Текст книги "Были"

Я слушал. Генка чуть выждал, как-то ещё распрямился, чуть отвёл ото рта рюмку и торжественно провозгласил:

– За нашу с тобой телепатию, дорогой мой шабёр новоявленный, Алексей Петрович, Божий человек, какую я сегодня безошибочно в нас с тобой обнаружил и окончательно определил посредством моего научного опыта, приобретённого мной на занятиях практическим пчеловодством!

Далеко не всё уразумевший, но глубоко растроганный, я встал, мы чокнулись, выпили, обнялись и вновь расселись по своим местам на дубовых лавках – как были, в простынях.

– А почему? – выдержав подобающую пафосу прозвучавшего и произошедшего паузу, запустил было новый виток спирали своих рассуждений Генка.

– Да, почему? – я постарался поддержать беседу.

– Во-от! Тут самое главное!

Я весь обратился в слух, но он мне в тот раз не пригодился, точнее, пригодился совсем для другого: с улицы, где-то совсем, казалось, с двух шагов от нашей баньки, донёсся протяжный вой – сначала один, потом чуть другой, потом – на два раздирающих душу голоса. Душераздирающим таким контрапунктом.

– Это который же час? – спросил Генка. – Неужто уж полночь? Они к полуночи обычно концерт начинают.

Я взглянул на лежавшие на столе часы.

– Без десяти.

– Счастливые часов не замечают, – в блаженной улыбке произнёс Генка. – Ну, давай ещё по одной – и в парилочку. Только, чур, окатываться не выходим – повременим малость. Пусть допоют свою песню да дальше ступают, куда им надо, – не трог их. Тогда уж окатимся. Хотя они пока мирные – вишь, семейный у них дуэт пока, а днями, как захолодает совсем, они в стаю, мотри, собьются и всем хором-то и запоют. Вот когда уж точно по темноте прогуливаться нашему брату не нужно – не понравятся, думаю, им прогулки-ти наши под луной. Не любят они такого.

Мы выпили по пятой и отправились в парилку. Но прежде Генка зачем-то запер наружную дверь на прибитую к ней изнутри щеколду.

Валерий Дормидонтович работал в советском прошлом редактором межколхозной многотиражки, а в демократическом, хоть и недолго, – даже районки, в которой, используя свой административный ресурс, печатал под псевдонимом стихи. Псевдоним был Валедонт, реже – Леридор, стихи – преимущественно лирические, хотя случались и гражданские. Или гражданственные. Валерий Дормидонтович и сам не мог определить. Но точно – пронзительные. И уж совсем точно – всегда патриотические. Или патриотичные. Тут тоже в определении случалась заминка.

Всё это я усвоил уже после первого разговора, состоявшегося во время визита вежливости, нанесённого мне Валерием Дормидонтовичем вскоре после того, как я зажил в Косолаповке.

Сейчас мы пили чай с вареньями из брусники и лесной малины, две баночки с которыми мой гость торжественно извлёк из боковых карманов пальто, пошитого в номенклатурном ателье районного звена лет тридцать-сорок назад.

– Мне тогда ещё не полагалось, – пояснил поэт, – но Спиридон Тимофеевич меня спецталоном премировал – даже внеочередником на пошив этот самый провёл по своим каналам: так его в районе ценили. Как участнику ВОВ мне вроде. Я-то, помню, отказывался: дескать, какой я участник, я ведь только-только народился после войны. А он: «Им разницы нет: талон у тебя имеется, а их дело пошить. Может, ты приравненный? Не их ума дело. Бери талон – и к ним пулей! А то, по моей информации, у них сукно скоро закончится, а следующее когда завезут – даже там не знают», – на слове «там» Валерий Дормидонтович воздел к потолку указательный палец, давая, видимо, мне понять, что точно так же указал в том памятном разговоре и сам Спиридон Тимофеевич. – Вот с тех пор и хожу в обнове, – как-то уж слишком серьёзно произнёс бывший редактор.

Помню, мне тогда захотелось подумать, что он всё же шутит.

