Текст книги "Проклятие Че Гевары"

…Когда мы уперлись в эту неприступную стену, мне показалось: всё, наступило… бутылка наглухо закупорена пробкой, и это конец… И каждый так подумал. Слишком мучительным был переход. Мы не могли даже остановиться на привал, потому что окрестные склоны были усыпаны солдатами, и нам приходилось все время карабкаться, ползти, а Чино из-за разбитых очков совсем не мог двигаться самостоятельно, и доктор стал совсем плох, и Уанка не мог ступить на поврежденную ногу – она распухла и загноилась… И Фернандо был плох, он все время с голосом втягивал в себя воздух, словно пытался протолкнуть, запихнуть его в грудь, но это никак не получалось. Когда мы уперлись в эту стену, все подумали, что это конец… Все, кроме одного…

И вот мы на вершине, «выше самой Анкоумы» и веселы, словно дети. Ничто так не укрепляет веру, как зримое чудо. И каждый из нас только что был свидетелем чуда: Фернандо взобрался на неприступную, дьявольскую скалу, а следом и мы, влекомые необъяснимой силой. И каждый теперь безоговорочно верил, что у бутылки, в которую нас пытаются запереть, несомненно обнаружится горлышко, и мы в него обязательно выскользнем и покинем эту треклятую зону, отнявшую столько наших друзей, и уйдем в другие зоны, новые и прекрасные… Даже Моро, наш бедный доктор, которого уложили в скудную тень чахлого кустарника, который все время стонал, держась за свой неестественно раздутый от водянки живот, даже он улыбнулся.

К нему подошел Фернандо и молча тронул его за плечо. А потом поднял свой рюкзак и карабин. Вещи мы свалили в кучу возле лежащего Моро.

Наш командир… Он так и стоит перед глазами: в своем почерневшем от пота и грязи берете там, на вершине скалы, в палящих лучах заходящего солнца. Глаза его, невыносимо огромные на осунувшемся лице, щурятся от дыма из трубки, и лучики морщинок пучками расходятся в стороны. Он молчит и с улыбкой внимательно всматривается в каждого, и этот взгляд горячо проникает в самую душу… Закатное солнце чуть подсвечивает его бледные, заросшие выгоревшей бородой щеки. Как ни странно, после нечеловеческого восхождения ему немного легче, словно он получил вожделенную порцию адреналина. Запас адреналиновых инъекций всегда выручал его в минуты тяжелых приступов. Но это было в начале похода.

«Ну, вот видите, нет ничего невозможного, – вдруг произносит он. Улыбка все так же играет в прятки в густой бороде с клубами табачного дыма. – Мы хорошо попостились… – голос его тих и прозрачен, он журчит, как родник, омывая наши выгоревшие сердца. – Давно так никто не постился, как мы. Отсюда и маленькие привилегии. Можем, к примеру, справлять Пасху в любое удобное время. И совершить вознесение. Мог ли Паблито мечтать об этом одиннадцать месяцев тому назад, поддерживая козлятиной свой жирок в Каламине? А теперь достаточно было подуть попутному ветерку, и его невесомая плоть вознеслась на скалу…» Франсиско Уанка, к которому он обратился, понимающе закивал и рассмеялся, и все, кто был в силах, рассмеялись на шутку Фернандо. Действительно, трудно было признать в Паблито, качавшемся от усталости и ветра, того самого студента правоведения Франсиско Уанку, который появился в Каламине с людьми Мойсеса Гевары. Паблито, так его окрестили в отряде. Из-за лишнего веса ему поначалу приходилось очень трудно. Командир постоянно подтрунивал ним и над Вило Акуньей, своим старым кубинским товарищем Хоакином, называя их «нашими толстячками». Из-за тучности Уанка был оставлен охранять Каламину на время первого разведывательного похода. Тогда утонул в Рио-Гранде его друг Бенхамин… А спустя шесть месяцев Хоакин, командир арьергарда, был изрешечен пулями в засаде у брода Йесо… Поначалу Фернандо всерьез сомневался насчет Уанки? Можно ли оставлять его в отряде. Способен ли он стать партизаном? Что ж, Паблито был среди тех, кто выдержал пост до конца и вознёсся. Вслед за своим командиром…

