Текст книги "Факультет патологии"

– Готовился уйти в заболевание, – пошутил я, но он не улыбнулся.

– Ну, что ж, посмотрим, что вам надо сдавать, – и он опять взялся за эту ведомость. Я смотрел на него ясными глазами, он смотрел на меня чистыми глазами, и это было неплохо.

– Так, прежде всего тридцать два занятия за пропущенные четыре месяца.

У меня с глазами стало плохо.

– Да вы что, Борис Наумович!

Он глянул на круг того, что называлась беговая дорожка.

– Вы видите, как бегают. Так же, как и вы, пропускали занятия.

Я глянул на дорожку – на замученных, загнанных, заморенных людей, полубредущих, полуплетущихся в загоне бегового стадиона, и мне стало нехорошо. Не только с глазами, а – общее состояние.

– Разрешите представить: это одна тысяча метров, которую вам нужно пробежать на время.

– Да вы что, я в жизни никогда так далеко не бегал. Да и не от кого было.

Он улыбнулся довольно:

– Вы все шутите. А ведь плакать придется.

О, что я вам говорил, у них у всех одинаковая песня. И не изменяется.

Он опять взялся за эту проклятую ведомость, которую я уже ненавидел.

– А также вам нужно будет сдать одиннадцать других нормативов. Поэтому я советую вам эти две недели усиленно потренироваться. Тем более раз вы не бегали никогда, а подготовка поможет пробежать вам на время.

– А какое время?

Он назвал, и мне показалось, что времени много. Я переоделся и вышел на круг. Легко так вышел. Молодцевато огляделся.

Лег я на первых четырехстах метрах и больше не поднимался, очень долго. Он подошел ко мне и сказал весьма участливо:

– Вот видите, я же вам говорил, что нужно тренироваться.

Как будто я уже был его учеником или собирался таким заделаться.

Около часа я приходил в себя, потом еле переоделся. Когда-то я бегал и очень быстро. Но когда это было? Потом была Верка, Москва, бардак, снимаемая квартира и через постель шли эшелонами, батальоны просили огня…

До бегов ли было? И хотя разминка была в движении, но на месте, и не стоя. Стоя неудобно было.

Но скажу я вам, как родным, а не близким и не далеким, что через три дня я уже бегал и не падал, пробегая эту тысячу, но – примерно, за время, которое отводят людям, чтобы пробежать пять. А мне еще надо было толкать ядро, метать мяч (не то гранату), прыгать куда-то, не то в длину, не то в ширину, а может, и в высоту когда-то, плавать в бассейне резче всех, а я еще не мог с бегом разделаться. И я бежал.

Я бежал, как самая последняя падла, но никак эта тысяча не влазила во время у меня. А Пенис мне вежливо улыбался. Злости на него никакой не было, это же была не его вина, что он таким уродился, а родительская. А родителей его я не знал. Да и не стремился. Поэтому злости у меня не было. И я бежал. Хотя я и сознавал, что он мог мне поставить зачет и так, без всякого выеб… то есть – выделывания.

Скоро меня на стадионе знали все, от служителя до последнего занимающегося. Мне, конечно, была приятна такая слава, однако тысяча не выходила у меня: ног не было, есть не хотелось, тело умирало, а температура вялая была. Но ему, моему мучителю, это нравилось, он наслаждался. Я уже три раза забегал на нее, эту тысячу, официально, и три раза не получалось необходимое время.

Я ему посоветовал, чтобы он позже на секундомер нажимал. Когда я пробегу уже полкруга, или стартану, по крайней мере, тогда время будет хорошее. Он опять вежливо улыбался, но секундомер успевал нажимать вовремя. Он этому, видимо, долго учился и теперь хорошо получалось. Он был доцент уже, наверно, и кандидатская у него была: как нажимать секундомер.

Жизнь моя сузилась в овчинку, и небо для меня существовало только над стадионом. Интересно, думал я, как же бегают бегуны, чемпионы там всякие, неужели им от этого не херово. Я думал, что еще один день, еще два дня, и я пойду к врачу освобождаться, брать справку, что у меня климакс, как у Ирки. Девичества.

В институте шли лекции, люди занимались, а я бегал по стадиону. Теперь – я уже хотел на занятия. Но для этого института были важней мои упражнения по физкультуре.

