Текст книги "Певчий кенарь. 1990-й год"

– Не дрова несёшь! Мы за этой «стенкой» два года в очереди стояли!

Или:

– Осторожнее тащи, ты вообще знаешь, сколько нам стоил этот ковер?

При этом юный хозяин с трудом вспоминал даже имя той хозяйки, с которой якобы годами стоял за румынской мебельной «стенкой» и, по легенде, накидывал червонец сверху за дорогущий палас. Ася она или Амалия, что псевдоним, а что паспортное, и как она разрешила себя звать – он помнил рвано и путано.

И при этом, излишне демонстративно подчёркивая радение, нёс «пред лице ея» настенные вязанные композиции и чеканки, вазы и статуэтки, вышивки в рамочках, фикус в кадке, стопки собраний сочинений классиков, перехваченные крест-накрест бечевой…

– Надо бы здесь подзависнуть хоть на малёхо… – туго, но здраво соображал Кенарь – хоть у меня и не было выбора – а выбрал я дамочку самую упакованную… Экий снайпер, с первого выстрела – сразу в яблочко, посмотрел бы на меня наш козёл-военрук! Ничего, говорил, из тебя, Кенарев, путного не выйдет! Ну, не выйдет – так войдёт…

Разве всякая женщина без мужа, имея осиную талию, имеет сверх того ещё «мягкий угол» – набор мягкой мебели из однотонных дивана и двух кресел, каждое из которых имеет просвет между подлокотником и собственно сиденьем, зрелищно расширяя пространство!

Когда, обливаясь потом и трагически пыхтя, трое грузчиков втащили этот диван в гостиную – Кенарев разоблачил одного из них, по неловкости углом мебели отодравшего лоскут обоев. Грузчик плюнул на оторванный лоскут обоев и попытался плевком этим его приклеить обратно. И это так жалко выглядело, что Кенарев не стал развивать обличительной темы, спустил дело на тормозах…

Тем более, что повреждённый участок стены прикрывался высокой диванной спинкой. Ася Трубникова, она же Ювелирная, поторопилась накинуть на диван огромную и плотную «накидку», представлявшую из себя, по сути, второй ковер. А как ещё защитить обивку столь дорогой и ценной вещи?

Из переселенческого хаоса и завалов постепенно проступал облик уютного и фешенебельного гнёздышка. Встал под раструбную люстру раздвижной стол со стульями, занял свой угол цветной телевизор «Радуга», устроилось у стены чёрное, массивное пианино. ГДР-овская стенка наполнилась чем положено: расписным фаянсом и гранёным хрусталем пополам с памятными фотографиями Трубниковой и лаковыми миниатюрами, цветастыми импортными баночками из-под чая, который, когда в них заканчивается чай, превращаются в шкатулки, и всей прочей отрадной мелочёвкой зажиточности.

На старинном, резном, явно наследственном, выбивавшемся из общего стиля мебели бюро заняли свой пост бронзовые настольные часы, убийственно-тяжёлый «сувенирный» канцелярский набор…

«Прям, как в лучших домах ЛондО́на и Парижу» – думал Артур Арктур-второй, никогда, разумеется, ни там, ни там не бывавший.

Ближе к вечеру Кенарь, преодолев робость, нараставшую по мере выхода из него паров алкоголя, спросил хозяйку:

– Ася, я останусь сегодня?

– Как раз хотела тебя об этом попросить, Серёженька! – бросилась Ювелирная на шею к своей новой игрушке. Таким, как Кенарь, не знающим толком, что такое идиллия – «идиллия» рисуется воображением именно так…

V.

Став «Артуром», Арктур-второй, тем не менее, остался Кенарем. Всё, казалось бы, новое, а жизнь прежняя! «Почти семья», даже дубликат ключа Ася выдала, но с утра она уносилась в «ёперный театр» «готовить открытие сезона», репетировала театральный бенефис. Артур Арктур-2-й, проснувшись «пополудни» (уж очень ему это архаичное словцо нравилось), из нового гнёздышка выпархивал по старым маршрутам. И снова привычно слонялся, шатался, собирал вздорные слухи и нелепые сплетни в праздную авоську своей бессмысленной и бессистемной внимательности.

