Текст книги "Гранж"

Гранж
Александр Валентинович Маркин

© Александр Валентинович Маркин, 2023

ISBN 978-5-0059-4537-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Слово ГРАНЖ введено в вербальный оборот в 50-е годы прошлого столетия в среде музыкальных журналистов, а в 90-е годы прочно закрепилось за новым течением в рок-н-ролле, наилучшим образом отразив его пёстрый, противоречивый, бунтарский характер. В этом явлении нет социальной агрессии. Скорее, философское неприятие довлеющих моральных штампов современного общества. Похож на панк, на русский стёб, но мягче. Его «гаражность» – аристократичнее. Представители ГРАНЖа – киники современного мира. Они предельно искренни, честны до цинизма, но – облагороженного, мягкого, гламурного. Не чураются привилегий цивилизации, их высмеивание – кураж пресыщения.

Сегодня ГРАНЖ – направление субкультуры, охватывает самые разные спектры в искусстве. ГРАНЖ – это музыка, мода, живопись, литература, образ жизни и мышления. Термин обладает вербальной привлекательностью, поэтическим звучанием и, несомненно, собственным предметом обозначения, подчёркивая набор нюансов, признаков.

ГРАНЖ – пренебрежение общепринятым, порабощающим индивидуальность, пренебрежение всем, что посягает на свободу личности, творчества.

ГРАНЖ – пестрота, противоречивость, фееричность, «гламурный пофигизм», «дуракаваляние всерьёз», «глубина мудрости в мелких глупостях», цинизм и романтика «в одном флаконе». Заигрывание с твёрдым слогом, цветовая насыщенность, вербальные метаморфозы, разрыв шаблонов и, при всем, приятие классических размеров, ритмов, рифм там, где они чувствуются новаторски. Несомненно, высокая степень концентрации на теме. Эклектика, при которой – «каждое лыко в строку».

При доминирующих в стиле иронии и самоиронии, ГРАНЖ – лиричен. Элементы ёрничества в нём имеют нотки трагической безысходности.

Содержание

– Киски

– Сутра утра – вумэн-э

– Две засады

– Пьяный Конг

– Любовь – не шутка!

– Дракон

– Фата

– Скупердяйка

– Кошки-мышки

– Дереза

– Отвали, вселенная

– Краски девяностых

– Ящерица

– Котофей

– Миамуро Сан

– Вагон-ресторан

– Ара Бика и лев

– Младо зелено

– Чики-брики

– Отшибло

– Не пьян шаман

– Сумасшедшая любовь

– Миры

– Брендан

– Всегда права

– Белый корабль

– Обсидиан

– Смеётся женщина

– Ноябрьский долгоносик

– Потоп

– Гном

– Серый человек

– Вечный сон

– Обострения

– Творец красоты

– Белый потолок

– Парижский полдень

– Поклонница

– Не греет

– Духов шёпот

– Звоночек

– У черты

– Азиатка

– Чужой

– Гаванская сигара

– Львиное сердце

– Нигилист

– Музыка несуществующих водопадов

– Живица

– То ли…

– Ночная балерина

– Птица

– Звуки хрустальной капели

– Холстомеры

– Утопленник

– Иллюзион пространств

– Бесконечные

– Летней ночью

– Сотворение быта

– Кентавры

– В блеске

– Медиум

– Заноза

– Серая тень

– Tabula Rasa

– Новогодний кот

– Новенький

– Февральский бред

– Без будущего

– Лунные финтифлюшки

– Психоделика поэтических состояний

– Не роза

– В оттенках августа

– Гуляла

– Солярис

– Хиромант

– Палитры

– Ищу

– Блёклая

– Червячок

– Суета

– Страж

– Кораллы

– Цвет пития

– Щедрый казначей

– Часики

– Локи

– Слова, звуки и картина Манэ

– Чудило

– В никуда

– Плачь, гений!

– Дромофеньки

– Двое в лодке

– Даймоний

– Не болит

– Гори

– Культ серебра

– Плацебо

– Чёрно-белое кино

– Тупик

– Не всё то золото

– Мир головы

– Александрит

– Ночной скиталец

– Жалко

– Краса

– Инфинитум

– Русский кот

– Старый город

– Серпентариум

– Бой с тенью

– Иллюзия

– Сон Зельды

– Черная роза

– Уйди

– Шива

– Мадагаскар

– Краса и паруса

– Момент

– Змея

– Et cetera

– Штучка

– Морфеус

– Ночные поцелуи

– Не созрела

– Рождение сверхновой

– Закалённый

– Балансировщики

– Новогодний снег

– Даун твоей головы

– Певунья

– Грань

– Аморфный блиц

– Луна и Африка со львом

– Астра лирик

– Гранж

 
Киски
О, эти вёсны, страсти, грозы,
коза кудрявая в ребро,
стихи, лучи, метаморфозы,
и ночи – синее зеро!
 
 
Я знаю этот дикий запах!
его подбросили весталки,
холёный кот на мягких лапах,
о, эти кошечки – нахалки!
 
 
Я их по запаху найду,
я перерою все жасмины,
гаремы кисок заведу,
в любви бездонные трясины.
 
 
Мы в них увязнем, обезумев,
сорвём Инканто-Дефиле,
в рахате сгинем и в лукуме,
и в бледно-розовом суфле.
 
 
Сутра утра – вумэн-э
Миамури – э, гивмимани – а,
на одном лице – два сырых яйца,
канарейки – рыбки, чмоки и улыбки,
мурые голубки, бровки, глазки, губки.
 
 
Уси-пуси-ути – розовый хомутик,
беленькие тапки – плюшевые лапки,
золотые ложки, маленькие кружки,
шоколадки-сушки, кофеёк-ватрушки.
 
 
На балконе – пи, на газоне – аф,
вовсе не питон, вовсе не удав,
в телефоне – ай, в домофоне – эй,
счастье у дверей – открывай скорей!
 
 
Две засады
Абсолютная женщина дорогого уюта,
тёмно-серый оазис основного маршрута,
ты лежишь поперёк моего движения,
раскидав в зеркалах свои отражения.
 
 
В изумрудных глазах – огоньки вселенной,
а на мордочке луч от звезды настенной.
Как же мне обойти засаду,
и пробраться к царству серебра прохлады?
 
 
И припасть губами к радости пенной,
и глотками сразу, а затем – постепенно.
Но за дверью, справа – абсолютная кошка,
коготок в оправе и вампир, немножко.
 
 
Голубой халатик и с мышонками тапки,
а на шее – бантик, и глаза – царапки.
У неё на меня – своя засада,
коготками в спину и прощай – прохлада.
 
 
Пьяный Конг
Я древний Конг, сожитель обезьяны,
завит колечком длинный ус седой,
задиристый, весёлый, пьяный,
ну и, конечно, вечно молодой.
 
 
Лежу в подушках, пялюсь в телевизор,
потягиваю всласть ямайский ром,
я флейворист, де густа и провизор,
и просто сильно перепивший лом.
 
 
Моя подружка в синем пеньюаре,
бокал в полоску, розовый коктейль,
вся в финтифлюшках и в хмельном угаре,
шальная африканская мамзель.
 
 
Мы в облаке кальянных ароматов,
в Иссей Мияке, Спектрум и Шанель,
и птичка Киви на диванных матах,
и желтопузый на подушках шмель.
 
 
И социум смурной – по барабану,
наш мир обёрнут в мягкий флёр,
кальян, диванчик, икебана,
и на плече возлюбленной узор.
 
 
Любовь – не шутка!
О, я шутила, ржёт кобыла!
попавши в зубы крокодила,
а он жевал её, жевал,
и в странные раздумья впал.
 
 
На вкус гурмана крокодила,
была просрочена кобыла,
и аромат уже не тот,
филе букета не даёт.
 
 
Вот в прошлый раз от жеребца,
играла на зубах живца,
и тёплая сочилась кровь,
не пища – а сама любовь!
 
 
Дракон
Твой образ тонко выколот,
на левой стороне,
глазами любопытными,
ты смотришь в сердце мне.
 
 
Шагами неприметными,
проникла в лёгкий сон,
тебя заводит грубый мой,
и сладострастный стон.
 
 
Тебе – в новинку всё,
в моих глубинах сна,
седые дни осенние,
и ласточка-весна.
 
 
Виденье любопытное,
ты не беги – постой!
заветную калиточку,
к сокровищам открой.
 
 
За ней, в кипящей лаве,
мой дремлющий дракон,
мечтающий о даме,
проникшей в его сон.
 
 
Тебе здесь всё позволено,
ты будешь здесь звездой,
и все грехи отмолены,
дракон здесь – котик твой.
 
 
Фата
А ты гуляешь по ночам,
по Млечному Пути,
звездой мелькнёшь то тут,
то там, тебя и не найти.
 
