Текст книги "Маннергейм и блокада. Запретная правда о финском маршале"

Получив от Брусилова разрешение отправиться на фронт, Маннергейм стал собираться в дорогу. Он закупил все необходимое для комфортной жизни. Поклажи было столько, что друзья два дня помогали ему упаковывать вещи. Помимо трех больших чемоданов набралось еще около 90 килограммов прочего багажа. Война, с точки зрения ротмистра Маннергейма, вовсе не предполагала отказ от комфортной жизни.

Во Владивостоке свежеиспеченный офицер 52-го драгунского полка оказался только 31 октября. Он не особенно спешил на фронт, уделив целых два дня свиданию с графиней Шуваловой. Только 9 ноября Маннергейм добрался до Мукдена, откуда уже было рукой подать до расположения его части. Правда, 52-й драгунский полк в тот момент не принимал участия в боевых действиях, так что фатальных последствий его задержка не имела.

К чести Маннергейма нужно сказать, что сидение в резерве его не устраивало, и он при первой возможности отправился на передовую. «В период с 25 декабря по 8 января, – писал маршал в конце жизни в своих мемуарах, – я в качестве командира двух отдельных эскадронов принимал участие в кавалерийской операции, которую проводил генерал Мищенко силами 77 эскадронов. Целью операции было прорваться на побережье, захватить японский порт Инкоу с кораблями и, взорвав мост, оборвать железнодорожную связь между Порт-Артуром и Мукденом. Мы, участники этого сражения, еще не знали, что Порт-Артур уже находится в руках японцев, а армия генерала Ноги устремилась на север в сторону расположения войск генерала Куропаткина». Операция закончилась провалом, попытка взять Инкоу разбилась о японскую оборону. Эскадроны Маннергейма в непосредственной атаке на город не участвовали, поэтому отличиться в этой операции он не смог.

В первые месяцы 1905 года Маннергейм участвовал в основном в разведывательных кавалерийских рейдах. Данные источников о его действиях в этот период значительно расходятся, тем не менее очевидно, что почти сорокалетний офицер окунулся в стихию войны и проявил личное мужество. Иногда очевидцам казалось, что он ищет смерти. Во время одной из стычек с японской кавалерией под ним был убит его любимый конь Талисман. Ему пришлось пережить и паническое отступление из Мукдена, и болезни, на некоторое время приковавшие его к койке в лазарете. В конце войны он находился на крайнем правом фланге и командовал набранной из местных кочевников кавалерийской частью, совершившей разведывательный рейд в глубь монгольской территории. Весной 1905 года Маннергейм был представлен к званию полковника.

Война вскоре закончилась, причем далеко не самым благоприятным для России образом. Маленькая Япония, которую до этого в Петербурге считали варварской страной, одержала бесспорную победу. Маннергейм вернулся в Петербург, сожалея, что не отправился на войну раньше – она завершилась слишком быстро, и полковничий чин может заставить себя ждать. Он был недоволен, считая, что его заслуги не оценены по достоинству. Положа руку на сердце, заслуги эти были не столь и велики – всего несколько недель участия в реальных боевых действиях, причем в основном на сугубо периферийном театре. Объективно говоря, большой пользы Российской империи Маннергейм на Дальнем Востоке не принес.

В России бушевала революция. Затронула она и Финляндию. Старшего брата Маннергейма Карла выслали за границу за участие в антиправительственной деятельности. Густав и помыслить не мог о подобном. В этот период он вообще довольно презрительно отзывался о финнах и всем финском, называя их «чухонцами», а их язык – «языком чуди». Ничто не свидетельствовало о грядущем пробуждении в нем финского патриотизма. Финны, впрочем, платили ему взаимностью – подпольная газета сепаратистов опубликовала список сотрудничавших с царским режимом, в котором имя Густава Маннергейма красовалось на почетном месте. Это мало волновало подполковника – пока режим крепко сидел в седле, он хранил лояльность династии.

«Но Маннергейм же писал в мемуарах о своем финском патриотизме?!» – воскликнет внимательный читатель. Да, писал. В конце жизни. Мемуары – это не исповедь, они всегда пишутся с определенной целью, и часто их автор предпочитает что-то забыть, что-то придумать, а иногда и вовсе «переписать начисто» целые периоды своей жизни. В момент написания своих воспоминаний Маннергейму было выгодно представить дело так, словно он всю жизнь был горячим финским парнем. Это было неправдой, но это, в свою очередь, не означает, что он был горячим патриотом России.