– А варенье – это мне жена варит: приедет, соберёт ягоду в лесу, какая на тот текущий момент поспела, наварит – и обратно в город, поминай как звали. Я ей квартиру в городе оставил со всей обстановкой, сюда только самое необходимое перевёз. Я квартиру-то эту успел чудом, считайте, получить – перед самой этой перестройкой меня на замреда в районку выдвинули, при Черненко ещё, когда порядок ещё соблюдался, и как раз райкомовский дом сдали. Повезло, считайте, по срокам. Потом я хрен уже получил бы! – с неожиданной страстью почти вскрикнул Валерий Дормидонтович. – При Горбачёве вообще ничего в эксплуатацию не сдавали – вы помните, а при Ельцине этом с Гайдаром этим его только за тити-мити.

Я испугался, что он если и не заплачет, то утеряет значительную часть приветливости, и подлил ему чайку.

– Ну а квартиру-то удалось приватизировать? При Ельцине? – я постарался помочь всплыть в его памяти если не совсем светлому, то всё же приятному.

– Ну и чего? Толку-то?

– Как же? Тити-мити – и неплохие, райком хорошие дома, думаю, в эксплуатацию сдавал – квартиры дорогие.

– Вот в чём и дело-то: кто ж её за хорошие деньги купит? Голытьба наша из райцентра, что ли? Все, кто с деньгами, давно в область подались, а то и подальше. Вот вам и вся приватизация. Да ещё налог уплачивай за эту собственность плюс к квартплате – сплошной обман с этими рыночными отношениями. Изощрённеший, я бы сказал. Как и во всём у них. Возьмите хоть вот газету нашу. Да, не спорю – свобода слова вроде. А где его печатать-то, слово-то это самое? За бумагу плати, за аренду плати, типографии опять плати! Да где это раньше видано, чтобы такое было? Вот и нет, считай, газеты, не выходит она, не вытанцовывает при рынке этом самом, не пляшет. Вот вам и свобода слова. Кому она такая свобода нужна, если слово не доносится? Вот и спрашивается в задачнике: что лучше – свобода без слова или слово без свободы?

– «В начале было Слово, и Слово было у Бога…» – попытался я пошутить.

Он то ли не понял, то ли не принял моего юмора:

– Вот! Пусть бы так и оставалось! – в его голосе послышалась глубочайшая убежденность.

Я тихонько, точно боясь кого-то разбудить, подцепил на ложку брусничного и почти украдкой прихлебнул из чашки. Немного погодя и он последовал моему примеру, но гораздо более открыто и уверенно.

– Но возможно ли такое? – как можно аккуратнее спросил я.

– Какое? – не то не понял, не то сделал вид Валерий Дормидонтович, пытаясь выиграть время в ожидании непременного, как он полагал, подвоха с моей стороны.

– Чтобы слово оставалось на одном месте.

– Это смотря какое слово и какое место, – на сей раз мой гость, уже не стесняясь, откровенно демонстрировал полемические навыки и поведенческие признаки предшествующей политической эпохи.

– Место, мне кажется, весьма определённо указано, если это, конечно, не метафора, – ещё деликатнее прежнего произнёс я.

– Это у Бога, что ли? – он как-то нервически хихикнул. – Это вы, если память мне не изменяет, из Библии процитировали?

– Из Евангелия, – ободряюще кивнул я.

– Ах, да-да… От Марка, если не ошибаюсь? – лицо выразило смесь насмешки и брезгливости.

– От Иоанна, самое начало: «В начале было Слово», извините за каламбур, – я постарался голосом дать понять, что он почти прав, что Иоанн и Марк – едва ли не один и тот же человек, вроде как Пётр и Симон, но просто в данном контексте больше принято называть его всё же Иоанном.

– Ну да, – согласился Валерий Дормидонтович.

– Но дело не в том, – процитировал я на сей раз из Генки.

– А в чём же тогда? – теперь это была смесь насмешливости с настороженностью.

