Текст книги "В поисках Пути, Истины и Жизни. Т. 3: У врат молчания. Духовная жизнь Китая и Индии в середине первого тысячелетия до нашей эры"

Глава пятая
Загадка высшего «Я»

Здесь мы видим себя вдруг у пределов человеческой мысли и далеко за границей разума. Тут необыкновенно холодно, тут необыкновенно темно, между тем вы не найдете здесь ничего другого, кроме света и пламени.

М. Метерлинк

Страницы Упанишад пестрят вопросами, их несметное число, одни порождают другие. Порой кажется, что это голос самого человечества, вопрошающего и испытующего, для которого весь мир – загадка. И действительно, разве Вселенная и мы сами не вызываем такого чувства? Правда, в наши дни его нередко заглушает сознание человеческих достижений, создавая иллюзию, будто тайн уже нет. Философ, уверенно классифицирующий элементы познания, ученый, расчленяющий мертвое тело, практик, заслоняющий временными задачами подлинные глубины жизни, – как много ложных семян посеяли они в нашем мозгу, как далеко увели от того изумления перед фактом бытия, которое является началом истинной философии! Лишь очень редко приходят мгновения, когда вся эта накипь теорий и малых знаний внезапно осыпается и ощущение тайны снова возвращается к нам… Откуда я пришел? Как оказался в этом мире среди звуков и блеска красок, боли и радости, среди сумятицы слов и обликов? Куда я иду? Почему и для чего? Есть ли какой-то смысл в том, что я попал в эту жизнь, или же все бесцельно несется неведомо куда, как облака в небе? Странное это чувство, но если оно пробудилось, от него не так просто уйти. У него есть верный союзник, который напоминает о себе, когда мы пытаемся оттеснить свое вопрошающее «я» в темноту и отдаться течению внешнего мира. Этот союзник – мысль о конце, о пределе жизни. Он-то и заставляет нас вновь обращаться к нашему «я», когда его охватывает тоска на рубеже Неведомого. И тогда снова, на этот раз почти в отчаянии, спрашивает себя человек: куда я иду? Что будет со мною? Вот почему индийский юноша Начикет не пожелал ни слонов, ни золота, а предпочел найти решение самой важной из мировых загадок. Вот почему за всеми вопросами Упанишад кроется один, который и тревожит более всего: есть ли смысл в человеческом существовании? Как связан тленный с Нетленным, с Вечностью? Ведь только через эту связь человек приобщается к подлинной жизни.

На этот вопрос мудрецы-брахманы отвечают, на первый взгляд, просто: наша гибель в авидьи, в неведении. Человеку нужно лишь осознать, насколько глубоко он сам укоренен в Бессмертном. Но его беда в том, что он не замечает этого, а, следовательно, остается во власти смерти. Высшее знание заключает в себе возможность освобождения от распада. Блажен тот, кто удостоился открыть в себе всеобщий Дух.

Напрасно люди ищут это высочайшее знание в старых книгах. Они не откроют путь к бессмертию. Чхандогья осуждает тех, кто, изучив Веды, воображает себя всезнающим, а Мундака с презрением говорит об обрядах как о дырявом судне¹⁰⁴. Древние ритуалы не могут открыть человеку Непреходящее.

«Для того, кто не зная этого Непреходящего, – говорит Брихадараньяка, – совершает возлияния и жертвоприношения в этом мире, предается воздержанию в течение многих тысячелетий, все это становится конечным. Поистине жалок тот, кто, не зная Непреходящего, покидает этот мир»¹⁰⁵.

Поэтому ученик с мольбой взывает к своему гуру: «Веди меня от небытия к бытию. Веди меня от тьмы к свету. Веди меня от смерти к бессмертию»¹⁰⁶.

Древние обращались с надеждой к зримому миру, боготворили Солнце, пьянящий напиток сому, чтили сотни богов, которые, как им казалось, наполняли пространство, горы, джунгли и дома. Теперь человек отвращается от завораживающей панорамы и пытается пробить дорогу к Сат Экам, Единому Сущему¹⁰⁷.