В пятницу, когда очередной физкультурный день закончился, мы ушли с ним со стадиона последние. Всю жизнь мечтал о такой жизни. И вот она настала!

Бегун и тренер шли к метро, нам был по пути. Чтоб этот путь у него под ногами провалился.

– Как насчет пивка, Борис Наумович? Я угощаю, – спрашиваю я.

– Нет, спасибо, я не пью.

– А фирменную сигарету?

– И не курю тоже.

– Но с женщинами хоть живете? Он был большой и широкий.

– Да, у меня есть жена. – Он улыбнулся.

– Значит, от меня – ничего не хотите?

– Дело не в этом, я, правда, не люблю пива или курения.

– А то я подумал, что вы подумали, что я вас покупаю.

– Ничего страшного, я знаю, что ты хороший мальчик и этого делать не будешь.

– Откуда вы взяли?

– Я наблюдал: бегаешь старательно. Я долго смеялся.

– Что же делать с вашим проклятым зачетом, я ведь его не сдам никогда?

– Во-первых, он не мой, а ваш, я свои все давно сдал, когда в институте физкультуры учился, а во-вторых, если захочешь, то сдашь. Надо только постараться.

– Скорее мое тело и организм сдадут и уйдут из бытия, чем он у меня сдастся.

– Ничего страшного, все так говорили сначала.

– Но я не хочу такого конца!

Он улыбнулся. А я шел и думал, неужели у него нет слабого места. Как точка разбивания у пуленепробиваемого стекла, критическая точка раскалывания. Не может быть, такое место есть у всякого. Но как ее нащупать?

– Я слышал, что те, кто ходит в секции и в них занимается, получают зачет автоматически, и им не надо ходить на занятия?

– Но ты ведь не ходил.

– Но у вас нет такой секции.

– Какой?

– Волейбольной.

– А ты что, умеешь играть?

– Да, у меня первый взрослый по этому виду спорта.

– Когда же ты успел, молодой такой?

– Играл за сборную города у себя. В «Динамо» тренировался.

– Молодец, а я и не знал, что ты спортивный мальчик. Да, секции у нас нет на факультете, секций вообще мало. Жалко.

И тут я ляпнул:

– А хотите, я вам создам волейбольную команду на факультете?

– То есть?

– Сделаю команду, оттренирую и выставим на соревнования.

– И сам играть будешь?

– Конечно, я обожаю волейбол.

– Ты серьезно об этом говоришь?

– Абсолютно!

Вот оно! Нашлось слабое место. То-то же, а я думал, что в мире уже правят не умные, а… физкультурные, и ума больше не надо. А работать надо не ногами, а мыслью, словом работать надо. Управляя.

Ему нужна была зачем-то команда. Он ухватился за нее, и с этого момента командующим стал я.

Хотя еще за мгновение до этого казалось, что, правда: не справиться, не перескочить этого буйвола стройного вида.

– Что тебе для этого нужно, Саша?

О, вот я уже и «Саша» стал, а я думал, он не помнит, как меня зовут.

Теперь командовал я. Парадом, и я хотел им насладиться:

– Зал, расписание, мячей пять-шесть, хороших только, а не нашего, советского производства. Польских, например, золотистых таких, охряного цвета.

– Еще?

– Человек пятнадцать ребят, чтобы имели хоть какое-то понятие о волейболе.

– Да ты что! Где ж это я тебе наберу в педагогическом институте, к тому же на филологическом факультете, столько ребят, да еще нормальных, то есть здоровых. Да еще с понятием о волейболе.

– Хорошо, десять, – согласился я. (Я соглашался.)

Он и этой цифре ужаснулся. Не был уверен, что найдет столько нормальных на нашем факультете.

– Когда ты начнешь? Розыгрыш института в ноябре.

– С первого сентября нового учебного года.

– Успеешь создать команду?

– Попробую, я ведь не волшебник.

– Но сам-то играть будешь хорошо? Не опустив рукава, лишь бы отделаться?

– Я никогда не играл плохо, всегда выходил на площадку, чтобы побеждать! И как так можно говорить, вы ведь даже не видели, как я играю. – Я завелся. – Зверею перед подачей мяча. Бьюсь, не отдыхая, до последнего удара.

