Текст книги "Сферы"

Сферы
От девона до мела
Александр Иванович Макеев

© Александр Иванович Макеев, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

1

Весна 1948

За вагонным окном, затуманенным снаружи поздними заморозками, а внутри дыханием пассажиров общего вагона, замелькали дачные посёлки и платформы. Деревья, готовившиеся вот-вот распуститься, просвечивали сиреневым отливом почек, местами переходящим в зелень.

Андрей Чуваев сидел у окна, и уткнувшись лбом в вагонное стекло, в который раз задавал себе одни и те же вопросы: зачем он едет? что его ждёт? кто его ждёт?

Впервые в Москве он был в прошлом году, когда их часть переводили под Харьков, и никакая, даже самая кривая дорога, не вела через столицу, в которой училась его сестра. Но волею случая или судьбы он попал на глаза полковому начальнику, пожелавшему отправить Андрея вместе с семьёй и трофеями в Харьков через Москву. Дородная полковничиха вместе с двумя дочерьми ехала к дальним родственникам мужа, которых никогда не видела и, познакомившись с которыми, забыла о приставленном к ней денщике.

Сестра Андрея, Анюта, первая из семьи вступила на тропу высшего образования и, видимо, возгордившись будущим инженерством, не навестила родителей прошлым летом, и Андрей, на правах брата, решил пожурить сестру, а если будет необходимость, реализовать и более строгие родительские наказы. Но когда он увидел Анюту, все сердитые родительские наставления были забыты, чему также способствовало обилие однокурсниц, при которых никакого серьёзного разговора произойти не могло. В общежитии на него налетело столько девчат, что в первый момент он никак не мог понять, кто из них Анюта. Все хотели посмотреть на фронтовика, брата их подруги, да и просто на мужчину.

В Харьковском гарнизоне Андрей часто вспоминал дни, проведённые в Москве, сетуя на себя за то, что не смог как следует присмотреться к жизни сестры, наставить её на правильное отношение к родителям, да и к жизни, конечно. Но потом все эти мысли отодвинулись на потом, до демобилизации. И вот это потом наступило. Демобилизация накатила неожиданно и быстро. Устоявшаяся солдатская жизнь была позади, армейские рельсы оборвались, и настала гражданская жизнь при полной неопределённости выбора положения в ней.

Приехав к родителям, в маленький провинциальный городок, он старался быть в стороне от той жизни, в которую были вовлечены обыватели. От посещения киношек и единственного в городке парка культуры и отдыха, от девушек и от всего того, что было положено делать в его возрасте. Побыв дома две недели, Андрей, получив письмо от Анюты, в одночасье собрался и поехал на встречу со столичной жизнью.

В письме промелькнуло упоминание о Кате, которая помнит его и ждёт. За прошедший год Андрей ни разу не вспомнил о ней, да и вспоминать было нечего ни при частом повторе её имени в песнях, льющихся из уличный репродукторов, ни в привете от неё. Так, одна из подруг сестры. Что же сейчас, по пришествию года…

– Эй, служивый! Солдатик! Очнись. Голову приморозишь. Чем думать будешь?

Андрей отлепил лоб от стекла и повернулся на голос. Его тормошила соседка, севшая в вагон в предрассветных сумерках. От её многочисленных платков шёл парок. Видимо, на пути к станции ей пришлось изрядно промокнуть под весенним дождиком.

– Слушай, милок,. Москва скоро. Пора вещи собирать. – Она взглянула на свою связку, закинутую каким-то добряком на самую верхнюю полку. – Ты к кому едешь?

– К сестре, бабуля.

– Да какая я тебе бабуля? Внучок нашёлся. Я тебе ещё в тётки гожусь. Бабуля!

– Не обижайся, сестрёнка.

– Ну, вот, опять шутит. И что вы все шутить начали?

– Время такое наступило. Можно и пошутить, – ответил Андрей и попытался отвернуться от назойливой попутчицы. Но сделать это было не так просто. Ответное слово для неё было равносильно мелочи, отданной цыганке – меньше червонца не отделаешься.

– Сестра в Москве что делает?

– Учится.

– Встречать будет, значит?

– Она меня вчера ждала. Пришлось задержаться на день.

– А жить у неё будешь?

– Вряд ли. Она сама в общежитии живёт. Пристроюсь где-нибудь.

– Мил человек, помоги мне ради Христа. Может, и я тебе пригожусь. У меня в Москве родни много. – Она снова посмотрела на свою связку. – Понадеялась я на себя, а теперь вижу, что правильно ты меня в старухи списал. Промокла маненько, поясницу ломит.