 
Сверну-ка я в бараний рог,
весь этот звёздный хлам,
и кину шёлковым ковром,
к твоим босым ногам.
 
 
И ты увидишь, как велик,
тот, кто тобой пленён,
сквозь тернии и напрямик,
и вспышкой озарён.
 
 
Предстанет миг во всей красе —
тебе несдобровать!
придётся в свадебной фате,
пространство целовать.
 
 
Скупердяйка
Ох, ты, память! скупердяйка и экономка,
то глядишь безмолвно, то смеёшься громко.
И проси тебя – не допросишься,
за завесой вся – купоросишься.
А без спросу – слюнявишь в лобзаниях,
на горе с барахлом да под знаменем.
И зачем опять раскопала,
вглубь зарытые нарративы?
разложила по всем углам,
безнадёжные перспективы?
По каким играешь правилам,
на какие целишься ставки?
в решете лазеечку пробуравила,
да цепляешься из-под лавки.
Не нужны образцы да намёки,
экземпляры большой коллекции,
все отмеренные вышли сроки,
приберут теперь без протекции.
Мы теперь в новый свет помазаны,
и бесполезно – куда? чего?
всё на месте всем будет сказано.
 
 
Кошки-мышки
В урну – папки, файлы – в топку,
мети декабрьская метла,
теперь иные заготовки,
старьё пусть выгорит дотла.
 
 
Халат и тапки, сигара – в зубы,
предновогодний расслабон,
геймплей, стратегии, зарубы,
питейный квест и марафон.
 
 
Год если кот, то кто же мышка?
пусть будет ею антрекот,
и ананас – трещи сберкнижка!
тебе несказанно везёт.
 
 
Дереза
О, какую сегодня видел!
марсианка – ни дать, ни взять,
Мопассан, тот, который Ги де,
вряд ли взялся бы описать.
 
 
Губы в блёстках, в ноздре колечко,
тут и там синева тату,
мелкий шаг и худые плечи,
под восточную красоту.
 
 
Слева набок кинута чёлка,
в синий глаз залетел алмаз,
и лущить, и фисташки щёлкать,
да не просто, а – напоказ!
 
 
И одна, и в пустой кафешке,
вся в экзотике и в чудесах,
оказался дремучий леший,
с дерезой на одних весах.
 
 
Зацепила суровое сердце,
крякнул бодро седой монах,
заказал себе водки с перцем,
а экзотике – лимонад.
 
 
Отвали, вселенная
Всё вокруг разыгралось в капризах,
навалился незваный кошмар,
и живущий в уме робкий призрак,
и дрожащий от страсти комар.
 
 
Ни гордыни, ни раболепства,
ни признания полной Луне,
за какое же непотребство,
от вселенной обструкция мне?
 
 
Жил тихонько, не суетился,
в голове, в основном, не вовне,
даже в мыслях окоротился,
и о судном не маялся дне.
 
 
Всё раскладывал амфибрахий,
как пасьянс на игральном столе,
и вот на тебе – липкие страхи,
принесла пустота в подоле.
 
 
Смотрит тьма немигающим глазом,
и зудит кровожадно комар,
и накрылись стихи медным тазом,
посреди вдохновенья, в разгар.
 
 
Ведь почти окунулся в нирвану,
позабыв о ярме колеса,
вдруг откуда-то из-под ванной,
чёрно-бурая вышла лиса.
 
 
И уставилась жёлтым глазом,
смотрит, смотрит – не говорит,
и становится ясно сразу,
по тебе её глазик горит.
 
 
Постояла и тихо исчезла,
не вильнула хотя бы хвостом,
значит всё для мня бесполезно,
в этом мире и, кажется, в том.
 
 
Тут мой внутренний ступор лопнул,
до чего мужика довели?!
и кричу я как уличный гопник:
эй, вселенная – отвали!
 
 
Краски девяностых
О, где вы, краски девяностых!
где ваш потёртый рваный шик,
горохи, клетки и полоски,
и худосочный к ним мужик.
 
 
Эстетика субтильного мажора,
в раю подземных гаражей,
загробный скрип фонящего прибора,
пустынный трепет белых миражей.
 
 
Как было сделано! Как отковалось!
и не допрыгнуть новым временам,
весь ныне «пост» – такая жалость,
припавшая к оставленным следам!
 
 
Цветной фонтан из музыки и света,
под белокурый стёб поводырей,
и гроздья пёстрого расцвета,
в калейдоскопах модных галерей.
 
 
Ящерица
Ты похожа на ящерицу,
на Хозяйку Медной Горы,
на твоей малахитовой коже,
золотые пылают костры.
Словно омут, глаза твои узкие,
кто сказал тебе, что ты – русская?!
На персидском ковре,
вся в изгибах и пластике,
а в глазах золотистых —
– красно-чёрные свастики.
Трепещу мотыльком, вожделею,
взгляд ищу, нахожу – цепенею!
Словно сотни влюблённых рептилий,
языками двойными обвили,
и несут в земноводное царство,
для забав, для потех, для дикарства!
 
 
Котофей
Я – кот! Не мартовский – учёный!
на тонкой золотой цепи,
вокруг дубы, берёзки, клёны,
на листьях – граффити-стихи.
 
 
Я – кот, ухоженный, холёный,
для философской болтовни,
нарежь грудинки мне копчёной,
и Каберне в бокал плесни.
 
 
И я спою тебе все сказки,
и намурлыкаю стихов,
моей ты станешь синеглазкой,
Алисой котофейных снов.
 
 
А, если чешет мне за ушком,
твой пальчик с алым коготком,
я растянусь, подставлю брюшко,
мяукну – я твой верный гном!
 
 
И холостяцкую берлогу,
я закатаю в чудеса,
моя краса и недотрога,
моя волшебница-лиса.
 
 
Миамуро Сан
Какое Солнце! Миамуро Сан!
расплавленное золото в нирване,
космический янтарный великан,
блистающий на тёмно-синем плане.
 
 
Адью! Гудбай! Аривидерчи!
голубоглазый беспонтовый край,
во мне гуляют ядерные смерчи,
в намёт иду, душа – прощай!
 
 
Налился грозной силой атом,
в огне малиновый футляр,
теперь я – киборг-терминатор!
сверкнул рубином окуляр.
 
 
А мы уходим по дорожке,
ведущей в бирюзовый рай,
оставим вам копыта-рожки,
живи вовек, не помирай!
 
 
Вагон-ресторан
На кружевной белой скатерти,
рюмка, хрустальный графин,
Хамелеон с Каракатицей,
поездом едут в Берлин.
 
 
В прошлом каком-то столетии,
из неизвестных племён,
их ожидавшие встретили,
герцоги чёрных знамён.
 
 
Краги, ботфорты, раструбы
перья, духи, вензеля,
алые дамские губы,
водка, бурбон, трюфеля.
 
 
В странном каком-то столетии,
архибиблейских времён,
Хамелеон с Каракатицей,
столик, фужеры, гарсон.
 
 
Поезд, раскрашенный катится,
рельсов пугающий стон,
Хамелеон с Каракатицей,
странный навязчивый сон.
 
 
Ара Бика и лев
Арабика – не человек и не лев,
в характеристиках словаря ВИКИ,
ярка будто звёздные блики,
в кронах восточных дерев.
 
 
Золотоглазый Ара – как лев,
завидев её, рык издаёт – Бика!
все остальные красоты презрев,
восторг, выражая грозностью криков.
 
 
Ара любит Бику, Бика – дразнит Ару,
будто он – африканский лев,
Ара курит большую сигару,
Бика кутается в шерстяной плед.
 
 
Младо зелено
Эй, вы, младо зелено клиники!
солисты прокуренных лет,
ночные багиры инфинити,
в дыму дорогих сигарет.
 
 
На молотом пахнущем зелье,
в любви выгоравшие в хлам,
повесы, весталки, бездельники,
читавшие вслух по слогам.
 
 
Вы всей полнотой перетрахались,
вы чёрный весь выпили чай,
слагали толпой амфибрахии,
и рифмы плели невзначай.
 
 
С горящим в глазах кофеином,
в потоке бессвязных речей,
вокальной волной муэдзинов,
сдувавшие пламя свечей.
 
 
Вы все в моей раненой памяти,
я всех бесконечно люблю,
вы клином живым протаранили,
борта моему кораблю.
 
 
О, сладость безумного общества!
анклав сумасбродных затей,
мгновений в инфинити сброшенных,
как шёлковый пух лебедей.
 
 
Чики-брики
Чики-брики – Голубой Маврикий,
и Французская Полинезия,
и кокетка цветочная – цезия,
и Орфей со своей Эвридикой.
 
 
И соседи – на вид сибариты,
под истошные крики – иди ты!
в безделушках и в стрижках каре,
дверью грохают на заре.
 
