Текст книги "Земное притяжение"

Александр Кушнер
Земное притяжение
Книга новых стихов

© Александр Кушнер, 2015

© «Время», 2015

I

«Прохожий с глобусом в руке…»

 
Прохожий с глобусом в руке,
Держа его за ось земную,
Прошел от нас невдалеке,
Но только в сторону другую.
 
 
Чем не Коперник, не Лаплас?
Быть может, Дарвином сейчас
Себя он чувствует на «Бигле»?
Пронес он Землю мимо нас.
Верни ее, мы к ней привыкли!
 

«Да, прекрасная затея…»

 
Да, прекрасная затея,
Но какой кошмар кругом!
Не спросить ли Галилея
Ночью как-нибудь тайком,
 
 
Выбрав тихую тропинку –
Не парадные пути:
Может быть, пора в починку
Мирозданье отнести?
 
 
В нем какой-то непорядок,
Что-то надо подкрутить.
Звезды чувствуют упадок
И усталость, может быть?
 
 
Сколько слез! Ничто не мило.
Отвечает Галилей:
– Боже мой, всегда так было!
Иногда еще страшней.
 

«У кораблика речного нет названья…»

 
У кораблика речного нет названья,
Только номер, и почти не видно дыма.
Он, похожий на последнее желанье
Осужденного на казнь, крадется мимо.
 
 
Кто плывет на нем – под стать царю Улиссу,
Повидавшему Коцит, и Стикс, и Лету.
Этот город с дном двойным и виден снизу
По-другому, чем прижавшись к парапету.
 
 
Так темна моста чугунная изнанка,
Словно вдруг цветной ковер перевернули.
Разговор под ним звучит, как перебранка,
Как ночная перекличка в карауле.
 
 
Всхлипы, жалобы, полуподвальный холод,
Ветерок потусторонний гладит темя.
Всё казалось: навсегда нам этот город
Дан в подарок, – нынче вижу, что на время.
 

«Наша тень любознательней нас…»

 
Наша тень любознательней нас
И зайти норовит за ограду,
Где клубятся кустарник и вяз,
И взобраться наверх по фасаду,
И припасть к обнаженным ногам
Застоявшейся кариатиды,
И к чугунным прильнуть завиткам,
И прилечь на гранитные плиты.
 
 
Рисковала собой столько раз!
Что ей ров, что зубцы, что бойницы?
Наша тень безрассуднее нас
И храбрей, ничего не боится.
Любопытной, не терпится ей,
Наши беды презрев и заботы,
Оторваться от нас поскорей
В предвкушенье грядущей свободы.
 

Замок

Анатолию Кулагину

 
Если ты почему-либо должен остаться в городе,
На поездку, допустим, в Италию, денег нет,
Или старость пришла – и во всем ее долгом опыте
Разъездной больше прочих тебя утомил сюжет,
 
 
Или ты одинок – и тебе одному не хочется
Путешествовать, не перемолвясь ни с кем словцом,
Или мало ли что, скажем, тень за тобой волочится
Неизжитой беды, наливая ступни свинцом, –
 
 
К замку, к замку пойди, что с одной стороны Фонтанкою,
А с другой узкогрудою Мойкою окаймлен.
К замку, к замку, с английской надменной его осанкою,
Бренна был итальянец, и всё же романтик он,
 
 
В замок, в замок, во двор его внутренний, – нечто странное
Ты увидишь, такое, чего не видал нигде, –
Замкнутое пространство граненое, восьмигранное,
Ни на что не похожее, как на другой звезде,
 
 
И поставленный сбоку, в горящем на солнце золоте
Шпиль, – как зодчий додумался, чтобы он так стоял?
Кто-то спрашивал: ваше любимое место в городе?
Не хотел никому говорить, а сейчас – сказал.
 

Девять тополей

 
Вот девять тополей стоят в одном ряду.
Зачем мне надо знать, что девять их, – не знаю!
Но я их сосчитал, как будто на посту
Стоящих, стройный ряд – не группу и не стаю.
 
 
И более того, когда случится мне
Еще раз здесь пройти, пересчитаю снова,
Как если был бы я уверен не вполне
В себе; быть может, в них? Ну да, а что такого?
 
 
Где девять, почему б десятому не быть?
Подвинулись чуть-чуть – и встал меж них десятый.
Ты спросишь: для чего? А чтобы удивить
Меня. Волшебный ряд, дымящийся, крылатый!
 

