Текст книги "Москва, г.р. 1952"

ШКОЛА № 70

Школа № 70, в которой я проучился первые четыре года, находилась на углу Большого Власьевского и Гагаринского переулков, в десяти минутах ходьбы от дома. Помню, как я ждал момента, когда придет пора идти в первый класс. Мне казалось, что в школе будет очень интересно, хотя я, разумеется, робел. Меня смутно тревожил вопрос – как будут складываться мои отношения с учительницей и одноклассниками. На этот счет у меня не было ни малейшего опыта, я ведь никогда не ходил в детский сад.

Перед началом моего первого учебного года состоялось собрание будущих учеников. Каждый должен был встать, без стука откинуть крышку парты (мы сидели за старыми гимназическими партами с открытой чернильницей посередине) и назвать свое имя и фамилию. Я так волновался, что забыл сказать, что меня зовут «Саша», сказал только «Колчинский», и учительнице пришлось меня поправить.

Помню свое первое домашнее задание – писать буквы в тетрадке в «три косых», в которой были напечатаны образцы этих букв. Эта тетрадка называлась «прописи». Писать надо было ручкой с пером, пользуясь специальными чернилами, а родители, как всегда, были на работе. Я стал шарить в письменном столе, нашел какую-то старую резную перьевую ручку и бутылку чернил для авторучек и решил, что сойдет. Но не тут-то было. Чернила расплылись, задание вышло ужасно, и я получил за прописи три с минусом. Следующее задание я делал уже «правильными» чернилами, но опять получилось грязно, и мама решила мне помочь. Она заклеила мою мазню полосками бумаги, и я поверх них аккуратно все написал. На этот раз я получил двойку, так как заклеивать что-либо в тетради строго запрещалось, это считалось обманом. Но вскоре я освоил нехитрую науку прописей, стал писать чисто и получать пятерки.

Кроме того, я очень бойко читал, лучше всех в классе, что по достоинству оценила моя симпатичная молодая учительница Вера Николаевна. Бывало, что во время урока Вера Николаевна оставляла меня с книжкой на своем учительском месте, и я читал классу, пока она убегала по своим делам – позвонить по телефону или выскочить в магазин.

Класс был очень слабый, но и в нем имелись запоминающиеся личности.

Был, например, второгодник Голубев, вдвое выше всех остальных, которому программа первого класса была все еще не под силу. Был отличник Пейкин, который попал к нам по болезни и вскоре был переведен в следующий класс. Был классный шут Козлов, который ходил в школу в старой школьной форме, доставшейся, видимо, от старшего брата – гимнастерке с ремнем, как в царской гимназии. У Козлова был коронный номер – он вставал по стойке «смирно» и со страшным грохотом падал на пол лицом вниз, не дрогнув ни одним членом, после этого вставал как ни в чем не бывало. Был еще щуплый на вид Валера Ломтев, который виртуозно играл в футбол и залезал на крышу трехэтажного флигеля МИДа буквально по голой стене, как Жан Вальжан. Валера держался скрытно и отчужденно, никогда ничего о себе не рассказывал, но я знал, что живет он не с родителями, а с бабкой в тесной комнате в полуподвальной квартире, где вдоль длинного коридора стояли один за другим приземистые сундуки. Я пытался поставить себя на его место, представить, как он делает в этих условиях уроки, ухитряясь учиться на твердые четверки.

Девочки почему-то мне запомнились смутно, за исключением Маши Бочарниковой. Маша была худенькой, тихой, интеллигентной девочкой, но при этом ловкой как дворовый мальчишка: на уроках физкультуры она залезала по канату под потолок чуть ли не лучше всех в классе.