– Нести-то далеко?

– Да тебе и нести не придётся. Сразу на метро сядем. А там два шага, рядом… Согласен?

– Что с тобой делать?

Старуха, успокоившись ответом, сразу глубоко задышала и стала похрапывать.

В конце вагона хлопнула дверь.

– Граждане пассажиры. Наш поезд прибывает в столицу Союза советских социалистических республик, город-герой Москва. Просьба не забывать свои вещи и не суетиться при выходе.

Андрей стянул с полки старухину связку, и сразу вагон огласился старухиным воплем:

– Ах ты, бандит проклятый. Дьяволов сын. Люди! Люди!…

– Да ты что, заспала что ли? То помоги, то обворовали её. На, тащи свои мешки.

– Ты это? А я со спины не признала. Прости. Что, уже приехали?

– Поднимайся, пошли.

Старуха принялась накручивать свои платки

– Погоди ты. Куда торопишься? Али Москвы не знаешь. Пусть схлынут. В толпе не только вещи потерять можно, себя не найдешь.

По проходу шли люди с кульками, корзинами, чемоданами, сумками. С детьми. Из середины вагона за ними наступала тишина.

На платформу, застеленную мокрыми досками, они вышли последними. Спина толпы была уже на выходе в город. Вагоны опустели, затихли, и только паровоз, с разбегу не успевший отдышаться, шумел и выпускал между колёсами пар.

Старуха налегке двигалась шустро, ни разу не оглянувшись, выказывая тем самым доверие и заглаживая свою вину.

Выйдя из метро, они попали в толчею трамваев с задранными под самое небо номерами и цветными стекляшками сигнальных фонариков. Трамваи стояли, двигались, звонили, открывали и закрывали с шумом двери, выпускали и впускали людей. Вагоновожатые выходили на стрелках с маленькими ломиками и переставляли стрелки в нужном им направлении.

– Зацепа! – торжественно произнесла старуха.

– Что?

– Зацепа! – с той же интонацией, смакуя слово, повторила старуха. – Здесь до ночи шумно. Идём на рынок. Может чего купим подешевле или продадим подороже.

Они вошли в ворота рынка, широкие и глубокие, и более подходящие для крепости средней руки, чем для торжка. Пройдя мимо сухого фонтана, старуха по хозяйски расположилась за прилавком.

– Мешки ставь сюда. Рядом со мной.

– Эй, Лексевна, ты, где такого кавалера подхватила. Для себя сберегаешь или для кого сохраняешь? Ты чего-то сегодня припозднилась. Поздно встали?

Прилавочные соседки захохотали и стали оправлять платки, убирая под них волосы.

– Всё вам языки чесать. О прилавок почешите. Молчали бы лучше – покупателей распугаете.

Перебраниваясь с соседями, Лексевна развязывала узлы на мешках и выкладывала на прилавок кошечек с прорезанными в голове щелями, цветные блестящие коробочки, прошитые по рёбрам крупными стежками, бумажные абажуры и прочие нехитрые предметы быта.

– Ты, милок, ступай. Погуляй часик другой. Расторгуюсь – расплачусь с тобой. Ступай.

Андрей, пройдя рынок насквозь, вышел на неширокую улицу. Справа начинался подъём на мост. Слева – перспектива домов. Он проклинал себя за то, что связался со старухой. Московская жизнь начиналась с рынка, что не сулило ничего хорошего в будущем.

Висящий за левым плечом вещмешок перетянул Андрея в свою сторону. Улица закончилась площадью в окружении двухэтажных домов, и только впереди торчало высокое здание мосторга. Из-за забора пахнуло подгоревшей гречневой кашей. За парикмахерской висел красный рак. Вход в пивную с площади прикрывал от сторонних глаз кругляк деревянного киоска «Союзпечати», выкрашенный коричневым суриком.

Спустившись по трём перекошенным ступеням, Андрей попал в зал. Несмотря на ранний час, все столики были заняты. Он опустил мешок на пол и сел на свободное место у столика, занятого двумя любителями утреннего пива, бросившими равнодушный взгляд на Андрея и тут же вернувшихся к своим кружкам и разговору.

Перед Андреем выросла фигура подавальщика в серо-белой кургузой куртке и тёмных брюках, из левой штанины которых торчал резиновый шишак протеза.

– Пару пива и чего-нибудь поесть.

– Может, сто грамм?

– Давай, только поскорее.