Когда Яджнявалкью спросили, сколько существует богов, он сначала назвал каноническую цифру ведийской мифологии: три тысячи триста три. Но потом, когда ученик, чувствуя, что наставник не сказал ему всей правды, продолжал спрашивать, Яджнявалкья ответил: это – только проявления, богов же – тридцать три. А в конце концов, уступая настойчивым просьбам, он признал, что в сущности Бог только один¹⁰⁸.

Если боги и существуют, то они – лишь отдельные волны единого моря Божества. «Он – единственный, не имеющий цвета, многоразлично прилагающий свою силу, создающий много цветов для скрытой цели, в нем в конце и в начале растворена Вселенная, он – Бог; пусть одарит он нас чистым восприятием. Он поистине Агни, он – Адитья, он – Ваю, он – луна, он – поистине чистое»¹⁰⁹.

Но где найти это Единое, где оно скрыто? Упанишады поясняют это наглядным примером¹¹⁰.

– Принеси мне плод смоковницы, – говорит отшельник сыну.

– Вот он, господин.

– Разломи его.

– Я разломил его, господин.

– Что видишь ты в нем?

– Нежные зерна, господин.

– Разломи одно из них. Что ты видишь в нем?

– Ровно ничего, господин.

– Это тонкая часть, которой ты, дорогой мой, не замечаешь. Из нее, дорогой мой, из этой тонкой части возникла вся большая смоковница. Верь мне, дорогой мой, эта тончайшая сущность есть во всем мире. Это – истина; это есть во мне и в тебе.

Искомое близко! Через свой атман, через свое «я», человек приближается к мировому Атману, который есть внутренняя субстанция, принцип единства, сокровенное «Я» Вселенной¹¹¹. Пока мы опирались на внешний опыт, мы не замечали входа, который был рядом с нами. Именно наше «я» соприкасается с космическим Атманом. Нужно войти в себя, чтобы познать Его…

«Когда солнце зашло, когда луна зашла, когда огонь погас, когда речь умолкла, что есть свет для этого человека? Атман становится светом для него»¹¹².

Земной свет был лишь помехой истинному знанию, которое открывается в предельной самоуглубленности духа.

* * *

Но не всякий может беспрепятственно проходить через ворота. «Этот Атман внутри тела, состоящий из света и чистоты, достигается истиной, тапасом, правильным знанием и постоянной воздержанностью. Его видят люди, владеющие собой, освободившиеся от пороков»¹¹³.

Постичь Атмана способен лишь тот, кто отрешается от чувственных образов и представлений.

 
Его облик невозможно увидеть,
Никто не видел его глазами.
Его восприемлют сердцем, умом, мыслью.
Тот, кто знает это, становится бессмертным¹¹⁴.
 

Но и этого мало. Нужно побороть не только чувства, но и саму мысль, чтобы обрести единение со всемирным «Я».

 
Если прекращаются
Пять знаний вместе с мыслью,
Если бездействует разум,
То это, говорят, – высшее состояние¹¹⁵.
 

Достигнув такого уровня, человек переживает слияние с Атманом, побеждает смерть, возвышается над тлением.

 
Не рождается и не умирает знающий Атман,
Он не происходит ни от кого и не становится никем.
Нерожденный, постоянный, вечный, изначальный,
Он не гибнет, когда погибает тело.
Если убивающий думает, что он убивает,
Если гибнущий думает, что он гибнет,
То оба они заблуждаются.
Он не убивает, он не гибнет.
Меньше малого и больше большого.
Атман скрыт в тайнике сердца людей.
Тот, кто не прилагает усилий, кто без печали,
Видит величие Атмана благодаря спокойствию.
Сидя, он идет далеко,
Лежа, он ходит всюду¹¹⁶.
 

Не то же ли говорил и Лао-цзы, вечно летящий дракон Поднебесной империи, когда утверждал, что мудрец постигает Дао, «не выходя из своего дома»?

