Текст книги "Великий канцлер"

[9 августа 1904 года, 12:15. Санкт-Петербург, Петропавловская крепость
Подполковник СИБ Евгений Петрович Мартынов и товарищ Коба.]

Увидев Кобу, неловко вылезающего из тюремной кареты, подполковник Мартынов подумал, что в неделю времени, взятого для предварительного разбирательства с революционерами, как он сгоряча обещал императрице Ольге, ему уложиться не удалось. Нет, предварительный доклад в письменном виде он составил уже на следующий день и, согласовав его с канцлером Одинцовым, подал на высочайшее рассмотрение. Доклад вернулся уже на следующий день с императорским вердиктом: «Быть посему, Ольга». И тогда Мартынов, не имея возможности кинуться в этот вояж самолично, снарядил на Кавказ особый литерный поезд с охотничьей командой. У старшего команды имелся приказ без особого шума изъять Кобу, где бы он ни находился, после чего со всей возможной вежливостью доставить в Петербургскую штаб-квартиру СИБ.

Но в Батуме, где Коба должен был под чужим именем чалиться в тюрьме за организацию стачки на нефтеперегонном заводе Ротшильда, его не оказалось. Успели выпустить за малозначительностью деяния. Тогда команда посетила Тифлис, где людям Мартынова все же улыбнулась удача. Иосиф Джугашвили был стопроцентно идентифицирован, после чего поздно вечером захвачен прямо на улице, усажен в закрытый экипаж и доставлен к поезду на вокзал. При этом спецкоманда СИБ не выдала местным жандармам тайную Авлабарскую типографию большевиков, знание местоположения которой и помогло госбезопасникам выйти на будущего Отца Народов. Да и не до этого им было. Едва господин Джугашвили оказался в предназначенном для него вагоне, к литерному поезду подали паровоз – и короткий эшелон из пяти вагонов отбыл на Баку.

В дороге с Кобой, когда он пришел в себя, никто не разговаривал. Оперативники охотничьей команды, все как один в масках, только кормили своего подопечного и водили его в сортир, соблюдая при этом правила вежливости. Все объяснения – уже в пункте назначения. Любой нормальный человек в таких условиях озвереет от неизвестности, но у Кобы нервы были как стальные канаты. На Николаевском вокзале северной столицы литерный поезд загнали на запасные пути, где крайне важного пассажира со всей предосторожностью пересадили в черную тюремную карету с маленькими зарешеченными окошечками. Коба принял эту операцию без единого стона, и вскорости уже был доставлен в Петропавловскую крепость. Выгрузившись из экипажа, он огляделся; и первое, что бросилось ему в глаза – это вздымающийся к небесам шпиль Петропавловского Собора… Только потом он увидел встречающих его офицеров в черных мундирах новой Тайной Канцелярии. Все, приехали. Из этого места скорби с безжалостными палачами выход возможен только ногами вперед. В этот момент Коба почувствовал себя трагическим героем, эдаким прикованным к скале Прометеем, которого сейчас должны схватить злые силы, чтобы подвергнуть ужасным пыткам.

Но никто никого не схватил и ничему не подверг. Один из офицеров, совсем еще молодой, но уже в подполковничьих погонах, подошел к Кобе и отрекомендовался:

– Подполковник службы имперской безопасности Евгений Петрович Мартынов, заместитель начальника сего богоугодного заведения. Приветствую вас, товарищ Коба, на земле нашей центральной штаб-квартиры.

Наверное, Коба счел это заявление особо утонченным издевательством – и потому ничего не ответил кровавому царскому сатрапу, имя которого на тот момент знала уже вся страна. Но кровавый сатрап на Кобу не обиделся. Он, собственно, заранее знал, что его будущий клиент с характером.