– Вот смотрите, допустим, вы – Бог (на этих словах бывший редактор бывшего органа райкома КПСС криво и несколько испуганно усмехнулся) и, значит, у вас есть слово, которое вы вольны произнести – напечатать в газете, скажем. При этом вы, как ответственный журналист заранее прикидываете, как это слово отзовётся в различных слоях читательской аудитории, и, соотносясь с вашим профессиональным прогнозом, несколько корректируете слово. То, которое было в начале и которое само было Бог. То есть, редактируя начальный вариант текста, вы как бы деформируете и свою божественную сущность. Конечно, хозяин – барин, вы ведь, мы условились, Бог – что хочу, то и ворочу. А если вдуматься, не совсем так. Вы ведь себя об своё божественное колено ломаете не наобум Лазаря, а исходя из рабочей потребности максимально повлиять на читателей во всём их социально-экономическом, политическом и – не надо бояться произнести – психосоматическом спектре. Повлиять в нужном вам направлении. Повлиять на вроде бы сотворённый вами же люд, о котором вы порой высказываетесь весьма нелицеприятно, горько сетуя на служебную, по сути, необходимость пребывать в его среде. О чём, собственно, и повествует Евангелие, – помните? «О род неверный и развращённый! Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас?» – это Матфей вспоминает. И ещё Евангелие свидетельствует о широчайшем многообразии дидактических приёмов, продемонстрированных Иисусом Христом во время его первого пришествия. Тут и чудеса, и увещевания, и назидания, и угрозы, и картины райской жизни, и постоянное напоминание, что они с папенькой – одно целое, заодно то есть. Прямое насилие, наконец. Вспомните, как он изгнал торговцев из храма: бичом, да ещё и столы опрокинул. А теперь вспомним, что очень многие авторитетные исследователи и вовсе отождествляют Слово (в первоисточнике – логос, то есть и смысл, и сущность, и ещё с десяток сходных значений) с Иисусом, а последний, согласно христианскому учению, суть Бог. И тогда понятнее становится, о чём говорит евангелист Иоанн: «…и Слово было Бог». А вы говорите, пусть бы так и оставалось. Как именно? Ведь вспомните ещё, как вы учили: «Если пребудете в слове Моём, то вы истинно Мои ученики и познаете истину, и истина сделает вас свободными». А вы говорите – или-или: или свобода, или слова – мир, труд, свобода, равенство, братство, счастье, наконец. Видите, и тут опять свобода! Ваши слова? Вашего учения? Вот ведь как получается. Какая уж тут свобода от слова?

По глазам Валерия Дормидонтовича я понял, что он не зря опасался. Всё-таки в чём в чём, а в инстинкте самосохранения и связанной с ним интуиции партхозактиву трудно было отказать. После некоторой паузы он овладел собой и произнёс, улыбаясь только ртом:

– Я вижу, вы начитанный человек и с опытом, – он ещё помолчал, стёр улыбку со рта. – Вот я всё и думаю: что вы у нас тут забыли? Хотя мне какое дело? Значит, вам надо так. Мне-то только хорошо: нет-нет вот так чайкý попить с интересным человеком, а то вянешь тут от тоски, особенно зимами. Хотите, я вам стихи почитаю?

Я ждал этого вопроса, но всё равно несколько замешкался с ответом, что не ускользнуло от Валерия Дормидонтовича:

– Совсем немного. Нет, написал-то я в общей сложности немало – прямо скажем, на томик-другой наберётся – я, правда, никогда не подсчитывал в точности, но так – по весу прикидывал – пару томиков точно потянет. Конечно, от бумаги будет зависеть. Если такая, на какой наша районка выходила, особенно в перестройку эту самую – не к ночи будь помянута, не говоря уж о потом, то, может, и в полтора уместится на такой хлипкой бумажонке. Так я почитаю? Немного совсем?

За всё надо платить. За варенье из лесных ягод, оказалось, – тоже. Я поудобнее устроился на лавке. Валерий Дормидонтович привстал.

– Это стоя надо, – он весь подобрался, расправил плечи. – Потому что про Россию.

Он вперил в меня взгляд, как, видимо, делал это, выступая с трибуны на всерайонной сходке селькоров, и, ни на миг не отводя его, принялся, отчётливо и громко выговаривая каждое слово, декламировать:

 
Земля родная! Сколько ты впитала
Страданий, горестей, несправедливостей и мук!
Измерить можно разве влагой талой,
Что по весне тут заливает всё вокруг!
 
 
И я взбираюсь по холму к вершине, к храму –
Его не затопило паводком ничуть.
Стремлюсь к стенáм его, под их охрану –
В них скрыта, знаю, суть, к ним не прибьётся муть!
 
