Книга: Бессонница - Александр Крон

Как и Дудинцев, Крон описывает среду элитарную. Герои здесь занимаются чем-то важным для всего государства, на фоне часто звучат сакральные фамилии Ленина и Сталина. Флагман института – Успенский – допущен в самые стратосферные кабинеты и присутствия, а Юдин, без многолетнего марафона вверх по склону карьеры, становится в свои тридцать генералом. Я заметил, что в 60-ые и 70-ые вышла в свет целая череда произведений об ученой среде с такой… «буржуазной» интонацией. В них, не в пример пасторальной прозе, нередко звучат острые высказывания на щекотливые темы, герои не помещаются в формочку идеального советского человека, много копаются в себе и других, мыслят критически и нередко живут на широкую ногу. Где была пресловутая цензура, и существовала ли она в том виде, как ее обычно рисуют, – Бог весть.

Единственная часть книги, в которой автор выводит героя за рамки некой привилегированности, – «Башня из слоновой кости». Крон (через Юдина) много и подробно рассказывает про советский быт со всеми его положительными и абсурдными проявлениями. Он с неистощимой дотошностью описывает бюрократический скрежет соц. учреждений, угрюмую враждебность людей, которые привыкли стоять в очередях и выслушивать тирады свирепой кассирши. Управдом у него докучливо любопытен, а двое соседей шумно враждуют на фоне старого неразрешённого конфликта. Словно в противовес этому, показана парижская жизнь с сияющей мельницей Мулен Руж, пестрыми кабаре и ламповой атмосферой кофеен. Что важно, автор не садится на диссидентские санки и не делает противопоставления в духе: у них хорошо, у нас плохо. Несмотря на раскрепощенную атмосферу Парижа, интеллигентам Юдину и Успенскому он в большей мере интересен как объект исследования. Ты понимаешь, что сейчас они выпьют, погуляют, посмотрят места, выступят на конференции и отправятся обратно, заниматься своим непосредственным делом – Наукой. Опять же, приехать на несколько дней почетным гостем это одно, а жить на конкретной улице, в конкретном доме и квартире – совсем другое. В Париже, вероятно, тоже хватало своих «управдомов» и «соседей» (невольно вспомнил «Жильца» Ролана Топора).

«Бессонница» густо заправлена самыми разными идеями и темами, однако две из них отчетливо выделяются. Первая, как уже было сказано, – отношения Юдина, Беты и Успенского (без спойлеров рассказать не получится, поэтому не буду углубляться). Вторая – исследование главного героя в области биологического старения. Интересная штука заключается в том, что в непосредственно-научном ключе эта линия раскрывается довольно поверхностно, но именно она дает импульс размышлениям Юдина о переменах, которые происходят в человеке с годами. Он вспоминает честолюбивого практика Успенского на заре его научной карьеры, когда он пропадал в лаборатории, выдвигал смелые гипотезы, словно дышал в унисон с прогрессом. Что случилось по прошествии лет? Его друг и начальник начал принимать приглашения на «статусные» застолья, зачастил в кремлевские кабинеты и на съезды. Изыскания свои он забросил, и только редкие самозабвенные пьянки разоблачали надлом, произошедший в душе Успенского.

Время тогда было непростое. Научная среда трещала по швам. Лысенковщина, помимо научной стагнации, породила выводок ученых нового типа. Знаниями они себя не обременяли, в крестовые походы за истиной не собирались, однако взяли за привычку говорить то, что от них ожидают услышать; выработали безошибочную повадку, благодаря которой, словно хищники выслеживали одиноких и талантливых гордецов, чтобы затем расправиться с ними. Хваткие дельцы-бюрократы заполонили руководящие должности в институтах, в научные сотрудники начали принимать в большей степени за преданность режиму и готовность с обнаженными клыками его отстаивать. Именно такая метаморфоза произошла в какой-то момент с институтом Успенского и его коллективом. И каждый тогда внес свою лепту в общий разлад. Юдин, пытаясь хоть как-то объяснить смерть своего друга, сталкивается с удушливой правдой: зло не пришло извне, не захватило с воплями и улюлюканьями Храм, в котором они трудились. Все были виноваты. Один помог бездарному новобранцу написать диссертацию, второй по малодушию организовал совет с тем, чтобы выявить вольнодумцев, и позволил хищнику терзать талантливого человека. Кто-то промолчал, кто-то побоялся потерять место. Общими усилиями «хороших» и «плохих» раскачивалась лодка, и кто-то непременно должен был из нее выпасть.