Я лазал по канату гораздо хуже, но уроки физкультуры не любил не из-за этого, а из-за учителя, который их вел. Он постоянно донимал недостаточно ловких первоклашек, в том числе и меня, издевательскими замечаниями. Зато, как ни странно, я любил уроки труда, которые вела Вера Николаевна. В первом классе нас всех, и девочек, и мальчиков, учили шить, штопать, пришивать пуговицы (на мужскую одежду – двумя параллельными стежками, на женскую – крестиком) и даже вышивать. Помню, нам дали нитки мулине и велели сначала тренироваться, вышивая по клеткам на листах тетрадной бумаги. Потом уже нужно было принести пяльцы, выбрать несложный рисунок и вышить его.

Мне вышивание настолько понравилось, что я нашел дома кусок старой простыни, выбрал картинку из тех, что предлагали в классе, какую-то кошечку или цветочек, и стал вышивать ее дома, уже не по заданию, а, так сказать, для души. За этим занятием меня однажды застал отец. Его реакция была для меня неожиданной: он страшно помрачнел и пошел на кухню объясняться с мамой. Как правило, любые неприятные разговоры со мной отец поручал матери.

Вот и на этот раз мама стала мне сбивчиво объяснять, что вышивание – только для девочек, что мальчики не должны этим заниматься, и что отец не понимает, как такое вообще могло прийти мне в голову. Я был обескуражен. Вышивание казалось мне самой невинной из возможных забав, и я не мог понять причины отцовского недовольства. А потому я не сразу отложил свои пяльцы, повышивал еще пару недель, стараясь не попадаться отцу на глаза, но вскоре мне это, естественно, надоело.

За исключением сильного, но краткого увлечения вышиванием, все мои интересы были сугубо мальчишеские.

Я от корки до корки читал журнал «Техника – молодежи», который мне начали выписывать достаточно рано, любил книги о строительстве самолетов, запоем читал о путешествиях. Помню «По следам морских катастроф» и «Сокровища погибших кораблей» Скрягина, а также многочисленные переводные книги, которые появлялись с конца 1950-х: Тура Хейердала, Вильяма Виллиса («На плоту через океан»), Алена Бомбара, Ганзелку и Зикмунда.

Неудивительно, что меня поразила и навсегда запомнилась история четырех советских моряков, о которой я узнал из «Известий». Однажды весной 1960 года я брел из школы по Сивцеву Вражку и остановился почитать расклеенную на стенде газету. В большой статье описывалась удивительная история Зиганшина и его товарищей, которых унесло на барже в море. Полтора месяца их носило по Тихому океану, но они выжили, несмотря на голод и жажду, варили и ели, согласно газетной статье, сапоги и гармонь, были подобраны американским судном и вернулись на родину. Вечером за ужином я с увлечением пересказал статью родителям, которые еще ничего не знали. В это время была в разгаре непродолжительная дружба Хрущева с Америкой, а потому советским морякам не было поставлено в вину то, что они приняли помощь от американцев. Об отважной четверке – Зиганшине, Поплавском, Крючковском и Федотове – с восторгом писали в прессе, передавали репортажи по радио. Советский народ отозвался на эту историю анекдотами и частушкой на мотив официально осуждаемого буги-вуги: «Зиганшин буги, Зиганшин рок, Поплавский скушал свой сапог».

Вспоминая уже в наши дни про Зиганшина и его товарищей, я прочитал другую подобную историю, которая произошла в 1953—54 годах. Тогда катер «Ж-257» с шестью людьми на борту дрейфовал в Тихом океане почти три месяца без еды и питья. Но та шестерка была старой сталинской закалки. Они сразу подготовили к уничтожению все документы на случай, если им придут на помощь американцы. Они умирали от голода и жажды, но больше всего их волновала беспечность органов безопасности: из СССР, оказывается, легко убежать. Когда Зиганшина и его товарищей осыпали почестями, участники дрейфа на «Ж-257» встретились с ними и попросили рассказать в деталях, как именно они варили сапоги и гармонь. Рассказ их не удовлетворил, они заявили, что сапоги и гармонь так сварить и съесть невозможно, и всюду говорили, что Зиганшин и его товарищи – обманщики, а может быть, и предатели.

Странно, но факт покорения космоса был воспринят мною с меньшим волнением, хотя сам день 12 апреля 1961 года, когда объявили о полете Гагарина, помню с исключительной четкостью.