– Вот угадай – цеплял на выходе из подъезда колоритный человек (таких в среде Кенаря звали «короннейшими людьми») неопределённых занятий и пропитой внешности, некто Радик, по фамилии Нигматуллин, впрочем, никогда не употреблявшейся. – Бочковое, но не на боку, левое, не коммуняцкое, и разведённое до брака – что это?!

Ответ Радик покачивал в руке – разливное пиво в полиэтиленовом мешочке. Пройти мимо было выше сил – для Артура так же, как и раньше для Серёжи…

Ведь, как сам о себе говорил Радик, поэтично, и одновременно фольклорно:

 
Я – достояние страны,
Я – достояние народа,
На мне холщовые штаны
И отыгралася природа…
 

Артур Арктур-2 забывал, куда шёл, и это было легко, потому что шёл он никуда, и часами подвисал, обсуждая, какие фильмы в каком видеосалоне крутят, и какие из них стоит посмотреть, а на какие «рубля жалко». Гибридизировали с дебильными смешками, боевики «Стальная нога» и «Двойной удар» в гипотетически возможный фильм ужасов «Двойная нога»… А пламенный триллер про восточные единоборства «Железный кулак» Нигматуллин прочно, убедительно переименовал в «Железный кутак» (что на башкирском означает половой орган).

– Ну, это же другой жанр будет… – с сомнением качал головой Артур-Серёга.

– Никакой не другой! Триллер и есть: «Железный кутак»!

Новорожденный Арктур ностальгически вздыхал по временам Кенаря: вечерний рубль на посещение видеосалона у Артура, в отличие от Серёжи имелся, но, как чаще всего бывает в жизни, не стало времени: по вечерам он теперь дудел в кабаке…

Бродили, а потом сидели в теньке, надкусив угол пластикового пакета по-братски, часа полтора, не меньше. Потом неспешно, со всей душой расставаясь с Радиком, оставляя его сидеть на каменном крылечке заколоченного чёрного входа в родную школу, «Артур» сетовал:

– Дела, знаешь, дела…

– Скажи, какой деловой!

На выходе из анфилады проходных дворов начинались пустые, в духе времени, витрины. Кенарев с выражением лица ценителя вернисажей минут двадцать созерцал там некие бруски, завёрнутые в кальку, гадая – какой это маргарин, если это вообще маргарин… А то ещё бывает «кулинарный жир»…

Этот продукт для бедных вызвал в своё время в окружении Кенаря целую дискуссию. Гоша Крепницкий, ещё не заслуживший почётного звания «Рваненький Бочок», возвестил, по-ленински, под углом, тыча развёрнутой ладонью в витрину:

– Рыночные отношения победят только тогда, когда с прилавков исчезнет это ядовитое убожище (Гоша сказал похуже – «уё… ще»), кулинарный жир!

– Рыночные отношения победят – ответил Дима Торфянов – Когда это ядовитое убожище начнут фасовать в пачки с надписью «Масло – высший сорт»…

– Рыночные отношения победят, когда вы оба заткнётесь! – нашёл Кенарь, как ему казалось, «золотую середину» в неразрешимых противоречиях очевидной правоты обоих собеседников.

– Дурак ты, Серый! – ожёг его правдивой, но потому ещё более обидной характеристикой, Дима.

– Погоди, погоди! – с характерной интеллигентской заполошностью встопорщился Крепницкий – А ведь он прав! Фундаментально прав! Рыночные отношения – это когда никто не обсуждает вопросов, напрямую его не касающихся!

Куда-то уплыли по реке судьбы после выпускного и Дима и Гоша, а «Кулинарный жир» остаётся… Или это всё же классом повыше, маргарин собственной персоной? – гадал Артур Арктур, король бессмысленных дилемм.

Тут, вывернув с перекрёстка, к его гаданиям примкнул болтливый поэт Лёшка Искоренев, что означало долгие и бесплодные разговоры часа на два, не меньше. Для такой роскоши общения приятели удалялись обычно в приятную тень лип маленького скверика, потрындеть на «липовые» темы.