Здесь мы касаемся самых смелых свершений человеческого духа: бесстрашно проникает он туда, где смолкают голоса бытия, где царит нерушимое молчание вечности…

Следуя по пути, проложенному созерцанием, индийские брахманы приходят к тому же, к чему приходили все мистики, в какое бы время и в каком бы народе они ни жили. Яджнявалкья и Будда, Плотин и Ареопагит, Мейстер Экхарт и Григорий Палама, каббалисты и Николай Кузанский, Яков Бёме, Рейсбрук и множество других ясновидцев Востока и Запада с единодушием, которое невольно приводит в трепет, возвещают о том, что они познали, дойдя до самых пределов бытия¹¹⁷.

Все они как один свидетельствуют, что там исчезает все мыслимое и представимое, что там нет ничего и в то же время – неизреченная полнота. Там невозможно найти ни одного из свойств мира, природы и духа; там нет ни добра, ни зла, ни света, ни тьмы, ни движения, ни покоя. Там царит Нечто, превосходящее самую глубокую мысль человека, превосходящее само бытие. В священном мраке, скрывающем основу основ, они ощутили реальность Сущего, Абсолюта. Страшная, непереносимая тайна!..

И все же они не в силах были молчать о том, что пережили, и пытались передать открывшееся человеческими словами. Это состояние духа отражено в последних строках «Божественной комедии», когда поэт, поднявшись в пылающую область эмпирея, все еще пытался что-то осмыслить и выразить:

 
Но собственных мне было мало крылий;
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий.
Здесь изнемог высокий духа взлет¹¹⁸.
 

Средневековая монахиня Анджела вместо символа света прибегает к слову «мрак». «Увидела я Его в некоем мраке, а потому во мраке, что Он наибольшее благо, какого невозможно ни помыслить, ни уразуметь; все, что можно мыслить и разуметь, не достигает до Него»¹¹⁹.

Эту Бездну трудно даже назвать «Богом»; великий германский мистик Экхарт именует Абсолютное начало «Божеством» (Gottheit). «Все, что в Божестве, – утверждает он, – едино, о том говорить нельзя. Бог действует так или иначе. Божество не действует. Нет для Него действия, и никогда не оглянулось Оно на это, Бог и Божество различествуют как дело и неделание»¹²⁰.

За пределами всего тварного и ограниченного мистическому оку открылась Реальность, которую Лао-цзы называл Дао, Будда – нирваной, каббалисты – Энсофом, христиане – Божественной Сущностью (греч. усйа), Божеством.

И одними из первых, кто сказал об этом, были создатели Упанишад.

Они отказываются дать определение Высшему. «Оно ни толсто, ни тонко, ни коротко, ни длинно, ни красно, подобно огню, ни прилипчиво, подобно воде; оно ни тень, ни тьма, ни ветер, ни пространство; оно без осязания, без вкуса, без запаха, без зрения, без слуха, без речи, без мысли, без жара, без дыхания, безо рта, без меры, без внутреннего, без наружного»¹²¹. Оно есть «Не! – Не!», не то, не то¹²². Ему не может быть названия; Оно – все и в то же время не ограничено ничем. К нему тяготеет Вселенная. Оно – «владыка молитв» – Брахман, но в нем нет личности, какой мы ее знаем¹²³. Брахман – сверхличность, сверхсознание. Он есть, и его нет, ибо он стоит выше даже этих категорий. Говоря о Нем, можно лишь отрицать качества.

Этот поразительный опыт мистиков положил начало богословию, которое принято называть апофатическим, или отрицательным. Впоследствии оно нашло свое завершение в христианстве¹²⁴. Суть его может быть выражена словами Дионисия Ареопагита, учителя Церкви. «Сверх-сугцностная неопределенность, – говорит он, – превышает всякую сущность, подобно как и сверхразумное Единство превосходит всякое разумение, и сверхмыслимое Единство – всякий мысленный процесс; также никакое слово не способно выразить Благо, которое превыше всех слов, Единица, единотворящая все единицы, сверхсущностная Сущность и неуразумеваемый Ум, неизреченное Слово, бессловесность и безымянность; не по образу какого-либо бытия существующее, но являющееся причиной всякого бытия – само же не существующее, ибо – запредельно всякому бытию»¹²⁵.