 
Россия! Так и ты стоишь одна на мировом пригорке,
И не прилипнет, верю, к чистоте твоей вселенского потопа грязь,
А то, что пережить придётся ныне опыт этот горький,
Так это не впервой – плевали на него и прежде с горки мы, смеясь!
 

Он замолчал, не сводя с меня глаз, зовущих, как мне показалось, из идеологически выдержанного огня в патриотическое полымя. Я понял, что надо реагировать. Первое, что мелькнуло у меня в голове, – это с чувством, негромко сказать: «Сильно!» Но почему-то вместо этого я так же, не отводя своего взгляда от его вперившихся глаз, не вставая, несколько раз размеренно и беззвучно похлопал одной ладонью о другую, лежавшую тыльной стороной на моём левом колене.

Он сказал: «Тогда вот ещё» – и продолжил:

 
Не рубаха от работы
Спрела на спине от пота,
Не Земля могучим трусом[1]1
  Трус земли, стар. – землетрясение.


[Закрыть]
Горы в щебень раздробила.
То Союз наш нерушимый
Попущением преступным
Вдруг разбился, раскололся…
Но осталася Россия,
Хоть и тоже не без трещин –
Как основа, что сплотила,
Верим крепко, всё ж навеки
Нерушимую державу.
И она, слезу утерши,
В родниках омывши раны,
Нáзло всем с колен восстала
И богатырём былинным
Снова приглашает в гости
Всех, кто под её десницу
Встать готов по доброй воле:
Пусть все видят, что Россия
Впредь могуча будет дружбой
И никем непобедима,
Потому как солнце правды
Из России миру светит –
Как и из Святой Руси бывало
Истина лилась с лихвою.
 

На этот раз я не аплодировал, я встал с лавки и по-прежнему, хоть и с трудом выдерживая его взыскательный и одновременно взыскующий взгляд, высказался:

– Просто сказ! Героико-патриотический такой сказ! Эпос! На грани с былиной! За гранью! Нет, правда! Одно это «с лихвою» чего стоит! Признáюсь вам, я ожидал услышать «рекою», и вдруг это «с лихвою» – меня просто протрясло!

Он не успел ответить – из сеней в залу с грохотом ввалился Генка. Мигом оценив происходящее, он, не здороваясь, заорал, обращаясь к Валерию Дормидонтовичу:

– Ну ты, театр у микрофона, там тебя обыскались уже! Хорошо, я сообразил: счас, говорю, я вам этого чтеца-декламатора доставлю без следов насилия на теле – хоть какую судмедэкспертизу проводи. С администрации из Уваровки Надька-замша[2]2
  Заместительница (прост.).


[Закрыть] прикатила на джипе. Потолковать с нами, говорит, хочет. С населением. Я ей: толкуй, мол, вот мы с Люськой – квалифицированное большинство составляем. Составляли, пока вот он сюда не заявился. Да и то – он же незарегистрированный, нелегал, можно сказать. Ты ведь, Лёха, незарегистрированный у нас пока, верно? – оборотился он в мою сторону и не, дождавшись ответа, продолжил: – Ну я так и сказал! А она говорит, что, мол, к большинству она с полным её почтением, но разговор такой, мол, что лучше с полным составом – вместе с Валерием Дормидонтовичем то есть. – Последние слова Генка произнёс бабским, как ему казалось, голосом – тоненько и нараспев, с нескрываемым своим отношением к замше.

Не успел он закончить, как за окном послышался звук мотора, мягко хлопнули дверцы дорогой иномарки, и на пороге появилась, очевидно, замша в сопровождении Люськи и огромного бритого под ноль качка.

– Здравствуйте, – произнесла пришедшая, – а ты, Володенька, погуляй, подыши хорошим воздухом, – чуть повернулась она к качку, – тут народ мирный – тебе делать будет нечего, погуляй пока.

Уваровка была административным центром сельского поселения и отстояла от нашей Косолаповки километров на двадцать, добрые пятнадцать из которых лежали по просёлку, выводившему на мало-мальски заасфальтированную дорогу, соединявшую Уваровку с райцентром. Мне ещё предстояло добраться до Уваровки, чтобы уладить формальности моего пребывания на подчинённой ей территории. Но вышло так, что зверь сам прибежал на ловца или скорее гора пришла к Магомету. Впрочем, вошедшая в мою избу замша не сильно напоминала гору, да и зверя, пожалуй, тоже. Так, если разве что пристально вглядеться.