– Хочешь, новые стихи свои почитаю? – с отчаянием в глазах предлагал Искоренев, вирши которого, по причине их перепроизводства, обычно никто слушать не хотел. Но Кенарев, убивавший время единственно доступным ему способом, подозрительно-быстро соглашался, и Лёша завывающим, снова подражательным – потому что в 1990-м все всем подражают – голосом пономарил:

Уфа пуста. И отрешённо

В снах вспоминает жизни бредь.

Повсюду в чёрном капюшоне

Блуждает смерть.

К Вам подойти дичиться близко,

Пока ещё не пробил час,

Но, понемногу шаря в списках,

Дойдёт до Вас.

Тогда, быть может, вам присниться

Сон сладкий, как в бокале яд,

Её влюблённые глазницы

И предков ряд…

Вы беззащитны, как Адам

Она же жизнь-болезнь излечит.

Темно. Весь мир похож на храм.

В нём звёзды – свечи.

– Хорошо! – кивал Серёга, не потому, что стихи были хороши, а потому что никакой альтернативы им не проглядывалось: ведь брусковатый маргарин за стёклами «Азык-тулека» он уже заведомо и досконально изучил.

От упадничества строф Искоренев предсказуемо, и даже логично перескакивал на неблагодарность человеческую, порождающую пессимизм культуры. Он выступал, месяц от месяца всё нелепее, последним поклонником Горбачёва, «стиснутого между красными убийцами и коммерческими ворами». И, разумеется, разил хрестоматийным:

– Ворюга мне милей, чем кровопийца…

Поскольку на раскрученный источник [3] Лёша не ссылался – Кенарь думал, что это тоже его сочинение.

Пухленький, холёный, нос пуговкой, по-домашнему заботливо чистенький Искоренев, найдя «родственную душу», а точнее, свободные уши – эмоционально излагал свои теории, способные родиться только во впечатлительном сознании провинциального поэта:

– Парадоксально – сказал он, глядя со значением – Но свобода порождает нелюбовь, и становится нелюбовью… Понимаешь? Рабу нужно любить своего хозяина. Раба за это меньше бьют, чаще балуют, да ему и самому психологически легче своё раболепство объяснять любовью, чем собственным ничтожеством… Понимаешь?! Но когда тот, кто выше тебя, перестал тебя истязать, сам собой всплывает на ум вопрос: а почему это он сидит выше тебя?! И, как следствие – нелюбовь, отстранённость, брезгливое отмежевание…

Несомненно, Искоренев пытался такими словами «раскрыть трагедию Горбачёва», но Кенарев ведь всё понимал по-своему. Он жестом ответной вежливости поведал Лёше о грампластинке «Песни для родной партии», выпущенной к какому-то партийному съезду ещё до «перестройки»… И задолго… Пластинка эта, воспевавшая КПСС, очень долго пылилась в музыкальном магазине, её никто не хотел брать… На скучно сделанном конверте, шариковой ручкой – помечались уценки: снова… и снова… Было что-то роковое в отношении народа к партии, впервые за всю человеческую историю накормившей досыта всех людей досыта…

– А ведь это не политика, совсем не политика – бормотал Кенарев – это что-то бытовое… «Посади свинью за стол – она и ноги на стол» – политика, скажешь?!

– Это ты к чему?

– Не знаю…

– Не знаешь, а говоришь… Вот в этом и вся трагедия демократии! – саркастически заключил Искоренев – Всякая власть нелюбима и постыла, и презираема… Кроме той, что пытками и казнями заставляет себя любить! И что мы получаем? Ярко выраженная нелюбовь к власти – и есть первейший признак демократии. Так, что ли?

На такое Артур Арктур, как и раньше Сергей Кенарев не умел ответить. В Искореневе он поневоле всё больше видел, не умом, а здоровым инстинктом животного, тот ползучий пырей русской разночинной интеллигенции, который какими только лемехами не рубили – а он всё равно выползает из-под земли в русской провинции. Упорный в своём требовании признать неправильное правильным и лепить нелепое…

Кенарев, как приземистый человек приземлённого здравого смысла, обычно свойственного полуидиотам в той их половине, в какой они не идиоты, видел «истоки и смысл» народного презрения к власти куда прозаичнее, чем представлялось обкурившемуся эмпиреями Искореневу.