 
Наше с кисточкой от Мурлыки,
загулявшего в дебрях диких,
в позе пафосной канарейка,
не клюёт коноплю – злодейка!
 
 
Нет ни аистов, и ни цапель,
только ситец сплошной да штапель,
и ни розовый, и ни фламинго,
вместо птичек – клыкастые динго.
 
 
Не под пальмами лежачок,
а в воде не тунец – бычок,
и крылатые в синюю высь,
чёрной стаей грачей поднялись.
 
 
По сусекам совсем не густо,
ни арабики там, ни робусты,
только чайных пакетиков проза,
да на крышке чеканная роза.
 
 
И остались одни испарения,
приснопамятных теноров пения,
да жучков королевская рать,
с ними, видно и век коротать.
 
 
Отшибло
Всё-то было – да отшибло память,
и теперь, поди ж ты, в новой доле выть,
заползти чоли под лежачий камень,
так с пустой головой и застыть.
 
 
И пускай очумелое времечко катится,
и двуногие с ним во всю прыть,
затесаться поглубже под матрицу,
да усами сигналы ловить.
 
 
И не надо душевных терзаний,
проходили мы: быть – не быть,
и бега эти все – тараканьи,
и науки – свободу любить.
 
 
Было, было – да истекло,
просквозило – и пронесло,
все под матрицей заняты щёлки,
и усы в них торчат, как иголки.
 
 
Не пьян шаман
Не пьян шаман, но прыток, рьян,
отправил готику вампирам,
ворвался в жанр, могуч и рван,
и гранж врубил небесным клиром.
 
 
Стоп, растаман – но пасаран!
шиш, балабончик амарантов пряных!
грильяж опущенный в нарзан,
растрелли пузырьков стеклянных.
 
 
Истёк рустик рекой в меланж,
ретро в рулеты закатали,
и миллиардами под гранж,
рубины в воздухе летали.
 
 
Сумасшедшая любовь
Бестелесная тонкая муза,
золотой эротический сон,
стрекоза, баттерфляй и медуза,
в тебя дурень телесный влюблён.
 
 
И горит на костре вожделений,
и томится в жаровне страстей,
головастый непризнанный гений,
ловелас, дрёмоман, саддукей.
 
 
Невесомые нежные фиги,
твёрдой плотью решил покорить,
и в эстетике жёсткой интриги,
языком змеевидным творить.
 
 
Отдалась, неприступная муза,
ой, как жарок, напорист бычок!
но под шелковой призрачной блузой,
острожальный припрятан крючок.
 
 
Сумасшедшие чувства пылали,
разгулялись все духи любви,
ставки ставились и выгорали,
под напалмом безумной зари.
 
 
Спит, обласканный музой счастливец,
улыбаясь во сне, как дитя,
несмышлёный жеребчик ретивый,
между звёздами бегал шутя.
 
 
И в риторике откровений,
под кроватью стрекочет сверчок,
мол, попался, развесистый гений,
слыл поэтом, теперь – дурачок!
 
 
Миры
Не человеки мы, а звёздные миры,
ночного неба хрупкие дары.
В бескрайнем носимся прозрачном океане,
то в тень уйдём, то на переднем плане.
Пересекаемся на скрещенных орбитах,
и вспоминаем то, что вечностью забыто.
И в памяти такой – в галактику сольёмся,
а Мнемозина спит – так мимо пронесёмся.
Плывём из хаоса – астральные начала,
на яркий свет игрушечного бала.
Все при параде – усики, косички,
коктейли, сласти, папироски, спички,
тусовки, страсти, разговоры, взоры,
на всех частях – чудесные узоры.
Друг перед другом томно проплываем,
и ищем, а, кого? – не знаем,
найдём, сольёмся, снова потеряем.
Мужчине кажется – вот женщина прошла,
и, вдруг, очнётся он – вселенная ушла.
 
 
Брендан
Брендан, укатанный в шафран,
всем интересен, но нет данных,
его видали в нариман,
с метлой в руке и в джинсах рваных.
 
 
По рангам грани разошлись,
внутри штрафные разместились,
но к ним небесные сошли,
и все земные откатились.
 
 
В огранке срезан чистый транш,
и лампы рампы отключили,
Брендан использовал карт-бланш,
но судьи приз себе вручили.
 
 
Всегда права
Знаю-знаю: жизнь всегда права,
да и пусть бы ей,
мне бы только подобрать слова,
объясниться с ней,
мне бы только на душе свет,
да скорей туда, где и слов-то нет.
 
 
На двоих делили дыхание,
старой вычурной моногамии,
кто сотрёт эту память мне?
утопи, кричат, ты её в вине!
и топил не раз, да не топится,
подмигнёт слегка, да воротится.
 
 
И придёт опять, злюка-злюкою,
и таращит глаз, жжёт гадюкою.
Цапнет раз – приотпустит чуть,
цапнет два – да даёт вздохнуть.
Вот и стало мне горше горького,
не берёт всего – режет дольками.
 
 
Белый корабль
Играют чайки с горизонтом неба,
живое солнце, блики в хрустале,
луч золотой, кофейный запах щедрый,
граффити о любви на матовом стекле.
 
 
В чернёной меди купола,
на камне бронза в малахитовом налёте,
все страсти сердца выжжены дотла,
в душе их след печальный на излёте.
 
 
В бокале золото креплёного вина,
дымится с вензелями сигарета,
и серебром мерцает седина,
как паутина прожитого лета.
 
 
В рубашке скромной старый человек,
в толпе людей, как инок светлоокий,
глядит на развлекающийся век,
и взгляд его бесстрастный, одинокий.
 
 
Выпьет вино, докурит сигарету,
оставит чаевых сверх меры на столе,
шагами тихими уйдёт по парапету,
в последнюю мечту о белом корабле.
 
 
Обсидиан
Обсидиан – свалился в бан,
зажгли и снова погасили,
воспрял рычащий доберман,
ему болонку пригласили.
 
 
И хризолитами бернаров,
разбудит громы ренуар,
буанэротика стожаров,
в горох атласный пеньюар.
 
 
Собачка вовсе не звезда,
но псины счастливо светились,
и неразлучны навсегда,
и борзо по полю носились.
 
 
Смеётся женщина
Смеётся маленькая женщина,
танцуют на Олимпе боги,
жемчужной россыпью увенчаны,
их золотящиеся тоги.
 
 
А мир ликует! Мир поёт!
воздушные струятся серпантины,
вселенский стал солнцеворот,
и мироточат мощи и картины.
 
 
О, смейся, женщина, искрись!
танцуйте призрачные боги,
продлись, мгновение, продлись,
не ускользайте, недотроги!
 
 
Ноябрьский долгоносик
Снова мелкий зануда – дождик,
приступ вялой ноябрьской тоски,
и скребётся, и точит, и гложет,
долгоносик ментальной доски.
 
 
И при слякотном постоянстве,
в хвост и гриву я свет костерю,
философско-унылые стансы,
из дождей ноября мастерю.
 
 
Бьёт по крышам струящийся ужас,
рвётся ветер в малейший зазор,
в океаны сливаются лужи,
мчит по небу клокастый дозор.
 
 
Только звонница не сдаётся,
и трезвонит сквозь дождь и мглу,
значит, шанс ещё остаётся,
свечкой теплиться в красном углу.
 
 
Потоп
Глаза в глаза – какой сюжет!
ему уже сто тысяч лет,
но мы всё снова повторим,
мы смотрим – и не говорим.
 
 
В твоём зрачке – вся Андромеда,
в моих глазах – весь Млечный путь,
предостерёг же Кастанеда:
в пространствах можно утонуть.
 
 
Но, что нам соль предупреждений?
экстрасенсорные дела?
в потоке тонких наваждений,
мир завертелся, как юла.
 
 
В нём мы – танцующие боги,
на человеческих страстях,
в твоих глазах – все недотроги!
в моих – все девы на сносях!
 
 
Гном
Окно, хрусталь и синева,
горящее перо жар-птицы,
закат, мелодия, слова,
и пожелтевшие страницы.
 
 
В плетёном кресле старый гном,
в графине розовая свежесть,
наш гном забавен перед сном,
в ночных фланелевых одеждах.
 
 
О допотопных грезит чудесах,
о тонких чарах Клеопатры,
в раздумьях стрелка на часах,
рассчитывает ход обратный.
 
 
Какие были времена!
блуждающий в потёмках гений,
скрижали, свитки, письмена,
и тихий ужас откровений.
 
 
Взошла красавица-Луна,
сверчок скрипит из тёмной щели,
душа читателя полна,
а тело нежится в постели.
 
 
Серый человек
Стабилен серый человек,
покой природы охраняет,
спит посреди из века в век,
не падает и не взлетает.
 