В январе 1906 года Маннергейм все-таки стал полковником. Однако его личные и материальные проблемы так и не были решены, поэтому спустя пару месяцев он согласился отправиться по заданию Генерального штаба в экспедицию в Центральную Азию. Экспедиция, целью которой была разведка этого стратегически важного региона, продлилась два года. Для конспирации Маннергейм должен был двигаться вместе с французскими исследователями, однако достаточно быстро поссорился с ними. Нехитрая маскировка не удалась – все китайские чиновники на его пути прекрасно знали о том, кто перед ними на самом деле, и действовали соответственно. Тем не менее Маннергейму удалось собрать множество ценной информации – и с военной, и с научной точки зрения.

Эту экспедицию поклонники маршала достаточно часто преподносят в качестве едва ли не подвига с его стороны. Да, путешествие по западным и северным районам Китая не было комфортной туристической поездкой. Тем не менее сравнивать его с экспедицией Амундсена (да хотя бы того же Колчака) не приходится. Маннергейм двигался в основном по населенным (пусть и не очень плотно) районам, где были дороги и населенные пункты, где у него были местные проводники. По дороге он мог заниматься охотой в свое удовольствие. Подобные маршруты прокладывали для себя в начале ХХ века поклонники экстремального туризма того времени.

После возвращения из экспедиции Маннергейм был назначен командиром 13-го Владимирского уланского полка, дислоцированного в Царстве Польском. Как он отнесся к своему назначению? Сложно удержаться от соблазна и не процитировать проникновенные строки из мемуаров Маннергейма, в которых он описывал свое отношение к полякам:

«Как финн и убежденный противник политики русификации, я думал, что понимаю чувства поляков и их точку зрения на те вопросы, которые можно было считать взрывоопасными. Несмотря на это, поляки относились ко мне с предубеждением. Отрицательное отношение поляков к русским было почти таким же, как и наше».

Я специально подчеркнул те места, которые, как сказал бы Маннергейм, можно считать взрывоопасными. В начале ХХ века в Европе все выше поднимали голову национальные движения. И в Финляндии, и в Польше, которые входили в состав Российской империи, ширились ряды сторонников независимости. К ним можно относиться как угодно, но с точки зрения Петербурга это были мятежники, сепаратисты, которые покушались на территориальную целостность страны. Маннергейм на голубом глазу объявляет, что понимал и симпатизировал им, более того, сам испытывал совершенно такие же чувства. В небольшом абзаце он дважды подчеркивает свою принадлежность к финской нации – в противовес «русским». И говорит о том, что его («наше») негативное отношение к русским было, пожалуй, даже сильнее, чем у поляков!

Да, маршал на склоне лет серьезно усложнил задачу российскому министру культуры.

Конечно же, здесь снова встает все тот же важный вопрос: а насколько можно в данном вопросе доверять мемуарам Маннергейма? Возможно, на склоне лет он пытался представить себя большим финским патриотом, чем являлся на самом деле? Безусловно, так оно и есть. Как уже говорилось выше, к простым финнам в «имперский» период своей жизни Маннергейм относился с презрением, говорить на финском языке умел очень плохо. Однако это не означает, что у него была какая-либо симпатия к русским. Возможно, у него уже в ту пору закрадывалась мысль о том, что лучше быть первым в Галлии, чем вторым в Риме, то есть представителем узкого круга правящей элиты небольшого самостоятельного государства. Однако пока что судьба не предоставляла ему такого выбора, а бунтовать против действующей власти Маннергеймы не привыкли.

В Польше Густав провел несколько лет. Снова, как и в Петербурге, значительную часть его времени и сил поглощала светская жизнь. Варшава по своему значению, конечно, уступала имперской столице, но это все же был не провинциальный Калиш, откуда Маннергейм всеми правдами и неправдами постарался вырваться в начале своей карьеры. Он стал весьма популярен в светских салонах Варшавы, обзавелся тесными связями с ведущими аристократическими семействами, крутил романы. Одним словом, вел привычную ему жизнь. Неизвестно, как сложилась бы дальше его биография, если бы не начавшиеся вскоре масштабные потрясения.