Мы расселись на лавках вокруг стола, на котором всё ещё стояли баночки с недоеденным вареньем и теплился забытый в поэтической атмосфере самовар. Я было взялся его раздуть вновь, благо сапог валялся неподалёку, но вице-мэр нашей богоспасаемой земли почти ласково не велела мне этого делать, поскольку она ненадолго – ещё в район сегодня надо успеть, а дороги, сами знаете – у нас, слава богу, ещё подморозило, хотя на Бога надейся, а сам, сами знаете, вот пришлось получше машинку взять – свою, личную, на казённой, сами знаете, всякое может произойти у нас, вы понимаете.

– Ну вот, косолаповский сельский сход в полном составе, – продолжила она на том же дыхании, что и про дороги, Бога, личную и казённую машинки, – сто процентов. Даже с лихвой, – она без ярко выраженного антагонизма оглядела меня в той части, которая виднелась из-за стола, – но вы сидите, сидите, у нас никаких таких уж секретов нет, тем более, как я понимаю, вы временную регистрацию, по крайности, всё равно должны пройти, так что с открепительным у нас будете, то есть я хочу сказать, вас, значит, это тоже касается. Будете у нас с совещательным голосом сегодня, а открепительный возьмёте – тогда уж совсем полноправно сможете.

– Лёха, давай открепляйся, что ли, в самом деле! Чего резину тянешь? А то Николавна перерешает, и тебе век москвичом придётся куковать, реально. Она у нас девушка с характером, как в песне поётся, сердце красавицы – сам дальше знаешь.

Надежда Николаевна, как и подобает хорошо воспитанному работнику руководящего звена, не обратила ни малейшего внимания на Генкину эскападу, как будто той вовсе не прозвучало, и продолжила:

– Я с вами вот какой вопрос повестки дня приехала обсудить. Не буду ходить вокруг да около, короче, есть мнение, что наше Уваровское сельское поселение целесообразно ликвидировать путём сливания его с Пуповским. А по сути дела – вливания его в Пуповское. Дескать, управляемость от этого возрастёт. Тем более, говорят, вымирает ваше поселение. А главное, что они аргументируют, кто мнение высказывает, что, дескать, не справляемся мы по бюджету. Можно подумать, что пуповские справляются или пуповские не вымирают. Ну и это они аргументируют: да, никто не справляется, все вымирают, а если объединить, то, дескать, может быть и… Как говорится. А что значит – влить нас в Пуповское? Вот я к вам хоть и по морозцу, а приехала. Проведала, как вы тут. А что ж вы думаете, с Пупова кто когда приедет? Да оттуда и прямой дороги нет – только через район. Кто ж через район сюда к вам поедет? Сами должны понимать. Конечно, мы с таким положением дел мириться не можем. Вот мы в нашей администрации посовещались сразу, как узнали про такое дело, и приняли предварительное решение на общественное обсуждение: раз бюджета нам с района не спускают, то мы на самообложение пойдём – сами всем миром скинемся по трудовой копеечке, но уваровское наше самоуправление спасём, не дадим наше сельское поселение ликвидировать. Иван Трофимович уже в области с кем надо предварительно перетёр, он знает там некоторые двери, ему там дали понять, что можно попробовать. Подготовить только надо, сказали, как следует, подработать, значит, а в целом идея, сказали, богатая на переспективу. Иван Трофимович даже нам дал понять, когда рассказывал, что там даже с Москвой по ходу переговорили предварительно. Ну его, понятно, выйти попросили на время звонка, но после-то как раз и сказали, что на переспективу хорошо может получиться.

Она не спеша оглядела всех нас по очереди сначала по часовой стрелке, а затем – против. Генка засопел – всё чаще, глубже и шумнее. Всем, включая замшу, стало ясно, что он готовится сказать. Так и вышло.