 
Хранит себя – внутри себя,
дорогой жизненной шагая,
пусть подстрекатели бубнят,
мол, не родился он джедаем.
 
 
Путём мимикрий-иммиграций,
не хорохорясь, не трубя,
шарахаясь общественных оваций,
уйдёт от всех – придёт в себя.
 
 
Он пребывает в честном мире,
вокруг из правил частокол,
он на вершине! на Памире!
и слышит он судьбы глагол.
 
 
Сберечь себя – внутри себя,
не философия, не кредо,
сама природная стезя,
и над зазнайками победа.
 
 
Вечный сон
Говорят, между нами – химия,
нервных клеток взаимный абсцесс,
но ты смотришь бездонными синими,
и тону я в росе небес.
 
 
Ни молекул здесь и ни атомов,
только чистой воды хрусталь,
в ароматы мёда и ладана,
чуть подмешан сырой миндаль.
 
 
Сладкозвучными тарантеллами,
наш бесплотный союз окружён,
золотистые персики спелые,
бесконечный лазоревый сон.
 
 
Обострения
Пчела, залитая в янтарь,
зелёный вермут на полыни,
чуть слышный утренний тропарь,
и ода поднебесной сини.
 
 
У ног лежащий спаниель,
пустые столики в таверне,
печёная в углях макрель,
дневная статика в модерне.
 
 
И мироточив цвет в душе,
в бокале выдержана вечность,
Монтень, Вольтер и Бомарше,
и русской прозы безупречность.
 
 
Какая тонкая игра,
провинциальной светотени,
уже и мир менять пора,
а тут – каскады обострений!
 
 
Жизнь современная – в нахрап,
в галоп от топов до деменций,
ни разглядев, ни распознав,
мгновенья чудных экзистенций.
 
 
Творец красоты
Откуда в мир приходит красота,
с глазами голубыми в поволоке,
та гениальность, за которой простота,
на голом месте расцветающие строки?
 
 
Танцует в белом платьице Ассоль,
и распевают о красе все пташки,
и души мастеров, свою исполнив роль,
цветут, как желтоглазые ромашки.
 
 
Отмеренный пребыв порядок лет,
душа уйдёт на бреющем полёте,
к тому, кто знает красоты секрет,
нетленный гений в звёздном обороте.
 

Белый потолок

Небесный крест, Луна в растущей фазе,

и одолей в один присест такую сумму безобразий!

Неушто в линзу разглядел завалы суетных коллизий,

смотрящий за теченьем дел мажор кармических ревизий?

Тогда, гляди, примчится войско с фломастерами наголо,

и гарантирует расстройство, всего, что только-что пришло.

И загребёт мечты, надежды, завяжет в крепкий узелок,

и снова белые одежды, и снова белый потолок.

А у меня большие планы, я вижу звёздные миры,

я с млечным говорю туманом, пускаю лунные шары.

Мой космос рифмами стреляет и эсэмэски шлёт и шлёт:

о чём вселенная мечтает? куда вселенная зовёт?

Я не могу прервать досрочно наш обоюдный разговор,

чу! слышишь? только точки, тире похитил ревизор.

 
Парижский полдень
Полдень летний. Под сенью каштанов,
городской разомлевший народ,
бриллианты старинных фонтанов,
полубоги на створках ворот.
 
 
Детский смех, воркование горлиц,
утонувший в минорах аккордеон,
шансонье переулков и улиц,
может Шарль, а, может – Леон?
 
 
Шелестенье бульварного чтива,
буйство алое вьющихся роз,
Шардоне, золотого разлива,
праздник сахарный на поднос.
 
 
Пьер Эрми, Бертильон, Патрик Роджер,
шоколадный колдун Клуизель,
вкус клубничный воздушных пирожных,
и солёная карамель.
 
 
Поклонница
Моя садистка и моя поклонница,
зеленоглазая бесстыдница-бессонница,
тебе ночная благодать —
терзать и раны целовать.
 
 
В восторге сладостной агонии,
рычишь на тишину гармонии,
вонзая зубки откровений,
поближе к сладкой нежной вене.
 
 
Моё вселенское ничтожество,
зеленоглазое не догоняет множество,
ночных безумий благодать,
меня рискует доконать.
 
 
Не греет
И снова муза ускользнула,
без поцелуев и объятий,
хвостом, надушенным вильнула,
и удалилась восвояси.
 
 
И тонет ночь в слащавых рифмах,
не дразнит полная Луна,
не шелестят в кувшинках нимфы,
и мысль безлика, и скудна.
 
 
Пора, видать, уйти навеки,
туда, где кроется никто,
по тротуару, вдоль аптеки,
неуловимый дед Пихто.
 
 
Духов шёпот
Не секрет, что стихи сбываются,
наяву, а не в звёздных снах,
знать поэта душа болтается,
без пределов во временах.
 
 
Знать поэту места доступны,
где сплетается нить судьбы,
где рисуются все дорожки,
от цугундера до сумы.
 
 
Поэтический зов пространства,
в растревоженной голове,
акт пророчества и шаманства,
духов шёпот в кромешной тьме.
 
 
Звоночек
Жить бы да жить, не имея претензий,
расплетая судьбы золочёную нить,
публикуя в сети фото милых гортензий,
помнить только добро, а про злое забыть.
 
 
Просыпаться с утра в ожидании чуда,
раскрывая объятья грядущему дню,
в ароматах арабских кофейных сосудов,
восходящему в небе отдаваться огню.
 
 
Но уже прозвучала труба херувима,
и вступают в правление скорбные дни,
подошли времена шарик дивный покинуть,
обнаружившись там, где сиянья одни.
 
 
У черты
Искал, искал да не нашёл,
молил и звал, и брёл, и брёл,
ночами длинными и днями,
и бездорожьем, и путями,
под звёздами и фонарями.
 
 
Встречал судьбу – не узнавал,
и снова брёл, и вновь искал,
мечтал и грезил, размышлял,
вслух говорил, пером писал,
как нэцкэ головой качал.
 
 
И у отчаянной черты,
где лисьи по следам хвосты,
презрев во взоре прошлые пределы,
повергнув в пепел за спиной мосты,
как сыч на ветке в оперенье белом.
 
 
Азиатка
Восточных глаз косые щёлки,
в пучок подобрана коса,
кругом булавочки, заколки,
и губ вишнёвая роса.
 
 
Румяных щёк фарфор да глянец,
и свежесть утра, и заря,
густой шафран и померанец,
и лучик нежный сентября.
 
 
Шелков диковинные птицы,
меняют позы и расклад,
когда холёные девицы,
за господином семенят.
 
 
Восток красив, куда ни кинь,
велик и мудр, куда ни глянь,
цветёт здесь орхидея – инь,
перед своим раскосым янь.
 
 
Чужой
Моя страда и одиссея,
глубокий непорочный сон,
заворожённый чародеем,
– один, в пристанище пустом.
 
 
Мелькают люди, судьбы, страсти,
любовь стучалась и ушла,
осталось сердце безучастным,
в нём пепел стылый да зола.
 
 
Брожу проулками глухими,
не выхожу из тьмы на свет,
разочарованный алхимик,
развенчанный анахорет.
 
 
И не ищу я объяснений,
и не горю желаньем знать,
Екклесиаст – унынья гений,
тебе я фору мог бы дать.
 
 
Гаванская сигара
Воскурил я гаванские травы,
и вкусил их кубинские нравы,
с той поры я горяч, как печурка,
прозорлив, словно вещий каурка.
И обрёл необычные свойства,
и высокую степень геройства.
А когда принял белого рома,
сквозь трубу улетел я из дома,
и по свету, как птица скитался,
в дверь влетал и по окнам стучался.
И с вождями нубийскими,
говорил языками арийскими,
а арабские белые суфии,
уступили мне место на пуфике,
и волшебный кальян раскурили,
о высокой любви говорили.
С мудрецами зороастрийскими,
погружался в глубины софийские,
покорял неприступные горы,
и подслушал богов разговоры.
И теперь над собой воспаряю,
ничего не беру, ничего не теряю.
 

Львиное сердце

Он любит курить трубку и прятать больные ноги под шерстяным пледом,

тело помнит суровые рубки, но лев не любит говорить об этом.

У него была львица и пара прекрасных львят,

но время встроило их в свой бесконечный ряд.

Остались в памяти лица и чувства – его повседневный эфир,

где львиное сердце сгорает, в попытках найти утерянный мир.

Одинокий царь угасающей жизни, храбрый воин сгоревших дней,

всё, чего он достоин – при нём, но он желает быть рядом с ней.

Берёг своё счастье больше жизни, но жизнь осталась, а счастья нет,

и он просит у неба самую малость – отпустить его, счастью вослед.