Это почти буквально то же самое, что говорят о Высшем Единстве Упанишады: «Оно – сущее и не-сущее, наижеланное, то, что выше понимания людей»¹²⁶.

Только дух, отрешившийся от всего преходящего, может, по словам Упанишад, достичь этого «мира Брахмана», который становится его «высшей целью, высшим достоянием, высшим миром, высшим блаженством»¹²⁷.

«Тот, кто знает Брахмана как истину, знание и бесконечное, как обретающегося в тайнике сердца и в высшем небе, тот достигает исполнения всех желаний вместе с всевидящим Брахманом»¹²⁸. Темна и невнятна речь экстатика, но она дышит последней достоверностью, перед которой бледнеет чахлое рассудочное знание…

Обо всем этом трудно говорить, трудно писать. Становятся очевидны невероятное бессилие и убогость наших обычных понятий; страшно прибегать к грубым человеческим словам, касаясь того, что превышает все земное. Невольно возникает вопрос: не слишком ли далеко зашел здесь человек в своем головокружительном восхождении?

Но отступать поздно: следуя за мудрецами Индии, мы уже оказались в открытом море. «Нельзя, чтоб страх повелевал уму, иначе мы отходим от свершений», – говорил Вергилий, когда Данте отказывался идти за своим вожатым. Пусть его слова ободрят и нас, внушая решимость плыть до конца; ведь мы предприняли этот путь не ради дерзкого любопытства, а для того, чтобы исследовать историю поисков истины.

Итак, вернемся снова к Упанишадам, которые составляют знаменательную веху этой истории. После веков язычества они провозгласили единство Божественного Начала, признали второстепенность внешних обрядов, указали людям на бесценный дар, магический кристалл, которым они владеют, – сокровенную глубину Духа. В эпоху, когда человек наделял богов не только низменными страстями, но и телом, Упанишады учили, что Абсолют превосходит все тварное, зримое, мыслимое.

Но если бы полнота истины, доступная дохристианскому сознанию, была открыта в индийской мудрости, то на этой главе или на этой книге наша повесть должна была бы кончиться. Между тем бросить якорь у индостанского берега мы не можем: ибо не здесь, в стране мистиков и аскетов, предназначено было воплотиться Истине, совершиться Богоявлению.

Поначалу это может показаться странным; не была ли религия брахманов как бы создана для того, чтобы стать наилучшим прологом к Евангелию? И все же существовало, значит, нечто, не позволившее этому индийскому богопознанию стать Ветхим Заветом человечества.

Что представляло собой это препятствие, мы поймем, познакомившись с доктриной Упанишад об отношении Божества к миру и человеку.

Глава шестая
Абсолют и вселенная. Путь к свободе

Нет ничего, что не было бы Брахманом. Если что-либо кажется не Брахманом, то это обманчиво, словно мираж в пустыне.

Шанкара

На чем зиждется мироздание? – ставят вопрос Упанишады¹²⁹. И они же дают ответ: только на Брахмане, хотя Вселенная и не сознает этого. Аскет Уддалака объяснил это своему сыну, вновь прибегая к сравнению с деревом: «Как эти соки не знают различий и не говорят: я сок этого дерева, я – сок того дерева, точно так же, дорогой мой, все эти творения, входя во сне в Сущее, поистине не знают этого и не говорят: мы входим в Сущее». Бессознательное состояние, транс – вот что приводит мир и человека к их подлинному истоку, к неподвижной Божественной субстанции.

Человек не должен поддаваться обманчивой картине многообразия природы; в действительности существует только Единое. В Катхе-упанишаде мы читаем:

 
Этот пуруша[3]3
  В данном тексте «пуруша» означает «дух».


[Закрыть], что бодрствует в спящих,
Порождающий множество желаний,
Он поистине чист. Он – Брахман.
Поистине его называют бессмертным. На нем зиждутся все миры.
 
 
И никто не переступает через него. Поистине это То.
Как единый огонь, входя в мир,
Сообразует свой облик с различными обликами,
Так и единый Атман во всех существах
Сообразует свой облик с различными обликами,
Но остается вне их¹³⁰.
 