– Товарищ Коба, – сказал он, – у нас к вам есть очень важный разговор…

– Я об этом догадываюсь, господин Мартынов, – с сильным кавказским акцентом ответил Коба, – иначе зачем ваши держиморды меня сюда везли. Ну что же, ведите меня в свои пыточные, но сразу говорю, что я вам все равно ничего не скажу.

Выслушав это заявление, Мартынов разразился чистым, ничем не замутненным смехом.

– Ну и чего вы так смеетесь, господин Мартынов? – недоуменно спросил Коба, – неужели я сказал что-то смешное?

– Как вам сказать, товарищ Коба… – ответил Мартынов, – комики в варьете тут бывают гораздо смешнее. Пристрастился, знаете ли, посещать их выступления в свободное от душения свободы время, прошу прощения за каламбур. Дело в том, что никто не собирается вас не только пытать, но и даже просто допрашивать. Нам это неинтересно, ибо знаем мы о партии большевиков даже немного побольше вашего. Так уж, простите, сложились обстоятельства.

– А чего тогда вы хотите, господин Мартынов? – недоуменно спросил Коба и добавил: – и перестаньте называть меня товарищем Кобой, ибо жандарм, как вы, настоящему большевику не товарищ…

– Ладно, Иосиф, – погасив улыбку, ответил Мартынов, – поговорим серьезно. Вы не поверите, но мы хотим именно этого – то есть просто поговорить с вами, после чего возможны самые благоприятные варианты – как для вас лично, так и для вашей партии.

– Господин Мартынов, – ответил хмурый Коба, – я вас не понимаю. Если вы хотите сделать из меня провокатора, то напрасно стараетесь. Я никогда не пойду на сотрудничество с душителями свободы.

– И опять вы не угадали, – ответил Мартынов, – провокатора мы из вас делать не собираемся. Если вы об этом не забыли, нам и так ведомы все тайны вашей партии. Впрочем, что мы тут стоим и разговариваем на ногах, как два коня, которые все делают стоя. Думаю, что у меня в кабинете за брусничным чаем с баранками и без посторонних ушей беседовать будет не в пример удобнее.

В ответ Коба только равнодушно пожал плечами, как бы показывая, что он в этом месте не хозяин и не ему решать, где и как будет проходить дальнейшая беседа.

[Четверть часа спустя. Санкт-Петербург, Петропавловская крепость, кабинет замначальника СИБ
Подполковник СИБ Евгений Петрович Мартынов и товарищ Коба.]

– И все-таки, господин Мартынов, – спросил Коба, войдя в кабинет, – если вы не собираетесь делать из меня провокатора, то зачем я здесь? Зачем был нужен весь этот спектакль с моим похищением и срочной доставкой в Петербург?

– Вы не поверите, Иосиф, – немного насмешливо улыбаясь, ответил Мартынов, – но мы хотим заключить союз – с партией большевиков вообще и с вами лично в частности.

– Господин Мартынов, – воскликнул Коба, – а вы часом не сошли с ума? Как это мы, большевики, будем заключать союз с жандармами и душителями свободы? Нет, это совершенно неприемлемо. Мы не будем предавать своих товарищей, изо всех сил борющихся с проклятым самодержавием!

– Иосиф Виссарионович, – покачал головой Мартынов, – быть может, вы перестанете говорить лозунгами, ведь мы с вами не на митинге. И прекратите обзывать меня господином и жандармом, ведь я никогда не был ни тем, ни другим. Если вы не хотите называть меня товарищем, то обращайтесь ко мне, пожалуйста, по имени. Если вы запамятовали, то я напомню, что зовут меня Евгений.

– Хорошо, Евгений, – сказал немного успокоившийся Коба, – возможно, я немного погорячился. Мы действительно не на митинге, а вы не мой товарищ. Вот только объясните, почему я не должен считать вас господином и жандармом?