 
Нигилист
Ничего я давно не читаю,
и кино про любовь не смотрю,
в лихорадке ума пребываю,
синим пламенем тихо горю.
 
 
День и ночь господа предъявляют,
незавидную участь мою,
и по-всякому объясняют,
что не место мне в этом строю.
 
 
Ни умом, мол, не вышел, ни статью,
для великих стяжательных дел,
то, что было, давненько утратил,
чего не было – с тем пролетел.
 
 
И теперь на прокуренной кухне,
я тоску заливаю свою,
отрицаю не то и не сё отрицаю,
заходи, если что, «Баргузина» спою.
 
 
Музыка несуществующих водопадов
Музыка несуществующих водопадов,
шелест невидимых листьев,
полуэстетика полураспадов,
смытых с полотен импрессионистов.
 
 
Высокая нота небесного напряжения,
звон стальной струны на стадии разрыва,
гроза потусторонняя, тоска невыносимая,
жизнь под прессингом накануне взрыва.
 
 
Визг ветра, рвущего высоковольтные провода,
высверливающая мозг зубодробильная причина,
пусть каркнет ворон и рванёт звезда!
и режут скалы лазером машины.
 
 
Пусть огненная небо полоснёт змея,
и грянет гром в небесном обороте!
пусть молния ударит в центр безумия,
и прекратит бессмысленные муки плоти!
 
 
Живица
Каплей золотистой, тяжёлой, тягучей,
тысячелетнего вечнозелёного древа,
стекает живица к лавине могучей,
соком питающей вселенские чрева.
 
 
Всё, что накроет лавина густая,
избранным станет во веки-веков,
в светлую нишу янтарную встанет,
в жесть закуётся прозрачных оков.
 
 
Тело в бессмертную твердь обратится,
жизнь карнавальная тихо замрет,
и перестанут миры суетиться,
дремлет сознание, но не умрёт.
 
 
В чистой лавине молодость – вечность,
тронешь мгновенье – заденешь века,
но не смолится, душа человечья,
ей будет сниться иная река.
 
 
То ли…
То ли мысль вопиет в пространстве,
то ли бездны пространств во мне,
щегольнут в дорогом убранстве,
полыхнут мотыльками в огне.
 
 
И оставят тире да точки,
без ответов вопросов тьму,
а хотелось – без заморочек,
и без терний – сразу к уму.
 
 
И торчишь посреди пространства,
головой непутёвой своей,
то ли жужелка графоманства,
то ли праведник и книгочей.
 
 
Вот опять в стихотворной форме,
отразились пустые сны,
и гадаешь о мире горнем,
утонувшем в цветах весны.
 
 
То ли ты проявился мыслью?
то ли мысль проявилась тобой?
в одночасье все связи скисли,
здравомыслия между собой.
 
 
И таращишься в тёмные окна,
сущий призрак холодный и злой,
воздыхающий тать болотный,
гром и молнии над головой.
 
 
Закружились огни и зависли,
растворились во тьме ночной,
то ли бред, озарённый мыслью?
то ли рдеющий дух святой?
 
 
Ночная балерина
Танцуй свой танец, ночная балерина!
при восходящей в полноправие Луне,
малиновых туманов томная фемина,
цветок в психоделическом огне!
 
 
Поведай всё, что глубоко сокрыто,
мерцающей вселенной и творцом,
все двери сердца для тебя открыты,
и домом оно служит, и ларцом.
 
 
Ты поделись великой тайной,
припрячь её в сердечный сундучок,
ведь неспроста сюда её отправил,
хозяин твой – бессмертный старичок.
 
 
Не спрашивай к чему нам эти тайны,
уважь ума единственный каприз,
фантазии его в пределах дальних,
в загадку мироздания вплелись.
 
 
Птица
Двуногая птица без перьев,
не страус, не дрозд, не орёл,
апокалиптика грехопадений,
ходячий вселенский прикол.
 
 
Ай, птичка! ай, молодца!
саму обскакала природу,
всерьёз, полагая – трусца,
осилит токсичную воду.
 
 
А есть ещё соль медитаций:
не слушай, не глянь, не дыши,
в тени неприметных акаций,
тихонько, листочком шурши.
 
 
Не пей, не кури, не влюбляйся,
в лесу закопай все грехи,
и чем-то – таким! наслаждайся!
о чём не напишешь стихи.
 
 
Звуки хрустальной капели
Звуки хрустальной капели,
в гранях алмазной нарезки,
нити ментальных тиснений,
крепки, золотисты и резки.
 
 
Бархат, струящийся шёлк,
чистая кость перламутров,
солнце в хрусталь – ореол,
знаки космической сутры.
 
 
Шаги в пустоте виртуальной,
бирюзовая высь просветления,
присутствия рифм – ирреальны,
отсутствия – параллельны.
 
 
Холстомеры
Ждём всё, да неволимся,
то ли впереди, чему молимся?
Без весла плывём, да без кормчего,
глядь, прибьёт куда, ну а там чего?
 
 
Ни пророка нам, ни знамения,
не идёт с горы откровение,
охладело к нам мироздание,
не того, видать, мы сознания.
 
 
Может, что-то внутри перещёлкнуло,
да зажало снаружи защёлками,
и теперь не пробиться нам,
все дороженьки по одним кругам,
замотались по ним холстомерами,
не последними, вроде, не первыми.
 
 
Утопленник
Луч скользнул,
режет светом, как бритвой,
ты уже утонул, захлебнулся молитвой.
На ресницах серебряный иней,
тихий шёпот, любовь без ума,
утонувшие в бархате синем,
почивают в пространстве без дна.
И уже никогда не проснутся,
там, где плавают все,
их чела свет небесный коснулся,
воскресил, причастил,
и оправил в красе.
В серебре растворятся их мощи,
в ароматах расплавится мысль,
им теперь – золотистые рощи,
нам – могильная гниль.
 
 
Иллюзион пространств
Гармония мерцающих пространств,
кривых зеркал смеющаяся фея,
эдем протокубических убранств,
в прозрачности парящая психея.
 
 
Куб чёрный, белый с бахромой,
зелёный в золоте червонном,
прозрачный шар с морской водой,
а рядом – с солнечно-лимонной.
 
 
Рубиновые ромбы под изгибом сфер,
квадраты, параллелограммы,
овальный в терракоте бельведер,
янтарные резные пентаграммы.
 
 
Геометрическая логика фигур,
стилистика несовместимых классов,
поэт, художник, лирик, трубадур,
комбинаторика лучей и красок.
 
 
Бесконечные
И строим дома, копим денежки,
глядим новостной сериал,
лягаем, как все – куда денешься?
хотим пережить весь кагал.
 
 
Не можем постигнуть мгновение,
не можем простить чудака,
несёмся в потерянном времени,
как лошадь без седока.
 
 
Ну кто там сказал, что всё кончится?
мы ручкой помашем – пока!
среди неуспешных пусть корчится,
завидует издалека.
 
 
И невдомёк в злате рдеющим,
что в тоннах пустой мишуры,
сподобились козлищам блеющим,
прошляпили неба дары.
 
 
Накроет всех тень сизокрылая,
застывшая лавой зола,
зальётся страница чернилами,
такие под Богом дела.
 
 
Летней ночью
Летней ночью – мотыльки на свет,
а в глазах твоих – озорной ответ,
на лукавые мои притязания,
на терзания мои, на признания.
 
 
Летней ночью – мы с тобой одни,
в летнем небе – мы с тобой огни,
огоньки-мотыльки-стрекозы,
сладких губ дурманы-наркозы.
 
 
Летней ночью и нарциссы – розы,
светлячки в беседке, как кокетки в позах,
не телами – души колебанием,
не речами – небесным звучанием.
 
 
Сотворение быта
Из темноты родился свет,
из бездны призрак всплыл безродный,
и молвил он: ай эм – поэт!
уставший и, как волк голодный.
 
 
К нему тотчас же снизошло,
в цветастом фартучке переднем,
кастрюль и чашек божество,
и пальчик показало средний.
 
 
Ах, так! – взорвался человек,
я день и ночь сражаюсь с тьмою,
а у меня здесь средний век,
я эту лавочку прикрою!
 
 
Схватив в охапку божество,
он уволок добычу в спальню,
и там освежевал её,
голодный и такой брутальный!
 
 
Кентавры
Кто сказал, что поэзия праздна?
кинет камень пусть в свой огород,
языкасты, питонообразны,
выползают поэты в народ.
 
 
И витийствуют, и распалятся,
извиваются в поте лица,
горним светом глаза золотятся,
под чеканную рифму словца.
 
 
Куртуазных речей кентавры,
сладкозвучные сны голов,
выгребают до дна все лавры,
оголяют все нервы слов.
 
 
А в душе слегка розенкрейцы,
пишут розу во славу креста,
рифмохроники, эпикурейцы,
ой, как доля их – непроста!
 
