Текст книги "Повседневная жизнь японцев. Взгляд за ширму"

Очень показательным является рисунок из текстов секты Татикава, который можно назвать “искрой жизни”. На нем изображен объятый пламенем круг, внутри которого помещены желтые символы луны и солнца и два санскритских знака “а”, обращенные лицом друг к другу, причем один из них белый, а другой красный. Очевидно, белый знак “а” символизирует семя, а красный – менструальную кровь. Солнце и луна свидетельствуют о духовном единении мужского и женского принципов в сознании адепта, а два знака “а” суть биологический аспект этого союза. Таким образом, рисунок удачно передает тантрические представления о психофизическом процессе, в основе которого лежит coitus reservatus»[16]16
  https://www.litmir.me/br/?b=152517&p=106. Дата обращения: 30.01.2019.


[Закрыть].

Секта Татикава никогда не существовала официально – строгие японские законы преследовали ее, она была уничтожена еще в 1689 году или (что вероятнее) с этого времени ушла в подполье, а на чудом сохранившихся свитках с подробным описанием идеологии секты и ее ритуалов до сих пор стоит неснимаемая печать с надписью «Акэ бэкарадзу!» – «Не вскрывать!». Мы и не будем…

Лунная страсть

При всех имевшихся, надо признать, относительно немногочисленных сексуальных отклонениях от общепринятой нормы, пришедший в Японию буддизм принес строгость нравов, высокую культуру, зрелую китайскую литературу, утонченное восприятие окружающего мира. В Стране корня солнца это умножилось на синтоистский культ природы и особое отношение к «амурным делам». Все это, конечно, стало продуктом потребления в первую очередь наиболее привилегированного сословия – киотоской аристократии кугэ и высшего слоя воинов-самураев. О любовных сочинениях, созданных в период Хэйан (с конца VIII до конца XII века), написано немало, в том числе и на русском языке. Памятуя, что наша тема, прежде всего, – сексуальная традиция, взгляд туда, куда смотреть не принято, а не романтическая лирика, мы коснемся этого периода лишь вскользь, но и полностью пройти мимо не можем.

Не можем тем более, потому что проза и поэзия Хэйан – памятники культуры всемирного значения, оказавшие весьма существенное влияние на любовные теории последующих веков. Поэзия тех времен, основанная на воспевании природы и любви, стала фундаментом для знаменитой и куда более популярной сегодня японской поэзии позднего Средневековья, признанной одним из эталонов этого жанра во всем мире. Еще интереснее получилось с прозой. Произведений натуралистичного характера придворные Хэйан не писали – новая мораль была еще слишком строга, а чувства слишком истончены. Любовные романы тех лет (кроме них в прозе писались только дневники) созданы женщинами. А женщины обычно склонны описывать именно чувства, а не «сам процесс».

Самое знаменитое произведение периода Хэйан – «Повесть о Гэндзи» (XI век) – написано женщиной, известной как Мурасаки Сикибу, и это вообще первый в мировой литературе роман. По яркости красок, глубине переживаний героев и запутанности коллизий он мог бы стать основой для сериала длиной в сотни серий, да вот только реалии древней Японии нам не слишком близки, в отличие от бесконечных латиноамериканских страстей в «роллс-ройсах» по дороге на фазенду, хотя сама суть этих страстей от географического положения не меняется (разве что японцы не знали об амнезии).

Но если прозу писали женщины, и писали ее по-японски, то признаком хорошего тона было написание стихов – по-китайски, и такой способ являлся прерогативой мужчин. Их стихотворения, еще более далекие от натурализма, чем проза женщин, оформлялись в объемные поэтические антологии, отличительной чертой которых служила взаимосвязанность стихов, расположенных по соседству. В лирике о природе было принято любоваться красотами окружающего мира в строгом сезонном порядке, и в стихах о любви мы можем проследить несложную динамику романтических отношений. Вот как это выглядело в глазах высокообразованной аристократии (номера соответствуют расположению строф в антологии «Старых и новых песен Японии» – «Кокинвакасю»)[17]17
  Стихи в переводе А. А. Долина цит. по: Кокинвакасю. Собрание старых и новых песен Японии: В 3 т. М., 1995.