Я учился во втором классе, и в этот день был в школе. Часов в 11 утра в класс вошел завуч и сказал, что Советский Союз запустил человека в космос и что уроков не будет. Мы выбежали на улицу, из репродукторов неслись марши, какие-то люди ездили по улицам и бесплатно раздавали газеты – внеочередной выпуск «Известий», состоящий из одной странички, на которой был портрет Гагарина и сообщение правительства.

Запомнились не только эти детали, но и чувство гордости за СССР, – в свои девять лет я был настроен весьма патриотично. И все же к космонавтам и космонавтике я отнесся без того энтузиазма, который можно было ожидать от мальчика, интересующегося техникой. Видимо, меня уже тогда коробил язык любых пропагандистских кампаний, в том числе прославлявших наши достижения в космосе. Не случайно я так и не записался в «Кружок юных космонавтов» в Доме пионеров, куда ходил один из моих близких товарищей и всячески убеждал ходить и меня. А я все тянул и тянул, хотя в принципе любил всевозможные кружки, да и про полеты в космос был не прочь узнать побольше. Но «юным космонавтом» становиться почему-то не хотелось, хотя я и сам не понимал почему.

АРБАТСКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

В первые годы нашей жизни на углу Арбата и улицы Веснина, то есть в конце 1950-х, в окрестных переулках сохранялись приметы старого московского быта. Какие-то товары – молоко и ящики с бакалейными товарами – иногда доставляли в магазины на лошадях. Изредка возле нашего дома появлялся старьевщик. Он становился посреди двора со своей тележкой и довольно безнадежно кричал «старьёберём». Я никогда не видел, чтобы ему что-нибудь давали.

Регулярно заходил точильщик с деревянным точильным станком на плече и традиционным криком «Ножи, ножницы точить, бритвы править!» созывал жильцов. Его услуги пользовались спросом. Он стоял посреди двора и крутил ногой свое точило, а мама немедленно сгребала все ножи и ножницы в доме и отправляла меня вниз.

Время от времени по квартирам ходили деревенские люди, продавая продукты. Зимой появлялся мужик с рыбой – судаками и щуками. Мама готовила мое любимое блюдо – судака по-польски. Щука же почему-то относилась к разряду тех продуктов, которые мы никогда не ели. Приходили тетки со связками сухих грибов, какое-то время постоянно ходила подмосковная молочница с творогом и сметаной.

В Гагаринском переулке (после полета Гагарина его переименовали в улицу Рылеева, чтобы народ ненароком не спутал князя с космонавтом) была маленькая москательная лавка, где продавали вонючее хозяйственное мыло и коробки с загадочным для меня названием «персоль». Кажется, «персоль» использовали для отбеливания белья. Там же по определенным дням недели продавали из бочки керосин, и зимой к лавке тянулись старушки, волоча по снегу санки с бидонами. Мама мне объяснила, что в некоторых старых домах еще не было газа, приходилось готовить на керосинках.

Интересной приметой тогдашней жизни были довольно частые пожары, причем горели, как правило, магазины или столовые. Взрослые зеваки стояли и смотрели вместе с детьми на гигантские, как в кино, языки пламени и спорую работу пожарных. По обрывкам разговоров я понимал, что в толпе все эти пожары считали результатом поджогов с целью сокрытия крупного воровства, об этом говорили с полной уверенностью. Особенно впечатляющим был пожар склада во дворе магазина «Диетический». Это был трехэтажный деревянный сарай, и горел он так, что и на следующий день к груде обгоревших бревен было трудно подойти из-за жара.

С арбатскими продуктовыми магазинами, претерпевшими за время моего детства и отрочества ряд радикальных изменений, у меня связано множество воспоминаний.

До начала 1960-х в магазинах наблюдалось примерно такое же изобилие, какое можно было увидеть в знаменитой «Книге о вкусной и здоровой пище», имевшейся почти в каждой московской семье. Это объяснялось несколькими причинами, о которых я тогда, разумеется, не догадывался.

