Текст книги "Главный полдень"

Александр Мирер
Главный полдень

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, РАССКАЗАННАЯ АЛЕШЕЙ СОКОЛОВЫМ

Утро. Федя-гитарист

В тот день с утра было очень жарко и солнечно. От жары я проснулся рано, позавтракал вместе с матерью и рано, задолго до восьми, пошел в школу. Помню, как на проспекте сильно, терпко пахло тополевыми чешуйками, и липы были дымные, светло-зеленые, и солнце горело в витринах универмага. Дверь магазина была заперта, но Федя-гитарист уже сидел на ступеньках со своей гитарой и жмурился. Я еще подумал, что на молокозаводе кончилась ночная смена и Федя прямо с работы явился ка свидание с Неллой, продавщицей из обувной секции. Я прошел по другой стороне улицы, свернул за угол, к школе, и тогда уже удивился – не такой он человек, Федя, чтобы сидеть и ждать. Он лучше встретит девушку около дома и проводит с громом, с гитарой – э-эх, расступись!… Он такой парень. Утро, вечер – ему все нипочем. Я думал о нем и улыбался, потому что мне такие люди нравятся. Потом я стал думать, удастся ли днем, после школы, накопать червей для рыбной ловли.

Я прошел по пустой лестнице, положил портфель и посмотрел в окошко.

Федя-гитарист по-прежнему сидел на ступеньках универмага и держал на вытянутых руках гитару. Понимаете? Он ее рассматривал и хмурился: что это мол, за штука? Пожал плечами. Взял несколько аккордов и еще раз пожал плечами. Потом он стал притопывать ногой и с удивлением смотрел на свой ботинок, заглядывая сбоку, на петушиный манер, – гитара ему мешала.

Я опять заулыбался – наш знаменитый гитарист будто заново учился играть на гитаре. Выдумает же – забавляться так чудно и в такую рань!

Минуты через две-три у универмага появился заведующий почтой. Федя его окликнул. Мне через стекла не было слышно, что сказал Федя-гитарист, но заведующий почтой свернул и подошел к ступенькам.

И тогда произошло вот что. Заведующий сделал неверный шаг, двумя руками схватился за грудь, сразу выпрямился, опустил руки и зашагал дальше, не оглядываясь. Через полминуты стеклянная дверь почты открылась, заведующий скрылся за ней, а потом до меня долетел резкий стук закрывающейся двери. Федя сидел, словно ничего не произошло, и постукивал по гитаре костяшками пальцев. А я уж смотрел на него во все глаза: что он еще выкинет? На улице стало людно – шли служащие на работу, из подъездов выскакивали ребята и мчались к школьному подъезду. До звонка оставалось всего пять минут. Степка, торопясь, сдувал с моей тетради задачки по геометрии. Я смотрел, значит, целых полчаса, а Федя все сидел, опустив гитару к ноге, и равнодушно жмурился на прохожих. И вдруг он поднял голову… Тяжко подрагивая при каждом шаге, к почте торопился седой, грузный телеграфист, важный, как генерал. Он всегда проходил мимо в это время, всегда спешил и перед угловой витриной универмага смотрел на часы и пытался прибавить шагу. Он весит килограммов сто, честное слово! Именно его Федя выбрал из всех прохожих и что-то ему говорил, просительно наклоняя голову. Тот обернулся – даже его спина, туго обтянутая форменной курткой, выражала недовольство.

Я приподнялся. Старый телеграфист будто налетел на невидимую веревку. Нырнул всем корпусом, просеменил и остановился, схватившись обеими руками за грудь. Я думал, он упадет. Гитарист равнодушно смотрел на свой притопывающий ботинок, не приподнялся даже, скотина такая! Старик же мог насмерть разбиться о ступеньки. К счастью, он не упал – выпрямился и как будто взял у гитариста что-то белое. И сразу пошел дальше прежней походкой. Хлопнула дверь почты, только солнце уже не блеснуло в стекле. А Федя-гитарист встал и пошел прочь.

Гитара осталась на ступеньках.

Я оглянулся – учителя еще не было – и прыгнул через скамьи прямо к двери. Кто-то вскрикнул:

«Ух!» – я вылетел в коридор и ходом припустился вниз, торопясь проскочить мимо учительской, чтобы вдруг случайно не встретиться с Тамарой Евгеньевной.

Звонок заливался вовсю, когда я выбежал из подъезда. Улица казалась совсем другой, чем сверху, и гитары не было на ступеньках универмага. Я пробежал вперед, на газон между тополями, и увидел совсем близко Федю – он успел вернуться за гитарой и опять отойти шагов на двадцать. Черный лак инструмента отражал все, как выпуклое зеркало на автобусах: дома, деревья, палевый корпус грузовика, проезжающего мимо. И меня, а рядом со мной кого-то еще. Я оглянулся. Рядом со мной стоял Степка, совершенно белый от волнения.