Я актер тоже. Как и Ирка, только другого амплуа. Но от нее мне многое уже передавалось. Она лучше знала эту сцену жизни – институт.

– Ну хорошо, успокойся, я верю тебе. Ты такой легковозбудимый, – говорит он, удивляясь.

– Это чисто нервное, – отвечаю я.

– Теперь, кого я могу дать тебе в команду. Ты будешь на третьем курсе…

– Если буду, – вставил я.

– Постараешься. – Он улыбнулся. – Естественно, со старших курсов, где нет физкультуры, никто не подумает ходить и играть. Следовательно, я могу дать ребят только с первого или второго курса, чтобы они ходили к тебе заниматься вместо меня: ты будешь вести табель, отмечать их посещения, и от тебя будет зависеть, поставлю я им зачет или нет.

Это мне понравилось – из просителя в даватели.

– Только отнесись к этому серьезно.

– Обязательно, – о моем зачете речи уже не шло, но я догадывался.

– Не жди, что придут к тебе мастера спорта, скорее всего они играть не умеют. Но ты научишь. – (Интересно, как это он себе представлял, – я не догадывался.) Никто не говорит, чтобы они играли, как ты, но нужна команда, какая бы она ни была, это не важно, зато факультетская. А значит, ведется какая-то спортивная работа на факультете.

Вот что ему было нужно. Но я догадывался, у меня умная головка.

– Капитаном, естественно, я назначаю тебя.

– А?..

– Ну, команды. Ты ее и тренировать будешь.

– А-а, спасибо за доверие. Мы подошли к метро.

– Теперь так: в понедельник подъезжай к двенадцати дня, и мы обговорим условия твоего зачета.

– Они новые будут?.. – Я скромно опустил глаза.

– Скорее всего да. – Он улыбнулся. Однако не легко мужик сдается: я думал, сразу мне на шею бросится.

– Так как насчет пива? – Я не верил ему, думал, не хочет со мной запанибрата – дистанция. Она не только в беге, она и в жизни важна…

– Я, правда, не пью, спасибо. Ну, до понедельника.

Расстались мы, как первые друзья, которые были когда-то последние.

Естественно, никакой команды ему я создавать не собирался.

В субботу мы встретились в стенах института. Это у вас суббота выходной, а у нас учеба. Ирка даже вся засияла, когда увидела меня:

– Тебя почему целую неделю не было?

– Она аж вся извелась, – вставил Юстинов.

– На стадионе бегом занимался, – ответил я.

– Как это? – спросил Боб. И тут я начал им рассказывать о Пенисе: вся компания полегла. Кроме Юстинова.

– Ты, кстати, особо не радуйся, – сказал он, – так как на следующий год собираются вроде ввести физкультуру в течение всего третьего курса и два зачета.

– Тогда мы все будем зависеть от тебя, – сказал Боб. – Ты у нас бо-оль-шой человек будешь, Сашка!

Все опять засмеялись, не смеялся только Юстинов, он никогда чужому не смеялся, а смеялся только своему.

Он начал:

– Хорошо, что ты появился, а то твой лучший друг Ирка была уже близка к коме. Боялись, не выживет.

Ирка подарила мне лучезарную улыбку.

– Боб, пошли пиво пить, угощаю, – сказал Юстинов.

– С удовольствием, – согласился Боб. – Саш, ты пойдешь?

– Нет, спасибо, после пяти дней кросса, безостановочного, мне нужна передышка.

– Так, – сказал Юстинов, – а Ирке после последней выходки категорически запрещается.

– Ну, Андрюшенька.

– Я кому сказал, Ира!

– А я и не люблю это пиво, к тому же мне надо поговорить с Санечкой. – Она невинно посмотрела на меня.

– Прекрасно, – сказал Юстинов, – смотри только, заделает она тебя. И не такие храбрецы попадались, и то уделывала.

– А мы с ней ничего такого не собираемся делать, чтобы она меня уделывала… – мне было весело.

– Да, – сказал он, – а жаль, я бы тебе ее даром отдал, вот сейчас прямо!

Вся компания полегла. Юстинову это нравилось. Он улыбнулся.

– Спасибо, – сказал я. – Но не надо.