Во-первых, в Москву приезжали иностранцы, и власти старались не ударить в грязь лицом. В центральных московских магазинах продавалось то, чего не было в других, особенно окраинных районах. Во-вторых, в Москву еще не стали ездить за продуктами из других городов и деревень, это было дорого, а у колхозников к тому же не было паспортов. В-третьих, по сравнению с зарплатами продукты стоили недешево. Особенно роскошествовать позволить себе не могло большинство людей, в том числе и мои родители. Напротив нашего дома находился так называемый «Смоленский» – «Гастроном № 2», в котором продавалась масса вкусных вещей: розовая ветчина с тонкими кольцевыми прожилками, языковая колбаса с кусочками ливера и фисташками, десятки сортов сыра. Все эти деликатесы родители покупали обычно грамм по двести, а если ждали гостей, то немного больше.

С начала 1960-х многообразие продуктов стало постепенно, но неуклонно сокращаться. Тогда же возникли длиннющие, многочасовые очереди, в которых я тоже иногда стоял, – домработницы брали меня с собой, так как на лишнего человека, в том числе и ребенка, отпускали больше товара. Загадка советской торговли в те годы заключалась в том, что какие-то продукты первой необходимости – то яйца, то лук, то подсолнечное масло – вдруг исчезали. Помню, что особое раздражение у взрослых вызвало исчезновение муки, когда ее стали выдавать по полученным в домоуправлении карточкам. Для моей мамы отсутствие муки не было особенной проблемой – у нее все равно не оставалось времени на пироги, а вот моя бабушка Фира очень сокрушалась – она привыкла что-нибудь печь почти каждый день. Они с дедом наловчились делать муку из манки, которую еще можно было купить и которую мололи в кофемолке. Выдача муки по карточкам сохранялась довольно долго, хотя реальный дефицит сошел на нет в течение пары лет – муки стали давать больше, и люди делились друг с другом.

Напротив нашего дома на Арбате находился рыбный магазин, где был целый прилавок, заполненный разными сортами селедки, икрой, маслинами. Там часто продавались миноги, а иногда и разные заморские диковины, например, трепанги. Я рассматривал трепангов, покрытых густым слоем черной угольной крошки (так их хранили), и удивлялся, что их можно есть. Попробовать трепангов мне так и не удалось: несмотря на мои настойчивые просьбы, мама не выказала ни малейшего желания с ними возиться. Но самым интересным был для меня похожий на аквариум бассейн, где плавала живая рыба, – то сомы, то сазаны, то карпы.

Чуть дальше по нашей стороне Арбата была булочная с богатейшим кондитерским отделом. Помимо конфет, шоколада, пирожных и тортов там продавалось множество всяких пряников и сушек, козинаки из всех мыслимых орехов, рахат-лукум, пастила, зефир; была еврейская выпечка – штрудель, земелах, кихелах, хотя я тогда не догадывался, что это традиционные еврейские сладости; несколько сортов халвы и нуги, а изредка – «киевское варенье», смесь засахаренных ягод и кусочков всевозможных сухофруктов.

В этой булочной мы покупали хлеб, и, когда мне исполнилось восемь лет, мама решила, что меня можно посылать туда одного. Видимо, я к тому времени уже неплохо считал, так как это было сразу после денежной реформы 1961 года, когда в стране одновременно ходили старые и новые, в десять раз более дорогие, деньги.

В качестве репетиции мама велела мне купить батон и вручила старую синюю пятирублевую купюру (старые деньги было легко отличить от новых – они были больше и у них был вертикальный рисунок). Для первого раза мы отправились в булочную вместе, но мама стояла в стороне. Несмотря на волнение, я правильно выполнил всю процедуру, слегка удивив кассиршу, – все-таки я выглядел еще довольно маленьким. Так как репетиция прошла успешно, мама стала часто посылать меня за хлебом. Иногда она поручала купить «что-нибудь к чаю рубля на два с полтиной». Тут я должен был проявить разумную инициативу – выбрать то, что мы с мамой оба любили; отец сладкого не ел и поэтому в расчет не принимался.