Летом 1914 года началась Первая мировая война. Маннергейм, встретивший ее в должности командира гвардейской кавалерийской бригады, вскоре получил дивизию. В этот момент он был уже генерал-майором. Практически с самого начала его бригада участвовала в боевых действиях. Кавалеристам Маннергейма повезло: им достался более слабый противник – австрийцы. В то время как в Восточной Пруссии немцы безжалостно перемололи значительно превосходящие силы 1-й и 2-й русских армий, австро-венгерское командование не смогло добиться на своем участке фронта решающих успехов, а осенью и вовсе вынуждено было начать отступление.

Маннергейм действовал в ходе этих боев храбро, решительно, но на верную смерть предпочитал отправлять других. В сентябре в одном из боев он бросил в атаку эскадрон, в котором оставалось всего лишь 14 человек. Когда командир эскадрона ротмистр Бибиков доложил об этом Маннергейму, тот немедленно обвинил его в трусости. Ротмистр тут же ринулся в атаку во главе горстки людей и пал смертью храбрых, не причинив противнику никакого ущерба. На похоронах Маннергейм причитал, говоря, что лучше бы он сам погиб вместо Бибикова (что помешало ему с самого начала поступить таким образом, оставалось при этом неизвестным). Слухи о том, что в игре были не только военные соображения, поползли сразу же. Бибиков был красавцем, любимцем светской Варшавы, и многие в польских аристократических кругах обвинили Маннергейма в намеренном устранении конкурента на любовном поприще. Как пишет в своей биографии маршала финский исследователь Вейо Мери, «в светских кругах говорили, что он посылает своих людей на смерть. Речь, естественно, шла не о простых солдатах – их судьба светское общество не трогала. Возмущение вызвал инцидент с Бибиковым, человеком их круга. В этом кругу он был соперником Маннергейма. Не повлияло ли это последнее обстоятельство на действия Маннергейма? Возможно, его неразумные требования и презрительные слова были и впрямь вызваны неосознанным, издавна тлеющим соперничеством. Оба – любимцы светского общества, но Бибиков моложе и, вероятно, с более открытым, приветливым и веселым характером, то есть он обладал качествами, которые отсутствовали у Маннергейма. Судя по фотографии, Бибиков был хорошо сложен, хотя и коренаст, с черными вьющимися волосами и волооким взглядом больших глаз на красивом лице. Конкуренция между двумя любимцами – средних лет и молодым – была просто неизбежна».

Маневренные бои быстро закончились, война перешла в позиционную стадию, оставлявшую не так много места подвигу. Надежды на то, что кампания завершится быстро, таяли с приходом зимы. Месяц проходил за месяцем, а гигантская мясорубка продолжалась. Маннергейму такой расклад нравился все меньше и меньше.

«Июньские бои наглядно продемонстрировали, насколько развалившейся была армия: за все это время у меня в подчинении перебывало поочередно одиннадцать батальонов, причем боеспособность их раз от разу снижалась, и большая часть солдат не имела винтовок. Мне передавали в подчинение и артиллерийские батареи, но всегда с напоминанием, чтобы я не вводил их в действие одновременно. Снаряды надо было беречь!» Читатель, выросший на современных исторических мифах, может подумать, что речь идет о сорок первом и печально знаменитой «одной винтовке на троих». В крайнем случае разговор об июне семнадцатого года, когда страна была уже охвачена революцией. Поспешу разочаровать – речь идет о лете 1915 года, когда самодержец всероссийский еще прочно сидел на своем троне и армия, казалось бы, не должна была испытывать серьезных проблем. На самом деле, все было ровно наоборот – ситуация «одна винтовка на троих» была характерна именно для Российской армии времен Первой мировой войны.

Об участии Маннергейма в этой войне написано достаточно много. Леонид Власов посвятил этим годам едва ли не бóльшую часть своей биографии маршала. Однако, положа руку на сердце, нужно отметить: фронтовые подвиги своего героя ему приходилось едва ли не высасывать из пальца. В этом не было вины Маннергейма, такова была объективная реальность. Дело в том, что, командуя кавалерийскими частями, он имел не так много шансов проявить себя. Кавалерия в Первой мировой была не более чем рудиментом, пережитком прошлого – на полях боев царили пехота и артиллерия, новый «бог войны». Многокилометровые траншеи, ряды проволочных заграждений, убийственный ливень артиллерийских снарядов, сметавший с поверхности земли все живое и оставлявший «лунный пейзаж» – лихому рубаке на боевом коне просто не было места на этой картине. Кавалерийские части все чаще вынуждены были действовать в пешем строю, что делало их применение в значительной части бессмысленным.