– Это достаточно долгий разговор и вести его на ногах неприлично, – ответил Мартынов, – поэтому, Иосиф, садитесь на вон тот стул, а я сяду на свое рабочее место. Сейчас, как я и обещал, нам принесут чаю с баранками, после чего мы с вами и поговорим…

– Не нужен мне ваш чай, Евгений! – резко ответил Коба, присев на указанный стул. – Вы что, думаете подкупить меня таким дешевым приемом? Жандарм вы там или нет, я не знаю, но категорически отказываюсь идти у вас на поводу. Вы слышали? Категорически!

– Вы, Иосиф, – хмыкнул Мартынов, – опять поспешили со своими выводами. Никто и не собирается вас подкупать. Очень нам это надо. Мы всего лишь хотели предложить вам сотрудничество в тех областях российской жизни, где наши интересы совпадают. Мы тоже считаем, что права рабочего класса должны быть защищены, в трудовом законодательстве должен быть наведен порядок, а продажные инспектора фабричных инспекций должны быть заменены честными и мотивированными людьми.

По мере того как подполковник Мартынов говорил, лицо у Кобы складывалось в маску недоверчивого изумления.

– Мне удивительно слышать такие речи от человека, поставленного охранять существующий порядок, – с недоверием произнес он. – И вообще, Евгений, кто это такие «мы», и с какой целью вы стараетесь притвориться друзьями народа?

– Во-первых, – сказал Мартынов, – «мы» – это ваш покорный слуга, потом государыня-императрица Ольга Александровна и канцлер Империи Павел Павлович Одинцов, а также оба героя Тюренченского сражения: наш будущий князь-консорт Александр Владимирович Новиков и Великий князь Михаил Александрович. И это я вам назвал только лиц, непосредственно приближенных к трону и представляющих собой саму квинтэссенцию власти. Кроме того, на пост министра экономики канцлером уже назначен сочувствующий большевистским идеям фабрикант Савва Морозов, а министром финансов назначен честный спец господин Кутлер. В экономическом блоке вакантно пока только место министра труда. Господин Ульянов, он же товарищ Ленин, которого планируется назначить на эту должность – человек сложный, и его еще на это придется уговаривать, как какую-нибудь барышню-гимназистку на первое свидание…

– Но постойте, Евгений! – нетерпеливо воскликнул Коба, – и ответьте мне на один вопрос. Скажите, а с чего это вы вдруг неожиданно стали переживать за угнетенный рабочий класс, в то время как прежде вам и дела до этого не было?

– А прежде, – просто ответил Мартынов, – в этом мире не было и нас самих. Я, канцлер Одинцов, полковник Новиков и другие наши товарищи появились в этом мире только первого марта, возникнув на своих кораблях прямо посреди Тихого океана. Одним словом, люди мы тут не местные, а пришедшие из далекого две тысячи семнадцатого года…

– Я вам не вэрю, Евгений, – с сильным акцентом сказал Коба, – вы все врете. Такого не может быть, потому что такого не может быть никогда.

– Хотите доказательств? Будут вам доказательства! – произнес Мартынов, открывая ящик стола и доставая оттуда фотографию. – Вот, держите и смотрите. Скажите, Иосиф, вам знаком этот человек?

С некоторым недоверием Коба разглядывал врученное ему цветное фото и ничего не понимал. Седоволосый, усатый мужчина в генеральском мундире был ему чем-то смутно знаком… Таким бы, наверное, сейчас мог бы быть его отец, если бы родился в семье князя, а не нищего крестьянина. Вот только почему у этого генерала такие странные погоны, а на груди, там, где должны быть ордена, непонятная золотая пятиконечная звезда на красной колодке?

– Смотрите внимательно, Иосиф, – со странной интонацией в голосе сказал Мартынов, – этот человек должен быть вам очень хорошо знаком…

– Я вас не понимаю, Евгений, – сказал Коба, откладывая фотографию на стол, – я никогда не видел этого человека, хотя должен признать, что он мне кого-то напоминает…

– Ну конечно же, напоминает, – хмыкнул Мартынов, – этого человека ты видишь каждый раз, когда смотришься в зеркало. Это ты сам, но только сорок или пятьдесят лет спустя – в ореоле правителя-победителя, построившего первую в мире социалистическую державу и выигравшего тяжелейшую войну. Все считали невозможным практическое построение социализма в отдельно взятой стране, а ты взялся за это и довел дело до конца.