«Фабричный кирпичный район городской…»

 
Фабричный кирпичный район городской,
Унылая местность – и если какой
В нем дом приютится, то как он печален,
Как будто подавлен своею судьбой,
Его как бы нет, он почти нереален.
 
 
Живут ли в нем? Или пустой он внутри?
На окнах висят занавески, смотри,
И ящик, а в ящике этом цветочки –
О, желтые бархатцы, как янтари,
И ровно посажены, как по цепочке.
 
 
Неважно, что склады кругом, гаражи.
Цветочек, качайся, стекло, дребезжи,
Греми, грузовик, проноситесь, фургоны.
У жизни и здесь, в петербургской глуши,
Свои оправдания есть и резоны.
 
 
А кто говорит, что наскучило жить,
Его бы сюда привести, предъявить
Ему этот дом с задымлённым фасадом.
Есть чем утешаться, есть чем дорожить
И рядом с заводом, и рядом со складом.
 

В гостях

 
О смерти зашел разговор за столом,
И кто-то сказал, что когда бы комета
Грозила Земле – и всё сразу на слом
Пошло, то его бы устроило это,
А страшно, сказал, умирать одному.
И сказано было: лишить его слова!
И он, стушевавшись, спросил: почему?
Его пристыдили. И выпили снова.
 
 
Снежок под ногами лоснился, скрипя,
Чугунная тумба стояла, как в шлеме,
И я по дороге проверил себя:
Хотел бы я смерти нестрашной, со всеми?
Представил, что нет ничего впереди
У этого сада, ночного трамвая, –
И понял, что я по-английски уйти
Хотел бы, о гибели общей не зная.
 

Забывчивость

 
Всё куплю, а спички позабуду
Иль таблетку третью не приму,
Отвлеченный чем-то на минуту,
Позвоню, забывшись, не тому
И, себя ругая и жалея
И смущая стоном небеса,
Вспоминаю бедного Тесея,
Перепутавшего паруса.
 
 
А ведь он, несчастный, был моложе
И в подземном мраке победил
Минотавра дикого – и что же?
Черный цвет на белый не сменил!
Знал бы он, от Крита отплывая
В темноте, тайком, на склоне дня,
Что его оплошность роковая
Утешеньем служит для меня.
 

Пиковая дама

 
Что-то в «Пиковой даме» такое было,
Что меня еще в детстве заворожило,
Не про повесть – про оперу говорю.
Так от музыки этой меня знобило,
Что Чайковского втайне благодарю.
 
 
Может быть, и Флоренция виновата,
Где писал композитор ее когда-то,
Зной Флоренции северу предпочесть
Пожелав, раззолочена, тесновата,
Виновата – и всё! Почему, бог весть!
 
 
Предвкушенье какого-то зла, удара,
Приближенье затейливого кошмара,
Дамы пик с ее бледностью гробовой.
Повторение: та-ра-ра-ра, та-ра-ра.
Из театра под снегом домой, домой.
 
 
Что-то в музыке есть, что страшнее слова.
Может быть, потому, что она готова
Так и этак мелодию повторить
Ту же самую: завтра вернется снова,
Как бы ты ни старался ее забыть!
 

«Не было тайны такой…»

 
Не было тайны такой,
Чтобы она не раскрытой
Так и осталась в земной
Толще, веками забытой,
Подняты все корабли,
Что затонули, все клады
Найдены, Трою нашли,
Все обнаружены яды.
 
 
Древние все письмена
Поняты, все неувязки,
Суть преступлений ясна,
Сняты железные маски,
И поэтессы нагой
Найденный чуть не в чулане
Чудный рисунок живой
Сделан рукой Модильяни.
 
 
Видишь: пропавшего нет.
Просится тайна наружу,
И открывает секрет
Нам свою темную душу,
Значит ли это, что смысл
Жизни к нам выйдет из мрака
Смерти, как из-за кулис
Гамлет, а может быть, Яго?
 

Полнолуние

 
…Златые стекла рисовала
На лаковом полу моем.
 

Державин

 
Не зажигая свет,
Я в комнату, как в зал,
Вошел, в халат одет,
И «Здравствуй!» – прошептал
Державинской луне,
На комнатном полу
Писавшей что-то мне,
Надеюсь, похвалу.
 
 
Надеюсь потому
(Луна, какая честь!),
Что, раздвигая тьму,
Стихи мои прочесть
Смогла в полночной мгле,
Одобрить и понять:
Лежала на столе
Раскрытая тетрадь.
 