Индийский средневековый философ Шанкара, который развивал основное учение Упанишад, выразил это соотношение Сущего и бытия в следующей лаконичной фразе: «Пистине весь этот мир – Атман; нет ничего отличного от Атмана»¹³¹.

Таким образом, мы находимся на почве адвайты — безусловного и чистейшего монизма, подлинна только первичная Реальность.

Но как из этой субстанции, о которой можно говорить лишь в отрицательных терминах, мог возникнуть пестрый мир существ и явлений? Брахманизм хочет и на это дать ответ. И здесь намечается рубеж, отделяющий в Упанишадах живой религиозный опыт от игры ума и произвольных фантазий. Пытаясь построить теорию возникновения Вселенной, они оказываются во власти противоречий, прибегают к помощи сказаний и старых мифов¹³².

В одних случаях брахманы утверждали, что Атман создал элементы материи, а вслед за ними – Пурушу, некое космическое прасущество. В других случаях говорится, что Дух-Пуруша, именуемый Праджапати, т. е. «Владыка твари», решив увеличиться и размножиться, создал опору мира – Брахмана. При этом творение мира рассматривается и как результат тапаса — самоумерщвления Праджапати¹³³.

Особенно большую роль в брахманских космогониях играл сексуальный элемент – наследие мифологии. Брихадараньяка повествует: вначале был лишь один Атман. Охваченный чувством одиночества, он из самого себя создал себе жену. Но она, избегая его объятий, устремилась в бегство. Атман стал преследовать ее, и тогда она прибегла к хитрости и начала принимать облик разных существ: коровы, лошади, овцы. Однако Атман не отступал и овладевал ею, оборачиваясь то быком, то жеребцом, то бараном. И от этой причудливой любовной игры с превращениями возникли животные и мир.

Иногда первоосновой мира брахманы называют космическое яйцо, иногда – различные стихии. Перекликаясь с греческим философом того времени Фалесом, они говорят о воде как начале всех миров. «Эти воды создали истину, истина – это Брахман; Брахман создал Праджапати, Праджапати – богов»¹³⁴. В другом месте богами-создателями названы пища, вода, жизненное тепло.

Брихадараньяка рассматривает материю и дух как две стороны, два аспекта Реальности. Предвосхищая Спинозу, она учит: «Поистине есть два облика Брахмана – телесный и бестелесный, смертный и бессмертный, неподвижный и подвижный, сат и тьят»¹³⁵.

В Майтри-упанишаде дана еще одна мифологическая космогония, согласно которой Праджапати был в состоянии произвести лишь косную материю. Оживить же ее он смог только тогда, когда вошел в нее сам. При этом вхождении он разделился на пять энергий, которые и стали принципом мироздания.

При всей пестроте и запутанности брахманских космогоний их, однако, роднит одна общая идея: в творении они видят не что иное, как рождение, эманацию, излияние мира из недр Абсолюта.

«Как паук выпускает из себя и вбирает в себя паутину, как растения возникают на земле, как волосы возникают на голове человека, так из непреходящего возникает все в этом мире»¹³⁶.

Тем самым зачеркивается грань, которая отделяет Абсолют от твари, они оказываются по своей природе тождественными.

Тут мы видим коренное отличие брахманизма от библейского Откровения, утверждающего чудо творческого акта как основу отношения Бога и мира¹³⁷. Слово Творца вызвало Вселенную из небытия. Мир не есть Божество, и именно поэтому между Несозданным и тварью возможны встреча, союз, диалог. В брахманизме такому отношению нет места, ибо все есть Бог.

Но даже и не это нужно считать главной противоположностью между индийским взглядом и Откровением Библии. Она заключается в том, как осмысляется причина явления мира.

Библия видит ее в Божественном разуме – Логосе и в Божественной любви. Бог есть все, говорит Адвайта. Бог есть любовь, учит Евангелие; бытие есть создание любви Сущего. В царстве премирного молчания звучит зиждительное Слово. «Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть».

Мир создан Разумом и Любовью, поэтому он наделен свободой. И даже тогда, когда, пользуясь этой свободой, он удаляется от Бога к небытию, он продолжает оставаться в сфере Любви. «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного…». Высшая любовь оказывает свое творческое воздействие и на падший мир.