На рынок Андрей решил не возвращаться. Плевать он хотел на старухины благодарности. Но какая-то досада на себя или на старуху жевала сознание, и только появившаяся еда и питьё отвлекли его от этих мыслей.

Утолив первый голод и почувствовав жар от выпитой водки с пивом, Андрей оглянулся по сторонам. Сквозь табачный дым просматривались группки, большие и маленькие, занятые мыслями, навиваемыми пенным напитком. Соседи по столику не обращали на него внимания. Они стукались кружками, отламывали шеи ракам, хрустели баранками. Из их разговора Андрей понял, что они работают на хлебозаводе. Курносого звали Иваном, рядом с ним сидел Миша.

– Послушай, Иван! – Андрей обратился к курносому. Почему-то тот внушал большее доверие.

– Ты откуда меня знаешь? Чего тебе? Ты от кого? Ты от Вальки?

– Я от себя. Помоги мне устроиться где-нибудь. Я сегодня в Москву приехал.

– Ишь ты, едрёна корень! Разговорчивый какой! Пошёл ты…

– Ты чего, Иван? – остановил его приятель. – Видишь, приезжий. Что он о москвичах подумает?

– Да что хочет, то пусть и думает. Я его трогал? Мы к нему приставали? Сел и сиди, сопи в две дырочки, пока лишних не сделали. Ты глянь, Слон, что делается! Не спросясь – садится. А потом помогите ему! Понаехали…

– Как тебя звать-то?

– Зовуткой. Я к вам, мужики, как к людям, а вы… Я же не без рук. Придёт моё время, долго Андрея просить не придётся.

– Вот что, Андрей, ты на Ивана не обижайся. Мы только после ночной смены. Устали как черти. Он и в трезвом виде чёрт чего несёт, а уж выпьет… понимать должен. Пошли со мной, если поел.

Иван продолжал ворчать и на улице, поминая всю дорогу приезжих, которые понаехали со своими проблемами и мешают жить коренным москвичам. Во дворе Иван шмыгнул за выступ дома, погрозив Андрею здоровенным кулаком.

Слон-Миша подошёл к двери под ржавым козырьком и поманил Андрея за собой.

2

Седьмой год Анюта с Катей жили бок об бок. Сначала в одной палатке на строительстве укрепрайона (копка котлованов и уступов), куда их на добровольной основе послал горком комсомола. Затем в одном вагончике на подмосковном железнодорожном узле, в бараках почтового ящика, а теперь – в одной комнате студенческого общежития.

В первую военную осень им пришлось многое пережить вместе. Копать землю, прятаться от немецких самолётов, хоронить менее удачливых подруг, читать немецкие листовки с забористым текстом и стихами. И кто их только сочинял? Видимо, затерявшаяся в чужом стаде русская душа.

К будущему укрепрайону везли их в товарных вагонах, на облупившихся боках которых просматривались двуглавые орлы. Выгрузили посреди поля и пешком заставили прошагать полсотни километров. Выдали палатки, лопаты и котлы, в которых дня два варить было нечего. Работа была до одури нудная. Копали уступы, перекидывая землю с нижних ярусов на верхние, и так с раннего утра и до самого вечера. Между копающими ходили военные, распоряжавшиеся всеми работами.

По утрам палатки покрывались инеем, а головы промерзали, как капуста до кочерыжки, до турецкого седла. Но количество брало своё. Постепенно из исполнения трудовой и гужевой повинности вырисовывался общий результат работы тысяч людей. Отдельные участки соединялись между собой и приводились к общему порядку укрепрайона. Но до специальных сапёрных и инженерно-технических работ дело не дошло.

В конце сентября посредине дня проехала эмка, подъехавшая к группе военных. Из эмки высунулась папаха и шинель с красной оторочкой. По реакции военных, по скорости, с которой они рассыпались, стало ясно, что произошло нечто из ряда вон выходящее, то, о чём постоянно говорилось по ночам в палатках.

Вечером они уже были на марше, побросав всё, что нельзя было унести.

Эшелон, в который их посадили под утро, двигался медленно, отстаиваясь по несколько дней на полустанках и станциях, по названиям которых знатоки определяли направление затянувшегося движения, которое вскоре совсем прекратилось – от эшелона отстегнули поезд. Кормили исправно, но никаких объяснений не давали: ни где они, ни сколько всё это будет продолжаться. Велено было от вагонов далеко не отходить и быть готовыми к немедленной отправке.