 
И комната моя
В мерцанье золотом,
Как будто полынья,
Подёрнутая льдом,
И впрямь была на зал
Похожа в этот миг,
Так лунный раздвигал
Ее скользящий блик.
 
 
И, глядя на луну,
Стряхнув остатки сна,
Я думал: ну и ну,
На свете есть луна,
Не выдумка луна,
Она и вправду есть,
Светла и холодна,
Ни золото, ни жесть.
 
 
И встретится мой взгляд
С державинским на ней,
И никаких преград,
Ни смерти, ни скорбей,
Ни горя, ни веков,
Померкших вдалеке,
А только ряд стихов,
Не тонущих в реке!
 

В саду

 
Может быть, кажется этим дубам и кленам,
Липам и вязам, что люди им только снятся:
Свойственно людям во мраке тонуть зеленом,
Под шелестящей завесой уединяться
Или, присев на скамейку на солнцепеке,
Щеки лучам подставлять после зимней стужи.
Любят они и кустарник ветвисторогий,
Даже задумавшись, ловко обходят лужи,
К ним привыкаешь, в аллеях они гуляют
Десять лет, двадцать, им нравятся блеск и тени,
Но непременно куда-то вдруг пропадают,
Были – и нет, наподобие сновидений.
 

На пароме

 
От дебаркадера в ночь на пароме,
Крадучись, медленно мы отошли.
Кажется, делаясь всё незнакомей,
Всё непонятней для твердой земли.
 
 
Только что самым высоким из зданий
Были – и вот нас у пристани нет:
Стали одним из разрывов, зияний,
Всё ощутимей и шире просвет.
 
 
Словно внезапно отпал от России
Пирамидальный, скалистый кусок,
Подняли якорь и в ночь заскользили,
Сделали воздуха свежий глоток.
 
 
Дело не в Хельсинки и не в Стокгольме,
Как поначалу рассчитывал ты,
Странную, тайную выбрали роль мы
Призрака, тени, плавучей звезды.
 
 
Мимо пакгаузов, верфей и доков,
Прочь от привычек, страстей и забот,
Скорбно, торжественно и одиноко
В Финский залив, в мировой небосвод.
 

 
А дальше – в укромной каюте, вдвоем,
В двухместной каюте, увы, без окна,
Казалось, что мы никуда не плывем,
Ни с места, – такая была тишина.
 
 
Казалось, что все измерения вдруг
Исчезли, пространства и времени нет,
При этом сознаньем владел не испуг,
А чувство отсутствия зримых примет –
 
 
И зримых, и слышимых: нет ни земли,
Ни моря, ни неба, мы выпали, нас
Ни люди, ни птицы найти б не могли,
Но нам оставалась любовь про запас.
 
 
И мы, безусловно, прибегнули к ней.
Такого покоя, такой тишины
Не будет нигде. Ни о чем не жалей,
Не бойся. И Хельсинки нам не нужны.
 

II

«Я вермута сделал глоток…»

 
Я вермута сделал глоток
И вкусом был тронут полынным.
Как будто, тоске поперек,
Я встретился с другом старинным.
 
 
Давно мы не виделись с ним,
И сцены менялись, и акты,
И он, – сколько лет, сколько зим! –
Спросил меня тихо: – Ну как ты?
 
 
Бокал я чуть-чуть наклонил
С полоской, идущей по краю,
Помедлил, еще раз отпил
И честно ответил: – Не знаю!
 

«Оказывается, воспоминанье…»

 
Оказывается, воспоминанье –
Напрасный труд: и лень, и ни к чему.
И странно было бы себе заданье
Такое дать, как если бы во тьму
Велеть зайти: забытая обида
Из тьмы всплывет или счастливый миг.
Не надо их! Покойся, Атлантида,
На дне, покрытый илом материк.
 
 
Дворцов, домов, камней осклизлых груда,
С размытыми чернилами письмо…
Пусть, если что-то явится оттуда,
То не по принужденью, а само.
Великий дар, счастливый дар забвенья
В степи мирской – и Пушкин прав опять.
А я-то думал: надо впечатленья
Копить и чуть ли не нумеровать.
 

Сигнаги

 
Если я правильно помню, Сигнаги –
Это грузинский такой городок.
Мне показалось: немало отваги
Надо, чтоб жить в нем, – разверзлась у ног
Пропасть, по краю которой ходили
Местные жители.
Врубель бы им
Пририсовал черно-синие крылья,
Сном многогранным своим одержим.
 