Власть хотела уважения за то, что она ничего не делает: не бьёт, не гоняет, не расстреливает, не нудит – только выслушивает любого, и принимает, какой он есть. За такое уважать власть мог разве что Искоренев, в юные года столкнувшийся с «дефицитом свободы творческой личности».

Если быть точнее, то он в детстве, протестуя против принудительного хождения всем классом на скучную, совершенно не детскую (а какую-то дрябло-революционную, восьмидесятническую) театральную постановку прямо посреди действа вскочил с кресла, заорал «Боже, царя храни!» и кинул на сцену большую круглую батарейку.

Дело о столь явной политической неблагонадёжности Искоренева решили замять, всё ограничилось запугивающим вызовом к завучу, которая, напуская страху, грозила впечатлительному ребёнку, замиравшему в холодном поту ужаса:

– Как же ты мог так поступить, Алёшенька?! Теперь приедут из КГБ, отвезут тебя на помойку, там завернут в чёрную простыню… и расстреляют…

В этой точке пространства и времени, как представляется по здравому размышлению, сошлись личный маразм психически-неуравновешенного мальчика и системный маразм режима. И сошлись в экстазе полного соответствия!

С тех пор Лёша «стукнутый», отсюда и благодарность тем, кто избавил от расстрела в чёрной простыне, который – как понимают нормальные люди – никогда ведь и не грозил Искореневу… Отсюда и респект Горбачёву «за свободу», за право не только метать батарейки на сцену театров, но даже и самому туда прыгать с голой задницей…

Нетворческие личности за такое не уважают. Такие, как Кенарев в чёрные простыни и расстрелы на помойках не верят. На «классном часе», посвящённом ужасам тоталитаризма, на котором Лёша живописал пережитой кошмар, Серёга не удержался публично усомниться:

– На помойке?! Это ж посреди двора, там чёртова уйма народу, а вдруг пуля отрикошетит?! Или в окно залетит?!

– Пуля – она такая… – поддержал классный руководитель, уходя от скользкой темы обсуждения завучихи – Если в тебя летит – руками не загородишься…

– Ну почему?! – ликовал клоун класса Погудин – Блок поставить…

И заполошно вскочил в позу из каратэ, ломакой-кривлякой выгибая ладони наизнанку, шутовски изображая, как он будет отражать рикошет предназначенной Искореневу пули…

Так серьёзный разговор о праве или бесправии метать в артистов пусть плохонького, но театра, всякие тяжёлые предметы – ушёл в привычный времени балаган…

Чтобы теперь, нежданно для самого Кенаря, продолжится раздражённым протестом:

– Нечего его расхваливать! Трепло и слабак.

– Так ему снова помойки под расстрелы приспособить?! – прищурился Искоренев.

– Не о том речь… -Кенарь путался в словах, но держался за нить здравомыслия, как за ариаднову – Тут, понимаешь… Эта, как бы… Назвался тренером – будь сам спортивным, и учеников тренируй, гоняй по спортзалу! А что это за тренер такой, который и сам с пузом до колен, и учеников, ничего, кроме как за пивом ему сбегать, делать не заставляет?!

Серёга, он же Артур, он же Второй – хотел, но не мог сказать очень важные, выстраданные в шапито «перестройки» вещи. А Искоренев, к тому же, таких «отрыжек авторитаризма» на дух не переносил, ему такое скажи – пожалуй, рискуешь поругаться. Кенарев вообще последнее время старался говорить о своих наблюдениях поменьше, потому что самые будничные и простенькие его впечатления выбешивали очень разных людей, ломая им с любовью сооружённый карточный домик их «картинки мира»…

VI.

– Вот мой Артурик, прошу любить и жаловать! Подлинно израильтянин, в котором нет лукавства! – вечерами восторженно-книжно [4] представляла друзьям «Артура Арктура» Ася Трубникова. И тем вынуждала его смущённо, косноязычно оправдываться, что он никогда не бывал в Израиле и никакого отношения к евреям – «при всём уважении» чести иметь не удостоен.