Любовь!.. Апостол Иоанн не побоялся употребить это слово, слишком старое и земное, ибо как иначе мог выразить он ту истину, что мир сотворен ради совершенства и гармонии, для участия в полноте Божества?

В непостижимом творческом акте Абсолютное выходит из своей запредельности, становится «Богом» для мира, его Создателем и Спасителем.

Не так понимали основу миротворения ясновидцы Индии. Опьяненные священным мраком экстаза, единожды прикоснувшись к мистической чаше, они оказались не в силах постичь истинное назначение зримого мира. Он утратил для них всякую ценность, стал лишь бредом, чудовищной грезой, которая время от времени затемняет абсолютное сознание. Они предположили, что Брахман, стремясь испытать низшие виды существования, входит в им же рожденный мир, наслаждаясь неведомыми ощущениями.

 
Бессмертный, движется Он по своему желанию.
Золотой пуруша, одинокий лебедь.
Передвигаясь во сне,
Создает себе бог много обликов,
Развлекаясь с женщинами, пируя,
Находясь перед лицом опасности.
Каждый видит его увеселения,
Но никто не видит его самого.
 

Но, испытав этот сон, то радужный, то кошмарный, Брахман в конце концов ощущает жажду покоя и стремится уйти в свое исконное состояние – турию. «Насладившись в глубоком сне, окончив странствия, посмотрев на добро и зло, по обыкновению возвращается к первоначальному состоянию, ко сну»¹³⁸.

Таков вечный и неизменный круговорот Космоса, в котором он то выплескивается из Брахмана, то вновь утопает, растворяется в бездне.

Упанишады называют явление мира тапасом, самоограничением Божества, но в этой «жертве» нет ничего возвышенного, нет любви, ибо она совершается лишь ради Лилы, Божественной игры. Об игре говорили и христианские мистики: по словам Мейстера Экхарта, «игра идет в природе Отца». Но здесь это символ ликующей полноты в недрах Предвечного, а у брахманов Лила означает сам вселенский круговорот с его циклами. Божество как бы развлекается выхождением из себя и возвращением в покой.

В некоторых Упанишадах встречается уже совсем странное утверждение, будто Брахман входит в мир, обольщаемый собственным порождением. Обманчивый покров преходящего, псевдомир, майя, завлекает Вечного и Единого «как птицу в силок». Вот поистине тупик, в котором оказалась религиозная мысль, лишенная понятия о Божественной Любви и Разуме! В глазах брахманов все бытие становится в конце концов плодом грехопадения самого Божества, а Вселенная – чем-то недолжным и бессмысленным.

Такое понимание определило и жизненный идеал Упанишад, их учение о высшем благе, к которому должен стремиться человек.

* * *

Абсолютный монизм явился как истолкование мистического опыта. Человек начал исследовать тайну с самого себя и, найдя в собственном духе глубинное измерение, соединяющее его с Высшим, принял это за тождество. Восходя по ступеням созерцания, захваченный открывшимся горизонтом, он в исступлении восклицал: тат швам асы! ТЫ ЕСТЬ ОНО! В твоей груди сокрыто вечное «Я» мира; лишь бренное тело и иллюзии чувств ограничили в тебе силу Брахмана¹³⁹.

«Брахман и в солнце и в человеке – един»¹⁴⁰. Нужно только до конца осознать, что все есть Божество, и тогда ты познаешь, что ты – это Оно. «Тот, кто знает Его, победит смерть. Нет иного пути к освобождению. Тот, кто видит себя во всем, а в себе самом Его, Всевидящего, только тот достигает обители высочайшего Брахмана, но никто другой»¹⁴¹.

Вхождение в бездну есть по существу не слияние с Брахманом, а открытие Его в себе. Дыхание Вечности кажется доказательством метафизического единосущия человека и Брахмана.

«Он – величайший покой и тишина миров. Он – тончайший из тонкого. Он – вечный. И ты есть Он, и Он есть ты. То, что ты видишь в бодрствовании, во сне и во сне без сновидений, – это Он, и знай, что Он есть ты. Когда ты это поймешь, с тебя спадут оковы»¹⁴².