 
Нынче я думаю: мне бы в Сигнаги
Стоило, может быть, съездить опять,
В горы – от плоскости невской и влаги,
Чтобы над пропастью той постоять
В блеске кремнистом ее, позолоте,
Рядом с ней яблоки зрели в саду,
И еще раз увидать на подходе
К старости бездну прекрасную ту.
 

«Никто не виноват…»

 
Никто не виноват,
Что облетает сад,
Что подмерзают лужи,
Что город мрачноват,
А дальше будет хуже.
 
 
Никто не виноват,
Что в Альпах камнепад,
В Японии – цунами,
Что плачут стар и млад
И страшно временами.
 
 
Никто не виноват,
Что есть смертельный яд,
Что торжествует зависть,
Что обречен Сократ.
Что пыль стирает запись.
 
 
Увы, такой расклад.
Никто не виноват,
Что ласточки над морем
Летят, куда хотят,
В сиянье и фаворе!
 
 
Что нам никто не рад
В созвездии Плеяд,
Что если б мы узнали,
Что кто-то виноват,
Счастливей бы не стали.
 

«“С милого севера в сторону южную…”…»

 
«С милого севера в сторону южную…»
Боже мой, как хорошо повторять
Эту строку, мне как будто ненужную,
Снова и снова, опять и опять.
 
 
Вот что такое стихи – умиление
И утешение, а почему? –
Не объясняй. Не хочу объяснения.
Дашь объясненье, а я не возьму.
 
 
Дверь распахну на веранде наружную,
Странников вечных увижу за ней.
«С милого севера в сторону южную…»
Нехотя, быстро, как можно скорей!
 

«Так ветер куст приподнимал…»

 
Так ветер куст приподнимал,
Такой клубился белый цвет,
Плеча касаясь моего,
Как если б Тютчев мне сказал:
Зайдите, будет только Фет
И вы, а больше никого.
 
 
Так в темноте белел жасмин,
Что полуночник, проходя,
Как в круг магический входил –
И жизнь без следствий и причин
Вдыхал, как вечность, обретя
Прилив счастливых, юных сил.
 
 
О чем мы будем говорить?
Что могут мне они сказать,
И что сказать смогу я им?
О двух столетьях, может быть?
Зачем же так их огорчать?
И Тютчев скажет: помолчим.
 

Поле в Прибыткове

 
Поле в Прибыткове было в люпинах
Синих, – казалось, мы едем вдоль моря,
Здесь и наяды должны быть в глубинах,
И Посейдон здесь поселится вскоре,
И хорошо бы спустить сюда лодку
С избами рядом, прогулочный катер.
Пусть живописец возьмет в обработку
Даль эту, шелк этот, синюю скатерть.
 
 
В сущности, дело не в сути, а в цвете,
Не рассужденье, а преображенье
Лечит и жить помогает на свете,
Может быть, это и есть приближенье
К главному смыслу средь горя и пыток
Наших телесных, душевных, – возможно,
Это и есть наша прибыль, прибыток,
Не обобщай, говори осторожно.
 

Запустение

 
Были, были когда-то у нас на даче
И клубника, – возни с ней! – и с кабачками,
И капуста, и помнится цвет цыплячий
Огуречных цветов, их усы с крючками,
Завитушки и стрелы других посадок,
Серебристые щупальца и спирали…
Мой отец обожал на земле порядок
И усердье ценил – не любил печали.
 
 
Он вручал мне лопату, с его инфарктом
Ни копать, ни склоняться нельзя над грядкой.
Я старался, подстегнут его азартом,
Был рабочею силой, шутил: лошадкой,
А сейчас, в его возрасте, всё забросил,
Пробираюсь меж зарослями густыми.
Только яблони всё еще плодоносят,
Но давно нет приствольных кругов под ними.
 
 
Тень отца недовольна мной, бедный призрак
С офицерскою честью своей и долгом,
Не сердись на меня! Час свиданья близок,
Я чуть-чуть на пути задержался долгом,
Но люблю горицвет, полевые травы,
Белопенную сныть, молочай, люпины,
Вытесняющие стариков по праву
Равнодушной природы, без скорбной мины.
 

«Ко мне он не сходил с Синайской высоты…»

 
Ко мне он не сходил с Синайской высоты,
И снизу я к нему не поднимался в гору.
Он говорил: смотри, я буду там, где ты
За письменным столом сидишь, откинув штору.
И он со мною был, и он смотрел на сад,
Клубящийся в окне, не говоря ни слова.
И я ему сказал, что он не виноват
Ни в чем, что жизнь сама угрюма и сурова.
 