XI

Он так и сказал: «Давно так никто не постился, как мы», и потом добавил про Пасху. А еще он сказал, что мы должны отдохнуть, и, так как у нас не осталось еды, то привал будет нашим разговением. А потом мы пройдем по ущелью, оставим проклятую Игуэрру по левую руку и доберемся до апельсиновой рощи, что растет на берегу Санта Элены. Правда, он называл Игуэрру Смоковницей, как местные жители. Фернандо так и сказал: «Обогнем бесплодную Смоковницу, а там рукой подать до апельсиновой рощи». Все остальные звали Игуэрру не иначе, как проклятой. Ведь там погибли Коко и Мануэль Эрнандес, и Марио, настоящие партизаны…

И когда стемнело, мы устроили привал, но мало кто спал в те последние пару часов, перед последним боем в ущелье Юро… Ньято сварил кофе, и все разбрелись с котелками, а для Фернандо заварили матэ. Тусклые блики костра бросали алые отсветы на блестящее, словно из бронзы отлитое лицо Ньято, на узловатые кисти его беспокойных, постоянно ищущих дела рук. От этого робкого пламени кромешная тьма вокруг становилась еще непрогляднее. Я, подложив рюкзак под голову, лежал у костра, чуть поодаль от командира, отчетливо слыша его тяжелое дыхание. Волна радости и эйфории, накрывшая нас на вершине скалы, схлынула, и на всех камнепадом навалилась неимоверная усталость. Мало кто спал. Воспаленные мысли барахтались в мозгу, как в непроходимых дебрях развинченных бессонницей нервов, это напряжение не оставляло в покое, заставляя переговариваться, ворчать и ворочаться, шурша изможденными телесными оболочками по остывающей каменистой почве. Больше других не унимался Пачо. Рассыпаясь проклятьями, он твердил: «Чертово место! Не зря местные говорят, что здесь вечны лишь камни!.. Чертова грязь… Я не мылся уже целый месяц». Пачо-чистюля, так мы его звали. Он больше других страдал от отсутствия мыла и средств гигиены, но чертыхаться ему все равно не следовало. Фернандо очень не любил, когда кто-нибудь из партизан чертыхался, таких ожидала словесная порка. И голос Фернандо раздался, но неожиданно тихий и терпеливый. Он словно успокаивал несмышленого приболевшего малыша: «Не ругайся, Пачунга. Уже сегодня мы доберемся до апельсиновой рощи…». От этих слов Пачо разом утихомирился, но командир продолжал. Ньято как раз принес ему калебасу. Металлическую бомбилью давно потеряли, и Ньято смастерил для командира другую, из отростка лианы. «Апельсиновая роща… Это сущие райские кущи… – говорил Фернандо тихим, скорее, слабым голосом. – Именно оттуда мы уйдем в новые, более подходящие зоны… Но прежде, дорогой Пачунга, мы войдем в воды Санта-Элены, и смоем с себя всю грязь и пыль, и усталость. Представляешь, Пачунга, каково это, окунуться в обьятья Елены Прекрасной?» Он обращался к Пачунго, но мы все слушали жадно, зная эту манеру Фернандо: он называл кого-то одного, но обращался к каждому из нас. «Ничто не сравниться с объятьями Санта-Элены. Разве что объятья Пречистой Девы… Мы хорошо отдохнем там, в апельсиновой роще, наберемся сил. И отправимся в новые, более подходящие зоны». Так он говорил…

