можно козу на возу… – гоготнул тот, но смилостивился: – Ладно, иди, благородный ты наш, мы тебя догоним…

– Куда ты, красавчик? – раздалось ему вослед. – Ишь, прикикерился, го-ордый какой…

Кравец бегом вернулся в родную теплушку и, отдышавшись, рассказал Захарову о происшедшем.

– Может, зря ты, Саня, таким случаем потерять невинность не воспользовался? Когда ещё представится…

– Скажешь тоже! Я что, такая скотина, как Мэсел? – возмутился Кравец. – Ты бы её видел…

– Да я чё, я так. Только теперь Мэсел с Шаловым тебя всю дорогу подкалывать будут…

– Пусть попробуют…

Мэсел вернулся в теплушку через полчаса. Принёс с собой две бутылки «Агдама».

– Пермяки угостили, гуляем, братва! – шевеля усами, как мартовский кот, сказал он.

– Где комода потерял? – спросил Захаров, разглядывая подношение.

– Где-где? В борозде! – осклабился Мэсел. – Сейчас сержант сделает своё дело и заявится собственной персоной.

– Это то самое, что ты только что делал? – презрительно поинтересовался Кравец.

– На твоём месте, чистоплюй, я бы помалкивал…

– Лучше сам помолчи да молись, чтобы не закапало! – Кравец выразительно показал взглядом, где именно.

– Да пошёл ты!

Драки было бы не избежать, но тут прогудел тепловоз, почти одновременно с гудком трогаясь с места.

– Ребята, там же Шалов! – Захаров рванулся к выходу. За ним остальные. Они высунулись из теплушки, глядя в ту сторону, где должен был находиться начкар.

– Смотри, вот он! – первым разглядел сержанта Кравец.

– Товарищ сержант, мы тут, тут! – заорали они.

Шалов тоже заметил их и побежал по насыпи, параллельно обгоняющему его составу. Когда теплушка поравнялась с ним, он протянул Захарову, стоящему ближе всех к выходу, два «огнетушителя» – полуторалитровые бутылки с вином. Захаров схватил их и попятился назад, уступая место у дверей Кравцу. Всё это заняло доли секунды. Но их хватило, чтобы сержант отстал.

– Товарищ сержант, руку давайте, руку! – крикнул Кравец, не слыша собственного голоса. Не оборачиваясь, бросил Мэселу: – Лёнька, подстрахуй!

Мэсел ухватил Кравца за ремень. Кравец, высунувшись из дверей по пояс, потянулся к Шалову. Он сделал рывок и вцепился в руку Кравца.

Кравец начал подтягивать сержанта в теплушку, и в этот миг у того подогнулись колени, ноги поволоклись по насыпи. А состав уже набрал полный ход.

– Отпусти его! Впереди стрелка! – истошно закричал Мэсел. – Убьётесь оба!

– Товарищ сер… – выдохнул Кравец и разжал ладонь.

5

Первые несколько минут после случившегося в теплушке царило молчание. Кравец, которого Захаров и Мэсел оттащили от дверей, тряс рукой – свело мышцы от напряжения. Потом он выглянул наружу. Где-то уже далеко позади мигали огоньки злополучного Юдино, а вокруг была непроглядная тьма. Кравец представил себе, как Шалов, матерясь по-английски, выбирается сейчас из сугроба и грозит вслед ушедшему составу кулаком, и неожиданно расхохотался.

Смеялся он так заразительно, что захохотали и остальные: Юрка басовито, Мэсел – высоко, повизгивая. Приступ коллективной истерики длился довольно долго, пока Кравец, опомнившийся, не задал вопрос, который буквально висел в воздухе:

– Что будем делать, пацаны?

– Может, бабахнем из автомата… Подадим сигнал машинисту… – запоздало вспомнил инструкцию Захаров.

– Ну и что? Остановится он посреди поля, а как сержант нас догонит? – резонно заметил Мэсел. – Представляете, наш начкар сейчас бежит по шпалам на дальнюю дистанцию. Или на дрезине, на ручной, катит. Уан-ту-фри, уан-ту-фри!

Картинка была такой живописной, что Кравец и Захаров прыснули снова.

– Ну, ладно, посмеялись, и хватит! Что дальше-то? – повторил вопрос Кравец.

– Груз охранять бум… – заявил Захаров.

– Это точно, – согласился Мэсел. – Бум!

– А как же сержант?

– Шалов не пропадёт… Пистолет же при нём…

– Вот именно, куда он на станции, в одной телогрейке да ещё с пистолетом?