 
Но в солнечных лучах меняется она –
И взгляд не отвести от ясеневой кроны,
Что в мире есть любовь, что в море есть волна,
Мне нравятся ее накаты и наклоны.
 
 
Еще я говорил, что страшен меч и мор,
Что ужаса и зла не заслонят листочки,
Но радуют стихи и тихий разговор,
Что вместе люди злы, добры – поодиночке,
Что чудом может стать простой стакан воды,
Что есть любимый труд и сладко пахнет липа,
Что вечно жить нельзя, что счастье без беды
Сплошным не может быть, и он сказал: спасибо.
 

Шум

 
Березы нервно шелестят;
Осины – вообще панически;
Дуб – еле-еле, мрачноват;
А клен шумит меланхолически;
А белый тополь громче всех,
Я так люблю его кипение,
Наружу вывернутый мех;
А ива вся – недоумение:
Как можно плачущую так
Еще клонить, еще раскачивать?
А сосны сухо, кое-как;
А ели пасмурно и вкрадчиво;
Еще ольха – невнятный звук,
Тихоня, скучная попутчица.
Теперь сложи всё это вдруг –
И ты услышишь, что получится.
 

«Леса у Толстого в романе не знали…»

 
Леса у Толстого в романе не знали
Под Пензою где-нибудь, сосны да ели,
Что замуж их вместе с Жюли выдавали, –
Дичась, за спиной ее глухо шумели.
 
 
Вечерних лучей расплескав позолоту,
На них предзакатное солнце глядело.
Они бы восприняли брак по расчету
Как самое странное, дикое дело.
 
 
Откуда им знать, шевеля паутиной,
Волчицу с волчонком держа на примете,
Что тень их дымится в московской гостиной
На шелковых креслах, на скользком паркете?
 
 
Ни слова о том, как закатное пламя
Горит на верхушках, мы тоже не скажем,
Но эти леса ощущаются нами
Застенчивым, скрытым от глаз персонажем.
 

«Художник работает быстро, быстрее меня…»

Арону Зинштейну

 
Художник работает быстро, быстрее меня.
Ему для портрета достаточно часа – и чудно!
И было мне видно подобие то ли огня,
Горевшего в нем, то ли мысли, владевшей подспудно
Им и заставляющей руку, державшую кисть,
Летать, замирать, как пчела над жасмином кружиться.
Не есть, не жевать и, уж точно, зубами не грызть,
Вбирать безошибочно радость, а не копошиться.
 
 
Я видел холста оборотную сторону, мне
Была не видна, потерпи, сторона лицевая.
Но я, мне казалось, на том же сгораю огне,
Любя эту жизнь и художнику тем помогая,
И как не любить, даже муки и ужас терпя?
Да здравствуют пчелы! Искусство и есть садоводство.
Портрет получился. Я мало похож на себя.
Но горечь, но радость! А радость важнее, чем сходство.
 

«Электроконтроль, приходивший на дачу…»

 
Электроконтроль, приходивший на дачу, –
Суровая женщина нас проверяла,
Но я аккуратен и взгляда не прячу,
Нам счетчик на новый сменить приказала,
Какой? – двухтарифный. Такую задачу
Поставила твердо, он стоит немало.
 
 
Ушла, а на столике ручку забыла,
Дешевую, с черным внутри капилляром,
Прозрачную, новую, что ж, очень мило!
Сначала я пренебрегал этим даром,
Но склонность я к черным питаю чернилам
И, можно сказать, к канцелярским товарам.
 
 
И вот я пишу ею. Жесткая ручка,
Привыкшая к цифрам и строгим подсчетам,
Теперь привыкает к моим закорючкам
И строчкам – и не возражает, чего там!
Не к сметам, а к рифмам, не к суммам, а к тучкам,
И втайне довольна таким поворотом.
 

Молния

 
Сверкнула молния – ее придумал Зевс.
Застежку-молнию кто изобрел, – не знаю.
И, разумеется, из этих двух чудес
Я ценность высшую, как все, предпочитаю.
 
 
Сверкай, сокровище и честь небесных сфер,
Мы содрогаемся при громовом раскате.
Но как бы молнии-застежке был Гомер
Рад! И, наверное, блеснула б в «Илиаде»!
 

Новые окна

 
Теперь не форточка, теперь окно на треть
У нас откинуто внутрь комнаты под острым
Углом – и холодно под ним зимой сидеть.
Ни пакли нет теперь, ни ваты – всё так просто.
 