О роще проведал Коко. Когда мы в первый раз оказались в районе бесплодной Смоковницы – Игуэрры. Коко вместе с Адриасолей вернулся из разведки. У обоих все карманы были набиты апельсинами. И спереди, оголяя грязные животы, в узлами завязанных полах курток они несли апельсины. Разведчики рассказали об апельсиновой роще. Видимо, брошенная плантация вдоль пологого берега Санта-Элены: аккуратные ряды невысоких деревьев, в прогалинах все заросло травой и кустарником, а на ветках полно зеленых плодов, которые можно спокойно достать руками. Фернандо подробно их расспросил и нанес это место на карту. Так он всегда делал с новыми данными. Апельсины были неспелые, до рези горькие. Мы ели их, морщась до зеленых кругов в глазах, а Фернандо приговаривал, что правда всегда имеет привкус горечи…

XII

В апельсиновой роще на берегу Санта-Элены… Там Фернандо назначил нам место встречи. Перед боем в Юро… Эти несколько часов перед боем… Они уже затянули удавку вокруг нас, стянув к трём ущельям несколько полков, две тысячи до зубов вооруженных солдат. Они уже спустили с цепи целый батальон рейнджеров, натасканных спецами-янки в лагере Ла-Эсперансы… Ньято передал калебасу Фернандо со словами: «Ваш матэ, командир».

Я отчетливо помню тишину, в которой так гулко – как в пустоте – прозвучал осторожный шепот Ньято. Какая-то нереальная, сатанинская немота, такая же безраздельная, как тьма, что обступила в ту ночь нашу стоянку. Казалось, сама смерть пялится в нас своими пустыми глазницами… Последние недели она неотступно следовала за нами, изводила своей пустотой, сводила с ума. И вдруг… аромат парагвайского чая! Этот запах матэ там, в последнюю ночь, на привале, был так восхитителен!

Командир сделал пару глотков, не более. Его тут же вырвало. Организм командира уже несколько дней не принимал пищу. Накануне мы сварили похлебку из маиса и бобов, но Фернандо не смог проглотить и двух ложек…

Вслед за рвотой командира захлестнул приступ удушающего кашля. Все, кто был рядом, кинулись, чтобы помочь, но он свободной рукой оттолкнул нас. «Не надо», – только и хрипел он. Кашель постепенно утих, и он еще несколько минут недвижно лежал, приходя в себя. И вдруг тихо окликнул меня.

– Алехандро…

– Да, командир.

– Возьми…

Я увидел, как во тьме проступил белый отсвет. И тьма не объяла его. Его рука. До локтя закатанный рукав, и кисть, что-то сжимавшая. Он протягивал мне сосуд.

– Но, командир…

– Держи… – настойчивее сказал он.

Я послушно принял в обе ладони из его протянутой руки горячую калебасу.

– Пей, Алехандро…

Не в силах ослушаться, я тут же жадно втянул горячую, обжигающую струю.

– Оставь ее себе. Это подарок… И не забудь почистить свою винтовку. У тебя ведь «Гаранд»? А то я не вижу, хоть глаз выколи…

– Да, командир… Только сделать это будет нелегко, потому что действительно, ни черта не видно…

– Не ругайся, Алехандро. Делай, что должно. Потому что завтра твой «гаранд» может понадобиться. Вряд ли они так легко разрешат нам полакомиться апельсинами. Но вот увидишь, мы попадем в апельсиновую рощу. Обязательно…

– Не знаю, командир, так пусто и страшно вокруг. Как будто…

– Что?