– Обижаешь, Саш. Как у вас там на Кавказе говорят: прямо в сердце плюешь, такую девушку предлагаю. Ирка, пошла бы к нему?!

– Конечно, Андрюшенька. Да он не хочет, я уже предлагала.

Боб по перилам покатился.

– Ты видишь. Боб, Ирка не теряет времени зря, я же тебе говорил, что она профессионалка-блядь, только прикидывается, что девственница.

И вся компания со смехом ушла.

– Санечка, – Ирка уже висела на руке у меня, – ты мне расскажешь еще, я целую неделю ждала? Ты же обещал.

– Что, Ир?

– Ну, про противозачаточные средства и как предохраняться.

– А что тебе рассказать?

– Все-все, что ты знаешь, мне так интересно. – Она действительно была очень заинтересована.

В это время в аудитории шла лекция. А я начал свою, из области очень далекой от той, по которой шла лекция. Та называлась «Русская литература XIX века», моя называлась «Гинекология и предохраняющие средства XX века» (Общий курс для незнающих).

– Ну, что такое гинекология и женские половые органы, я думаю, тебе известно, ты имеешь представление или видела. Они есть у самой тебя, поэтому я не буду на них останавливаться. Однако их надо предохранять, я думаю, тебе это тоже уже известно. Предохранять – я не имею в виду личную гигиену, а от проникновения в них мужского члена.

Ирка улыбается.

– И даже это не совсем правильно – не от него, а от того, что из него выливается и внутри у тебя (или любой другой) быстро передвигается, расползается и разливается. То, что двигатель всего мира, создатель и вершитель судеб людских, пик всего человечества: ненавистный и прекрасный сперматозоид! – или ее величество – сперма.

Ирке нравилась такая лекция.

Но дальше я ушел в серьезный материал.

– Все предохраняющие средства (в медицине так называемые контрацептивы) делятся на три вида: механические, химические и комбинированные.

– Комбинированные, это когда механические и химические вместе, – сказала Ирка.

– Умничка, – улыбнулся я. – К механическим средствам относятся: шеечные колпачки, они бывают разные, колпачок Кафка, Менсинга, Миспа, Френша и так далее, надеваются пальцами на влагалищную часть шейки матки и подбираются точно по размеру самой шейки.

– А я не знаю моего размера.

– Да подожди, я тебе еще ничего не предлагаю. – А также к механическим средствам относятся пессарии, всякие петли и спирали, это уже внутриматочные средства и вводятся они внутрь матки непосредственно.

– Так она же маленькая?

– Не переживай, Ир, они тоже не большие. Поместятся. Раньше пессарии и спирали делали из золотых пластинок, но это было дорого и не совсем надежно, сейчас изобрели всякие пластмассовые вещества, они во много раз лучше. Говорят… (Это ж все темный лес – наша гинекология, ничего не доказано, да и кого волнует предохранение женщин – нам важно пятилетку в четыре года.) Но те, кто побогаче, делают по-прежнему из золота. Не хотят пластмассовую. Америкашки вообще изобрели аллюминиевую, так как аллюминий окисляется и это, оказывается, хорошо, дополнительная предосторожность и гарантия, так как окисляющая среда убивает оплодотворяющий сперматозоид.

– И у меня он тоже убьется? – Она очень живо и жизненно реагировала.

– Но я не думаю, что это тебе может подойти. Так как у нерожавших – матка при цикле опускается или может опуститься немного, и тогда спираль сдвинется, и ты можешь залететь прямо от нее, без мужика. Так как на ней собрано много от прежних актов сперматозоидов, как катодов отложившихся. А спираль должна быть постоянно зафиксирована.

– А что же тогда хорошо для меня?

– Химические средства: это всякие противозачаточные желе, пасты, кремы, шарики. И лекарства. Можно еще и спринцеваться, но это неудобно, так как в течение пяти минут, сразу же после акта, надо бежать в ванну, а всем полежать хочется.

– Ага, это точно, – подтвердила она мечтательно.

И возглас был такой, как будто узнала пройденное раньше.

– Остаются таблетки, самая лучшая вещь для молодых. Ими пользуются во всем мире, только у нас никто ничего не знает, это не для народа.

– А какие лекарства?