Осенью 1962 года, когда начались перебои с мукой, в нашей булочной к вечеру кончался хлеб, хотя сладкая выпечка оставалась. В такие дни мама цитировала известную фразу Марии-Антуанетты: порой нам приходилось покупать печенье вместо обычных батонов и буханок. Но это продолжалось недолго, не больше двух-трех месяцев.

На другой стороне Арбата, на углу Спасопесковского переулка находился магазин «Консервы», чье название совершенно не соответствовало тому, что там продавалось: упор делался на свежие фрукты, а консервов как раз было мало. Этот магазин мог поразить воображение, и не только детское. Такими, как мне сейчас представляется, были дореволюционные магазины колониальных товаров: прилавки темного дерева, старинные кассы «Националь» с узорами в стиле «Бозарт», росписи на стенах, изображавшие восточных красавиц с корзинами фруктов среди увитых виноградом мраморных колонн. Фрукты на прилавках были уложены в изящные пирамиды, каждое яблоко, апельсин или груша в отдельной белой гофрированной бумажке.

Когда я подрос, я часто забегал в «Консервы» после школы – выпить сока. Мраморный прилавок с висящими над ним перевернутыми разноцветными конусами с соками находился прямо напротив входа. Иногда я подсчитывал, сколько разных соков продавалось в «Консервах»: рекорд, как помню, был больше пятнадцати. Большинство покупателей просили стакан сока, но можно было купить и полстакана, или попросить смешать два разных сока в любом, самом причудливом сочетании. Этой возможностью почти никто не пользовался, и я чувствовал себя настоящим гурманом, обращаясь к продавщице с такой, скажем, фразой: «полстакана вишневого и полстакана абрикосового, в тот же стакан». Одно время у окон стояли маленькие столики, где можно было удобно расположиться. Потом, когда в магазине появились большие очереди, эти столики убрали.

Но Арбат был интересен не только своими продуктовыми магазинами.

Несколько ближе к Арбатской площади был антикварный, где на протяжении многих лет моего детства в витрине была выставлена замечательной красоты фарфоровая карета, скорее всего немецкой работы. Карета была высотой сантиметров тридцать и вся сверкала позолотой. В нее была запряжена шестерка нарядных лошадей, а на запятках стояли ливрейные лакеи в треугольных шляпах. Проходя мимо магазина, я всегда останавливался на несколько минут, разглядывая детали этого шедевра.

Став старше, я иногда заходил внутрь антикварного. Картины меня не занимали, но мне очень нравились разные миниатюрные вещи, лежавшие под стеклом на прилавке, – портреты, медали, резьба по кости, эмали, мелкое литье, декоративное оружие.

Напротив антикварного находилась удивительная табачная лавка, куда мы иногда заходили вместе с отцом. Ее стены, двери, потолок, прилавки – все было покрыто хохломской росписью, и, попав внутрь, я каждый раз застывал в изумлении. Возникало полное ощущение, что находишься внутри огромной хохломской табакерки, да так оно, собственно, и было. К тому же мне нравился запах табака, особенно трубочного, которым было пропитано все помещение.

Этот табак покупал отец, который в то время начал курить трубку. Его очевидно привлекал сам ритуал, который он выполнял не без некоторого актерства: неторопливо доставал из кармана кисет, аккуратно набивал трубку, медленно ее раскуривал… Отец как бы играл в «бывалого» человека, и это вызывало у меня некоторую иронию. Трубка невольно ассоциировалась у меня с красивой фуражкой капитана торгового флота с бронзовым «крабом» над козырьком, оставшейся у отца со времен его работы в «Морском транспорте». К отцовской сугубо сухопутной биографии эта фуражка не имела отношения (наверное, ему кто-то ее подарил), но отец почему-то ее упорно хранил. Трубку, правда, он со временем бросил, перейдя опять на сигареты.