[Закрыть]:

750

 
Мне бы сердце найти,
чтобы так же меня полюбило,
как могу я любить!
Вот тогда и проверим вместе,
впрямь ли мир исполнен страданий…
 

Осикоти-но Мицунэ

751

 
Ведь обитель моя
не в горных заоблачных высях —
отчего же тогда
в отдаленьи тоскует милый,
не решаясь в любви признаться?..
 

Аривара-но Мотоката

752

 
Первой встречей пленен,
я вновь о свиданьи мечтаю,
но напрасно, увы, —
слишком страшно, должно быть, милой,
что ко мне привяжется сердцем…
 

Неизвестный автор

753

 
Ах, едва ли себя
сравню я с безоблачным утром!
Верно, так суждено,
что уйду из бренного мира
лишь от мук любви безответной…
 

Ки-но Томонори

754

 
Скольких женщин ты знал!
Как щели в плетеной корзине,
их исчислить нельзя —
и меня, увы, среди прочих
позабудешь, знаю, так скоро…
 

Неизвестный автор

755

 
Ах, нечасто рыбак
приходит на берег залива
за травою морской!
Так ко мне, объятой тоскою,
в кои веки заглянет милый…
 

Неизвестный автор

756

 
Лик вечерней луны
трепещет на влажном атласе,
и лоснится рукав —
будто слезы вместе со мною
льет луна в томленьи любовном…
 

Исэ

Логика событий здесь очевидна: герой (или героиня – принципиальной разницы нет) живет в ожидании любви («Мне бы сердце найти…»), готов к ее восприятию и начинает томиться («…отчего же тогда в отдаленьи / тоскует милый…»). Наконец встреча происходит, и влюбленный ждет взаимности («Первой встречей пленен, / я вновь о свиданьи мечтаю…»), после чего начинаются муки от неразделенной любви – она во все времена и во всех странах считалась самой искренней, самой истинной, но в Японии эти представления достигли своего зенита («…уйду из бренного мира / лишь от мук любви безответной…»). Вроде бы все развивается хорошо, и мы более подробно узнаём этот классический сюжет в прозе, но герой, тем паче героиня обязаны терзаться сомнениями («…и меня, увы, среди прочих / позабудешь, знаю, так скоро…»). Худшие ожидания сбываются, любовный жар спадает («Ах, нечасто рыбак / приходит на берег залива…»), после чего наступает охлаждение, немедленно перерастающее в ожидание новой любви («…слезы вместе со мною / льет луна в томленьи любовном…»).

Такой бесконечный «сериал» был очень популярен в древней Японии и, как ни странно, служил довольно точным слепком с реальных любовных отношений, царивших среди аристократии: «высокий штиль», никакой пошлости и лишь вечное ожидание чуда с твердой уверенностью, что оно произойдет, но обязательно будет скоротечным. При этом сами сексуальные отношения между мужчиной и женщиной были довольно свободными: они «приходили» друг к другу, в основном по ночам, занимались любовью, после чего отправляли друг другу письма, примерное содержание и стиль которых вы себе уже представляете по приведенным выше поэтическим образцам.

Начинались отношения тоже со стихов: хорошим тоном у мужчин считалось прислать понравившейся девушке, которая непременно должна быть искусной поэтессой, свое стихотворение с выражением нетерпения и предвкушения предстоящего свидания. Дальше вы легко можете продолжить сами: девушка в ответ присылала свои стихи, в которых сообщала, что не верит в искренность ветреного поклонника. Если стихи нравились «собеседникам», отношения могли продолжаться довольно долго. Если нет, это становилось достаточной причиной для охлаждения чувств. При благоприятном развитии событий влюбленные встречались… с ширмой. На первом свидании они не могли видеть друг друга, так как оказывались разделены перегородкой, и самым эротическим переживанием такой встречи был голос. Если этот «установочный контакт» протекал удачно, мужчина приходил к женщине ночью. Мы можем предположить, что вряд ли он читал всю ночь стихи. По крайней мере, автор знаменитых «Записок у изголовья» придворная фрейлина Сэй Сёнагон сетует: «Но самое ужасное, когда мужчина обольстит какую-нибудь придворную даму, у которой нет в жизни опоры, и после бросит ее, беременную, на произвол судьбы. Знать, мол, ничего не знаю»[18]18
  Здесь и далее цит. по: Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII–XIX веков / Сост. Т. П. Редько; пер. с яп. А. Е. Глускиной [и др.]. СПб.: Азбука-классика, 2004.