Если днем Кенарь был предоставлен сам себе, то вечером оказывался в плотном окружении недолюбливающих его мужчин. У Амалии было много друзей: уже на третий вечер к ней на новую квартиру, одобрительно отзываясь о метраже и планировке комнат, приходил избранный круг «выдающихся людей нашего города». И это повторялось едва ли ни через день…

Первым обычно показывался в дверях с чем-нибудь дефицитным в пакете большеносый грустноглазый кооператор с гладко прилизанными волосами Армо Гегамович Джалаян, которого русские друзья в шутку звали «Гигантовичем», что разумеется, ему льстило, да и вообще – если честно, он это сам придумал. Джалаян носил свитер на маленьких пуговках с отложным воротником, предлагал всем купить у него чеки «Урожай-90», и потому, надеясь обрести в людях покупателей, был добрее других знакомых Аси Трубниковой. Торговый человек, он даже в теории стремился найти компромисс, не говоря уж о практике.

Другой визитёр, Василий Александрович Чернов, был куда более агрессивным, грубым и резким. Никаких чеков никакого урожая он никому не предлагал, а предлагал только всем налево и направо показать кузькину мать, что обычно не вызывало энтузиазма. Не по-мужски длинные волосы Чернов зачёсывал назад, отчего получалась поповская долгогривость, волосы топорщились, в том числе и вихрами за ушами. Лицо Чернова было несколько вдавленным в районе глаз, лоб и нос выступали довольно резко относительно глазных впадин: то ли пингвин, то ли сычик… Чернов носил белые рубашки с пёстрыми галстуками, массивные запонки, и когда снимал пиджак – все видели его тонкие, как верёвки, подтяжки.

С Черновым было связано множество историй, не то, чтобы смешных, а до смеху нелепых. Как, например, был у Чернова старенький «Запорожец», про какие говорят, что у семьи бывает три позора: судимый отец, беременная дочь-школьница и автомобиль этой марки. И на безлюдной трассе остановила этот «Запор» симпатичная девушка. Чернов купился на её одиночество, притормозил – и тут же из кустов выскочил парень…

– Садитесь, садитесь… – проворковал Чернов, активно гримасничая, и для того используя всю экзотику своей специфической внешности – Всё готово для дальней дороги… Резина лысая, мотор барахлит, тормоза не работают, а главное… хи-хи-хи… – а хихикать он умел в самом деле, омерзительно, Артур-Серёжа сам в этом убедился – за рулём сумасшедший…

Благодаря такой проделке, достойной настоящего психа, свой дальнейший путь на «Запорожце» Чернов совершил один. Это не подвиг и не анекдот, это жизнь – полная малопонятных абсурдов…

Ещё одна история о Чернове, врезавшаяся в память Кенареву, собиравшему в памяти всякую дрянь за неимением лучшего, была совсем ни о чём. И даже модного мотива протеста не содержала…

Чернов якобы гостя́ в Вологде (он действительно там часто бывал по работе) и как-то в тёмной подворотне столкнулся с писателем Василием Ивановичем Беловым. И, не желая в узком месте уступать дороги, грозно спросил:

– А ты кто такой?!

– Я – Белов! – со всем достоинством известности сказал классик русской литературы.

– А я – Чернов! – ответил Василий Александрович, и классик подумал, что прохожий над ним издевается…

Самым непонятным в этой легенде было знание рассказчиков о думах Белова: кто донёс им, что подумал Белов?! Однако же люди, перепаханные «перестройкой», верили всему – в том числе и этому…

Третий гость оперной дивы, Савелий Борисович Здо́ров был замечателен тем, что оказался одновременно и лысоват и кудреват. Глубокие и широкие залысины врезались в его рыжеватые кудри, доходя почти до макушки, но в свободных от их бликующей глади местах курчавились локоны, неподвластные расчёске.