В конце второй недели, когда состав стало заносить снегом, появились штатские. Они собрали девчат у неизвестно откуда взявшегося паровоза, на который залез один из штатских. Но из-за общего гвалта ничего не было слышно. Было видно, что изо рта говорившего шёл парок, но слова не доходили до слуха, уносимые ветром. Постепенно шум толпы прекратился.

– Дорогие девушка! Я еще раз повторяю: об отправке домой не может быть и речи. Поэтому вам предлагается следующее. Необходимы люди на железную дорогу и в госпитали. А также имеется работа на номерном заводе. Подумайте и к вечеру сообщите старшим по вагонам. Если списков до утра не будет, мы сами решим за вас по законам военного времени. А теперь можете расходиться по вагонам.

Какая-то бойкая девица полезла на паровоз и стала что-то объяснять штатскому. Послышался отчаянный баритон, переходящий от мороза в фальцет.

– Да поймите же! Это совершенно невозможно, будь у вас там кто бы то ни было. Там немцы. Куда вы хотите ехать? К немцам?!

Последние слова разом всех остановили. А как же родители? родственники? знакомые? Да и просто все те, кто там жил. В таком недавно близким и ставшим далёким по причине, от них не зависящей. Туда нельзя было не только поехать, но и даже написать!

Вечером Анюта с Катей решили пойти в госпиталь. Кем угодно, но только быть рядом с теми, кто мог помочь им вернуться домой. Всю ночь они мечтали, как они будут ухаживать за ранеными, читать им письма, писать ответы…

Утром их ночным планам не суждено было исполниться. В начавшейся неразберихе их внесли не в те списки, и они оказались под командой штатского с паровоза, а к концу года мастерски собирали взрыватели, засунув руки в бронированный бокс с толстенным стеклом на уровне глаз.

Тётя Поля сидела на своём обычном месте – за столиком при входе. По её дежурному кивку Анюта поняла, что Андрея пока нет. Она пошла в свою комнату, в которой вместе с ней жили ещё семь студенток. Комната была небольшая, и межкроватного пространства оставалось немного. Койки Анюты и Кати стояли рядом и ничем не отличались от заведённого комендантом порядка. Отличие занимаемого студенткой объёма начиналось на третьем ярусе: пол, кровать, тумбочка. Катин третий ярус был аккуратно прибран, застелен кружевной бумажной салфеткой, по краям которой симметрично стояли две зеленоватые вазочки со вставленными в них бумажными цветками на проволочном стебельке, сохранившиеся у Кати ещё с последней первомайской демонстрации. Между вазочками примостилось маленькое зеркальце. На Анютиной тумбочке не было свободного места от необходимых ей вещей и вещиц. Между баночками, тюбиками, разнокалиберными флаконами попадались огрызки красных, синих и чёрных карандашей, чернели заколки, часть которых была насыпана на обрывках бумаги, густо намазанных красными штрихами. Времени на уборку мусора у Анюты не хватало. Прижавшись боками к стене, стояла стайка маленьких белых слоников, ранжированных по высоте. Самых маленьких слоников прикрывала фотография Василия Белова – её однокурсника и ухожора. Белов был на два года моложе Анюты, жил в Москве с родителями в отдельной квартире. Родители часто оставляли сына одного по причине частых и разной длительности командировок. Белов-старший был кинохроникёром. У матери тоже была какая-то киношная профессия.

Когда родители Белова уезжали, вся их квартира поступала во власть студентов. Они почти ежедневно собирались в квартире Беловых, среди многочисленных вещей которых был английский патефон, под звуки которого проходила большая часть вечеринки. В группе был свой фотолетописец – Венька Комаров, любивший из групповой фотографии сделать нечто монументальное. Он загонял всех на огромный диван и долго придавал каждому телу своеобразное расположение членов, группируя их таким образом, что свежему человеку было трудно определить чьи фрагменты тел где располагались.

Сейчас родители Белова были в Прибалтике, и их приезд планировался в середине сентября. Анюта, вызывая брата, рассчитывала, на первое время, на гостеприимство Белова. Это было необходимо и из других соображений. Белов, оставаясь с Анютой наедине, сильно распалялся, и Анюта опасалась за себя. Она надеялась, что присутствие брата ограничит Белова в его порывах.

Вообще квартира Беловых не нравилась Анюте не только обилием ею никогда не виданных вещей и даже элементарным незнанием их применения, но и самой обстановкой и тем духом настороженного отношения к ней как самой обстановки, так и родителей Белова. В чуть ли не в светском отношении внутри семьи. И даже мужские имена настораживали и требовали особого обращения к их носителям. Белова —старшего звали Иван Васильевич, младшего – Василием Ивановичем. И как по секрету ей сказал Белов, своего сына, если таковой будет, он должен назвать Иваном. Было во всём этом нечто от «Войны и мира». Николай Андреевич, Андрей Николаевич, Николенька Болконские.