[Закрыть]. Практическая сторона любви должна была оставаться как можно более скрытой, и та же Сэй Сёнагон, наверное, немало шокировала своих современников, откровенно описав столь интимный, по представлениям XI века, момент, как расставание любовников после бурной ночи: «Когда ранним утром наступает пора расставанья, мужчина должен вести себя красиво. Полный сожаленья, он медлит подняться с любовного ложа. Дама торопит его уйти: “Уже белый день. Ах, нас увидят!” Мужчина тяжело вздыхает. О, как бы он был счастлив, если б утро никогда не пришло! Сидя на постели, он не спешит натянуть на себя шаровары, но, склонившись к своей подруге, шепчет ей на ушко то, что не успел сказать ночью… “Как томительно будет тянуться день!” – говорит он даме и тихо выскальзывает из дома, а она провожает его долгим взглядом, но даже самый миг разлуки останется у нее в сердце как чудесное воспоминание».

А посмотрите, как романтична отсылка к уже знакомым нам эпизодам из «Кодзики»: «Сношение мужчины и женщины символизирует единение богов во время создания мира. На ваше занятие любовью боги взирают с улыбкой и довольны вашими наслаждениями. По той причине муж с женой должны ублажать и удовлетворять друг друга».

Рискну предположить, что именно такие образцы великолепной прозы и поэзии, напрямую трактующие занятия любовью как богоугодное дело, отчасти и создали в мире образ японцев как идеальных любовников, тем более что продолжение романа должно было быть не менее красивым. Мужчине непременно надлежало отправить возлюбленной восхищенные стихи – его чувства наконец-то нашли подтверждение, и он снова готов прийти с ночным визитом. На третью ночь молодоженам готовили рисовые лепешки моти, и за торжественной трапезой жених знакомился с родителями невесты. На этом, собственно, официальная прелюдия семейной жизни заканчивалась – принц и принцесса нашли друг друга, никаких балов и белых скакунов. Муж мог жить у жены, а мог возвращаться к себе и лишь навещать свою возлюбленную. Случалось, он уходил навсегда. Так как свадеб не играли, развода тоже не требовалось – женщины были свободны, и поэтическое рондо закручивалось вновь. Да и не только поэтическое.

Как ни удивительно, но и в современной Японии можно найти рудименты тайных ночных свиданий хэйанской поры. В каком-то смысле о продолжении этой традиции писал Евгений Спальвин, рассказывая о ночи любви в праздник Танабата. Ее же можно проследить в почти отошедшем, но пока еще хорошо памятном японцам обычае с неблагозвучным названием ёбаи. Смысл и содержание его заключались в том, что посещение юношами девушек по ночам не особенно скрывалось. Да и сложно было бы что-то утаить в японском доме старого стиля, где вся семья нередко спала на матрасах-футонах, расстеленных на полу в одной комнате – у нас бы сказали «вповалку». И вся семья становилась молчаливым свидетелем того, что могло происходить на одном из футонов, если в доме была девушка на выданье. Если один и тот же юноша приходил к девушке несколько раз подряд, то ее родственниками-свидетелями это воспринималось как неформальное сватовство и, естественно, большая радость.