 
В блеске
На Востоке – праздничный пурпур,
а на Западе – плисовый блеск,
перелив молодой чернобурки,
седина облаков да бурлеск.
 
 
Глаз шальной, прозорливый,
в серебрице – живая вода,
в авуарах – крипто активы,
а в орде – золотая беда.
 
 
Ежевика на сливках да в сахаре,
на язык не хрусталь – леденец,
с первобытными липкими страхами,
под морёный дубовый венец.
 
 
В блеске слова – холодная искра,
жемчугов обезличенный цвет,
перламутров густая палитра,
колокольцев звенящий дуплет.
 
 
Медиум
Не просите меня ни о чём,
да и я ничего не хочу от вас,
всё, как с гуся вода, нипочём,
то ли боль, то ли страсть.
 
 
В непорочности пребываю,
в серебристой астральной среде,
прибываю, слегка, убываю,
то на шарике, то – на звезде.
 
 
В голове не умы – океаны!
не волнуются – полный штиль,
и не трезвый, похоже, не пьяный,
созерцаю космический шпиль.
 
 
А на шпиле – жемчужная роза,
то душа расцветает моя,
а внизу – колумбарий навоза,
где-то там и урна моя.
 
 
Заноза
Не умирал он в Кабуле,
не писал стихов, не читал о Сулле,
примуса не починял, не грезил и не сочинял.
Он предавался праздным негам,
в местах, покрытых белым снегом.
Баюкал слабенькую душу,
в глаза глядел ей, слушал, слушал,
узрел себя внизу и чистую пролил слезу,
и в кои веки – вдруг понял всё о человеке,
с шипом внутри могильной розы,
и как бельмо! и как заноза!
во всех общественных местах,
на всех путях и риск, и страх,
и восходящая угроза, исчадье грёз,
лоботомия без наркоза.
 
 
Серая тень
Что-то не так пошло в мироздании,
знаки волнений в туманной Британии,
лорды седые в тревоге проснулись,
пива хлебнули и тихо рехнулись.
 
 
А за кулисой глобальных стожар,
уголь в печи шурудит кочегар,
звёздное зелье в сосуде бурлит,
брызжет, стреляет, плещет, шипит.
 
 
В новую силу войдёт вещество,
прозорливое видит её существо,
срочно готовит торговые лоты,
распределяет лимиты и квоты.
 
 
Пульс оживёт и в восторге взовьются,
гордые пэры австрийского лутца,
их небеса подвесят в пространстве,
акт, совершив мирового шаманства.
 
 
И в тёмно-синей красе развернутся,
краски ночные небесного блюдца,
и засмеётся на весь звёздный край,
воин татарский – хан Гегелай.
 
 
Как растревоженный улей планета,
с полок шкафов вытрясают скелетов,
а на фасаде всемирного здания,
серая тень – Луна в убывании.
 
 
Tabula Rasa
В сознании ровном и чистом,
собой любовалась Луна,
нарядом своим серебристым,
глазами шальными без дна.
 
 
Смотри, человек – я, какая!
шептала она в тишине,
её голосок бархатистый,
журчал ручейком в глубине.
 
 
А я, потерявший дар речи,
качаясь на синей волне,
хотел, но не мог ей ответить,
о том, что мерцало во мне.
 
 
О том, что неоновым светом,
навеки, как узник пленён,
ничуть не жалею об этом,
и в бездну безумно влюблён.
 
 
В сознании ровном и чистом,
махровая изморось льда,
пуста синева и искриста,
залита в хрусталь, навсегда.
 
 
Новогодний кот
Так тихо, как летят снежинки,
на мягких лапах, шерстяной,
крадётся праздник новогодний,
глаза и ушки, хвост трубой!
 
 
Кто там сказал, что будет кролик?
тому поставим незачёт,
к нам подступает – ой, прикольный!
усатый полосатый кот.
 
 
Уже вокруг – его мурчанье,
по всей земле его следы,
уют он ищет со свечами,
под сенью ёлочной звезды.
 
 
Он любит курочку, колбаску,
сметанка тоже подойдёт,
несёт с собой красу и ласку,
он – Маргаритин Бегемот.
 
 
Ты почеши ему за ушком,
и слово доброе скажи,
и он подставит тебе брюшко,
и намурлычит миражи.
 
 
И вдруг весь мир преобразится,
и сгинет чёрная звезда,
и счастье гордой синей птицей,
возьмёт твой домик для гнезда.
 
 
Новенький
По углам остатки оргий,
мандаринов кожура,
помоги – Святой Георгий,
голова трещит с утра!
 
 
Отошли отсюда в вечность,
прибабахи новогодние,
отыграла в небе Млечность,
смылись девки длинноногие.
 
 
Ой, огурчики-рассольчики,
баня, клюква, стопарёк,
и в ходу опять прикольчики,
славный новенький денёк!
 
 
Февральский бред
Хруст! треск! жестокие прогнозы!
Гоморра рипнулась в чернильном феврале,
бумага крякнула и навернулись слёзы,
и ритм залип в заснеженном желе.
 
 
Застряла в горле кость и белизна синеет,
и ангел в рог трубит тоскливее и злей,
и муть Луны, небес китайский веер,
сосиской чёрной – обгоревший змей.
 
 
Назойливый щербатый карбонарий,
в нос тычет ржавою метлой,
мечта пустая на воздушном шаре,
и воспалившийся, гадюка, геморрой.
 
 
Навечно согбенная поза,
и полон нос стекающих соплей,
известный стих, торчащий, как заноза,
в горячечном бреду кусающихся дней.
 
 
Без будущего
Сотрёт тебя судьба со всех полотен,
наивный жизнерадостный рахит,
в глобально хитроумном обороте,
твой не внушает старомодный хит.
 
 
И осознанье истины банальной,
придёт как раз на финишной черте,
о том, что мир загадочный, брутальный,
на лисьем прокатил тебя хвосте.
 
 
Смирись, шагай со всеми в ногу,
исчезни без соплей и без следа,
и писк последний с эсэмэской Богу,
не отправляй в пустое никуда.
 
 
Твой Бог закончился, проекты сдулись,
отправь себя без паники в утиль,
все стрелки циферблатов обернулись,
и время переходит в абсолютный штиль.
 
 
Не будет параллельных мирозданий,
не тешь себя глобальной ерундой,
ни путешествий и ни испытаний,
не быть тебе мерцающей звездой.
 
 
Что было – всё теперь изъято,
тебе не обломилось ничего,
а ты повёлся собственник носатый,
и век твой – пустотелое зеро.
 
 
Лунные финтифлюшки
Хайвэй уперся в линзу дна,
вагон отчалил на Восток,
в кого-то ночка влюблена,
кого-то щёлкнуло в висок.
 
 
Фонарь качнулся над горой,
его растрогали слова,
трамвай везёт звезду домой,
а рельсы видимы едва.
 
 
А дома мусс и пахлава,
а дома душ распузырился,
окно, бокал и синева,
и холодильник озарился.
 
 
Фланели, кружева и рюшки,
и ароматы растеклись,
и розовые финтифлюшки,
в коврах персидских разлеглись.
 
 
Психоделика поэтических состояний
В психоделике состояний,
мера счастья предельно проста,
от грехов и до покаяний,
от любви – до венца и креста.
 
 
Безмятежностью лёгкого сердца,
мы красивы, милы и добры,
волновые сердечные герцы,
излучаем вовне, как дары.
 
 
Золотисты, иконообразны,
практикуем любовь и добро,
злые страсти, пороки, соблазны,
в наших мыслях стремятся к зеро.
 
 
Мы стихом говорящие йети,
канарейки, голубки, орлы,
и во снах заплутавшие дети,
завязавшие память в узлы.
 
 
И бессмертные древние мифы,
разноцветный поющий планктон,
благозвучные тонкие рифмы,
и целебный малиновый звон.
 
 
А когда мы выходим на нивы,
на просторы трудов и боёв,
то упорны мы и ретивы,
роем землю ветвями рогов.
 
 
Тугоплавких речей кочегары,
грубозвучных рубаки лесов,
мы дотла выгораем задаром,
обрываем все чаши весов.
 
 
Мы вбиваем стихийные сваи,
верстовые столбим словеса,
потаённые краники драим,
по которым текли чудеса.
 
 
Чешуисты, драконообразны,
возглавляем бесчувственный сброд,
мы и ужасы, и соблазны,
газ угарный и кислород.
 
 
Не роза
Ты – не роза, шипы отравлены ядом,
вся на взводе – сплошная гроза!
невозможны полярности рядом,
нестерпимо искрят ледяные глаза.
 
 
Возле тела – пространство, как в морге,
холод снежный и кожа бела,
от тебя некрофилы в восторге,
ты в их царстве на трон бы взошла.
 