– К начальнику. Попросит задержать эшелон где-нибудь поблизости и догонит… на дрезине.

Теперь шутка Мэсела улыбки не вызвала.

– Станет тебе железнодорожное начальство из-за одного опоздавшего сержанта график движения сбивать, – проворчал Захаров. – А Шалова жалко. Шалов, он ведь тоже человек, хоть и сволочь изрядная…

– Да что ты заладил: Шалов, Шалов… Никуда он не денется! Давайте выполнять всё, что положено, и без него не пропадём! Сержант, вот увидите, скоро нас догонит. А при его способностях втираться к начальству в доверие ещё и перегонит! Скажите лучше, куда это девать? – Кравец кивнул на бутылки с вином.

– Как это куда? По назначению! – Мэсел щёлкнул пальцами по горлу. – Надо же обмыть то, что случилось! Не каждый день начкары теряются!

– И то верно!

Они расположились в караулке и открыли две бутылки.

– За нашу свободу! – провозгласил Кравец. Это походило на тост артиста Кадочникова из кинофильма «Подвиг разведчика» и звучало так же двусмысленно.

Но никто оспаривать тост не стал.

Когда выпили и налили снова, слово неожиданно взял Мэсел:

– Я хочу выпить за вас, Саня и Юрка! Вы ребята что надо! – сказал он и в три больших глотка осушил свою кружку.

Кравец и Захаров недоверчиво переглянулись: чего это Мэсел подлизывается? Но выпили. Отчего ж за себя не выпить?

После того как подошла к концу вторая бутылка, Мэсел затянул популярную среди курсантов песенку:

 
Как-то раз на поле брани случай был такой:
На посту в дивизионе пёрнул часовой.
И от выстрела такого прилетел стрелой
Командир дивизиона с кухни полевой.
– Ах ты, мерзкая скотина, жалкий идиот!
Как ты смел пускать из зада сероводород?
 

Откуда появилась эта дурацкая песенка в училище, никто не знал. Судя по тексту, она была написана ещё до Октябрьской революции, да и по смыслу никак не подходила для будущих политработников. Но в том-то и состоял особый шик, чтобы, сидя в Ленинской комнате, исполнять под гитару эту и подобные ей песни, скажем, про господ юнкеров, переделанные на свой лад Кравцом. Или «белогвардейскую»: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…»

И если в училище такие песни – не что иное, как попытка проявить внутреннюю свободу, то теперь, когда последний «символ командирской власти» остался в Юдино, не поддержать Мэсела было просто нельзя. Кравец и Захаров тут же присоединили к песне свои нетрезвые голоса:

 
Посудили, порядили – его расстрелять,
Но тут прапорщик гвардейский стал протестовать:
– Разве писано в уставе, что нельзя вонять?
 

Финальный куплет они спели втроём, приплясывая вокруг буржуйки, как дикари вокруг жертвенного костра:

 
И теперь в дивизионе слышно за версту,
Как воняют часовые, стоя на посту!
 

– О-хо-хо! Ха-ха-ха! Очень актуальная песня! Шалов-то наш, наверно, обосрался со страху! – они снова покатились со смеху.

– Открывай следующую!

– Наливай!

Выпили. Закусили.

– Ребята, а не переберём? – неожиданно встревожился Захаров.

– С чего бы это?

– Много уже выпили. Помните, наш комбат говорил, что пить водку на жаре полными стаканáми – позор!

– Так тож на жаре. При чём тут комбат?

– История одна на ум пришла. Мне брат рассказывал.

Брат Юрки, Александр Захаров, год назад выпустился из КВАПУ и служил сейчас в Кушке. Кравец был с ним знаком, поэтому сразу откликнулся:

– Расскажи.

– История занятная, – начал Захаров. – Может, помните, был у брата однокурсник Сергей Скворцов…

– Как не помнить! Гордость училища! Ленинский стипендиат, секретарь курсового комитета комсомола.

– Ага, он самый. Так вот, с этим Скворцовым был один случай. На почве злоупотребления… Брату всё известно доподлинно, так как он со Скворцовым дружил. Ну, как мы с тобой. – Захаров положил руку на плечо Кравцу.

– Предлагаю тост за дружбу! – встрепенулся осоловевший Мэсел.