У этого обряда существовала и хулиганская форма в виде «воровства невесты». Если чужой мужчина узнавал, что муж приглянувшейся ему женщины по какой-то причине не ночует дома, он мог прокрасться во тьме на его ложе и добиться невозможного. Кричать в такой ситуации не было принято – виноватой в несанкционированных сексуальных контактах всегда считалась женщина, а раз так, то в ее интересах было промолчать, чем и пользовались злоумышленники. Поговаривают, что и в современной Японии случаются подобные инциденты – например, во время ночевок больших туристических групп в отелях японского стиля – рёканах. Туристы спят там так же, как это делали их предки – на полу, причем мужчины и женщины вместе. Конечно, овладеть в ночи кем-то из знакомых в присутствии других знакомых не только преступление, но и наглость. Но, как говорят злые языки, именно по этой причине профессия девушки-гида считается сопряженной с профзаболеванием – беременностью.

Говоря же о временах хэйанской любви, нам снова и снова приходится обращаться к целомудренной «Повести о Гэндзи». Это насыщенное сложнейшими перипетиями страсти произведение, где главное – любовь и ничего, кроме любви. Одна из важных сюжетных линий этого сериала начала прошлого тысячелетия (кстати, роман охватывает отрезок времени в 75 лет, и в нем действуют более трехсот героев, в том числе около сорока главных) заключается в том, что блистательный принц Гэндзи в возрасте восемнадцати лет становится любовником двадцатитрехлетней наложницы своего отца. Наложница рожает ребенка, похожего на Гэндзи, а много лет спустя жена Гэндзи рожает мальчика, как две капли воды похожего на друга мужа…

Средневековые критики, с укоризной замечая характерные для японских нравов тех лет эпизоды инцеста (в условиях изолированного общения в рамках узкой социальной прослойки это оказывалось неизбежно), упрекали «Повесть о Гэндзи» за распущенность, хотя, повторимся, вряд ли существует на свете более целомудренный любовный роман. Распущенностью считалось своеобразное поведение хэйанских аристократов, умевших на зависть органично сочетать возвышенные чувства со свободой нравов. Мужчины сходились и расходились с женами, женщины с нетерпением ждали очередного суженого, в чести было многоженство (жены при этом не всегда знали о существовании друг друга, поскольку жили в разных домах[19]19
  Книга японских обыкновений / Сост. А. Н. Meщеряков. М.: Наталис, 1999. С. 284.


[Закрыть]). Аристократы в открытую заявляли, что одной даже самой хорошей жены настоящему мужчине недостаточно. При этом стиль поведения древних мачо сильно напоминал женский или, по крайней мере, унисексуальный, а женщины с успехом наслаждались любовью многих поклонников и, состязаясь в легкости пера, фиксировали в своих дневниках впечатления от них. В том числе и от тех, чьи мысли о собственной утонченности и женственности порой оказывались излишне навязчивы. Гомосексуализм был распространенным явлением, и это хотя и не поощрялось, но и не осуждалось открыто. И мужчины, и женщины понимали, что такой путь любви не самый удачный, а потому давали советы практического свойства (в тех же «Записках у изголовья») по удержанию мужчин, выказывающих слабость к мужеложству: «Молодая жена должна время от времени предлагать ему свой зад для подобного рода сношения. При этом она должна уделять особое внимание своей чистоте и тщательно смазывать себя кремами».

Для абсолютных гетеросексуалов хорошая жена, наоборот, должна была находить парочку ободряющих слов, адресуемых не только поэтическим талантам мужа, но и его физическим достоинствам: «Какой же ты мужественный! Какое счастье быть женой такого мужчины!» И еще конкретнее: «…какой он у тебя большой, мой милый! Он гораздо больше, чем у моего отца: я помню, видела его, когда он ходил купаться…»

Мужчины, в том числе буддийские монахи, такое обращение ценили и отдавали должное важности любовных отношений, формируя свои представления об идеальном герое-любовнике следующим образом: «Мужчина, который не знает толка в любви, будь он хоть семи пядей во лбу, – неполноценен и вызывает такое же чувство, как яшмовый кубок без дна. Это так интересно – бродить, не находя себе места, вымокнув от росы или инея, когда сердце твое, боясь родительских укоров и мирской хулы, не знает и минуты покоя, когда мысли мечутся то туда, то сюда; и за всем этим – спать в одиночестве и ни единой ночи не иметь спокойного сна! При этом, однако, нужно стремиться к тому, чтобы всерьез не потерять голову от любви, чтобы не давать женщине повода считать вас легкой добычей».