Это ни в коем случае не значит, что будущий маршал отсиживался в тылу. Маннергейм принимал участие в операциях, в том числе и удачных, но ничем особенно не выделялся среди своих сослуживцев. На его долю не выпало громких побед – удачные бои тактического значения, не более того. Ничего из ряда вон выдающегося он совершить не смог, хотя и получил свою долю почестей и наград.

Собственно, это и есть ответ на вопрос, поставленный в начале главы. Карьера Маннергейма перед Первой мировой войной была типичной карьерой гвардейского офицера, в которой имелось несколько ярких, но далеко не экстраординарных эпизодов. Такие офицеры в царской России насчитывались тысячами, и у многих из них было не меньше заслуг, чем у Маннергейма. Зачем из их рядов выделять именно его одного? Может быть, дальнейшая биография маршала способна пролить свет на этот вопрос?

Что ж, вернемся к событиям Первой мировой. Новый, 1917 год Маннергейм встретил на самом южном участке фронта, в Румынии. Впереди были большие потрясения…

Глава 2
Патриот… какой страны?

Маннергейм был патриотом России. Так, по крайней мере, говорят все те, у кого руки чешутся установить ему памятник. И сразу встает неудобный вопрос: а кто может считаться патриотом?

Вот, например, генерал Алексей Алексеевич Брусилов. Пожалуй, самый известный не только в нашей стране, но и в мире русский офицер времен Первой мировой войны, автор знаменитого прорыва. О проведенном под его командованием летом 1916 года наступлении Юго-Западного фронта отечественные учебники и энциклопедии пишут только в превосходной степени: новое слово в военном искусстве, полный разгром противника, перехват стратегической инициативы, спасение французов, истекавших кровью под Верденом. Известное преувеличение во всем этом есть, но немцы и австрийцы до сих пор вспоминают «Луцкое наступление» русских (так у них называют «Брусиловский прорыв») как черные дни своей военной истории.

Что делал генерал Брусилов, когда в России началась революция? Продолжал служить ей так, как считал нужным. Занял пост Верховного главнокомандующего, но пробыл на нем недолго и был отправлен в отставку бурным летом 1917 года. Однако его служба Родине на этом не кончилась. В 1920 году Брусилов добровольно вступил в Красную армию и возглавил Особое совещание при главнокомандующем всеми вооруженными силами Советской республики, занимавшееся, по сути, подготовкой военной реформы. На разных должностях служил до самой своей смерти в 1926 году. При этом он негативно относился к большевикам, как свидетельствует из записей, ставших известными уже после его смерти. И тем не менее в решающий момент Брусилов предпочел быть на стороне России, пусть и «красной».

Его пример был отнюдь не единичным. Вот, например, генерал от инфантерии Андрей Медардович Зайончковский. Считался одним из самых выдающихся русских военных теоретиков, написал широко известный учебник по тактике. Однако кабинетным генералом Зайончковский не был: в русско-японскую войну командовал сначала полком, а затем дивизией, награжден Золотым оружием «За храбрость». С 1914 по 1917 год непрерывно командовал фронтовыми соединениями – сначала дивизией, затем различными корпусами. Заслуг перед страной у Зайночковского было на порядок больше, чем у Маннергейма. Отправленный в отставку Временным правительством, он уже в 1918 году попросился на службу в Красную армию. С лета 1919-го по весну 1920 года был начальником штаба 13-й армии, которая вела тяжелые бои на Юге России. После Гражданской войны преподавал в Военной академии, написал историю Первой мировой войны, сохранившую свою актуальность до сих пор.