– Будто сама смерть стоит там, где кончаются блики костра…

– Не думай о смерти. Думать о смерти – значит, думать о поражении. Партизан должен думать о победе. Или о вкусе апельсинов, Алехандро. Я вот всё думаю: достаточно ли набрали сладости апельсины в той роще? Или это по-прежнему куча кислятины. Сочной кислятины… Завтра мы обязательно узнаем об этом, Алехандро…

Я никогда не пил такой крепкий и горький матэ, как в ту ночь. Очень горький. Правда всегда имеет привкус горечи…

Правда состоит в том, что на следующий день, примерно в полдень, Фернандо махнул нам правой рукой. Он жестом показывал, чтобы наша группа – Инти, Бени, Дарио и я – оставались на месте. В левой руке командир сжимал свой карабин. Лицо его выделялось среди камней своей бледностью и абсолютной невозмутимостью. Это был последний раз, когда мы видели командира…

Он находился сзади по левую руку, метрах примерно в двадцати от нас вниз по склону, там, где, подобно следу гигантского голубя, сходились три ущелья. А впереди наступали солдаты. Они вдруг разом появились из сельвы, словно черти из табакерки. Мне показалось, будто джунгли внезапно ожили, и топот сотен армейских ботинок заглушил громкий-громкий стук моего сердца…

Я оглянулся и увидел, как командир правой рукой махнул нам, а потом указательным пальцем несколько раз «клюнул» в сторону земли… Левая рука сжимала карабин…

XIII

Эти руки я увидел спустя три года. Это было в «Маниле»[20]20
  «Манила» – шифрованное обозначение Гаваны, принятое в отряде Че Гевары во время боливийского похода.


[Закрыть], такой недостижимо-манящей для нас там, в пекле боливийской сельвы.

26 июля, Гавана, годовщина штурма казарм Монкады… Фидель вышел к народу и показал руки Фернандо многотысячному морю собравшихся на площади Свободы. Я был там. Я видел, как сотни, тысячи плакали, словно осиротевшие дети. Ампутированные кисти парили в стеклянной банке, заполненной формалином. Я видел рыдающих взрослых – членов ЦК, министров, ветеранов революции, прошедших с Фернандо Сьерра-Маэстру и Эскамбрей. Сам Фидель не сдерживал слез…

Я смотрел на стеклянную банку и чувствовал, что мои глаза ничего не прибавят к этому соленому морю. Я вспоминал слова, которые произнес Инти Передо после гибели брата Коко. Он сказал: «Я не видел его мертвым, и не обронил слезы. Я обнаружил, что в том состоянии, в котором я нахожусь, плакать трудно». А еще, когда я смотрел на стеклянную банку, в которой парили отрезанные кисти Фернандо, я вспоминал, как он взбирался на скалу накануне последнего боя, и как он потом перепрыгнул через расщелину… В стремлении выбраться в более подходящие зоны он уже, видимо, не испытывал такой потребности в своих руках. И мы, те, кто стоял в остолбенении у подножия, пока он, карабкаясь, возносился наверх, видимо, попросту не разглядели нечто иное, у него за спиной, под карабином, под болтавшейся синей курткой… Нечто, более пригодное для новых зон…

В том состоянии, в котором я нахожусь, единственное, что меня мучает, лишает сна и покоя: я так ни не выполнил приказ Фернандо и не попробовал вкус созревших плодов в апельсиновой роще. В назначенном месте встречи, откуда мы уйдем искать новые, более подходящие зоны…

Вторая часть
Брод Йесо

Сентено

На этот раз никаких лишних вопросов и формальностей. «Вы пришли? Здравствуйте… Идёмте». Ты ещё не успел нажать на звонок, а дверь с готовностью распахнулась. Бесшумной лисьей походкой скользя в полумраке коридоров дипмиссии, он ведет тебя к господину послу, а тебя не покидает ощущение, что он поджидал за дверью с самого утра. Или с вечера…

– Сеньор Сентено…

– Здравствуйте, здравствуйте, Герман… Вы не представляете, как приятно здесь, в самом сердце Европы, услышать родное «сеньор»…

Вот уж, действительно, неслыханная предупредительность… А куда подевалась вельможная спесь и размеренно-плавные движения аристократа? Такое ощущение, что сеньор провел бессонную ночь: глаза воспаленные, суетливо и почти затравлено бегают в стороны, лицо как будто постарело за минувшие сутки, плечи ссутулились… Эти штрихи ты ловишь на лету, краем глаза, усаживаясь на свой стул в весеннем прожекторе оконного проема.