Смерть Успенского словно вырвала Юдина из анабиоза. Он взглянул на все происходящее ясным взглядом и, от увиденного, потерял сон. В этом пейзаже с наводнением больше не было следов молодой его и бездумной бытности, когда он скакал галопом по воинским званиям, любился с будущей женой и чувствовал себя вершителем судеб. Проступившие сквозь горечь утраты очертания мира, все это время находившегося здесь, у него перед глазами, подарили его грустью и пониманием, с которым необходимо было жить дальше. Юдин увидел уродливую логику этой мрачной изнанки. В ней воины Света иногда отдаются со сладостью самоистязанья на волю хищника, а тот, вопреки расхожему образу, оказывается сомневающимся, пусть и темным, существом. Хрусткие механизмы общественной жизни, оказывается, не запрограммированы на торжество Справедливости, они скорее бездумно смешивают все возможное и невозможное, чтобы выдавить из себя бурую, лишенную всякого смысла и последовательности, действительность. Как крепко ты будешь спать, однажды узнав все это?

С первых страниц Крон поразил меня своей богатой стилистикой и способностью выписывать микроскопические нюансы характеров и ситуаций. Последний раз я ощущал нечто подобное, читая «Героя нашего времени». Ты понимаешь, что имеешь дело не с ультра-эрудированным философом, не с придавленным собственной трагичностью диссидентом, не с новатором, не с историком, что увидел себя во сне писателем, но с кем-то по-настоящему редким: невероятно умным, я бы сказал – остроумным (от «острый ум») человеком. Такая проза как глоток свежего воздуха. Ты улыбаешься даже там, где события к радости не располагают, поскольку автор вдруг скрепляет словом крохотную деталь, неуловимую пушинку смысла, которая распахивается тебе навстречу.

После рваной манеры Дудинцева, текучий, спаянный тут и там вводными словами и плавными переходами, стиль Крона доставил удовольствие. Невольно возникает мысль, что предмет повествования в определенных условиях вовсе перестает быть важным. Крон, наверное, мог бы писать таким языком о чем угодно, и это было бы равно интересно. Вместе с тем, иногда у меня вызывала недоумение его внезапная неряшливость. Посреди текста возникал, словно обломок зуба, абзац, в котором три предложения подряд повторялось одно и то же словосочетание… То есть, не та нарочная небрежность, что была присуща Толстому и делала его прозу столь тактильной, но самый настоящий, ничего не усиливающий и не скрадывающий, ляп. Кроме того, примерно к середине книги я заметил интересную особенность: Крон невероятно силен, когда смотрит на конкретные ситуации глазами героя и выписывает их со множеством ярчайших деталей, но он же совершенно теряется и звучит неубедительно, едва дело доходит до обобщений и необходимости рассуждать абстрактно. Его многословные и хилые пассажи о нравственности и сострадании нагоняли на меня скуку, хотелось скорее вернуться обратно в вещественный мир, с которым автор управляется так элегантно.

Что можно сказать в заключение? Опрокинутый читателями и критиками в футляр маринизма Крон выпрыгнул оттуда с огромным кукишем и упитанной рукописью. Он продемонстрировал талант и мастерство, которых от него, вероятно, мало кто ожидал. Зная внешние обстоятельства, было особенно приятно читать «Бессонницу». Она удачно вписалась в мой незапланированный экскурс в советскую литературу «ученой среды», который начался с «Белых Одежд». Роман Крона остроумен и богат на смыслы. Он исподволь напоминает о существовании бездны оттенков и важной, пусть болезненной, потребности в сомнении. «Бессонница» вызывает ассоциации с Лермонтовским шедевром и прозой Ремарка. В ней есть это странное, приглушенное обаяние независимости, что-то интимное и завораживающее. Такие произведения нужно читать и беречь от забвения.