– Значит, по холодку к нам? Проведать? Заботушку к населению показать? Доброту? Слышь ты, мать Тереза, вы что там, совсем оборзели? Не терпится вам поскорее нас извести? Зажились мы больно? Никак не окочуримся вашими молитвами? Копеечку нашу скинуть удумали в ваш общак воровской? Смотри, а то лишков раскачаете – центробежной не хватит. А знаешь, что бывает, когда центробежной не хватает на большой раскачке? Вон у него спроси, – он кивнул в мою сторону, – я ему рассказывал.

В избе повисло молчание. Но тут вступила Люська.

– Надь, может, всё же чайку? Я понимаю, спешишь, но всё равно – поговорить-то надо, есть ведь о чём – хоть недолго, сама видишь, а я мигом согрею. Если Алексей Петрович мне доверит, – она повернулась ко мне и подмигнула тем глазом, который был не виден замше. – Да вот и вареньица осталось. Это мы, я так понимаю, у Валерия Дормидонтовича угоститься попросим. Вот за чайком и обсудим. А то не по-людски как-то. А, Надь?

Генка уже не сопел, Надя, не дрогнув на руководящем лице ни мускулом на всём протяжении Генкиной речи, сдержанно-добродушным кивком дала согласие на чаепитие. Люська захлопотала с самоваром, а Валерий Дормидонтович спросил:

– И по сколько же предполагается?

– Мы тут прибросили, прибросили на оперативке коллективно – с учётом неполной пока сознательности, – замша чуть покосилась на Генку, – не мне вам, Валерий Дормидонтович, эту больную тему раскрывать, вышло рублей по двести на душу населения. Взрослого, конечно, за вычетом инвалидов первой группы, студентов-очников и вдов ВОВ – ну таких у нас одна уже, слава богу, категорию эту пока наполняет.

– Это что же – ежемесячно или всё же поквартально?

– Ну зачем? Мы всё-таки доходы населения представляем реально, в курсе как-никак: в год, Валерий Дормидонтович. А если пойдёт дело, можно будет и подкорректировать в среднесрочной переспективе.

– А, ну-ну… – бывший редактор звучно выпустил из груди излишек воздуха, который он удерживал в ожидании ответа на свой ключевой вопрос, – а то я уж подумал. А так – конечно. Тем более и область не возражает предварительно, да и Москва, ты говоришь. Трофимыч, Ваня-то, грамотный. Он, между прочим, у меня в газете начинал. Уже тогда, помню, смышленый был, смекалистый. Да-а… А очников-то зачем исключили? Зря, по моему мнению, чего им условия-то особенно создавать, лимонничать чересчур? Им что, молодые – как-нибудь две сотенки плюсом в год огорят, жизненного опыта опять же прибавят – не тепличного, что называется. Напрасно, по-моему, но вам там виднее, конечно. Я бы не стал.

– Дебатировали это пункт, Валерий Дормидонтович, но пока так решили, а там подкорректируем, думаю.

Люська тем временем разлила чай и разложила остатки недоеденного нами варенья по розеткам, извлечённым из самодельного серванта – стеллажей из тщательно отструганного горбыля, занавешенных марлей. На дне розеток изображен был в три четверти паровоз с красной звездой во весь передок, мчавшийся на всех парах к следующей остановке. Должно быть, в коммуне, потому что у него не было иного пути: ни разъездов, ни стрелок – строгая неумолимая одноколейка, проложенная гораздо раньше, чем хотелось думать или, по крайней мере, чем могло показаться. Такой же паровоз летел и на блюдцах, и на чашках, и даже на заварочном чайнике – сервиз вместе с сервантом, доставшийся мне по наследству от прежних хозяев. Валерий Дормидонтович прихлебнул из чашки и залюбовался паровозом – сначала открывшимся ему на блюдечке, затем на дне розетки, а тут и на боку самой чашки. Он переводил восхищенный взгляд с паровоза на паровоз, словно они были разные не только по размеру, а каждый добавлял отдельной новой сладости эстетическому чувству Валерия Дормидонтовича.

– Вот ведь умели прежде нарисовать так, чтобы звало – даже за чаем, – вздохнул он и прихлебнул с лёгким причмоком, – теперь уж так не могут.