Но следом Сентено скрывается в своей теневой полосе, пуская вдобавок непроглядно курящийся занавес сигарного дыма.

«Спасибо, Мигель. До четырех пусть никто нас не беспокоит. Нет, я сам справлюсь…»

А потом повисает пауза. Ты настороженно сидишь, почему-то боясь шелохнуться, словно страшась хоть малейшим шорохом нарушить набухающую пустотой тишину. Кажется, что вот-вот ты услышишь некое звуковое сопровождение дыму, который причудливо изгибается в сиреневых арабесках напротив, возносясь к потолку.

И ещё… Ты чувствуешь, что этот стремительно надувающийся пузырь пустоты почему-то боится нарушить и тот, кто сидит напротив, за никотиновым пологом.

«Боливийская армия:
между революцией и олигархией»

<…> Экономический кризис и война полностью истощили Боливию, привели её либеральную экономику в состояние хаоса. События вокруг Чако отчетливо показали подлинную личину олигархии, интересы которой были сфокусированы исключительно на получении сверхприбылей. Теперь, после Чакской войны всем было очевидно одно – либерализм (не важно: политический или экономический) потерпел крах. Мириться с существованием олигархии больше было нельзя.

Значительную роль в этот период играла боливийская армия. Большинство офицеров политически ориентировалось на неформальных военных лидеров (главными из которых были Герман Буш и Давид Торо), высказывающих национал-реформистские, антидемократические и социалистические идеи. Гражданских политиков военные практически не воспринимали, считая их неспособными к управлению страной (что было недалеко от истины). Генералитет в глазах офицерской массы был в основном также дискредитирован из-за бездарного руководства во время войны.

Тридцатилетний герой войны подполковник Герман Буш Бесерра, прозванный в народе «чакский тигр», был чрезвычайно популярен не только в военной среде, но и в народе. Во время войны он прославился своей отчаянной храбростью и решительностью. На счету Буша было успешное контрнаступление у Камири в 1935 году и эффективные партизанские действия против парагвайских оккупантов. Неудивительно поэтому, что все ветеранские организации и значительная часть армии буквально боготворили Буша.

В сентябре 1935 года Герман Буш вместе с еще одним фронтовым героем – Бернардино Бильбао Риохой – возглавил Легион ветеранов, который объединил в своих рядах практически всех демобилизованных солдат и офицеров. Объединение быстро превратилось во влиятельную политическую организацию, отстаивающую националистические и социалистические принципы. Значительное влияние на идеологию государственного социализма оказали итальянский фашизм и германский национал-социализм.

Осознавая необходимость осуществления социально-экономических преобразований, армейские круги при поддержке социалистов совершили 17 мая 1936 года переворот. К власти пришло военное правительство во главе с генералом Давидом Торо, сразу же заявившим: «Боливия будет социалистической или превратится в ничто». 16 сентября 1936 года Торо издал декрет о запрете коммунистической деятельности и идеологии.

Новый военный переворот в июле 1937 года возглавил Герман Буш Бесерра. Ориентация режима Буша на фашистский и национал-социалистический образцы была очевидной. В стране активизировались праворадикальные силы: были созданы партия Боливийское националистическое движение, Боливийская социалистическая фаланга, организация «Железная звезда». Во всех этих группах значительную роль играли военные и ветераны.

Герман Буш активно пытался ограничить американское влияние в стране, заставить оловянных олигархов передать в государственную казну валюту, получаемую от продажи олова на мировом рынке. Параллельно с этим, Буш пытался облегчить положение трудящихся масс. В мае 1939 года был принят первый в истории Боливии Национальный кодекс о труде, открыто бросающий вызов олигархии. Он определял положение рабочих, предусматривал заключение коллективных договоров с предпринимателями.