Возможно, кое-кто из читателей, симпатизирующих «белым», воскликнет: «Не могут быть патриотами России люди, которые пошли на службу к большевикам! Я не буду спорить с ними и охотно рассмотрю другие кандидатуры. Вот, например, Антон Иванович Деникин. Тоже фронтовой офицер, отличившийся в Первой мировой войне. Революцию он не принял и уже в конце 1917 года организовывал сопротивление молодой советской власти. В 1918 году возглавил Добровольческую армию, которая стала главной ударной силой „белых“. В 1919 году стал командующим Вооруженными силами Юга России. Осенью того же года подошел к Туле и, казалось, находился на расстоянии вытянутой руки от Москвы. Не идя ни на какие компромиссы, требовал сохранения единой и неделимой России (хотя объективно, конечно, его действия никак этому не способствовали). Отправившись в эмиграцию после серии военных поражений в 1920 году, продолжал пристально следить за происходившими в России событиями, надеясь, что придет удобный момент для свержения большевиков. Однако после нападения Гитлера на СССР однозначно и решительно поддержал Советскую державу. Позиция „вместе с Гитлером против Сталина“, которой придерживались некоторые белоэмигранты, была для него неприемлема. Он категорически отказывался сотрудничать с нацистами, несмотря на их неоднократные предложения, и призывал других эмигрантов следовать своему примеру. Деникина можно упрекать во многом, но не в отсутствии патриотизма.»

Здесь, конечно, можно возразить, что Деникин, в отличие от Маннергейма, был исконно русским человеком без привязки к какой-либо национальной окраине. Что ж, возьмем Петра Николаевича Врангеля, происходившего из не вполне русского семейства. Ветвистое родословное древо Врангелей уходило своими корнями в Швецию; можно сказать, что в начале ХХ века у «черного барона» были родственники на всех берегах Балтики. Тем не менее Петр Николаевич после Октябрьской революции не побежал ни в Швецию, ни в Германию. Как известно, он сражался в буквальном смысле до последнего – находившийся под его контролем Крым в 1920 году оставался единственным плацдармом «белых». Когда и этот плацдарм был ликвидирован, Врангель отправился в эмиграцию и создал там Русский общевоинский союз (РОВС), задачей которого было сохранить потенциал Белого движения. До самой своей смерти он продолжал сохранять тесную эмоциональную связь с Россией, стремился действовать на благо своей Родины – так, как он лично понимал это самое благо. А мог бы спокойно коротать дни у родственников в благополучной Швеции.

Действия Зайончковского, Брусилова, Деникина и Врангеля были типичными для большинства царских генералов. Они сражались за Россию – так, как считали нужным и правильным, на стороне «красных» или «белых». В борьбе за свою страну они не страшились никаких опасностей, готовы были отдать жизнь. Что же делал в это время Маннергейм, горячий патриот России, как утверждают его поклонники?

А Маннергейм, говоря простым языком, уносил ноги из любимой России. Сражаться за ее будущее он не испытывал ни малейшего желания.

Февральскую революцию генерал-майор воспринял негативно. Можно видеть в этом доказательство его любви к царю-батюшке, можно предполагать, что он просто опасался крушения того старого мира, в котором ему было так комфортно жить. Правды, скорее всего, уже не узнает никто.

А началось все с того, что в январе 1917 года Маннергейм отправился в отпуск в Финляндию. По пути он заехал в Царское Село, чтобы пообщаться с императорской четой. Офицер, бóльшую часть своей карьеры прослуживший при дворе, никогда не упускал случая напомнить о себе в высших эшелонах власти. Однако его рассказы о румынском фронте не произвели должного эффекта. Складывалось ощущение, что монарху и его супруге сейчас не до него. Маннергейм уехал из Царского Села разочарованным. Это была его последняя встреча с Николаем II.

Проведя две недели в Финляндии с родными, Маннергейм отправился обратно на фронт через Петроград. Так он, неожиданно для самого себя, оказался в самой гуще революционных событий и даже подвергался опасности быть арестованным. В своих мемуарах он писал об этих днях:

«Перед гостиницей собралось множество народа. По улице двигалась шумная процессия, на рукавах у манифестантов были красные повязки, в руках – красные флаги. Судя по всему, эти люди пребывали в революционном опьянении и были готовы напасть на любого противника. У дверей гостиницы толпились вооруженные гражданские лица, среди них было и несколько солдат. Неожиданно один из них заметил, что я стою около окна, и принялся с воодушевлением размахивать руками, показывая на меня,  – ведь я был в военной форме. Через несколько секунд в дверь заглянул старый почтенный портье. Он задыхался, поскольку только что взбежал по лестнице на четвертый этаж. Совершенно потрясенный, старик, запинаясь, рассказал, что началась революция: восставшие идут арестовывать офицеров и очень интересуются номером моей комнаты. Надо было спешить. Форма и сапоги были уже на мне, я набросил на плечи зимнюю шинель, лишенную знаков отличия, сорвал шпоры и надел папаху, которую носили и гражданские, и военные. Чтобы не повстречаться с восставшими на главной лестнице или в вестибюле, я решил пройти через черный ход, а по дороге предупредил своего адъютанта и пообещал по возможности позвонить ему в течение дня».