Савелий Борисович носил клетчатые «инженерские» рубашки, даже в жару с длинным рукавом, и постоянно подчеркивал, где нужно ставить ударение в его фамилии: «я не всегда здоро́в, но я всегда Здо́ров!». И завистниками этой титанической личности прозванный «Вздоровым»…

Артуру Арктуру-2 было видно, что гости ценят эти посиделки, обвыклись в их традиции, хотя хозяйка почти совсем не умела готовить. Домашних блюд на столе, считай, и не было – если не считать таковыми бутерброды со шпротами: всё-таки открыть плоскую узкую банку и нарезать хлеб – кухонный труд! А вот торт «Полянка» был покупной, чрезмерно, на вкус Кенаря-Арктура, маслянистый. Коньяк и сервелат – из «заказа», выдаваемого особо выдающимся деятелям культуры по месту службы (в данном случае, в театре), оттуда же финский сыр и покупные пельмешки…

Гости-гедонисты восхищались не только вокалом Амалии Ювелирной, ценили в ней и многое друное, однако они дружно, не сговариваясь, с одинаково брезгливыми «минами», не оценили её взбалмошного взбрыка в лице юного «Артурика», обнаруженного ими по-хозяйски обживающимся в новой квартире. Без осуждения они глядели на мальца только в те первые минуты, когда смотрели на него с изумлением, бессильные поверить. Мол, что это вообще такое, и как здесь завелось, на одних правах с тараканами?!

– Асечка всегда была экстравагантной! – пытался шептать в оправдании подруги кооператор Джалаян.

– Слушай, но не до такой же степени! – шипел в ответ Чернов – Этот Артур… Он же ей в сыновья годится!

– Сорок лет… – адвокатствовал Армо Гигантович, куривший на балконе особенно нервно – Последний шанс… И всё – как в последний раз…

– Не понимаю, не понимаю… – вторгался в интимный шёпот Здоров со своим вздором – Вокруг неё, казалось бы, есть куда более достойные кандидатуры…

– На себя намекаешь?! – строго хмурился Армо.

– На тебя, дурак…

– Нэт уж, спасыбо! – усилил акцент Армо Гигантович – Эсли она хорошо поёт – это нэ значит, что она хороша во всём…

– Послушай, но притащить в дом мальчишку, и демонстративно с ним жить…

– А может, это любовь?

– Да у него молоко на губах не обсохло!

– Ну, есть в жизни любители молока… – со знанием людей парировал Джалаян – И любительницы…

Ася-Амалия прерывала шушуканье друзей, высовываясь на половинку очаровательного корпуса в балконную дверь с призывами к столу. Она пыталась копировать дамочек начала века, но вместо их «господа» у неё получалось врастяг, делано-фальшиво:

– Га-аспада, га-аспада! Прошу всех закусить!

Под оранжевым абажуром у милой Асечки, в гостиной, с претензией на «стать салоном» передовых мнений – шли вокруг Кенаря разговоры, за которые иные ревнители режима могли бы и изувечить…

Например, Василий Чернов загибал в том высоко-пафосном смысле, что черного кобеля не отмоешь добела, и что надо бы в целом, так сказать, разрушить кровавую коммунистическую диктатуру.

– Это, конечно хорошо – с сомнением кивал Джаладян – Диктатуру-то свергнуть… Но только надобно её для начала найти…

– Что значит, найти? – петушился Чернов – Где сидела, там и сидит: в райкомах, в обкоме!

– Ну, сидит. И чего она там делает?

– Ничего не делает. Продукт народный поглощает…

– Знаешь, Василий, для кровавой диктатуры это как-то слабовато…

– Писал великий Розанов – «начальство ушло»…

– А помнишь, чем это кончилось, у Розанова-то? «Русь слиняла в два дня»… Как бы чего не вышло… – это уже Чехов писал… Воля ваша, но не хочу я сейчас нападать на советскую власть! Осуждаю, презираю, чужд – но… нападать не желаю!

И Джалаян распалялся, как положено деловому человеку, укоренённому в жизни, и, в том числе, укоренённому в нездоровье этой переломанной жизни:

– Дело-то известное, ума-то у Софьи Власьевны негусто, как комар срыгнул… Другое дело, что это, может быть, не её вина, а её беда! Много ли выиграет человек, если от очень плохого лекаря попадёт в руки очень хорошего убийцы? Если лекарь пусть неумело, пусть глупо – всё же пытался тебя на ноги поставить, а не закопать…

– Га-аспада, га-аспада, не ссорьтесь! – улыбчиво умоляла Ася-Амалия.

– Да мы и не ссоримся! – ответно щерился кооператор – Вася предлагает свергнуть кровавых большевиков, а я говорю: найди мне их, свергну!