– А я помню, мы с мамой как-то к тёте Дуне приходили чаёвничать, так она нас из этого сервиза угощала, я совсем малявкой была, а помню. Ещё дядя Никанор пьяный, помню, свою чашку чуть не разбил – так она на его эх и ругалась! Чуть не пришибла совсем! – поддержала разговор Люська.

Генка принципиально отодвинул от себя чашку чуть ли не на середину стола, а Люська, очевидно, заранее предвидя такой демарш супруга, поставила предназначавшуюся было ему розетку замше – вторым номером к уже имевшейся у неё:

– Надюш, вот отведай малинового ещё, то – черничное, а это – малиновое, отведай – вку-усное!

– Ну ты, совещательный голос, чего молчишь? Чаем поперхнулся? – вдруг накинулся на меня Генка. – Беспределу потакаешь? Мол, моя хата с краю – двести целковых с меня-то пока не тянут, целёхонькие они у меня в заднем кармане, а голытьба сельская, не трог её, пусть последнее мироедам отдаёт? А я вот пока варенья с ними потрескаю. Вку-усное! – передразнил он жену. – Чисто Мальчиш-Плохиш. Не-ет, ты давай говори, зря, что ль, государство тебя грамоте выучило? Так я говорю, бюро райкома? – обратился он, ещё пуще наддав голосу, к экс-редактору районной газеты.

Тот не ответил и на Генку даже не взглянул, а продолжал любовно разглядывать паровозы, но мне показалось, всё же чуть-чуть кивнул – как бы утвердительно. Хотя, возможно, он просто внутренне согласился с какой-то своей мыслью про паровозы. Я до сих пор не знаю, что на меня тогда подействовало сильнее – Генкин напор или этот кивок, скорее – совокупно, но я обратился к замше за некоторыми разъяснениями.

– Надежда Николаевна, – начал я как можно мягче, – а на что бюджета-то не хватает? Ну которого сверху не спускают?

– Ой! – она махнула ладонью, предварительно освободив эту руку от ложечки, при помощи которой вкушала то одно, то другое варенье. – Да на всё! Куда ни кинь, всюду клин с этим бюджетом. Не спускают, а сами требуют: то колодцы у них обрушаются, то кровля на школе протекает, а то, вишь ты, вот недавно распоряжение пришло борщевик по обочинам ликвидировать. По обочинам! Тут про сами дороги некогда подумать, а им обочины подавай! Хотя, правду сказать, борщевик этот совсем замучил: метра на два вымахал повсюду, всю траву хорошую забил, скотине выпасу совсем не осталось, а его самого, борщевика этого, скотине никак нельзя – отрава, да она и сама его не станет, сама скотина-то.

– А я помню, бабушка из него в нашем детстве борщ как раз варила, не из свёклы, а из его – помню, посылала нас листочки помоложе сощипать, за огородом он у нас рос, и ничего не было, а теперь вот говорят: ядовитый. Даже до смерти иногда, говорят, – подала голос Люська. – Прям вредительство какое-то. А так-то он у нас и теперь растёт, но в суп-то что-то боязно: вдруг правда ядовитый? Я для зелени другой какой листочек заправляю – по весне сныть хорошо, потом щавелёк подрастёт, глядишь, а летом-то уж когда совсем – и хренок, бывает, в дело идёт, черешки от листвы его. А борщевик-то этот – что-то боязно стало.

– Да и у нас в доме варили – мама, помню ещё, – подхватила замша, – и ели, ничего не делалось. А теперь вот, поди ж ты! Агроном один по телевизору объяснял, я смотрела: мутация, говорит, с этим борщевиком произошла. А отчего мутация-то эта, толком-то не сказал: одни, говорят, говорит, – учёные тоже – от ядохимикатов, гербицидов даже, сказал, а другие – всё же от радиации больше. Радиация-то с нашего-то детства, поди, и вправду подросла.

– Безусловно! – весомо произнёс с места Валерий Дормидонтович.

– Ты в сторону-то не уводи, мутация! – Генка вложил в последнее слово максимум своего отношения к власти в лице заезжей её представительницы. – Знаем, проходили – и мутацию вашу, и мелиорацию, и всё! Училка нашлась! Ты на вопрос отвечай, какой тебе поставлен: на что вы ещё бабки с народа сговорились потянуть? А то – мутация!