 
Меркнет день, перья чистит Луна,
тени липнут, как щупальца спрута,
в сизой тьме померещилась снова она,
красота сумасшедшая, роза, как будто.
 
 
В оттенках августа
Бежала без зонта, промокла,
по лужам шлепала босой,
в руке трагедия Софокла,
как малый щит над головой.
 
 
Озвученный на бис отрывок,
экзамен сдан и с глаз долой,
все эти страсти и надрывы,
и комплекс сумеречный, злой.
 
 
А вот и славная мансарда!
сухой волшебный уголок,
норушка в стиле авангарда,
носочки тёплые для ног.
 
 
Она любила чипсы с сыром,
и кофе, с булочкой в постель,
а за окном тепло и сыро,
в оттенках августа пастель.
 
 
Гуляла
Душенька гуляла ночкой звёздною,
там, где нет пределов синеве,
а под утро, пахнущая розами,
прикоснулась ласково ко мне.
 
 
И очнулся я в привычном теле,
в бытовой осклизлой пустоте,
свет забрезжил, петухи запели,
на седьмой коломенской версте.
 
 
Торжество, как глас в церковном клире,
серебром звенело свысока,
счастье пребывало в горнем мире,
серого повыше потолка.
 
 
Намекнул родной, прозрачной, тонкой:
– ты возьми меня к своей звезде,
а она смеялась чисто, звонко:
– время не пришло тебе.
 
 
Солярис
В океане глубоких раздумий,
я дельфином учёным служу,
и к верховной сияющей сумме,
степень знаний своих возвожу.
 
 
Мы с моим океаном – едины,
я – его быстротечная мысль,
океан мой – седые глубины,
я – поток их, струящийся ввысь.
 
 
В океане – игра без предела,
хочешь – плавай, а хочешь – ныряй,
повстречался с норой пустотелой,
осторожничай, не козыряй.
 
 
Могут в ней оказаться ловушки,
тихий ужас таиться с косой,
щёлкнет жгутиком по макушке,
и отправишься в вечный покой.
 
 
А во мне ещё столько задора,
прыти-радости через край!
я люблю словеса, разговоры,
мне загадки ума подавай.
 
 
Я люблю погружаться в пучину,
где во тьме созидаются сны,
в жерлах там выплавляют рубины,
в знак того, что прогнозы ясны.
 
 
Океан не глубок и не мелок,
меры нет при отсутствии дна,
после зимних седых переделок,
в голубых переливах – весна.
 
 
Ну а там – несравненное лето,
жёлтый луч, разведённый в воде,
покидают придонное гетто,
перламутры в седой бороде.
 
 
С изумрудами вперемешку,
растекается жёлтый настой,
и меняется, словно в насмешку:
был зелёный – уже золотой.
 
 
Но люблю я подводную осень,
в её мягких пастельных тонах,
в тёмной зелени светлую просинь,
и стихи в бледно-розовых снах.
 
 
В них я вижу иные пространства,
непонятный забористый ум,
возводящий момент в постоянство,
непрерывно мерцающих лун.
 
 
Они любят во мне отражаться,
как в святой непорочной воде,
и, кто знает, всегда может статься,
приплывут к нам на звёздной ладье.
 
 
Океан грезит днём, грезит ночью,
видит сны таких же, как он,
во вселенной разумные точки,
между ними пустой Рубикон.
 
 
Хиромант
Карта странная на ладони,
в перекрестьях сумы да тюрьмы,
тараканьи бега и погони,
да причуды вздыхающей тьмы.
 
 
Желторотики звёздных линий,
в омут прыгаем с головой,
пусть пророчит Ноэль Жакуини,
каждый выберет справочник свой.
 
 
Каждый выберет свой перекресток,
иероглиф с ладони судьбы,
в этом мире, один – недоросток,
а другому – иные миры.
 
 
Палитры
Палитры красок, ароматов,
трансреалистика действительности,
звёзда юродивых стигматов,
сухая карма относительности.
 
 
Немая радуга нирваны,
поверхностных сознаний ореол,
поэзия вербальной икебаны,
и золотой космический престол.
 
 
Сознание отсутствующих звуков,
подснежность в трепетной кайме,
от философии небесных хуков,
к пост-трансам в синей глубине.
 
 
Даль изумрудная реальна,
ночное рондо в розовом шатре,
блеск бриллиантов в золотой купальне,
малиново-клубничное амбре.
 
 
Ищу
О, страсть моя, души услада,
в сознанье влитый сладкий хмель,
забава тонкая, отрада,
тростинки трепет, утренняя трель!
 
 
Брожу по лабиринтам бесконечным,
ищу тебя в бессмысленных мирах,
теку по руслам речкой быстротечной,
бегу, как спринтер на пружинистых ногах.
 
 
Ищу по правилам случайных чисел,
среди безмолвных и холодных звёзд,
и рассылаю по эмэйлам письма,
и жду – вдруг весточка придёт.
 
 
Блёклая
Тенью вьётся вокруг да около,
приценяется, буква блёклая,
а приценится – и прицепится,
несуразицей и нелепицей.
 
 
Головой тряси – а не вытрясешь,
языком проси – и не выпросишь,
и пойдёт цвести – антимония,
возводить себя в гегемонию.
 
 
Обернётся на ирисы с розами,
обожжёт лепестки их морозами,
и не станет цветного да тёплого,
и ощерится жуткая блёклая.
 
 
Ядовитая, плодовитая,
где, живое ещё, неубитое?
циркулярная муть беспросветная,
а душа-то, теперь, подзапретная.
 
 
Червячок
О, червячок с претензией на Бога,
двуногое смешное существо,
создание и хило, и убого,
но горделиво месит вещество.
 
 
Мерещится ему начало мира,
в подкорке серой, как сама беда,
он там на троне, только вот секира,
ему из-за гордыни не видна.
 
 
Суета
Мажоры, триумфы, глории,
в минорах седой галактики,
умов фарисейских теории,
грехов-отпущений практики.
 
 
Беги, суетись, упирайся,
не дай обойти себя на вираже,
греби, набирай, запасайся,
в легавом клубись кураже.
 
 
Не думай о терниях, звёздах,
и в душу свою не гляди,
не то на глубинах серьёзных,
увидишь себя – впереди.
 
 
Страж
Желающих высшего царства,
земное снедает дикарство,
и прут они в горние выси,
с повадками волка и рыси.
 
 
Им, в точке небесного купола —
глаз, разъярённого буффало,
и пика калёного рога,
на страже входного порога.
 
 
Кораллы
О, белые причуды бытия!
придонные миры Эдема,
оазисы земного забытья,
где страсти и слепы, и немы.
 
 
Живые баловни вселенной,
в её порхающие снах,
то над волной, прибоями и пеной,
то среди звёзд в высоких небесах.
 
 
В вас отзывается поющий космос,
и вы звучите с небом в унисон,
у ваших ног океаническая россыпь,
а наверху резвящийся муссон.
 
 
Быть может, мы когда-то будем,
а, может, были тенью ваших грёз,
мы – не кораллы, мы всего лишь люди,
в божественных делах нечаянный курьёз.
 
 
Цвет пития
Дневное золото не в тренде,
вечерняя довлеет синева,
с бокалом марочного бренди,
любая философия – нова.
 
 
Какие ни копни глубины,
повсюду благородный цвет,
и запредельные картины,
и красота – на всё ответ.
 
 
Бутылка медленно пустеет,
и светит лампа на столе,
тепло ладони каплю греет,
играет искра на стекле.
 
 
Щедрый казначей
О, тёмно-синий казначей!
сто миллиардов звёзд в казне твоей,
колье и броши, диадемы,
корона феерической богемы.
 
 
Ты всем желающим даёшь,
взамен нисколько не берёшь,
твоя несметная казна,
не знает никакого дна.
 
 
Пригоршней, россыпью, навалом,
богатым, бедным, захудалым,
ты раздаёшь свои дары,
и даже целые миры.
 
 
Для тех, кто их представить может,
и красоту на холст положит,
или распишет в словесах,
поймав даймоний в небесах.
 
 
И мир застынет в изумленье,
и выдохнет, тихонько – гений!
а ты ещё подсыпать рад,
и звёздный чествуешь парад.
 
 
Часики
А часики настукивают лет,
едва заметно, но неотвратимо,
за мегатонны бед – один ответ,
и глубина щедрот – непостижима!
 
 
Мы за кураж заплатим разовую цену,
каких бы ни оставили следов,
и пузырились, и рождали пену,
и кувыркались в токсикозе слов.
 
 
Нам всё сойдёт, нам всё отпустят,
никто не вспомнит никаких грехов,
и родились мы вовсе не в капусте,
и сгинем без участия богов.
 