– Есть в аптеке такие таблетки, два вида: инфекундин и биссекурин, хотя они дают какие-то побочные действия. Но это лучше, чем постоянно лазить на голгофу гинекологического кресла.

– А как их принимать?

– Пьешь двадцать одну таблетку три недели, а одну отдыхаешь, потом пьешь снова три недели, одну отдыхаешь, и никогда не останавливаешься.

– Это вниз, да?

– Ир, я же сказал пьешь, а не вкладываешь, – это в рот. Есть разница?

Она заулыбалась.

– А как его купить, без рецепта же нельзя. А я с родителями в спецполиклинике стою на учете. И эта дура, старая докторша, сразу доложит маме, что я попросила, а мама думает, что я девушка.

– У меня есть рецепты, я тебе дам.

– Ой, спасибо большое, Санечка. – Она поцеловала меня.

– Но есть еще одно, самое лучшее средство из всех, которые знаю я, американские таблетки «Овулен». Почти нет побочных действий, и результаты непопадания великолепны. Но он в одной Кремлевке только есть, в спецаптеке продается. Его для них покупают, поэтому очень трудно достать.

– Да? Я папу могу попросить, он ходит туда лечиться!

– Но ты ведь его не будешь просить, так мне кажется.

Я улыбаюсь.

– Ах да, ты прав, его инфаркт хватит, точно. А что пьют твои девочки?

Просто так спросила она.

– «Овулен».

– А где ты его берешь, Санечка?

– У меня знакомая, зав. стоматологическим отделением в Кремлевской больнице. Она покупает, но я не люблю перед ней кланяться, к тому же я плачу всегда вдвое.

– Ой, Санечка, хоть в пять раз, пожалуйста. Я так хочу «Овулен».

– Ир, пять минут назад ты даже не знала, как он называется.

– Ну, пожалуйста. Ты же сказал, что это самое лучшее и плохого не случается.

– Я так не сказал, я сказал – наименьшие противопоказания.

– Но я согласна…

– Спасибо, – сказал я.

– Только достань мне. Я тебя умоляю. Ирка могла уговорить и упросить кого угодно, меня тем более. И она, конечно, уговорила, я пообещал ей пять пачек «Овулена».

– А что еще есть?

– Еще есть не е…ся, – пошутил я.

– Но ты же знаешь, это невозможно, – сразу среагировала она и засияла.

Наконец первая половина той лекции закончилась, а моя еще и не думала приближаться к концу. В эту минуту появилась Лиля Уланова.

– Ой, Лилька, ты представляешь, – закатилась она, – он мне сейчас сорок минут о противозачаточных средствах рассказывал. И обещал одни бесподобные американские таблетки достать, каждый день пить надо, и не туда. Я так счастлива, я уже не знаю, что туда совать.

– А мне, Саш, расскажи тоже, – говорит Лиля.

– Я тебе, Лиль, все потом расскажу. А он устал.

(Ирка была эгоистка-эгоцентристка, а свой альтруизм, если он появлялся, она должна была проявлять от себя.)

Прозвенел звонок, и Лиля ушла. Она ходила на лекции.

– Ир, ты меня ославишь на весь факультет, потом весь курс будет ко мне ходить консультироваться.

– Нет, Санечка. Я же только Лильке, не переживай.

– Я не буду, Ир, только ты не рассказывай всем, это все-таки интимная штука.

– Какая там интимная, все всё знают. Вся наша группа знала, когда я первый раз легла и когда аборты делала. Знали все – и никакого интима!

Я рассмеялся:

– Ну так это же ты. А ты – одна!

Она заулыбалась невинно. Потом закурила и выпустила дым сильно вверх, выдыхая.

– Саш, расскажи что-нибудь еще, такое… так интересно.

Делать было все равно нечего, домой надо приходить после занятий, а им еще черте-те сколько тянуться, а Ирка была впитывающая слушательница. И я начал:

– Хочешь, я тебе расскажу, какую форму секса считаю самой идеальной?

– Конечно. – У нее даже расширились глаза.