– Погодите, Евгений… – растерянно сказал Коба, – но как так может быть? Вы, наверное, взяли этого человека и специально загримировали и одели его для этой мистификации…

– Никакой мистификации тут нет, – решительно ответил Мартынов, – это именно вы – отец народов, вождь и учитель, генералиссимус и лучший друг советских физкультурников – стоите гордый, как Сизиф, все-таки вкативший на гору свой камень. И откуда же вам было знать, что еще сорок лет спустя после вашей смерти все построенное вами рухнет, а ваши идейные наследники сначала интеллектуально выродятся, а потом растащат страну на отдельные части…

– Но как такое вообще могло случиться? – недоуменно спросил Коба, – что вы попали оттуда сюда к нам?

– В подробности той истории я вас посвящать не буду, вы уж извините, – пожал плечами Мартынов, – потому что одни назовут ее стечением случайных обстоятельств, другие – последствиями технических недоработок и недостаточной испытанности новой техники, а третьи – проявлением Божьей воли… Другое дело, что, оказавшись в этом мире, мы как лососи на нерест, устремились на грохот залпов разгорающейся русско-японской войны. Результат известен всему миру. Японский флот на дне, армия разгромлена, а император страны восходящего солнца согласился признать свое поражение. Потом, победив внешних врагов, мы занялись внутренними неустройствами, и помощниками нам стали младшие брат и сестра бывшего императора, которые оказались людьми, не лишенными совести… Мы использовали эти их устремления, присоединив к ним свою осведомленность о подспудном смысле событий и умение вести политику в значительно более жестких условиях, чем имеются сейчас. Наша цель – империя с человеческим лицом, в которой не будет нищих и голодных, босоногих и ободранных.

– Ну хорошо, Евгений, – сказал Коба, снова опустившись на свой стул, – я вам почти поверил. Имея знания о будущем, вы вполне могли очаровать и взять под свой контроль двух младших детей позапрошлого императора Александра. Но только скажите – какой вам был прок вступаться за угнетенных трудящихся? Ведь вы же по самому своему положению оказались у самой верхушки класса эксплуататоров?

– Опять же это была совесть, – ответил Мартынов. – Совесть, мой дорогой Иосиф, это такая штука, что если она есть, то против нее не попрешь… Да и государственные интересы тоже требуют, чтобы основная народная масса не прозябала в нищете, а по результатам своего труда могла бы жить сытой, счастливой жизнью. Иначе ни нормальную промышленность не развить, ни лояльную армию не создать, ибо солдаты, происходящие из нищего и голодного народа, в конце концов, не будут со всей отдачей сражаться за веру, царя и отечество, а станут искать способ, как бы перевести войну империалистическую в войну гражданскую. Нам известны общие закономерности развития общества, а также большинство тех ошибок, которые вы сделали, когда были первопроходцем. Мы хотим соединить абсолютную монархию во главе с правильной императрицей и стремление нашего народа к справедливости. При этом мы совсем не хотим разрушать страну, какие бы благие побуждения за этим ни стояли, потому что в прошлый раз две революции, буржуазная и социалистическая, а также громыхнувшая после них гражданская война стоили России задержки развития в пятнадцать лет. Вы думаете, в условиях разрухи и бандитского беспредела, появившегося после падения Российской империи, пролетариат и беднейшее крестьянство оказались счастливы? Да черта с два! В кровавой кутерьме сгинули двадцать миллионов человек, а остальные вдосталь нахлебались голода и разрухи. Мы против такой цены за воплощение вековой мечты человечества о построении справедливого государства, а потому, как сказал ваш Ильич, пойдем другим путем. У нормальных специалистов дела так не делаются. Революция сверху – это тоже революция, даже если она ставит своей целью улучшение и усиление существующего государства, а не его уничтожение. Наша цель – сделать Российскую империю богатым, сильным и процветающим государством, но это невозможно, если мы не сумеем добиться установления всеобщей социальной справедливости – и именно для достижения этой цели мы и предлагаем союз партии большевиков. Мы знаем, что и как нужно делать, на что обращать внимание в первую очередь, а на что потом, а у вас есть мотивированные люди, которые сделали борьбу за идеалы справедливости смыслом своей жизни. Кроме того, у нас есть власть и влияние, и всю их мощь мы сможем обрушить на тех, кто будет сопротивляться построению справедливого общества. А таких будет немало даже среди революционеров, ибо борцов за справедливость и народное счастье в рядах революционных партий чуть ли не столько же, сколько желающих насладиться разрушением государства и созданием всеобщего хаоса. И таковые есть даже среди большевиков, хотя вашу партию можно назвать наименее приверженной этому безумию.