 
Ты в ногу с временем идешь, ты не отстал
И консерватором тебя считать нет смысла.
Стекло наклонное похоже на кристалл,
Как грань кристальная, оно, кренясь, нависло.
 
 
И замечательно, что рамы нет второй,
И вспомнишь старые стихи про раму эту,
Как выставляется она весной, весной!
Спасибо Майкову! (А ты подумал: Фету?)
 
 
Другой сквозь форточку, взывая к детворе,
Какое, спрашивал, у нас тысячелетье?
Нет больше форточки. А мальчик во дворе
Еще подумает чуть-чуть и скажет: третье!
 

«А вы поэт какого века?..»

 
А вы поэт какого века?
Подумав, я сказал, что прошлого.
Он пострашнее печенега,
Но, может быть, в нем меньше пошлого.
 
 
И, приглядевшись к новым ценникам,
Шагну под сень того сельмага,
Где стану младшим современником
Ахматовой и Пастернака.
 
 
Там проработки и гонения.
Но если вы стихом живете,
Вот счастье – том «Стихотворения»
В Худлите, в твердом переплете!
 
 
Как я читал его! С курсивами
Его заглавий голубыми,
Дождя лиловыми наплывами.
Воротничками пристежными.
 
 
Был век поэзии и живописи,
Был век кино довольно долго.
Всё это станет вроде клинописи
Или кумранского осколка.
 
 
Был век внимательного чтения.
И относительно невинна
Была, в порядке исключения,
Его вторая половина.
 
 
С меня и взятки гладки. По лесу
Брожу; в сосновом и еловом
Стою; я хорошо устроился
В тени, одной ногою – в новом.
 

Два стихотворения

 
Мечты о бессмертье тем более странны,
Что умерли все, даже вечные боги,
Имевшие столь грандиозные планы,
Внушавшие столь вдохновенные строки,
Умевшие на море вызвать волненье,
Корабль потопить, если он почему-то
Не нравился им, предоставив спасенье
Всего одному из команды, как чудо.
 
 
Мечты о бессмертье тем более дики,
Что выцвело, высохло, вымерло столько
Воистину славных и вправду великих,
Дойдя в виде торса до нас и обломка,
И трудно им встать с каменистого ложа,
Уйти от душицы и чертополоха,
Бессмертию может быть тоже положен
Предел – и, наверное, это неплохо!
 

 
– Как страшно подумать, – сказал я на зное
Июньском, – подумать, – сказал, – о зиме!
– А ты и не думай! – сказала, за мною
Идя по заросшей травой колее.
 
 
– Не думай, – сказала, – смотри на фиалки,
Еще, синеглазые, не отцвели!
Они ж не растут, не цветут из-под палки,
Им нравится быть украшеньем земли.
 
 
Они же не портят себе настроенье.
Какая зима? Не бывает зимы!
Смерть тоже ошибка, недоразуменье,
Обмолвка… Запомнить бы это мгновенье:
Однажды бессмертными были и мы.
 

III

«Надо было любить революцию…»

 
Надо было любить революцию,
Надо было ей душу отдать.
Надо было марксизм, как инструкцию,
Не прочесть, но в руках подержать.
 
 
Надо было отдать вдохновение
Ей, квартиру, тем более – дом.
И тепло, и любимое чтение
В жертву ей принести, и диплом.
 
 
Надо было смириться со злобою
И плевками, пройти через тиф,
Надо было проститься с Европою,
Равнодушия ей не простив.
 
 
Хорошо, что успел во Флоренции
Побывать любопытный студент,
И послушать немецкие лекции,
И сыграть «Музыкальный момент».
 
 
Надо было смириться с частушками
И, в Чека угодив как-нибудь,
Встретить давнего друга с веснушками,
Чтобы он отпустил тебя: «Будь!».
 
 
Надо было искусство и жречество
Развенчать, как собрат-горлопан,
Надо было спасать человечество –
Этот шанс был историей дан.
 
 
Ну а мы… Но из стужи и замяти
Он сказал бы нам в гиблом снегу:
«Ничего-то вы не понимаете,
Празднословы, терпеть не могу!»
 
 
Надо было с подругой, с приятелем
Разделить эту корку и тьму.
Это образ – и он собирательный,
Имена подставлять ни к чему.
 
 
Надо было бежать через Турцию –
Не бежал: надо верить и «быть».
Надо было любить революцию –
И любил ее, как не любить?