Чтобы дама не волновалась, они с Черновым обнялись, будто перед фотографированием, и сменили тему.

– Логичным – поднял кривоватый палец кооператор Джаладян – нам кажется только то, над чем мы имеем, хотя бы теоретически, контроль. Но, если мы будем уравнивать абсурдное с непонятным, тогда неграмотный полудурок назовёт абсурдом вообще всё в мире.

– Ну так ведь разум рождается в безумии – поделился Савелий странной формулой, в духе «перестройки».

– Ну и понятно – подкалывал ершистый Чернов лысоватого Здорова – Ты вон такой разумный – аж макушка до зеркальности протёрлась!

– Так ведь – обидно парировал Здоров – густая растительность только на навозной почве…

– Ты про мою красоту?! – кокетничал Чернов.

– Я бы сказал – непочатую и нерастраченную…

– Это ты зря! Меня не берегли: оттого я хорошо сохранился…

– Га-аспада, га-аспада, прошу не браниться! – вторгалась Ася-Амалия с привычным женским миролюбием. – Мне за вас перед Артуриком неудобно, подумает, что попал на сходку…

Обнимала сзади Кенаря за плечи, угощала его шпротами с вилочки, теми же жестами, какими младенцев с ложечки кормят, только более игриво…

Кенареву было среди этих людей, каждый из которых гораздо старше его, да и попросту, чего греха таить, во всех смыслах «взрослее» – неловко и неуютно сидеть на равных. Но Ася-Амалия упорно проталкивала его в их круг, настаивая признавать свою любовь, и Серёга пытался сойти за своего. Но все его попытки поговорить – только ухудшали впечатление общества на его счёт.

Как-то раз Чернов бурно, и не без гордыньки за свой «продвинат», выразил восторг от новой, на днях вышедшей книги историка и философа Кима Малокалиберного, «Дао: путь древнего Китая».

– Понимаете, Дао – это в сущности, и есть путь! Но путь куда?! – восклицал Чернов с повседневной патетикой «перестройщика» – Вот загадка! Малокалиберный решает эту загадку, убедительно доказывая, что Дао – не совсем путь, а скорее, первородная пустота… Очень интересная книжица, рекомендую, особенно…

Чернов с вызовом посмотрел на Кенарева и процедил с отвращением:

– …подрастающему поколению!

– Жива, стало быть, покамест советская власть! – хмыкнул «Артур» Кенарев, ничего особенного в виду не имея, а так: чтобы разговор с умным человеком поддержать – Лежит колодой, под себя ходит, мычит невразумительное, однако ж какими книжками покамест дышит…

Чернов просто захлебнулся от вопиющей несправедливости невежественного дикаря, нагло подселившегося к его подруге, и явно не ум в нём оценившего…

– При чём тут коммунисты?! – возмутился Чернов, как и положено прогрессивному интеллигенту – историк Малокалиберный пишет про философию Дао, и ни разу не коммунист. Я, его благодарный читатель, тоже! Где вы в наших отношениях увидели посредничество советской власти?!

– Книжка-то, поди, с иллюстрациями…

– Да! С цветными! И в твёрдом переплёте! О философии Дао в древнем Китае! И что?!

– Вот видите…

– Чего я должен увидеть, молодой человек?!

– Вы же как-то с этим даосом встретились… И, как я понимаю, не лично…

– Мы с ним встретились в книжном магазине «Академкнига»! – раздельно произнося слоги, отчеканил Чернов. – Устраивает это вас?!

– Да я разве против?! – пятился под напором «знающего жизнь человека» растерянный «Артурик» – Встречайтесь вы, где хотите… Коли вам власть дозволяет…

– При чём тут власть?!

– Ну, а без неё как про философию Дао-то писать и читать станешь?! – недоумевал эмоциональному накалу собеседника покладистый Сергей. Дурак дураком, но, вращаясь в кругах завзятых книгочеев, кое-что он видел трезво:

– Ежели у вас нет капиталу, дык писателем вам быть не на что, а читателем некогда. Так я это понимаю. Культуркой-то играются люди, не слишком обременённые…

– И чего?!