– Да уж… – сказал Коба, – наговорили вы, Евгений, столько, что голова кругом идет. Я не знаю, на что вы рассчитываете, но вряд ли у вас что-нибудь получится, ведь ниспровержение самодержавия – это краеугольный камень нашей большевистской программы…

– А вот тогда, – с серьезным видом произнес полковник Мартынов, – между нами вспыхнет война, ибо мы безжалостны и несентиментальны, и никакого ниспровержения самодержавия допускать не собираемся. А на войне как на войне – пули и бомбы обычно летают в обе стороны, и те ваши товарищи, которые поставят себе цель уничтожить нас, в свою очередь будут уничтожены сами. Но вам, Иосиф, мы дадим возможность подумать. Сейчас вас отведут в уютную одиночную камеру, где вас уже ждет горячий обед, а также книги, которые должны вызвать у вас немалое любопытство. На чтение и обдумывание моего предложения у вас будут ровно сутки, после чего вас ждет встреча с канцлером Одинцовым.

[10 августа 1904 года, 12:15. Санкт-Петербург, Зимний дворец, кабинет Канцлера Российской Империи
Канцлер Империи Павел Павлович Одинцов и Иосиф Виссарионович Джугашвили, он же товарищ Коба.]

Последние сутки пролетели для товарища Кобы как одна минута. И хоть его одиночная камера больше напоминала номер в недорогой гостинице (правда без вшей и клопов), а обед, ужин и завтрак были сытными и достаточно вкусными, будущий отец народов не обратил на эти обстоятельства ни малейшего внимания. Главным, что его заинтересовало, была стопка книг, возвышающаяся на прикроватной тумбочке. Другому человеку этого чтения хватило бы и на неделю, но Коба был не таков. На первом этапе он должен получить хотя бы общее представление об их содержимом, потому что иначе он будет бессилен во время беседы с канцлером Одинцовым, который представлялся ему версией господина Мартынова, только более старшей, более опытной и жесткой.

Этот офицер, несмотря на молодость, дослужившийся уже до чина подполковника, представлялся Кобе отлитым из цельного куска стали и до звона закаленным в каком-то адском горниле. Воистину он безжалостен и несентиментален, и без малейшей умственной судороги уничтожит любого, кто рискнет встать у него на пути. Но если таков молодой представитель ТОЙ РОССИИ, то каков же должен быть его начальник – человек еще более опытный, более жесткий и дальновидный, который и толкает сейчас Россию по какому-то новому, еще неведомому никому пути? Поэтому, готовясь к встрече, Коба и припал к лежащему перед ним роднику мудрости будущего, вода которого была отравлена ядом сомнения. Ведь ему со слов Мартынова было известно, что однажды он уже прошел этот путь, создал на месте Российской Империи государство рабочих и крестьян, а потом, после его смерти, оно с грохотом рухнуло и социализм, построенный по заветам Маркса и Энгельса, снова обратился в свою капиталистическую противоположность…