Познавший свое единство с Брахманом преисполняется тем чувством, о котором так горячо говорили последователи Лао-цзы. Он поднимается на вершину мыслимого блаженства и не колеблясь утверждает: «Из меня возникает Вселенная, и только мною поддерживается она; во мне она переходит. Это – безвременный Брахман, и это есть я сам. Я меньше самого малого, и я – огромен. Я – сверкающая красками, всесодержащая Вселенная. Я – древний, я – дух, я – владыка богов, я драгоценен и блажен»¹⁴³.

Пусть мир вокруг катит свои призрачные волны; как сладостно лелеять в себе сознание, что ты слит с Непреходящим, как отрадно погружаться в мысль о том, что все минует и исчезает! Есть заманчивая прелесть в этом мироотрицающем наслаждении, чудесно оберегает оно душу от страхов и треволнений, ставя ее выше всех мимолетных скорбей земли! Томящийся в человеке Дух ищет выхода, ищет покоя, рвется к блаженному сну без сновидений. Вот поистине начало мокши, освобождения и спасения!..

С каким восторгом, казалось бы, человек должен ожидать смертного часа, который освободит его от уз тления! Но нет, такой вывод будет поспешным: оказывается, смерть, согласно брахманскому учению, далеко не означает свободы. То греховное томление, которое привело Брахмана к рождению мира, продолжает жить и по смерти тела. И поэтому «я» обречено вновь ввергнуться в поток бытия, из которого вынырнуло.

«Подобно тому как гусеница, достигнув конца одной травинки, взбирается на другую, сжимаясь, точно так же и этот атман, отбросив свое тело, изгоняет свое незнание, сжимаясь, начинает другое восхождение»¹⁴⁴. Иными словами, он переходит в новое тело и обретает новую жизнь в мире. Но кто такой наш «атман»? Это – космический Атман, «вовлеченный в беды»¹⁴⁵; мы, учат брахманы, души, вечно возвращающиеся на землю.

Так было впервые сформулировано учение о сансаре, перевоплощении, уже почти три тысячи лет господствующее над умами Индии и стран, духовно с ней связанных.

В Упанишадах мы находим еще вполне мифологическое изложение этой доктрины.

«Все те, – читаем мы в Каушитаке, – кто поистине уходит из этого мира, идут к луне. Благодаря их пранам набухает она и в первую половину месяца вновь порождает их. Поистине луна – это врата небесного мира. Кто правильно отвечает ей, того отпускает она. А того, кто не отвечает ей, изливает она в этот мир в виде дождя. Тот возрождается в этом мире[…] в облике льва, или в облике рыбы, или в облике носорога, или в облике человека, или в облике кого-либо другого, сообразно со своими поступками, сообразно со своими знаниями»¹⁴⁶.

Со временем Упанишады освобождаются от ребяческих гипотез, от черт анимизма и тотемизма и ставят сансару в связь с учением о нравственном миропорядке. Ощущая его реальность, они пытаются связать его с теорией Брахмана, майи и мокши. В самом деле, если по смерти человеческое «я» неизбежно растворится в океане высшего «Я», не будет ли этим нарушена справедливость? Ведь люди проходят свой жизненный путь по-разному, и если всех в равной степени ждет блаженство, то это открывает дорогу аморализму. Чувствуя здесь опасность, брахманы прибегли к вере в странствие душ, которое, вероятно, заимствовали из религии коренных жителей Индии[4]4
  См. Приложение 1: «О перевоплощении».


[Закрыть].

Однако увязать учение сансары с брахманизмом было нелегко. Ведь сами авторы Упанишад утверждали, что после смерти человек полностью сливается с мировым Атманом, сознание его исчезает. «После смерти нет сознания, истинно говорю я», – заявляет Яджнявалкья. Перейдя смертную черту, личность перестает быть самой собой, ее более нет. Остается один Атман, т. е. Брахман, который во имя великой Игры или в силу своего падения вновь погружается в суетное бытие. Следовательно, никакого перевоплощения «я» в точном смысле слова не происходит. Действует лишь один Атман.