– Погоди, Лёнь, послушай! Однажды к Скворцову, уже за две недели до госов, приехала на Увал подружка. Стюардесса. Красивая – сам однажды видел. Улыбка, как у Бриджит Бардо. Глазищи на пол-лица. Ну и ноги от ушей растут. Брат говорил, что у Скворцова с ней серьёзно было. Только вот свадьбы почему-то не получилось. Но это потом… Значит, приехала она к Скворцову и привезла с собой бутылку спирту авиационного. «Гидрашка» называется, как вы знаете. Он же – «ликёр-шасси». Зачем был нужен спирт? Мне неизвестно. Может, сам Скворцов попросил, чтобы с мужиками вспрыснуть окончание учёбы. Может, ещё что. Главное, гуляет эта парочка в рощице, ну, возле южного КПП. Воркуют. То да сё. Про любовь, про весну…

– Давайте з-за любовь!.. – опять встрял Мэсел.

– Да не перебивай ты! Ну и что дальше, Юрка?

– Дальше – больше. Уже не знаю, какая моча им в голову ударила. Заспорили. Скворцов говорит, что выпьет всю бутылку из горла. Подруга не верит.

– Да ни в жизнь бутылку «гидрашки» из горла не выпить! – согласился Кравец.

– Это самое и стюардесса ему заявила. А он – ни в какую: выпью, и всё! Ударили, как говорится, по рукам. Скворцов открыл бутылку и стал пить. Как потом его подружка рассказывала, половину пузыря выдул разом и замертво грохнулся на землю. Она перепугалась. Давай его по щекам хлестать. А он лежит, то дышит, то не дышит.

– Надо был-ло искусственное дыханье делать: рот в рот… Ик-ик-о! – не то хохотнул, не то икнул Мэсел.

– Делала, наверно. Только время прошло, и Скворцов сам очухался. Но как будто не в себе. Короче, буйство на него напало. Стал он от неё по лесу бегать. То на дерево взберётся, то в кустах спрячется. Так они из рощи короткими перебежками через тракт оказались в бору. Как раз на той поляне, откуда мы лыжные кроссы бегаем. А там костерок горит. Люди какие-то. Два жигулёнка. Скворцов к костру прямым ходом. Она за ним. Он подбегает к одному мужику, который шашлыки жарит, и говорит: «Давай с тобой бороться!» Стюардесса его оттаскивает, а он своё: «Силу мою ты ещё не знаешь. Хочу с этим мужиком бороться». А тот: «Здесь бороться не будем. Давайте сядем в машину, отъедем в сторонку. Там и поборемся…» Стюардесса просит: «Не садись!» Скворцов сел. И поехали… – Захаров сделал паузу, нагнетая обстановку: – А конец этой истории брат уже сам видел. Он в тот день был дежурным по роте. Скворцова принесли на руках из штаба училища три первокурсника. Он был в отключке. А когда проспался, стал Сашке плакаться, что, наверное, его из училища исключат. Дескать, он с каким-то большим начальником подрался.

– И кто эт-то был? – осклабившись, спросил Мэсел.

– Кто-кто? Дядя твой! Неужто он тебе не рассказывал?

– Нет, ик… Слушайте, парни, я, ка-атся, перебрал… – Мэсел помотал головой и снова икнул. – Я, п-жалуй, лягу…

– Ага, а я лягу-прилягу… – в тон ему пропел Кравец и спросил у Захарова: – Так что сталось со Скворцовым?

– А ничего. Выпустился из училища и золотую медаль получил. Только нервы ему, конечно, изрядно попортили. На парткомиссию вызывали, чихвостили. Особенно дядя мэселовский старался. Он ведь Скворцова в штаб училища и доставил, а тот, как знакомый забор увидел, стал руль у Мэсела-старшего из рук вырывать, хотел его из машины выпихнуть…

– Во даёт! И как это ему такие подвиги простили?

– Мусор из избы выносить, наверно, не захотели.

– Во-первых, не мусор, а сор, – поправил Кравец. – Во-вторых, не выносить, а выметать…

– Ладно, грамотей выискался. Выпей с моё, тогда посмотрим. – Язык у Захарова заплетался.

Третья бутылка явно была лишней. Это почувствовал и Кравец. Мэсел тем временем уже спал на нарах, посвистывая и похрюкивая. Кравец и Захаров тоже закемарили, сидя на ящиках, прислонясь к стене.

Первым проснулся Кравец. Его разбудили какие-то неприятные утробные звуки. Очухавшись, он увидел, что Мэсела выворачивает прямо на полушубок, которым он укрыт. Лицо у него бледное, будто неживое, глаза закатились.