Еще одним достоинством этой одиночной камеры повышенной комфортности была мощная электрическая лампа, которая позволяла читать, не напрягая глаз. Вот Коба и читал, мечась от «Истории КПСС» к «Истории СССР» и «Истории России». Потом он хватался за «Битву за хлеб» Елены Прудниковой, или за «Первое поражение Сталина», авторства некоего Юрия Жукова, а после листал страницы книги Бушкова «Сталин. Красный Монарх» и снова возвращался к «Истории КПСС». Ведь это он был центральным героем этих книг – тем самым Сизифом, вкатившим свой камень на вершину Голгофы, где его потом, после смерти, и распяли неблагодарные последователи-эпигоны, решившие, что, пиная мертвого льва, они хоть немного приподнимут свой авторитет. Час проходил за часом, за зарешеченным окном камеры сгустилась ночная тьма, а молодой Коба продолжал чтение и, вживаясь в образ, по очереди примерял то серый китель без знаков различия, то тяжелую, как отравленные Нессовы одежды, шинель советского генералиссимуса. Уже когда на дворе была глубокая ночь, он набрался наглости и, постучав в «кормушку», потребовал себе крепкого черного чаю и папирос, чтобы прогнать сон. К его удивлению, просимое было почти сразу же предоставлено, как будто он был не обычным заключенным, а важным гостем, неким графом Монте-Кристо. Очевидно, что полковник Мартынов не ограничился одними уверениями в его особом статусе, а отдал своим сатрапам особые указания…

К утру в голове у Кобы сложилась более-менее внятная непротиворечивая картина того, к чему привела прошлая история, будучи пущенной на самотек. Проклятый царизм они со Стариком (Лениным) все-таки победили; точнее, он сам себя победил, буржуазную революцию превратили в социалистическую… и тут же заполучили затяжную и катастрофическую гражданскую войну. И именно тогда он, Коба-Сталин, действительно потерпел свое первое поражение – и не от каких-нибудь пережитков отжившего прошлого, а от самого Старика, разделившего единую изначально Советскую Республику на множество национальных уделов. Дальнейшие события – и про коллективизацию, и про индустриализацию, и про Великую Войну – Коба просматривал только с беглой конспективностью. Последствия ошибок и уступок оппонентам, сделанных на начальном этапе формирования партии, накапливались, накручиваясь как снежный ком, и, пройдя высшую точку своей траектории году так в семидесятом, первое социалистическое государство стремительно заскользило вниз, к воронке девяносто первого года. Семьдесят лет движения к светлому будущему в России, конечно, не сравнить с семьюдесятью днями Парижской Коммуны, но в какой-то мере это явления одного порядка.

Неверно взятый прицел, недостаточный начальный импульс или слишком сильное сопротивление среды – и вместо самоподдерживающейся и саморазвивающейся системы, способной выйти на политическую орбиту и существовать там длительное время (в быту именуемое вечностью) получается пологая баллистическая кривая переменной кривизны, которая рано или поздно вернет первое государство рабочих и крестьян к исходной капиталистической формации. А остальное – и троцкизм, и неистовство репрессий, и издержки, с которыми удалось победить в Великой Войне, и беснование соратников после его смерти, и трухлявая изнанка «развитого социализма» – это всего лишь последствия первоначальных ошибок, влияющие на результат процесса в самой минимальной степени.