Эти слова принадлежат священнику и поэту Кэнко Хоси, автору «Записок от скуки». Его терзания настолько явны и трогательны, что мы и сегодня легко можем представить, каково было жить бонзам в стране божественной любви и секса:

«Ничто не приводит так в смятение людские сердца, как вожделение. Что за глупая штука – человеческое сердце! Вот хотя бы запах – уж на что вещь преходящая, и всем известно, что аромат – это нечто, ненадолго присущее одежде, но, несмотря на это, не что иное, как тончайшие благовония неизменно волнуют наши сердца».

«Отшельник Кумэ, узрев белизну ног стирающей женщины, лишился, как рассказывают, магической силы. Действительно, когда руки, ноги и нагое тело первозданно красивы своей полнотой, когда нет на них поддельных красок, может, пожалуй, случиться и так.

…Женщина, когда у нее красивы волосы, всегда, по-моему, привлекает взоры людей. Такие вещи, как характер и душевные качества, можно определить и на расстоянии – по одной только манере высказываться.

Иной раз, если представится случай, она может вскружить голову человеку даже каким-нибудь пустяком. Но вообще-то женщина только потому, что в мыслях ее одна лишь любовь, – и спать не спит как следует, и жалеть себя забудет, и даже то, что невозможно снести, переносит терпеливо.

Что же касается природы любовной страсти, поистине глубоки ее корни, далеки источники. Хотя и говорят, что изобилуют страстными желаниями шесть скверн, все их можно возненавидеть и отдалить от себя. Среди всех желаний трудно преодолеть одно только это заблуждение. Здесь, видно, недалеки друг от друга и старый, и молодой, и мудрый, и глупый.

Поэтому-то и говорится, что веревкой, свитой из женских волос, накрепко свяжешь большого слона, а свистком, вырезанным из подметок обуви, которую носит женщина, наверняка приманишь осеннего оленя.

То, чего следует остерегаться, питая страх, с чем следует быть осмотрительным, и есть это заблуждение»[20]20
  Кэнко-хоси (Записки от скуки) / Пер. с яп. В. Н. Горегляда // Григорьева Т. П. Красотой Японии рожденный. М.: Искусство, 1993. С. 68.


[Закрыть].

Легенды о чудесах

Жесткая социальная система древней Японии нередко заставляла людей искать себе пару внутри узкого сословного круга, который, в свою очередь, формировался по наследному принципу. Замкнутость японских деревень – рисоводческих общин, где люди были веками закреплены на одном и том же месте обязанностью поддержания сложного коммунального хозяйства, тоже не способствовала расширению сферы общения, знакомств, заключения семейных союзов и поиска сексуальных партнеров. Немудрено, что инцест стал в таких условиях довольно обычным делом. Эпизоды, связанные с любовью между родственниками, встречаются в написанной после «Гэндзи» «Повести о Нэдзамэ» и в замысловатой «Повести о втором советнике Хамамацу», где главный герой влюбляется в …мать своего умершего отца, реинкарнировавшегося в Китае в другой семье, то есть фактически в свою бабку! Тем не менее у них рождается ребенок – одновременно и сын, и дядя (или сводный отец?) героя. Но и это не предел изощренной фантазии японских писателей далеких времен. Один из шедевров позднехэйанской прозы – роман «Торикаэбая моногатари», название которого можно условно перевести как «Повесть о превращениях» или просто «Путаница». В нем рассказывается о том, как в семье одного аристократа росли двое детей, причем мальчик был явно с наклонностями девочки, а девочка соответственно – мальчика. Родители мечтали поменять их местами, но XII век не XXI, операций по смене пола тогда, разумеется, еще никто не делал, и родители, как могли, помогали скрывать противоестественное поведение детей, одевая мальчика «под девочку», а девочку «под мальчика». Желание спрятать от посторонних глаз ненормальное поведение завело в тупик: то, что сначала казалось забавной игрой, стало привычкой, а затем и естественным для героев стилем жизни (фрагмент подобной истории, хотя и возникшей по совершенно иным причинам, можно увидеть в блокбастере Китано Такэси «Дзатоити»). Не в силах бороться с жизненными обстоятельствами, девушка в мужском обличии поступает на государственную службу и даже делает успешную карьеру, женится (!), после чего происходит естественная развязка: вместе со своей женой героиня беременеет от одного и того же мужчины. Понятное дело, что ее брат, проходящий прямо противоположный жизненный путь, сталкивается с аналогичными проблемами, но как бы вывернутыми наизнанку.