Еще пару дней до отъезда из Петрограда Маннергейм успешно изображал из себя финского коммерсанта, переодевшись в более или менее подходящую одежду. Погибать геройской смертью он не имел никакого желания (в чем мы, конечно, не вправе его упрекать). Наконец он смог отбыть через Москву на фронт.

Маннергейм не принял революции и пытался вести разговоры о «восстановлении порядка» с другими представителями российского генералитета. Присягу Временному правительству он так и не принес. О причинах этого решения историки спорят по сегодняшний день. Как считает Вейо Мери, «Маннергейм не умел мыслить такими категориями. Современные идеи его нисколько не трогали, он не имел о них ни малейшего представления и не желал в них вникать. Он цеплялся за старое, за вчерашний день, считая, что его долг оставаться верным присяге, принесенной им царю. (…) Он оказался опаленным революцией. Это было для него тяжелой травмой, заставившей его еще враждебнее относиться и к революции, и к возникшему в результате ее государству, с которым он так никогда и не сумел примириться». И все же думается, что дело в верности не столько царю, сколько старой системе, в которой положение Маннергейма было прочным, гарантированным жесткой сословной системой, в которой одним с детства был предназначен хруст французской булки, а другим, подавляющему большинству, – хлеб из лебеды с крапивой. Именно этот мир рушился сейчас на его глазах. И это, естественно, внушало отпрыску аристократического семейства страх и неуверенность.

Тем не менее на первых порах дела шли неплохо. В марте 1917 года Маннергейм получил звание генерал-лейтенанта. В конце мая он был назначен командиром 6-го кавалерийского корпуса, дислоцированного в Бессарабии, на самом южном участке фронта. Здесь он был вдалеке от очагов революции, хотя ее волны, безусловно, докатывались и сюда. Между тем хаос в стране и в армии нарастал. Летнее наступление провалилось. То же самое случилось и с Корниловским мятежом, на который Маннергейм, судя по всему, возлагал немалые надежды. 5 сентября 1917 года генерал-лейтенант неудачно упал с лошади, повредив ногу, и под этим предлогом отправил прошение о зачислении в резерв. Прошение было удовлетворено. Служба в Российской армии для Маннергейма фактически закончилась.

«Ситуация в войсках ухудшалась с каждым днем, и это лишь укрепляло мое решение покинуть русскую армию. Но ведь нужно было придумать какую-то причину! Помог случай. Однажды во время лихой скачки мой горячий жеребец споткнулся и упал. При падении я повредил ногу, однако мне удалось вновь сесть в седло и доехать до штаба. Врач армейского корпуса подтвердил, что вывих очень серьезный. Мне следовало провести в постели как минимум два месяца. Ночью меня осенило, что этот счастливый случай предоставил мне редкую возможность. Я попросил отправить меня в Одессу. Там я найду повод для поездки в Петроград, а из Петрограда как-нибудь доберусь и до Финляндии. Направление было выписано. На следующее утро я с грустью попрощался с наиболее близкими мне людьми и поблагодарил их за службу».

Так писал Маннергейм в своих мемуарах. Любопытно, что решение покинуть и Российскую армию, и саму Россию созрело у него еще до «большевистского переворота». По сути, страна в тот момент представляла собой буржуазную республику, и ненависть к «красным» никак не могла служить поводом для отъезда.

Поэтому говорить, что именно «большевистский переворот» вынудил будущего маршала покинуть страну, не приходится. Он принял решение уехать из России, когда та еще не была Советской. Более того, были весомые основания полагать, что со временем ситуация войдет в нормальную колею. Однако проблема для Маннергейма заключалась в том, что его положение в обществе гарантировалось системой, которая рухнула в феврале. В императорской России он был частью узкого слоя правящей элиты. Самые большие тяготы, которые выпадали на его долю в мирное время, – стоять в почетном карауле в узких лосинах. Будет ли жизнь в республике столь же беззаботной? Маннергейм явно не хотел это проверять.