– Лесбос, Ир. Это колоссальная вещь – любовь лесбиянок. Если бы я был рожден с другими органами, только этой любовью занимался – ни одного мужика. Мужик – это мерзкое, грубое, потное, волосатое животное, вечно похотливое и потеющее в похоти. А женщина – нежна, ласкова, чувствительна, ласковая кожа. И когда они сливаются, касаясь устами или другими частями тела… Возможно, мне это нравится потому, что они все-таки противоположный пол для меня, – даже по двое. Но я склоняюсь перед этой связью и считаю ее самой идеальной формой секса.

– К тому же – никаких попадов – это уже для тебя.

Она очарованно смотрит на меня.

– Лесбос – это классная штука. Если б когда и хотел родиться женщиной, то только для этого.

Ирка сидит и слушает внимательно, чуть раскрыв глаза; она все всегда внимательно слушала и – впитывала.

– Я откопал совсем случайно книжечку стихов одной поэтессы из Древней Греции Билитис. Она, собственно, не поэтесса была, а лесбиянка, и от чувств и всяких эмоций взяла и описала свою жизнь, уместив ее в одну книгу стихов, они не рифмованные. Стихи классные, я никогда не читал такого. Ты помнишь, мы проходили по древнегреческой литературе, была такая Сапфо, анакреонтские эти дела, вино, пьянка, воспевание любви, чувственности, а на самом деле она была лесбиянка.

– Да ты что!

– Да, а от нечего делать, в перерывах писала. Тогда ж поэзия была не ради поэзии, а ради выражения чувства. Билитис пишет, как Сапфо ее первой соблазнила и обучила всему, как она с ней жила. Это нам мозги лечат по древнегреческой литературе – поэтесса, а она очень активной лесбиянкой-мужчиной в паре была. (Хотя это не исключает ее поэтического дарования…)

И всегда при себе по две юных девочки держала, да от этих двух постоянных ходила в специальные дома, где держали временных девочек для таких, как она, лесбиянок, что-то вроде публичного дома. Билитис пишет, как та научила ее искусству этой сосальной любви. И как она ее ревновала, и как от ревности эта любовь разгоралась все сильней – а она и предположить не могла, что такое бывает… между женщинами. И наконец, не выдержав измен, она бросила ее и ушла, они жили вдвоем в одном доме, в одной постели. И сама стала лесбиянкой, активной. Так началась ее лесбийская жизнь, которую она описывает.

У нее есть обалденные стихи. Такие нежные и чувственные, ясные и лазурные: какие-то шелковые, и об обыкновенном она таким необыкновенным языком пишет, чудно. И это вся ее жизнь: от любовника к любовнице, от соблазненной к соблазняющей, от возлюбленной до влюбленной. Хочешь прочитаю, я кое-что помню наизусть?

– Очень, очень, Санечка!

– Все происходило в начале шестого века до нашей эры. Под именем Псаффа у нее выведена Сапфо, которая и научила ее, по-видимому, слагать ритмические фразы в стихи; Сапфо она встретила на острове Лесбос (там и зародилась, кстати, эта любовь, именем которого она и называется). Первое, что я помню: это, когда Билитис ушла уже от Сапфо и должна в жены взять свою возлюбленную, там были браки между женщинами приняты.

ЖЕЛАНИЕ

Она вошла и, страстно полузакрыв свои очи, поцеловала меня, и языки наши познали друг друга… Никогда в жизни моей не испытывала я такого поцелуя. Даже с Псаффой.

Против меня стояла она, полная уступчивой любви. Одно из коленей моих мало-помалу вдвигалось меж горячих ног ея, которые уступали, как для любовника.

Рука моя блуждала по тунике ея, стараясь отгадать уклонявшееся тело. Оно то ослабевало, уступая, то, дрожа и напрягаясь, выгибалось в дугу.

Возбужденными взорами указывала она на постель, но мы не имели права насладиться любовью до церемонии брака, а потому быстро мы расстались.

– Второе стихотворение, Мназидика – это ее возлюбленная:

ГРУДИ МНАЗИДИКИ

Заботливо расстегнула она свою тунику и подставила мне свои нежные груди, так же как предлагают богиням пару живых горлиц.

– Люби их, – сказала она. – Я так их люблю! Это мои дорогие малыя детки. Я отдаюсь заботам о них, когда бываю одна. Я с ними играю: я доставляю им удовольствия.

Я омываю их молоком и осыпаю цветами. Мои тонкие волосы, которыми я их отираю, приятны их маленьким кончикам. Я ласкаю их, полна содроганий, и укладываю в овечье руно.