Такси

– Ты что? Тревога? – спросил Степка.

– С ним что-то неладно. – Я кивнул на спину гитариста.

– С Федором? А тебе-то что за дело? Ну и псих…

Я не знал, как быть. Мы торчали посреди улицы, где любой учитель мог нас взять на карандаш и завернуть обратно в школу. А гитарист удалялся по проспекту вниз, к Синему Камню – это у нас поселок так называется, два десятка домов за лесопарком. Тут выглянула из школы техничка тетя Нина, и мы, как зайцы, дунули через улицу.

Гитарист неторопливо вышагивал по длинным полосам тени, здоровался со знакомыми, встряхивал чубом. Мы шли за ним. Зачем? Я этого не знал, а Степка тем более. Он взъерошился от злости, но вел себя правильно – шел рядом и молчал. Так мы прошли квартал, до нового магазина «Фрукты – соки», перед которым стояло грузовое такси. Оно тоже было новое. Взрослые на такое не обращают внимания, а мы знали, что в городе появились два новых грузовых такси, голубых, с белыми полосами и шашками по бортам и с белыми надписями «таксомотор». Сур нам объяснил, почему «таксомотор»: когда автомобили только появились, их называли «моторами». Так вот, одно из новых такси красовалось у тротуара и уютно светило зеленым фонариком. Мордастый водитель сидел на подножке, насвистывал Федину любимую песню «На Смоленской дороге снега, снега…». Мы видели по гитаристовой спине, что он и такси заметил, и водителя, и свою «Дорогу» услышал и узнал отлично. Он небрежно вышагивал – высокий, поджарый, в черных брюках и рубашке и с черным инструментом под мышкой. Конечно, водитель с ним поздоровался. Федя остановился и сказал:

– А, привет механику!

Я подхватил Степку за локоть, и мы прошли мимо и остановились за кузовом машины. Степка молча, сердито выдернул локоть. Машина дрогнула, завизжал стартер… Я пригнулся, заглянул под машину и увидел ногу в черной штанине. Нога поднималась с земли на подножку. Это гитарист садился в кабинку.

«Давай», – сказал я, и мы разом ухватились за задний борт, перевалились в кузов, под брезентовую крышу, пробежали вперед и сели на пол. Спинами мы прижимались к переднему борту, и нас не могли заметить из кабины. И машина сразу тронулась. Пока она шла тихо, я рискнул приподняться и заглянуть в окошечко – там ли Федя. Он был там. Гриф гитары постукивал о стекло.

Я прижал губы к Степкиному уху и рассказал о заведующем почтой, телеграфисте и вообще о Фединых фокусах. Машина ехала быстро. На ухабах нас било спинами и головами о доски борта. Поэтому, может быть, посреди рассказа я стал сам с собой спорить. Сказал, что я дурень и паникер и напрасно втянул Степку в историю. Конечно, Федя вел себя очень странно, да какое наше дело? Он вообще чудной. А я паникер.

Степка убрал ухе и сморщился. Он моей самокритики не выносит. Он показал, как играют на гитаре, и прошептал:

– А это он что – разучился? Ты видел, чтобы он гитару забывал?

Я зашептал в ответ, что после ночной смены можно голову позабыть, а не гитару. Что Феде просто надоело ждать Нелку. Он сидел, ему было скучно, и он шутил со знакомыми. Например, так: «А почту вашу ограбили». Почтари – будь здоров! – хватались за сердце. Потом он решил поехать Нелке навстречу, воспользовался своей популярностью и поехал на грузовом такси. Нормальное поведение. Друзей у него в городе каждый третий. Ну каждый пятый, не меньше…

– К Нелке поехал? – сказал Степка. – Она живет в обратной стороне вовсе. – Он подумал и добавил: – Хороши шуточки! А с гитарой на завод не пускают.

– Его везде пропустят.

– Это молокозавод, – сказал Степка. – Там чистота и дисциплина. А ты – идиот.

Я все-таки рассердился:

– Ну, паникер, ну, шпионских книжек начитался, но почему я идиот?

– Потому. Федька вчера выступал в совхозе, в ихнем клубе. Загулял, наверно. А ты – лапша. Начал дело – доведи его до конца.

– Вот сам и доводи до конца, – окрысился я и полез к заднему борту, чтобы спрыгнуть, но в эту секунду по кузову забарабанили камешки, машина резко прибавила скорость, – кончился город, пошло шоссе. Мы слышали, как смеются в кабине те двое, а машина летела, как реактивный самолет. Приходилось ехать дальше. Мы в два счета проскочили стадион, сейчас будет подъем, и там спрыгнем… В-з-з-з! – внезапно провизжали тормоза, машина встала, и мы ясно услышали голос гитариста:

– … Пилотируешь, как молодой бог. Будь здоров!