Конечно, эти, да и другие, книги, которые могли бы предоставить подполковник Мартынов и его товарищи, следовало читать не торопясь, тщательно, с карандашом в руках, а быть может, и с составлением конспекта – но на это мало одних суток. Для такой титанической работы требуются недели или даже месяцы. Но и того минимума, который Коба успел узнать, вполне хватало на то, чтобы встретиться с главным пришельцем из будущего и выслушать его предложения. И тогда (и только тогда) придет время соглашаться или не соглашаться, строить планы и добиваться их исполнения. Одним словом, к тому моменту, когда Кобу извлекли из камеры, он уже, что называется, «дозревал». Впрочем, к канцлеру Одинцову молодой революционер попал не сразу – прежде ему пришлось посетить местного цирюльника и сменить свой пролетарский прикид на приличный деловой костюм-тройку светлого цвета, вполне пригодный для визита в Зимний Дворец. И выглядел он теперь не как беглый революционер, пролетарий и потрясатель основ, а как состоятельный господин, похожий на путешествующего инкогнито кавказского князя.

Привезли Кобу на аудиенцию в Зимний дворец не в тюремной карете (еще чего не хватало), а в отрытом господском экипаже, который никому не бросался в глаза, и ввели в здание через боковой ход. Сопровождающие недобровольного гостя так же были одеты в штатское, и поэтому эти трое господ, что вошли в здание мимо козырнувшего часового, не привлекли ничьего внимания. Еще несколько минут – и вот Коба уже стоит в кабинете канцлера Империи, и они смотрят друг на друга глаза в глаза. – Ну, здравствуйте, товарищ Сталин, – медленно говорит хозяин кабинета, – садитесь, давайте поговорим.

– Здравствуйте, господин Одинцов, – настороженно ответил Коба, усаживаясь на предложенный стул, – но только вы ошибаетесь. Я пока еще не товарищ Сталин, а только учусь им быть.

– Я тоже только учусь быть канцлером Империи, – ответил Одинцов, – а следовательно, у нас с вами одинаковые проблемы.

Коба немного поерзал на своем стуле.

– Господин канцлер, – сказал он, – вы приказали своим держимордам похитить меня в Тифлисе и втайне от всех привезти в Петербург. Зачем все это? Неужели только ради того, чтобы, как сказал господин Мартынов, предложить мне – то есть нам, большевикам – некий союз ради народного счастья?

Одинцов на какое-то время задумался, вертя в руках карандаш, а потом произнес:

– Знаете, Сосо, ходит такая легенда: когда ваш большевистский вождь Владимир Ульянов (он же товарищ Ленин, Старик и прочее) в шестнадцать лет узнал о казни старшего брата Александра, замешанного в подготовку народовольцами покушения на царя, то он при матери произнес историческую фразу: «Мы пойдем другим путем…».

– Возможно, – кивнул Коба, чуть поморщившись, когда канцлер назвал его Сосо, – ведь он и в самом деле пошел другим путем, чем его брат-народоволец, и является последовательным противником индивидуального террора.

– Зато, – пожал плечами канцлер, – он вполне одобряет террор массовый; ну или будет одобрять, когда дорвется до власти. Это сейчас вы, революционеры, милые и пушистые, а стоит вам создать свое государство – в народ из винтовок вы будете стрелять ничуть не хуже царских сатрапов.

– Господин канцлер, – резко ответил Коба, – в условиях, когда капиталисты лишают трудовой народ всех возможностей мирной легальной борьбы, запрещая протестные демонстрации и стачки, у нас, революционеров, нет другого выхода, кроме как взяться за оружие и драться, невзирая на жертвы с обеих сторон. И если нам удастся совершить революцию и отстранить от власти правящую камарилью, то, я почти уверен, наши враги, капиталисты и помещики, силой попытаются вернуть все на круги своя, и нам придется с ними бороться силой оружия. И именно это доказала ваша история, в которой после пролетарской социалистической революции случилась Гражданская война.