«Торикаэбая моногатари» долгое время считался одним из самых непристойных сочинений своей эпохи, да и последующих нескольких сотен лет тоже. Буддийские представления о морали, о необходимости избегать всяческих вольностей, в том числе сексуальных, господствовали в обществе довольно долго (мы сейчас не имеем в виду те отклонения, которые проповедовались в упоминавшихся нами маргинальных сектах). Сочиненные примерно в то же время, что и «Повесть о Гэндзи», «Японские легенды о чудесах» («Нихон рёики») подчеркивали недопустимость потакания вожделению простолюдинов, оставляя чувственную сферу для переживаний узкого круга хэйанской аристократии. Буддийский монах Кёкай, составивший «Нихон рёики», просто и понятно – с помощью популярных в народе рассказов о невероятных чудесах – объяснял людям, что похоть – это плохо. Даже названия некоторых из этих легенд говорят сами за себя: «Слово о женщине, наказанной в этой жизни за похоть и за то, что она лишала детей материнской груди». Да и начало у легенды соответствующее: «Ёкоэ-но-оми-Наритодзимэ жила в округе Kara земли Этидзэн. С самого рождения она была похотлива и любила мужчин безо всякого разбору. Она умерла прежде времени»[21]21
  Пер. с яп. А. Н. Мещерякова.


[Закрыть]. Четкий расчет на массовую аудиторию и простой пиар-прием не могли не оправдаться: сначала монах говорит имя женщины и ее адрес, что немедленно вызывает доверие слушателей, так как это конкретизирует предстоящий рассказ и автоматически переводит его в плоскость реальных событий. Тут же – гипербола: «Она была похотлива с самого рождения». На фоне только что проглоченной привязки к местности это явное преувеличение не замечается. Наконец, вбивается последний гвоздь: «умерла раньше времени». Причинно-следственная связь очевидна: была похотлива – умерла раньше времени. Выводы каждый из слушателей сделает сам, хотя предсказать их не будет сложной задачей.

Еще одна легенда, «Слово о похотливом переписчике “Сутры Лотоса”, наказанном внезапной и мучительной смертью», так же проста, но содержит более важную и адресную отсылку к буддийскому канону, следуя которому можно избавиться от вожделения: «Переписчик сутр Тадзихи был родом из округи Тадзихи земли Кавати. Его называли так, поскольку он происходил из рода Тадзихи. В округе стояла молельня Нонакадо. Некий муж принес обет переписать “Сутру Лотоса” и летом 2-го года эры Драгоценной Черепахи, в шестой луне года Свиньи, пригласил Тадзихи в молельню. Возле молельни собрались женщины, дабы совершить церемонию добавления в тушь освященной воды. Между часом Барана и часом Обезьяны небо покрылось тучами и пошел дождь. Чтобы укрыться от дождя, женщины зашли в молельню и уселись возле переписчика, ибо храм был тесен. Тадзихи сидел на корточках позади одной женщины. Его сердце наполнилось похотью. Но как только он поднял ее одежду и коснулся ее, они умерли, соединенные телами. Женщина умерла с пеной у рта.

Верно говорю – то было возмездие защитников Закона. Даже если пламень похоти и сжигает сердце, негоже пачкаться грязью. Домогания безумца – что мотылек, летящий в огонь. В заповедях говорится: “Скудоумная молодежь распаляется с легкостью, увидев женщину или же разговаривая о ней”. В “Сутре Нирваны” говорится об этом: “Если знать истинный смысл любования цветом, звуком, запахом, вкусом и прикосновением, не будешь рад наслаждениям. Трудно обуздать желания. Но предающийся им – что собака, вечно гложущая старую кость”».