– Да что там! – говорил водитель. – Будь здоров!

Степка влепил кулаком себе по коленке… Здесь, на юру, из машины не вылезешь – кругом поле. Но гитарист небрежно сказал:

– А поехали со мной, механик… Здесь рядом. Покажу такое – не пожалеешь.

Степка развел и сложил ладони: ловушка, мол… Я кивнул. Мы ждали, выкатив глаза друг на друга. Удивительно был прост этот «механик»! Он только проворчал:

– Поехать, что ли… Не сядем?…

Дверца хлопнула, машина прокатилась до лесопарка и свернула на проселок.

Нас кидало в кузове, пыль клубами валила сзади под брезент. Зубы лязгали. Я чихнул в живот Степке. Но машина скоро остановилась.

– Пылища – жуть, – произнес Федин голос. – Топаем, механик?

Водитель не ответил.

– Э, парень, да ты чудак! – весело сказал Федя. – Сколько проехал, полста метров осталось… Ленишься? Езжай тогда домой.

– На «слабо» дураков ловят, – прошептал Степа.

Водитель шел неохотно, оглядывался на машину. Место было подходящее для темного дела – опушка елового питомника. Елочки здесь приземистые, но густые и растут очень тесно. Сначала скрылся за верхушками русый хохол гитариста, потом голова шофера в грязной кепке.

Мы спрыгнули в пыль, переглянулись, пошли. По междурядью, по мягкой прошлогодней хвое. Впереди, шагах в двадцати, был слышен хруст шагов и голоса.

Еловый пень

Междурядье было недлинное. Еще метров пятьдесят – и откроется круглая полянка. Туда и вел Федя таксиста, причем их аллейка попадала аккуратно в середину поляны, а наша как бы по касательной, вбок. Я было заторопился, но Степан махнул рукой, показывая:

«Спокойно, без спешки!».

Эх, надо было видеть Степку! Он крался кошачьим шагом, прищурив рыжие глаза. Мы с Валеркой знали, и Сур знает, что Степка – настоящий храбрец, а что он бледнеет, так у него кожа виновата. На этом многие нарывались. Видят

– побледнел, и думают, что парень струсил, и попадают на его любимый удар – свинг слева.

Значит, Степка, такой белый, что хоть считай все веснушки, и я – мы проползли последние два-три метра под еловыми лапами и заглянули на поляну.

Солнца еще не было на поляне. Пробивались так, полосочки, и прежде всего я увидел, как в этих полосах начищенными монетами сияют ранние одуванчики. Две пары ног шагали прямо по одуванчикам.

– Ну вот, друг мой механик, – говорил Федя. – Видишь ли ты пень?

– Вижу. А чего?

– Да ничего. Замечательный пень, можешь мне поверить.

– Пе-ень? – спросил шофер. – Пень, значит… Так… Пень… – Он булькнул горлом и проревел: – Ты на него смотреть меня заманил… балалайка?

– А тише, – сказал Федя. – Тише, механик. Этого пенечка вчера не было. Се ля ви.

– «Ля ви»? – визгливо передразнил шофер. – Значит, я тебя довез. А кто твою балалайку обратно понесет? – заорал он, и я быстро подался вперед, чтобы видеть не только их ноги. – И кто тебя обратно понесет?

Федя сиганул вбок, и между ним и шофером оказался тот самый пень. Шофер бросился на Федю. Нет, он хотел броситься, он пригнулся уже и вдруг охнул, поднял руки к груди и опустился в одуванчики. Все было так, как с двумя предыдущими людьми, только они удерживались на ногах, а этот упал.

Впрочем, он тут же поднялся. Спокойно так поднялся и стал вертеть головой и оглядываться. И гитарист спокойно смотрел на него, придерживая свою гитару.

Я толкнул локтем Степана. Он – меня. Мы старались не дышать.

– Это красивая местность, – проговорил шофер, как бы с трудом находя слова.

Гитарист кивнул. Шофер тоже кивнул.

– Я – Угол третий. Ты – Треугольник тринадцать? – проговорил гитарист.

Шофер тихо рассмеялся. Они и говорили очень тихо.

– Он самый, – сказал шофер. – Жолнин Петр Григорьевич.

– Знаю. И где живешь, знаю. Слушай, Треугольник… – Они снова заулыбались. – Слушай… Ты водитель. Поэтому план будет изменен. Я не успел доложить еще, но план будет изменен без сомнения…

– Развезти эти… ну, коробки, по всем объектам?