Так как я никогда не буду иметь детей, будь их питомицей, моя возлюбленная, а так как они слишком далеко от моего рта, то поцелуй их за меня.

– И еще два сразу:

ПОЛУСВЕТ

Под шерстяную прозрачную простыню скользнули мы с нею. Даже головы наши были укрыты, и лампа над нами бросала свет свой на покрывающую нас ткань.

И тогда я увидела дорогое мне тело в таинственном сумраке. Мы казались ближе друг к другу, свободней, искренней и обнаженней. «В одной и той же рубашке», – сказала она.

Чтобы быть еще откровенней, мы сохранили наши прически, и в тесном пространстве постели носились два аромата женского тела, как будто из двух природных курильниц.

Ничто на свете, даже та самая лампа не видела нас этой ночью. Кто из нас был любим, про то могли бы сказать лишь я да она. Но мужчины того не узнают!

ОБЪЯТИЯ

Люби меня не посредством улыбок, флейт и цветочных гирлянд, но сердцем и со слезами, как люблю тебя я, всей моей грудью и вздохами.

Когда груди твои мешаются с моими грудями, когда твоя жизнь соприкасается с моей и твои колени у меня за спиною, то уста мои, задыхаясь, не могут соединиться с твоими.

Обними меня так, как я тебя обнимаю. Взгляни: только что погасла лампа, и мы катаемся в темноте. Я сжимаю трепещущее тело твое и… слышу твои постоянные жалобы.

Охай, стони, вздыхай от боли, о женщина! К мукам влечет нас Эрос. Производя на свет на этом ложе ребенка, ты страдала бы менее, нежели рождая эту любовь.

У Ирки блестят глаза, как будто… Но Билитис, правда, пишет очень чувственно, и это действует.

– Санечка, так интересно. Я никогда об этом не знала. А ты расскажешь мне что-нибудь еще, мне очень нравится.

Лучше сразу, и я ей рассказываю еще полчаса, как заниматься лесбосом. И какие позиции, варианты, позы принимают партнеры, делая лежа, сидя или привстав…

Наконец звучит звонок со второй пары, окончилась еще одна лекция, и в этот момент компания появилась, после пива.

– А кто учиться будет! – говорит Юстинов и сам себе смеется.

– Я думаю, что Ирка учится, – говорит Боб, – и не теряет даром времени. – Он даже не представлял себе, как был близок к истине.

– Что поделывали, голуби? – Юстинов опускается возле меня. От всех несет перегаром большого пива. (Есть перегар маленького пива, это когда кружка, две, и достаточно, а есть перегар большого пива, это когда по пять на брата, а то и больше. И глубже и так далее, но это целая наука, я вам как-нибудь изложу.)

– Санечка рассказывал мне много интересного.

– О чем? Как факаться надо?

Ирка заулыбалась, как будто тронули за что-то приятное.

– Нет, Андрюшенька, совсем о другом, как надо пре…

– И напрасно, он бы лучше научил тебя, как надо факаться. Саш, ты можешь Ирку научить, как надо е…ся. Сколько ни бьюсь, ничего не получается.

– Что, прямо здесь?

– Конечно, а почему нет, сейчас же, – говорит Юстинов.

– Ну, в институте это вроде неприлично. Боб, заливаясь, катался. А Ленка смотрела на Боба. Как он катался.

– О чем ты говоришь, неприлично?! Я еле сдерживался от смеха.

– Ирка мне вообще минет на теплой лестнице делала. А ты говоришь неприлично.

– Да ты что! – Вот тут я обалдел, правда.

– Ира?

– Да, я у Андрюшеньки в рот брала на теплой лестнице, в конце первого курса. А что такого? – очаровательная наивность. (Великая актриса.)

И началось обсуждение этого дела.

– Ну, положим, не в конце первого, а в начале второго, – говорит Юстинов, – в конце первого ты еще не умела брать, дурой была.

– Но я делала это здесь всего два раза. Саш, а разве плохо? – Она смотрит наивницей на меня.

Боб катался в смеховой истерике, не переставая, падая на Ленку и подминая ее под себя. А она на Васильвайкина, у которого тряслась борода.