Некоторое время он провел в одной из фешенебельных одесских гостиниц, давая ноге возможность восстановиться и одновременно зорко наблюдая за ситуацией. Когда он уже был готов пуститься в путь, до его сведения дошли новости о том, что в столице произошла новая революция. Власть взяли большевики. Это были плохие новости. Тем не менее, чтобы добраться до «родового гнезда», нужно было проехать через город на Неве.

Наполненный трудностями и опасностями путь через всю Россию в Петроград и оттуда в Финляндию многократно описан в литературе, и останавливаться на нем подробно я не буду, тем более что к основным нашим вопросам он прямого отношения не имеет. В столицу Маннергейм прибыл 11 декабря и провел здесь почти неделю. В своих мемуарах он вспоминал:

«Я (…) встретился со многими старыми друзьями. Было совершенно очевидно, что все они в ужасно подавленном состоянии. Людьми владел страх, и они не проявляли никакого стремления к борьбе против нового режима. Как-то раз, обедая в „Новом клубе“, который был основан высокопоставленными членами Охотничьего общества, я оказался между двумя великими князьями. В это время пришло известие, что большевики провели обыск в Охотничьем обществе и арестовали несколько его членов, среди которых был мой товарищ – кавалергард Арсений Карагеоргиевич, брат короля Сербии. Этот инцидент вызвал горячие споры о вооруженном сопротивлении. Я сказал, что сопротивление необходимо и хорошо бы, если бы во главе движения стал кто-либо из великих князей. Лучше погибнуть с мечом в руке, чем получить пулю в спину или быть расстрелянным. Мои соседи по столу придерживались другого мнения и считали борьбу против большевиков безнадежным делом. Я был глубоко разочарован тем, что в столице и Одессе общественное мнение оказалось единым».

Возможно, великие князья несколько скептически восприняли призывы погибнуть с мечом в руке со стороны человека, который при первых признаках опасности сорвал с себя шпоры и переоделся в штатское. В любом случае Маннергейм не проявил особого рвения в стремлении «спасать Россию». Очевидно, он справедливо полагал, что этим должны заниматься в первую очередь сами русские. Он написал рапорт об отставке, без всякого удовольствия поглядел на то, что считал «большевистским беспределом», и 18 декабря прибыл в Хельсинки.

Получив здесь все необходимые документы, он уже в качестве финского гражданина вернулся в Петроград в последних числах декабря. У Маннергейма была надежда на то, что большевики смогут удерживать власть не дольше нескольких недель и их удастся сравнительно легко свергнуть. Однако встречи с представителями старой элиты снова не принесли никакого результата, и 30 декабря 1917 года генерал-лейтенант покинул Россию, на сей раз уже навсегда.

Давайте на минутку остановимся и оценим все произошедшее. Осенью 1917 года перед Маннергеймом встал выбор: продолжать служить России так, как он считал нужным, – или искать счастья в другом месте. Как известно, он без долгих колебаний сделал выбор в пользу второго варианта. Маннергейм принял решение покинуть Россию не тогда, когда это сделали лидеры Белого движения – в 1920 году, на фоне полной победы большевиков. Он уехал в Финляндию, провозгласившую свою независимость 4 декабря 1917 года, в те дни, когда многие обоснованно полагали, что Ленин с товарищами не продержится у власти и нескольких месяцев. Когда еще не начало свои заседания Учредительное собрание, но было известно, что у большевиков в нем нет большинства. Когда многие его сослуживцы готовились отстаивать единую и неделимую Россию от любого врага.

Маннергейм уехал. Он не хотел иметь дело со слабой, охваченной хаосом страной. Россия разочаровала его. Говоря модным сегодня языком, утратила его доверие. Причем внезапно вспыхнувшей любовью к «малой родине» решение бывшего кавалергарда объяснить нельзя. В царские времена он свысока смотрел на «чухонцев» и даже разговаривал по-фински с чудовищным акцентом. Заподозрить его в пламенном финском патриотизме было до 1918 года поистине невозможно.