Под самый конец эпохи Хэйан и в начале нового, самурайского времени, принесшего Японии отличное от старого понимание многих вещей, в том числе и половой любви, рассказы о чудесах стали чуточку откровеннее и брутальнее.

К таким относятся «Рассказы дайнагона из Удзи», где ясно чувствуется переход от старой – аристократической, хэйанской морали к новым веяниям:

«И вот дошел до них слух, что в доме одного богача имеется дочь на выданье, воспитанная с большой заботою, и что матушка ищет для нее пригожего жениха.

Родители игрока пустили слух, дескать, их сын, первейший красавец в Поднебесной, желает к ней посвататься.

Богач обрадовался: “Именно такой жених нам и надобен”. Вскоре был выбран счастливый день для заключения брачного союза.

Наступила ночь, когда жених должен был в первый раз появиться перед своей нареченной. Его облачили в приличествующие случаю одежды, взятые на время у знакомых, и хотя ярко светила луна, родители позаботились о том, чтобы лицо молодого человека не слишком бросалось в глаза. Сопровождать жениха вызвались приятели, такие же, как и он, игроки, так что с виду все выглядело весьма прилично, как у людей.

С тех пор жених каждую ночь навещал дочь богача, пока не наступило время, когда ему уже полагалось остаться в доме на правах зятя».

Здесь уже и герой – не сиятельный принц, и дальнейшие события, когда жених идет на хитрость, чтобы обмануть невесту, далеки от «высоких» отношений при дворе. И хотя позже еще появляются образцы прозы, в которых изображение сексуальных отношений напоминают «Повесть о Гэндзи», как это происходит, например, в «Непрошеной повести» – «Нидзё», женщина в них оказывается уже не так свободна и мужчина не так женствен: «В ту ночь государь был со мной очень груб, мои тонкие одежды совсем измялись, и в конце концов все свершилось по его воле. А меж тем постепенно стало светать, я смотрела с горечью даже на ясный месяц – мне хотелось бы спрятать луну за тучи! – но, увы, это тоже было не в моей власти…

Увы, против воли пришлось распустить мне шнурки исподнего платья – и каким повлечет потоком о бесчестье славу дурную?.. – неотступно думала я. Даже ныне я удивляюсь, что в такие минуты была способна так здраво мыслить… Государь всячески утешал меня.

– В нашем мире любовный союз складывается по-разному, – говорил он, – но наша с тобой связь никогда не прервется… Пусть мы не сможем все ночи проводить вместе, сердце мое все равно будет всегда принадлежать одной тебе безраздельно!

Ночь, короткая, как сон мимолетный, посветлела, ударил рассветный колокол.

– Скоро будет совсем светло… Не стоит смущать людей, оставаясь у тебя слишком долго… – сказал государь, встал и, выходя, промолвил: – Ты, конечно, не слишком опечалена расставанием, но все-таки встань, хотя бы проводи меня на прощание!..

Я и сама подумала, что и впрямь больше нельзя вести себя так неприветливо, встала и вышла, набросив только легкое одеяние поверх моего ночного платья, насквозь промокшего от слез, потому что я плакала всю ночь напролет.

Полная луна клонилась к западу, на восточной стороне неба протянулись полосками облака. Государь был в теплой одежде зеленого цвета на алой подкладке, в сасинуки с гербами, сверху он набросил светло-серое одеяние. Странное дело, в это утро его облик почему-то особенно ярко запечатлелся в моей памяти… “Так вот, стало быть, каков союз женщины и мужчины…” – думала я».

Что ж, время блистательных принцев и поэтесс-невест безвозвратно прошло. Наступило время суровых самураев и женщин, которые их покорно обслуживали, а следом и самое интересное – эпоха веселых горожан со звонкой монетой рё в кармане, вернее, в рукаве кимоно и профессиональных куртизанок, желающих переложить эту монету в свой рукав.