Замша с большим удовольствием на лице облизнула последнюю ложечку черничного, прихлебнула чайку и, приветливо улыбаясь, спросила у бывшего редактора:

– Это кто ж у вас такую вкусноту варит – неужели сами?

– Супруга, – не менее весомо, чем в предыдущий раз, молвил Валерий Дормидонтович.

– А-а… Наезжает, значит? – с пониманием на лице уточнила Надежда Николаевна и, не дождавшись ответа на свой чересчур уж риторический вопрос, обернулась к Люське: – А ты-то варишь чего?

Видно, столь демонстративно пренебрежительное отношение к высказанной им позиции окончательно взорвало Генку.

– Суп она из хрена варит – тебе ж объяснили! Как в голодуху вашу советскую! Только тогда у вашего брата таких машин не было, чтоб у нас слюна посильнее текла, на вас глядя! Вы тогда больше ревóльвером стращали да пулемётом с тачанки! – Генка задохнулся, потерял мысль в её дальнейшем развитии и на секунду запнулся.

Надежда Николаевна мастерски воспользовалась паузой:

– Люсь, ты ему опохмеляться сегодня давала, что ль? А то я смотрю, он боевой больно – как не подлечился будто. Нехорошо, подруга, мужика-то так мучить, грех. Налей ему, что ли. Так вот, извините – имени-отчества вашего не знаю пока, – повернулась она в мою сторону, – бюджетное распределение вдоль вертикали власти пока в работе – некоторые недочёты пока ещё не устранены окончательно – можно даже сказать, что имеется определённый перекос в сторону верхних её звеньев. Ну это – между нами. Проблема видна на всех уровнях, – она чуть вздохнула, – я хочу подчеркнуть: на всех уровнях. Видна и решается. Но пока жизнь не стоит на месте, жить-то всё-таки надо. Это же все понимают. Ну почти все, так скажем, – она коротко и строго взглянула на Генку. – Вот исходя из этого, мы и решили с вами посоветоваться: может быть, нам по чуть-чуть скинуться, пока вопрос решается, и порешать самое неотложное хотя бы.

– А что самое неотложное видится? – постепенно овладевая её лексической манерой, но при этом вполне вежливо спросил я. – Первоочередным – на краткосрочную перспективу?

– Так вот я уже назвала частично, – она ещё приосанилась, – ну а кроме перечисленного выше следовало бы упомянуть ещё вот хотя бы благоустройство кладбища – оно же пополняется год от года, опережающими, я бы сказала, темпами, а зайти на него просто стыдно – вот я маму, например, иной раз захочу навестить, а что-то прямо ноги не идут, как представлю, что там увижу: мусор, грязь, оградки повыдернуты на металлолом, грех сказать: кресты местами – тоже. Это, думаю, цыгане или таджики – им, басурманам, крест наш нипочём, у них Аллах-акбар один, а кушать всё равно хочется – работы-то нет почти, а кушать надо, да и семьи дома, в Таджикистане, я имею в виду, да и не только – понять можно. Понять, но не оправдать! Вот они, я полагаю… Да и не я одна, между прочим. А скорее – цыгане. Может, конечно, и бомжи какие наши из района, на них ведь тоже креста нет, а металлолом в цене. Потом – уличное освещение: ведь вечером на улицу не выйдешь – страх! Или боишься, что пристукнут по темноте, или что ногу в колдобине сломишь. Вот и это – тоже: щебёночки ямки подзасыпать задаром ведь никак. Платить надо, а из каких платить? Конечно, есть и ещё, но, полагаю, вот это наиболее неотложнейшее, если на ваш вопрос, – она ободряюще улыбнулась, видимо, чтобы я не очень робел.

Я так и сделал:

– Уваровка, мне помнится, большое село – человек триста проживает?

– Проживало – лет десять ещё тому, а теперь уж – сто тридцать девять всего и осталось, переместились многие: кто в город подался, кто на погост, а новых столько не нарожали. Да и не столько не нарожали – так, один-два в году, если кто сподобится. Даже капитал этот материнский не подействовал. Он мне – тут одна инспектор из области приезжала, на Кавказе сильно подействовал, а у нас вот нет – не прижилось. Ну это, конечно, строго между нами, – она доверительно взглянула на всех, включая Генку.