Все это не могло не вызвать резкого недовольства США. При прямой поддержке американцев олигархи Боливии резко активизировали антиправительственную деятельность, откровенно заявляя о своих политических целях. Участь самого Буша была предрешена: ночью 23 августа он при весьма темных обстоятельствах «покончил с собой». Президентский пост занял политический противник Буша и ставленник крупных промышленников генерал Карлос Кинтанилья Кирога…

Сентено

– Вы знаете… – вдруг произносит посол, и ты поневоле вздрагиваешь, тут же смущаясь своей реакции.

– Знаете, Герман… По поводу вашей статьи… – повторяет он, и голос его заметно твердеет. – Теоретически она интересна. Глубока, свежа в выводах. Но…

Он делает паузу. По голосу он словно совсем освоился, стряхнул с себя неведомое наваждение.

– …Ведь на самом-то деле благие намерения почти всегда выходят боком. И разве история нашей многострадальной Боливии – не самое яркое тому подтверждение? И какая, в принципе, разница – олигархия или революция? Не потому ли армия и не может выбрать, как вы сами совершенно справедливо отмечаете в вашей статье…

– Вы считаете, сеньор Сентено, что выбор бессмыслен?

– Просто в каждом конкретном случае существует огромная дистанция. А она-то в итоге и оказывается фактом истории. Д и с т а н ц и я! Непонятно? Попробую пояснить… Ну, любое противостояние, антитеза, к примеру, ваши «олигархия» и «революция»… Или, говоря юридическим языком, – сторона защиты и сторона обвинения… Ведь дистанция, отделяющая адвоката от прокурора, рано или поздно становится пропастью, непреодолимой пропастью…

– Я понял вашу мысль, сеньор Сентено. Ваш пример из судебной практики…

– А, наглядно получилось? – самодовольно откликнулся голос из тени. – Да… ведь у меня, молодой человек, юридическое образование. Начинал я в адвокатуре…

– В какой-то степени оба призвания созвучны. И солдат, и адвокат защищают…

– Браво, браво. Не могу удержаться от комплимента в адрес Буша-младшего… Да, вы совершенно правы… Охранительные функции. Защита народа. И не важно, от чего – от красных бацилл или от ненасытных янки – от любой ереси, которая стремится нажить себе капитал за счет нашей родины.

– Всё-таки левых трудно обвинить в погоне за дивидендами. Вот и вы в прошлый раз говорили о каком-то расчете…

– А, вы запомнили!.. – голос Сентено разом вдруг потерял всё по крупицам собранное спокойствие. С каким-то заполошным восклицанием посол вынырнул из своего убежища и вперился в тебя лихорадочным взором. – Да, я говорил о расчете… Он всё рассчитал. Да-да… Дивиденды… Ещё какой расчет! Этим гринго с их изъеденными «фаст-фудом» мозгами и не снились такие дивиденды. Где уж им… не доросли эти скауты в коротеньких штанишках… Вы ещё слишком молоды, Герман, чтобы понять это… Это такая игра, в которой на кон ставится нечто большее, чем всё… Много больше. И тот, кто принимает решение и становится на этот путь… Он начинает отдаляться от остальных. Расстояние превращается в бездну, пространство – в вакуум. В пустоту. Пустота растет вокруг тебя, она поглощает всё: самых близких людей, все те жалкие радости и удовольствия, которые сулит тебе бытие. Пустота. Ради того, большего, ты обрекаешь себя на нее. Ты обрекаешь себя на неё. Вот и Че… Он принес их всех в жертву. И даже свою ненаглядную Таню. А ведь он… Ха-ха… Или они думали, что мои офицеры в бирюльки играют? Они недооценили Салинаса. Ради того, чтобы выполнить приказ, он бы придушил и собственную мамашу. Он пошел бы на это… Солдаты капитана Варгаса Салиноса сделали из арьергарда решето, фарш «Партизанский». Они перекрасили воды брода Йесо в их любимый красный цвет… Но после брода Йесо ещё было ущелье Юро. А потом Игуэрра…

Ты молча слушаешь, боясь вклиниться в этот горячечный монолог.