Примерно посередине Арбата был известный букинистический магазин. Заходить в его тесное и длинное помещение я начал только классе в восьмом, и не из желания что-нибудь купить, а из любопытства. Я подолгу рассматривал прилавок, на который продавцы выкладывали самое ценное и интересное, главным образом старые, редкие издания. Удивляло обилие книг по психологии творчества, видимо, популярных в 1920-е годы. Много было тоненьких поэтических сборничков 1910-х годов: Кузмина, Ахматовой, Цветаевой, Пастернака… Иные из них мне были хорошо знакомы, так как стояли дома на полке. Позднее в букинистическом стал появляться Гумилев, которого, видимо, вычеркнули из списка запрещенных авторов. Примерно в то же время я стал замечать там разрозненные тома 24-томного собрания сочинений Мережковского, которое – в полном составе – я видел у своего товарища. Почти всегда лежали томики Анри де Ренье из имевшегося у нас дома собрания сочинений. Эти томики я иногда листал в поисках описаний обнаженных рыжеволосых красавиц; проза де Ренье служила мне в качестве эротического чтения за неимением Мопассана – его книг почему-то у нас как раз не было. Стиль знаменитого «парнасца» казался мне комичным своей манерностью, да и в качестве учебного пособия по отношениям полов проза де Ренье была далека от идеала.

Кажется, я так никогда ничего не купил в этом букинистическом. Собирать свою собственную библиотеку мне не приходило в голову. Я считал, что у нас дома, в общем-то, есть все, что мне нужно.

Помню, лет в тринадцать я спросил у родителей, какие самые главные книги мне необходимо прочесть. Им очень понравился мой вопрос, они стали оживленно перебирать любимых авторов, составляя для меня нечто вроде списка из ста самых важных книг. Упор они делали на зарубежную литературу, справедливо полагая, что русскую классику я худо-бедно прочитаю в школе. В списке были Рабле, Сервантес, Гете, Флобер, Мериме, Стендаль – все эти книги стояли в нашем большом старинном книжном шкафу. Как я сейчас понимаю, из действительно важных книг у родителей не было только Библии. Вернее, была – и очень роскошная, с иллюстрациями Доре, но на немецком. К тому же она была набрана немыслимой готической вязью, прочитать которую было невозможно, даже зная язык. Однако Библию по-русски родители купить почему-то никогда не стремились, хотя, говорят, ее можно было достать у букинистов, правда, из-под полы и за большие деньги.

Был на Арбате и обычный книжный магазин, куда я часто наведывался, но смотрел там не книжки, а марки, которые продавались в филателистическом отделе. Рядом с этим магазином находилась ближайшая к моему дому марочная толкучка.

Собирать марки я начал в десять лет, когда в один прекрасный выходной день мама достала откуда-то старый разваливающийся альбом и круглую коробку из черного бакелита, в которых хранилась ее детская коллекция. Отец показал мне, как обращаться с марками, как их отмывать, сушить и идентифицировать, мне был куплен первый большой кляссер, и так началось мое коллекционирование.

Вскоре, к моему большому огорчению, выяснилось, что маме в детстве никто не объяснил всех этих тонкостей. Марки она наклеивала в альбом силикатным клеем, который необратимо обесцвечивал любое изображение. В результате почти все марки из альбома были испорчены. Тем не менее у меня был некоторый задел, и началось мое многолетнее, хотя и крайне дилетантское, увлечение.

Источников приобретения марок в ту пору было несколько. В некоторых книжных магазинах существовали филателистические отделы, но в этих отделах было мало интересного. То, что считалось среди моих сверстников наиболее ценным, там никогда не продавалось. Например, «колонии» – марки различных колониальных владений – предмет вожделения каждого юного филателиста. «Колонии», а также многое другое, можно было купить у спекулянтов, которые толкались возле этих книжных. Спекулянты держали руку за пазухой пальто, так что отличить их было нетрудно. В теплое время года торговля марками затухала, так как альбомы было некуда прятать. Время от времени у магазина появлялся ленивый милиционер, разгонявший толкучку угрозами. Иногда он действительно тащил кого-нибудь в отделение милиции, где, как говорили, альбомы конфисковывались.