 
Локи
Чёрные угли на белой берёзе,
блеск антрацитовый, галочий глаз,
небо нахмурилось облаком грозным,
цвет по краям – оцинкованный таз.
 
 
Заросли высохшей бурой осоки,
ветер пригнул и волной положил,
будто голодный мифический Локи,
над камарильей болотной чудил.
 
 
Серые церкви, кресты да погосты,
стылой земли, обнажённой краса,
бурые кочки, ухабы, короста,
да по лощинам седая коса.
 
 
Краски холодные – тени скупые,
строятся чувства цветам в унисон,
охолонувшие, злые, смурные,
а из груди только вздохи да стон.
 
 
Чудило
Прекраснодушное чудило,
твоя окуклилась луна,
вихлялась, бредила, юлила,
теперь безлика и бледна.
 
 
Теперь её опали крылья,
и серебрянка потекла,
а были искорки, ведь – были!
остались пепел да зола.
 
 
Быть может, в круге новом,
воспрянет лёгкая душа,
в таланте пламенном, кондовом,
играя, рея, ворожа.
 
 
Быть может, всё ещё случится,
как прежде зажужжит юла,
и в небесах засеребрится,
та, что лунатика вела.
 
 
Слова, звуки и картина Манэ
Заводную игру словами,
знают люди и стар, и млад,
можно кинуть глагол на татами,
можно райский возделывать сад.
 
 
Слово – та ещё прыткая штучка,
и проныра – что воробей,
упустил – назад не воротишь,
хоть пляши перед ним, хоть убей.
 
 
Вот и думай тут – эка птица?
крыльев нету – а улетит,
и болтаться будет по свету,
и под стреху не залетит.
 
 
Может выдумать слово без буквы,
или буквы оставить без слов,
ну как будто бы выщипать перья,
у проказников воробьёв?
 
 
Пусть себе возле клетки скачут:
клюнул зёрнышко, то, да сё,
на завалинках пусть судачат,
кто такой, этот ваш Басё?
 
 
А у нас и слова, и буквы,
«а» да «я», «ё», «к», «л», «м», «н»,
а ещё напрягают звуки,
и на стенке картина Манэ.
 
 
В никуда
Открылся глаз в потустороннем мире,
в лицо хлестнули вьюги января,
и в голове чугун, и на лодыжках гири,
и кроют языки чудные почём зря.
 
 
Кто всем хорош – тот с головой не дружит,
а если плох – ходячая беда,
и выпил океан – да разродился лужей,
и был заряд – да оборвали провода.
 
 
Теперь и снег в руке не тает,
и загрустила белая звезда,
та, что жила – снежинкой отлетает,
несёт её, родную, в никуда.
 
 
Плачь, гений!
Пушкин стрелялся, Лермонтов тож,
Гоголю были видения,
и Маяковский – тоже хорош!
бочку катил на Есенина.
 
 
Плакал Некрасов, рыдал Короленко,
Тургенев писал – немое кино,
собачка Муму всплакнула маленько,
и с камушком тихо спустилась на дно.
 
 
А Гумилёв офицером скончался,
да Мандельштама в неволе замучили,
хрупкий еврей – а не сломался,
под телесами стальными паучьими.
 
 
Бедная Лиза, Каренину жалко,
лучик, скользнувший среди привидений,
русская доля, цыганка-гадалка,
плачь под гитару писательский гений.
 
 
Дромофеньки
Не пьют портвейна рыбы Рейна,
и башни Риги – не стога,
Умм-эль-Кайвайном и Бахрейном,
не перекроешь все юга.
 
 
Не суть великий – тот Маврикий,
и Бора-Бора не гора,
ай, кофеёк на Коста-Рике!
а в Эфиопии – жара.
 
 
Где Улан-Батор – где Экватор?
и Касабланка не страна,
блефует туров оператор,
из мухи делает слона.
 
 
Гиксосы вам – не эскимосы,
и Ланселот – не Дон Кихот,
в тайге – сплошные кровососы,
а в тундре – огненный народ.
 
 
Двое в лодке
Снова молчат зеркала откровений,
только бормочут смутные тени,
сушу накрыли воды ночные,
мы – посреди, без ума, но живые.
 
 
Двое нас в лодке, но мы не одни,
в синем пространстве – с нами огни,
и глубина, словно рыба большая,
смотрит в упор, чуть дыша, не мигая.
 
 
Музыка сфер набрала обороты,
космос играет аллегро по нотам,
и за какие-то, видно, грехи,
память прикрыли, изъяли стихи.
 
 
Синей волною – ночное блаженство,
мир без ума – само совершенство!
входит душа в своё личное царство,
без вожделений, страданий, мытарства.
 
 
Даймоний
Вечность седая под небом,
почивший в безмолвии миг,
шар в нивелире – отбегал,
разум нанизан на пик.
 
 
Чистой октавы звучание,
живопись солнечным светом,
горних потоков журчание,
нимб над фигурой аскета.
 
 
В духе – могуч и бессмертен,
в венах – живая вода,
тонкие лезвия смерти,
с визгом ушли в никуда.
 
 
Хаос – начало гармонии,
полный в безбрежности штиль,
луч золотого даймония,
в купол вонзившийся шпиль.
 
 
Крест одержимого гения,
пространства, полёты, лучи,
спи, мотылёк вдохновения,
в оплавленном воске свечи.
 
 
Не болит
Не болит, не терзает, не давит,
не цепляет сезонная грусть,
по е-мэйлу письмо не отправил,
не звонил, не искал, не пытался вернуть.
 
 
Боль стекла незаметно и ровно,
как стекает с лица дождевая вода,
проживаю себя, как будто бы снова,
в чистых снах окунаясь в ничьё-никуда.
 
 
Гори
А гори оно всё синим пламенем,
в жаркой топке сухой паранойи,
не смолой кровоточит – стихами,
в тёмном пурпуре заупокойном.
 
 
Что нам страсти мирские да прыти?
словно пойло – людская молва?
то ли в стойле, а то – при корыте,
подзагнёшься – и все-то дела.
 
 
Так что лучше – сочиться стихами,
на изрезанном жизнью стволе,
с прибаутками да с матерками,
и желательно – в умственном сне.
 
 
Культ серебра
Солнце вечернее в поле упало,
и улеглось, послав поцелуй,
та, что идёт – антрацитом связала,
танец серебряных струй.
 
 
Морщилась, щурилась, но опознала,
лежбище лунных расстриг,
в рог протрубила, места указала,
карликам бледных интриг.
 
 
Плавно взошла королева обмана,
млея в ночной синеве,
мир, словно ёжик, в объятьях тумана,
вновь присягает Луне.
 
 
В сонном луче сменились пространства,
солнечный стиль, отменив до утра,
пёрышки чистит хозяйка убранства,
на ночь отмеривши культ серебра.
 
 
Плацебо
Прогнулась чаша небосвода,
двояковыпуклый сюжет,
пространство, синева, свобода,
звезда, которой уже нет.
 
 
Мы в её свете огоньки и стразы,
во тьме летящий жёлтый луч,
легки, прозрачны, куртуазны,
наш разум ярок и кипуч.
 
 
О, времена полураспада!
О, сладкий дым небытия!
игра не нашего расклада,
плацебо Я и Жития.
 
 
Чёрно-белое кино
Ароматный дымок сигареты,
а в гранёном стакане вино,
снова песня, которая спета,
в чёрно-белом любимом кино.
 
 
Ты скончаешься в смутное время,
когда в цвете утонут сады,
соскользнёт надоевшее бремя,
в голубую прохладу воды.
 
 
Истечёт психоделика рока,
сладким мёдом вчерашней мечты,
странным образом и раньше срока,
под окошком завянут цветы.
 
 
Тупик
Бегу со всех ног, по зыбучим пескам,
за твоей ускользающей тенью,
задыхаюсь, тону, ползу на бархан,
ловлю тонкий запах сирени.
 
 
Мне тебя не догнать, ты ушла в океан,
без конца зыбь его и без края,
за какие грехи, мне такой вот обман?
в чём провинность моя? – я не знаю.
 
 
Почему Ты не вынул душу мою,
одному жизнь пустую оставил?
Объясни непонятную волю Твою,
чтоб я новым грехом всё исправил.
 
 
Не всё то золото
Валяем дурака – самозабвенно,
скрипим ли в ночь или трусцой с утра,
и в хлам, и в дрыбаган попеременно,
но всё же мы ревнители добра.
 
 
Но не того добра, которое в баулах,
а белокрылого антагониста зла,
когда все держиморды в караулах,
по-детски хлюпают из колыбели сна.
 
 
Того добра, которое как Солнце,
взойдёт, засветит и позолотит,
когда роса, как жемчуга на донце,
а мир как гимн – торжественно звучит.
 

Мир головы