Здесь перед нами настоящий клубок противоречий. Если бы даже перевоплощалась индивидуальная душа, то по смерти, перед новым воплощением, она должна была бы сбросить, как чешую, все земное и периферическое. Осталось бы чистое бескачественное, субстанциональное «я». Тогда о каких возрастающих от жизни к жизни способностях и цепи воздаяния можно говорить?

Если же перевоплощение – это только игра одного Атмана, то это еще дальше от «странствия личности по жизням».

Что же остается? Остается безличный и неотменяемый закон, подобный законам физического мира. Индийцы называют его кармой. Карма овладевает Атманом, входящим то в одно, то в другое тело, и «опутывает» его.

Человеку предлагают лишь помнить, что его проступки и его невежество не пройдут ему даром. Кармический закон вновь ввергнет Атмана в новую жизнь, полную страданий, и, быть может, даже в теле животного. Это краеугольный камень брахманского учения о воздаянии. Здесь, в сущности, нет места свободному духу и нет подлинно личной ответственности, ибо позволительно сомневаться, может ли инкарнация Атмана рассматриваться как перевоплощение данной конкретной личности. Но народ воспринимал эту доктрину не мудрствуя, полагая, что именно «я» каждого человека переселяется из тела в тело и получает законное возмездие.

* * *

Как бы ни понимать это учение о сансаре, само воплощение «я» рассматривается в брахманизме как зло. Ведь земная жизнь не имеет никакой цены, единственное, что достойно бессмертия, – это Единый.

«Поистине, – говорит Яджнявалкья, – не ради супруга дорог супруг, а ради Атмана дорог супруг. Поистине не ради супруги дорога супруга, а ради Атмана дорога супруга. Поистине не ради сыновей дороги сыновья, а ради Атмана дороги сыновья. Поистине не ради богатства дорого богатство, а ради Атмана дорого богатство. Поистине не ради скота дорог скот, а ради Атмана дорог скот. Поистине не ради брахмана дорог брахман, а ради Атмана дорог брахман. Поистине не ради кшатрия дорог кшатрий, а ради Атмана дорог кшатрий. Поистине не ради миров дороги миры, а ради Атмана дороги миры. Поистине не ради богов дороги боги, а ради Атмана дороги боги… Поистине не ради всего этого дорого все это, а ради Атмана дорого все это»¹⁴⁷.

Одним словом, все в Едином и ради Единого, а мир и человек, вышедшие из него, в конце концов подлежат уничтожению, ибо они – ошибка. Они должны вернуться в Молчание, которое их породило.

Вырваться из тисков жизни, освободиться от вереницы воплощений и тем достичь мокши можно еще до смерти тела, учили брахманы. Человек должен навсегда отбросить все, что связывает его с миром, вооружиться методами созерцательной йоги, поднимаясь по ступеням экстаза.

«Как текущие реки исчезают в море, теряя имя и облик, так и мудрец, отрешенный от имени и облика, приходит к божественному Духу, что выше высокого».

Аскеза способна прервать кармическую связь и открыть душе дорогу к Бессмертному. «Тот, кто имеет желания и думает о них, вновь рождается здесь и там из-за желаний. Но все желания того, у кого совершенный атман и чье желание исполнилось, исчезают уже в этом мире»¹⁴⁸.

Свобода от желаний – вот истинная свобода, отказ от мира – вот истинная мокша. Это и есть бессмертие, которое открыл Яма Начикету:

 
Когда смертный отрешается от всех желаний,
Пребывающих в его сердце,
Он становится бессмертным
И достигает Брахмана.
Когда разрубаются все узлы,
Опутывающие его сердце в этом мире,
Смертный становится бессмертным¹⁴⁹.
 

Пусть труден этот путь, пусть он сопряжен с тяжкой борьбой, но ему не будет препятствовать главный тайный враг человека – гордость.

Напротив, она будет до конца удовлетворена. Что может питать ее больше, чем сознание, что человек стал высшим существом, стоящим надо всем!