Белов-младший выделялся среди студентов. В его одежде не было ничего, что хоть отдалённо напоминало приметы фронтовика. Гимнастёрка, галифе, сапоги, полевая сумка или на худой конец офицерский или капитанский ремень – ничего этого в гардеробе Белова-младшего найти было просто не возможно. Скромный, но всегда новый костюм, отутюженные без блеска брюки, начищенные ботинки, галстук под цвет не только рубашки, но и носков. Будучи в гостях он просил щётку, чтобы удалить с одежды только ему заметную пылинку. По улице он ходил чрезвычайно аккуратно, не перепрыгивал через лужи, не сокращал путь через проходные дворы и скверики. Его было трудно представить на природе, посреди луга, в лесу или в тех местах, где не было тротуаров и многоэтажных домов. Эти качества претили Анюте, выросшей в маленьком городке на Волге, все улицы которого выходили в лес, или заканчивались полем.

– Ну, что? Не приехал?

– Это ты, Катёнок? Тоже сбежала с собрания? Достанется тебе завтра от Филатовой. Я-то отверчусь – брата жду.

– Ты на вокзал звонила? Поезд пришёл?

– Замечаю я, что не столько из-за меня ты хлопочешь.

– Открытие сделала! Можно подумать, – ты только сейчас об этом узнала. Я его не меньше твоего жду.

В комнате стало сереть от набежавшей тучи. Так сумерничая, они притихли, сидя на кровати…

– Ты о чём сейчас думаешь?

– Вспомнила, как мы с тобой, Катюха, к Калинину ходили…

После окончания школы они мечтали поступить в институт, но познакомились не на студенческой скамье, а в прифронтовом Подмосковье.

Проработав на номерном заводе до лета, им страстно захотелось учиться. Но куда бы не обращались, везде получали отказ. Надо было работать. Почти свыкнувшись с обстоятельствами, они как-то шли по проспекту Маркса. Проходя мимо массивных дверей с латунными пластинами, увидели табличку: Приёмная… Анюта, долго не думая, ухватилась за ручку и потянула её на себя, увлекая за собой Катерину. Дорогу им никто не преградил, у них никто не спросил, что им двум свистушкам, нужно? На другом конце ковровой дорожки, им навстречу, шёл мужчина средних лет в полувоенном мундире и с тёмными кругами род глазами.

– Товарищи, вы по какому вопросу?

– Мы хотим видеть Михаила Ивановича, – строго ответила Анюта и добавила, – товарища Калинина.

– Следуйте за мной.

И он пошёл, нисколько не заботясь о том, идут за ним или нет.

В комнате с лепным потолком, с массивной мебелью из тёмного дуба и с такими же плитами на стенах, с большой лампой под зелёным абажуром, мужчина стал разбирать бумаги в только ему известном порядке. Затем, полистав блокнот, он сказал:

– В пятницу в это же время будьте здесь. Товарищ Калинин вас примет.

Неожиданный успех окрылил подруг, они воспряли духом и стали ждать пятницу.

В назначенный день они задолго до срока сидели на стульях, выставленных в коридоре.

В кабинете сидел старичок с седыми волосами и больше похожий на профессора Полежаева в тот момент, когда он жевал нитку, готовя её для протягивания через игольное ушко. Один глаз всесоюзного старосты был прикрыт полностью, а другой щурился на вошедших.

– Что, милые, учиться хотите?

– Да, товарищ Калинин. Очень.

– Где работаете?

– На номерном заводе. Авиабомбы делаем.

– И много сделали?

– Мы не считали. Запрещено нам считать.

– Школу давно окончили?

– В июне 41-ого, – отдувалась за двоих Анюта. – Потом окопы копали, а теперь на заводе работаем. А учиться когда? Когда старухами будем?

– Во-первых, учится никогда не поздно. Но, понимаете, какое дело – война. Ваши отцы и братья воюют, а кто им оружие, снаряды делать будет? Вы комсомолки? Что я спрашиваю, по вашей настойчивости в достижении цели и без вопроса всё ясно. Но пока, дочки, надо подождать. Вот отгоним подальше немца, тогда и учиться будем. Уж вы постарайтесь, а Родина вас не забудет. Я вам обещаю.

Весной 44-ого их вызвали в райком и вручили направления в институт.