– Вот я и сказал – мол, даёт вам пока ещё Софья Власьевна побаловаться-то… Извините, если обидел…

– Это восхитительно! – всплеснул руками Чернов – По вашему, Артурик, получается, что за пределами Совка никто никогда и книг никаких не издавал?!

– Ну почему? – совсем смутился Кенарев, расстроенный, что вообще завёл эту тему – Издавали… По предоплате… У нас тоже такое есть, называется «Самиздат»…

– Так по вашему, коммерческие издательства от «Самиздата»… ничем не отличаются?!

– Ну… А чем? – спросил Серёга с искренним интересом неискушённого и малообразованного человека. – Там и там за деньги вас потешат…

– То есть, в США, во Франции…

– Да и оставьте вы меня в покое, не знаю я этого ничего… Я не писатель… И не читатель…

Дело принимало скверный оборот, Чернов набычился, налился клоповьей кровью, словно бы для драки. Но миротворная Ася-Амалия поспешила на помощь. Успокоительно, как валерьянка, прозвучало уже привычное, как шум улиц за окном:

– Га-аспада, га-аспада! Скиньте градус, а то подерётесь! Вася, не задирай Артурика, ты же ему в отцы годишься!

– А ты в матери – хотел с пылу желчно выдать Чернов, но вовремя прикусил язык.

По традиции времени полагается тараторить без умолку, а потому, как только спорщики, конфликтовавшие, впрочем, по недоразумению, умолкли, в паузу тут вклинился Савелий Борисович Здо́ров. Это напоминало очередь за колбасой: отстоял до прилавка, пока других «отпускают», и рот раскрыл…

Говорил Здо́ров горячо, жирно, проданно. Торопился, пока слушают, пока не стали перебивать, выкрикивая своё, как всякий, кто полторы книжки прочитал, считает своим правом, и даже долгом делать…

– Подлинные человеческие потребности возникли задолго до нас с вами. Они хорошо известны, строго ограничены и однозначно разумны. И потому нужно отделять человеческие потребности от человеческих желаний! – возвысил Савелий дрожащий голос – Потому что желания, в отличие от потребностей, предсказать невозможно!

Они безразмерны, беспричинны, бестолковы, бессмысленны, беспочвенны, и часто безобразны… Можно сделать долгом власти в обязанность человеческие потребности, но нельзя вменить ей в обязанность человеческие желания! И тут, мне кажется, главная ошибка демократии… Она пытается навязать смутные и переменчивые желания толп в обязанность властям.

Как раз тот случай, когда благими намерениями устилают дорогу в ад! Человек в своих желаниях запутается, так, что станет уже невозможным удовлетворить даже самые базовые его потребности, а ведь это смерть, и без кавычек! И в этой ситуации вопрос о всяких и любых желаниях будет автоматически отменён, но поздно: ибо и человека-то уже нет…

Почему Кенареву запала в душу именно эта, длинная и малопонятная тирада странного гостя? Да потому что Савелий Борисович как в воду глядел! Человека – если, конечно, считать человеком Серёжу Кенарева – очень скоро в доме Аси-Амалии не стало. Он выпал оттуда осенним листком, выпорхнул птахой в форточку по воле ветра, так же случайно, как и влетел…

VII.

– …Серёженька! – море радушия в приятном мелодичном девичьем голоске – Кенарев? Это ты?!

Кенарь так привык откликаться на Артура Арктура, что не сразу понял, кого кличут. Да и с чего бы Катеньке Керобеевой так радоваться встрече с малознакомым мутным типом? Кенарев глянул на красотку в облегающе-летней фривольной одежке… И буквально считал – хоть и не обладал проницательностью – жгучий, сгубивший Еву экстаз женского любопытства на востроносом личике этой лисички-«чернобурки».

– Привет, Катя! Исполать тебе, коли не шутишь…

Кенарь знал о Керобеевой немного. Знал, что она любит домашний компот по праздникам, но не умеет его открывать. Знал, что одевается стильно и со вкусом. И что у неё, якобы, появился «парень», школьный «златоуст» «перестройки» Георгий Крепницкий, заштопанный на славу, и на вящую славу, матерившимися по его поводу медиками после конфуза перед Региной Доммаже на выпускном.