– Окститесь, Сосо, – вздохнул канцлер Одинцов, – сколько в России тех самых капиталистов и помещиков – один или два процента от всего населения. Такое ничтожное меньшинство, если за ним не стоит государственный репрессивный аппарат, становится бессильным в своем ничтожестве. Против вас же в той Гражданской войне, сражались широчайшие круги населения. И победили вы ваших врагов только потому, что хотели построить новый мир, а ваши противники желали вернуть старые порядки, что невозможно так же, как оживить покойника. Но суть даже не в том, что вы хотели сделать, а в том, какую цену пришлось за это заплатить и какие люди использовались в той революционной борьбе. Ваша революция окончилась неудачей еще и потому, что в основе всего лежала человеческая кровь, и она потом дала о себе знать. Почти бескровный октябрьский переворот в Петрограде и миллионные жертвы последовавшей за ним Гражданской войны. При этом погибшие непосредственно в боях составляли абсолютное меньшинство. Холод, голод, тиф, бессудные убийства революционными чекистами и контрреволюционными контрразведчиками. Потом десятки и сотни тысяч жертв репрессий, когда в середине тридцатых ваше государство с ужасными издержками боролось с пережитками гражданской войны, и последовавшая за этим Великая Отечественная Война, в которой жертвы исчислялись уже миллионами… В том числе это были и жертвы действий тех героев Гражданской войны, которые революционное правосознание и пролетарскую сознательность ставили выше умения вести войну настоящим образом. Если посчитать, сколько мы, то есть Россия, потеряли сил во время любой из ключевых фаз, то хватило бы пару раз догнать и перегнать Америку.

– Я еще слабо разобрался в этом вопросе, – пожал плечами Коба, – но, возможно, вы и правы. Если бы сразу после пролетарской революции не случилось гражданской войны, мы почти сразу могли перейти к социалистическому строительству, а следовательно, в годы Великой войны проблема вражеского перевеса в силах на начальном этапе не стояла бы так остро…

– Ну да, – хмыкнул Одинцов, – если бы не было Гражданской войны с ее красным и белым террором, разказачиванием, окраинным националистическим сепаратизмом, вооруженными интервенциями почти всех соседних держав, двадцатью миллионами погибших и двумя миллионами эмигрантов, то все пошло бы совсем по-иному. Но самое главное последствие Гражданской войны – в том ужасе, который стало внушать всем соседним народам слово «большевизм». Не будь этого страха – и сопротивление социалистическим революциям в Венгрии и Германии было бы на порядок слабее, и соцлагерь образовался бы на двадцать лет раньше. Люди, которых позже назовут троцкистами, не сумели бы захватить ключевые посты с Советской Республике – а значит, отпала бы необходимость в репрессиях, да и сама Великая Отечественная Война тоже оказалась бы под вопросом, ибо нападение на союз социалистических стран, где главными членами были Советская Германия и Советская Россия, казался бы англо-французской коалиции форменным самоубийством. Такими темпами, возможно, к концу двадцатого века наши сограждане и в самом деле жили бы если не при коммунизме, то при социализме настолько развитом, что от коммунизма почти не отличается…

– Возможно, это и так, господин канцлер, – кивнул Коба, – я, собственно, даже не понял, с чего все началось. Вроде бы все было тихо-мирно, новая власть при минимуме насилия овладевала умами людей – и вдруг все заполыхало так, что сразу и не потушишь.

Одинцов покачал головой.

– Этой гражданской войны, – сказал он, – хотели многие – как среди революционеров, планировавших подняться наверх на ее кровавой пене, так и в противоположном лагере. А этот лагерь был широк – так, что шире не бывает: от представителей «чистой публики», недовольной тем, что народ (в их интерпретации быдло), взял власть в свои руки, до лидеров зарубежных держав, планировавших расчленить ослабленную Гражданской войной Россию. Ослабить у них получилось, а вот расчленить нет…

– Господин канцлер, – настойчиво произнес Коба, – скажите же наконец, что вы предлагаете. Только не говорите, что надо оставить все так, как есть, ибо жить простому народу при существующих порядках становится уже невозможно.