– Да, Игуэрра… – гримаса видимой боли перекосила его лицо, когда он произнес это слово. Посол сделал паузу, словно приходя в себя после болевого шока, а потом продолжил:

– Уж кто-кто, а Гевара… – он, словно поперхнувшись сигарным глотком, закашлялся, но, отдышавшись, с усилием сказал:

– Он знал о дистанции всё. Он знал, что это единственный путь… Единственная возможность достичь пустоты – самому её сделать. Создать её, собственными руками. Потому он и не придавал словам большого значения. «Лучший способ сказать – это сделать». Знаете, чьи это слова? Да, это мог сказать только он.

– Но позвольте, сеньор Сентено… Где же тут прозорливость и пророческий дар?.. Трудно подобрать более яркий пример абсурда и нерасчетливости, чем боливийский поход Че Гевары…

– Ха-ха-ха… абсурдность… – нервный, почти болезненный смех прорвал неровную пелену дыма над столом. – Повсюду, повсюду, повсюду… Вы говорите «абсурдно»… Здесь, на родине Сартра и Камю, я бы советовал вам деликатнее обходиться с этим понятием. Понятием… Понтием…

– Сеньор Сентено… Сеньор…

– Ах да, о чем мы?.. Да, так вот, об абсурде… Вы, наверное, слышали о «Проклятии Че»? Вот оно уже добралось и до Торреса…

– «Оно»? Вы имеете в виду убийство в Буэнос-Айресе? Похоже, что никакой метафизикой здесь не пахнет. Красные экстремисты, которых науськивают кубинцы…

– Не торопитесь с выводами. Ведь были ещё Барриентос и Кинтанилья, был страшный конец Селича… А гибель лейтенанта Уэрты? Красными там и не пахло. Красным был его труп, разбившийся на автомобиле в лепешку… А как вы объясните астму, которая вдруг принялась душить по ночам бедолагу Родригеса. Как он торжествовал тогда, в Игуэрре. Его прямо-таки распирало от ощущения победы. Он никак не мог угомониться, ругался с солдатами, а когда притащили ослепшего партизана-перуанца, принялся колоть его штыком. А потом он взялся за Че: орал на него, таскал за бороду и грозился пристрелить. Какими смешными, наверное, казались Че эти угрозы!.. Он всё рассчитал. И торжествовали они недолго. Глупец Родригес… Он думал, что надежно укрылся в своем неприступном Майами. Представляю, как он сидит там, в своем роскошном особняке на берегу океана и в холодном поту ожидает прихода бессонной ночи, в обнимку с которой придет и она и начнет снова и снова душить его…

Пузырь пустоты вновь стал заполнять онемевшую комнату.

– Что-то в горле пересохло, – произнес, наконец, Сентено, таким глухим и, действительно, иссохшим голосом, точно он доносился из склепа. – Предлагаю смочить голосовые связки коньяком.

– У вас отменный коньяк, сеньор посол.

– А что вы скажете по поводу засухи, которая опустошила окрестности Вальегранде в тот год? – на треть наполнив «тюльпанные» бокалы, генерал взял свою стеклянную сферу с янтарной жидкостью и устало откинулся на спинку кресла. – Вряд ли такое по зубам кубинцам, даже если бы Кастро вывел всю Кубу на митинг и заставил молиться о ниспослании засухи, глада и мора на головы грешных боливийцев… Ведь подумать только: он им устроил засуху, а они из него сделали святого! Ведь в Вальягранде и в крестьянских хижинах, и в домах, у всех поголовно, рядом с распятием и образом Богоматери хранится изображение «бедняжки Че». Так они его называют, когда ему молятся. Молятся…

У тебя тоже пересохло во рту, и глоток коньяка, душистой ванильной субстанции, обволакивает небо спасительной росой, а язык, избавляясь от одеревенения, оживает для того вопроса, который ты никак не дерзнешь задать.