Я лежал от смеха, с коликами в животе.

Юстинов продолжал:

– Ну, положим, не два, а раз десять делала. Но один раз было вообще гениально.

– Это в каком смысле, – говорит Боб, – в смысле отсоса…

– Да нет, этого она до сих пор не умеет. В самый ответственный момент появляется Зинаида Витальевна, инспектор нашего факультета, и снизу спрашивает: «Кто там?» А Ирка ответить не может, у нее губы заняты. И звуки слышатся. Я говорю, что я и Ирка (понятно, что не один), она говорит: «А Ирочка что делает?» – так Ирка выплюнуть успела и говорит: «Сижу просто».

Она невинно смотрит на меня:

– Да, Санечка, это, правда, было. Я так испугалась!..

Теперь Юстинов прыскает:

– Ну, как тебе твоя подруга?! А ты говоришь в «стенах института»… Тут и не такие дела творятся. Это у тебя предыдущий курс, возможно, был нормальным. Подожди, это только начало, я тебе расскажу все до конца.

– Как, – я давлюсь смехом, – еще что-то?

– Я тебе расскажу, как я Ирку ломал, в первый раз, когда она девушкой была. Как сейчас помню в знаменательный день седьмого ноября, у Машки Курковой на квартире было: два соседних дома и половина этого сбежалось.

– А кто такая «Машка Куркова», это кличка?

– О, это особая история, – вставляет Боб, успокаиваясь от смеха.

– Фарцовщица, – говорит Юстинов, – с Иркой в одном доме живет, выше на два этажа. Она меня с ней и спарила, сука. Так бы я на Ирку ни за что не забрался. Да, Ир?

– Да, Андрюшенька. – Ирка сияет.

Мне это непонятно. Но больше не удивляет. Познавать мир надо таким, каким он есть, как учили древние философы, – изучая. Вот я и познаю.

– Ладно, пошли отсюда, – говорит Юстинов, – все равно никто учиться не пойдет.

Еще одна лекция, но учиться никто, естественно, не думает: до сессии еще целая неделя и плюс восемь дней для зачетов, не то десять, кто знает, кого это волнует – учиться.

Мы выходим из института на улицу. После всех этих разговоров и душной прокуренной лестницы на улице прекрасно.

Говорю вам, это был еще тот курсик. И я на нем стал еще тем…

Они зовут меня с собой, но я не могу, так как у меня свидание. И приятная девушка, новая. После Натальи я не мог ни на кого смотреть полгода, теперь вроде опять возвращаюсь к жизни.

Стал знакомиться на улицах, а это верный показатель, что оживаю. Признак жизни, устремления.

Мы прощаемся. Они едут пьянствовать и разговаривать. Ирка, в виде исключения, прощена. И едет с ними тоже. Она игриво улыбается мне.

В субботу вечером я развлекся с этой девочкой.

Воскресенье я провел в лоне моей семьи и не развлекся. Что такое моя семья (потом я когда-нибудь напишу трактат, как я с ней боролся) – это мама, папа и я. Оба врачи, кроме меня. Что такое мой папа – это зудящая постоянно и безостановочно машина о: каким я должен становиться, стать, как вести себя и где что уместно, а где сверх уместного, и это должен понимать я, как причесываться и во что одеваться, что я должен делать и чего не должен, что надо и чего не надо – короче, о тысяче вещей, которые составляют основоположные черты программы: «Как стать человеком», которую претворяет в жизнь мой папа. На примере моего воспитания. Даже как в туалет должен ходить я, и то он поучает меня. Например, я не должен забрызгивать во время мочеиспускания, а должен поднимать крышку, на которую садятся попами, так как на ней брызги остаются.

Но если б только это!.. Я не имею в виду одни физиологические процессы. Под словом «это».

Мама, та проще, она хочет, чтобы я только любил ее и хорошо к ней относился. Зато отец достает меня с утра до вечера, целыми днями, когда только видит. И как он не устал, как ему не надоело, одни нравоучения – ужас, – мне это непонятно.

Ночь от его зужений я сплю плохо, хотя он и желает мне счастья.

В понедельник ровно в двенадцать часов я появился на стадионе с радостным чувством, что скоро все кончится. Однако не так скоро зачеты ставятся, как о них договариваются.