Если родители давали мне немного денег, я находил наименее опасную на вид физиономию, мы встречались глазами, обменивались парой слов и шли в один из ближайших подъездов, где передо мной раскрывались альбомы с несметными, на мой тогдашний взгляд, богатствами. Конечно, был риск, что у меня просто отнимут деньги, но такого со мной никогда не случалось.

Посередине Арбата находился Вахтанговский театр. Сам я смотрел там немного спектаклей, из которых отчетливо помню «Принцессу Турандот» с Борисовой в главной роли и «Маленькие трагедии», но родители бывали там достаточно часто. В этом театре играла Лариса Пашкова, мамина приятельница еще с довоенных лет. Она нередко забегала к нам после дневного спектакля. У Пашковой была яркая, запоминающаяся внешность и необычно низкий, красивый голос. Мама с уважением говорила о ее мужестве – Аариса Алексеевна сумела вернуться на сцену после тяжелейшей автомобильной аварии, пройдя через множество операций. Кроме того, Пашкова отличалась исключительной энергией и любознательностью: всегда была увлечена только что прочитанной книгой и без конца учила иностранные языки – то французский, то итальянский, то какой-то еще. Несмотря на резкость своей обычной манеры, со мной Пашкова держалась мягко, и я всегда радовался ее приходу.

На Арбате было два кинотеатра, куда я часто ходил. Один из них назывался «Юный зритель» и его позднее (кажется, в 1970-х) закрыли. Там я смотрел свой первый в жизни фильм, дело было весной 1958 года. Перед фильмом, как обычно, показали киножурнал «Новости дня» или что-то в этом роде. И вот на экране идет репортаж о недавно прошедшем фестивале молодежи и студентов, камера движется по праздничной Москве, по Садовому кольцу, а затем по Арбату – и я вижу крупным планом свой собственный дом! Дом, где мы живем! Этот факт привел меня в такой восторг, что даже фильм, на который меня, собственно, повели, не вызвал особого интереса. Зато киножурнал я забыть не мог и очень хотел посмотреть его снова. Я думал, что этот киножурнал крутят каждый день перед каждым фильмом, и родителям было непросто меня разубедить.

Второй арбатский кинотеатр когда-то назывался «Арс», но к моменту моего рождения он был давно переименован в «Науку и знание». В этом кинотеатре показывали фильмы о природе и путешествиях. Сеансы были всего по 45–50 минут, билеты стоили десять копеек, и я смотрел там почти весь репертуар, тем более что у нас дома никогда не было телевизора. Народу в «Науку и знание» ходило, как правило, немного, но иногда билеты бывали распроданы. Огромным успехом пользовался фильм изобретателя акваланга Жака-Ива Кусто «В мире безмолвия». По-моему, это был первый полнометражный фильм, снятый под водой, настоящая сенсация.

Немного позднее, когда я учился уже во французской школе, в «Науке и знании» шел фильм о французских шансонье с расплывчатым названием «Франция-песня». Там показывали моих тогдашних кумиров – Бреля, Адамо, Брассенса. Фотографии этих, да и других западных звезд, тогда достать было трудно, и оттого их живое изображение волновало особенно. Году в 1966-м в «Науке и знании» шел какой-то малоинтересный черно-белый фильм про Англию, где были кадры с концерта «Биттлз». Они длились секунд десять, от силы пятнадцать, но ради этих секунд я, да и другие мои ровесники, ходили на этот фильм по три и по четыре раза.

Арбатской достопримечательностью был ресторан «Прага», в котором я в детстве был только однажды. В памяти осталось много крахмальных салфеток, зеркал и хрустальных рюмок. Я ел котлету по-киевски с косточкой, красиво обмотанной маленькой кружевной салфеточкой. Этот бумажный венчик мне понравился особенно, я даже серьезно подумывал о том, не взять ли мне его домой на память.