– Сеньор генерал… Вы в это верите?..

– Верю ли я?.. – он умолк, сделав ещё один глоток из бокала. – Не знаю, можно ли это понять тому, кто там не был… Мы приземлились в Игуэрре в шесть тридцать утра – я и Феликс Родригес. Этот глупец еле дотерпел до посадки. Казалось, что он выпрыгнет из вертолета, чтобы как можно быстрее добраться до своей добычи. А ведь он торопился навстречу своему проклятию…

– Но вы тоже были там…

– Да… да, я тоже… – Сентено залпом осушил коньяк и, придвинув к себе графин, наполнил бокал до половины. – Это армия, молодой человек. Это приказ… Приговор вынес Барриентос. Он не отходил от телефона, каждые десять минут звонил послу Хендерсону, а тот в Вашингтон. Янки, они приказали Барриентосу… А я всего лишь передал приказ. Мне поручили. Меня даже не было на совещании в Мирафлорес, в кабинете Овандо, где они одобрили депешу из Вашингтона. Мне поручили. Мы вели войну… И Че прекрасно это понимал.

– Понимал?

– Его взгляд… Он говорил больше, чем слова. Этот зеленый взгляд. Он смотрел в каждого из нас… Он всё рассчитал. Он всё знал… Я понял это позже. А тогда… Я приказал всем выйти. Мы остались вдвоем, я и невыносимое зеленое пламя его нестерпимого взора. Мы с ним говорили… «Моё поражение не означает, что нельзя было победить…» Разве это не его слова?! Я вас спрашиваю. Он проиграл, и сам прекрасно понимал это. Проиграл… Помню, как я вышел из обшарпанной классной комнаты. Дверь там была некрашеная, из старых досок… а он остался там, навсегда…

Сентено умолк и посмотрел на дверь своего кабинета, и ты невольно оглянулся и вздрогнул. Он смотрел таким взглядом, будто знал, что сейчас кто-то вот-вот нажмет на ручку двери и войдет внутрь.

– Этот разговор… Там к стене, прямо у порога, был прибит умывальник… Наверное, школьников заставляли мыть руки перед входом в школу. В Игуэрре сплошная пыль. Такое впечатление, что туда намело весь тысячелетний прах. Сущая дыра мира. Бездонная дыра… Когда вертолет садился, мы подняли целые тучи пыли. Нечем было дышать. Мы перхали и кашляли, вся эта новозаветная пыль покрыла нас толстым слоем. Но Родригесу не терпелось скорее увидеть пленного Че, и я не успел привести себя в порядок. Пыль скрипела на зубах, набилась в нос и глотку, и за ворот, в глаза… Я вышел на порог школы точно в беспамятстве. Дверь закрылась… Я подошел к умывальнику и принялся тереть лицо и руки… Вода была теплая, и никакой свежести и облегчения не приносила. Даже ночью вода не остывала. Ночи были душными. Как в Майами… ха-ха… Да, мне ничего больше не оставалось… Умыть руки…

Сентено положил свои руки на стол и посмотрел на них. А потом на тебя. Языки лихорадочного пламени танцевали в его взгляде, точно маленькие человечки, которые корчились от электрического прикосновения пиканы.

– Почему я это сделал? Я подошел к умывальнику и принялся тереть руки. Словно в беспамятстве…

Он посмотрел на тебя таким беспомощным молящим взглядом, словно ты мог дать ответ на его вопрос, затушить это пламя, повернуть рубильник и обесточить электропроводку. А затем его странно остекленевший взгляд вновь перешел на дверь.

– И когда я умылся, я… передал приказ.