– Устанавливаю название: «посредник». План я предложу такой – отвезти «большой посредник» в центр города. Берешься?

Шофер покачал головой. Поджал губы.

– Риск чрезвычайный… Доложи, Угол три. Я – как прикажут…

Степка снова толкнул меня. Я прижимался к земле всем телом, так что хвоя исколола мне подбородок.

– Меня Федором зовут, – сказал гитарист. – Улица Восстания, пять, общежитие молокозавода. Киселев Федор Аристархович.

Шофер ухмыльнулся и спросил было:

– Аристархович? – Но вдруг крякнул и закончил другим голосом: – Прости меня. Эта проклятая… ну как ее… рекуперация?

– Ассимиляция, – сказал гитарист. – Читать надо больше, пить меньше. Я докладываю. А ты поспи хоть десять минут.

Они оба легли на землю. Шофер захрапел, присвистывая, а Федя-гитарист подложил ладони под затылок и тоже будто заснул. Его губы и горло попали в полосу солнечного света, и мы видели, что под ними шевелятся пятна теней. Он говорил что-то с закрытым ртом, неслышно; он был зеленый, как дед Павел, когда лежал в гробу. Я зажмурился и стал отползать, и так мы отползли довольно много, потом вскочили и дали деру.

Далеко мы не убежали. У дороги, у голубого грузовика, спокойно светящего зеленым глазком, остановились и прислушались. Погони не было. Почему-то мы оба стали чесаться – хвоя налезла под рубашки или просто так, – в общем, мы боялись чесаться на открытом месте и спрятались. Рядом с машиной, за можжевельником. Эта часть лесопарка была как будто нарочно приспособлена для всяких казаков-разбойников: везде либо елки, либо сосенки, можжевельник еще, а летом потрясающе высокая трава.

– Дьявольщина! – сказал Степка. – Они видели нас… Ох как чешется.

– Они – нас? И при нас все говорили?

– Ну да, – сказал Степка. – Они понарошку. Чем нас гнать, отвязываться, они решили мартышку валять. Дьявольщина!… Чтобы мы испугались и удрали.

– Хорошо придумано, – сказал я. – Чтобы мы удрали, а после всем растрезвонили, что шофер Жолнин – «Треугольник тринадцать». Тогда все будут знать, что он сумасшедший или шпион. Т-с-с!…

Нет, показалось. Ни шагов, ни голосов. Через дорогу, у обочины, тихо стоял грузовик. Солнце взбиралось по колесу к надписи «таксомотор».

– Да, зря удрали, выходит, – прошептал Степка.

Зря? Меня передернуло, как от холода. Все, что угодно, только не видеть, как один хранит, отвалив челюсть, а второй говорит с закрытым ртом!

– Хорош следопыт! – фыркнул Степка. – Трясешься, как щенок.

– Ты сам удрал первый!

– Ну, врешь. Я за тобой пополз. Да перестань трястись!

Я перестал. Несколько минут мы думали, машинально почесываясь.

– Пошли, – сказал Степка. – Пошли обратно.

Я посмотрел на него. Не понимает он, что ли? Эти двое нас пришибут, если попадемся. А подкрадываться, не видя противника, – самое гиблое дело.

– Они же шпионы, – сказал я. – Мы должны сообщить о них, а ты на рожон лезешь. Слышал – клички, пароли, «большой посредник»? А «коробки» – бомбы, что ли? Надо в город подаваться, Степка. Ты беги, а я их выслежу.

– В город погодим. Пароли… – проворчал Степан. – Зачем они сюда забрались? Допустим, весь разговор был парольный. А место что, тоже парольное? Кто им мешал обменяться паролями в машине?

– Ладно, – сказал я. – Главное, чтобы не упустить.

– У него, гада, ларингофон, – сказал Степка. – Понимаешь? В кармане передатчик, а на горле такая штука, как у летчиков, чтобы говорить. Микрофон на горле. Дьявольщина! Кому он мог докладывать? Либо они мартышку валяли, либо шпионы. Здорово! И мы их открыли.

Я промолчал. По-моему, шпионы – гадость, и ничего хорошего в них нет. Выследили мы их удачно, только я, хоть убейте, не понимал, почему так переменился шофер возле этого пенька… Был обыкновенный шофер и вдруг стал шпионом! Этот – «Угол третий» – с утра вытворял штуки, а шофер был вполне обыкновенный… Может, и «Смоленская дорога», которую он свистел, тоже пароль?

У Степана очень тонкий слух. Он первым услышал шаги и быстро стал шептать:

– Я прицеплюсь к ним, а ты лупи в город. К Суру. Там и встретимся.

Я прошептал:

– Нет, я прицеплюсь!

Но спорить было поздно. Затрещали веточки у самой дороги. Первым показался Федя – красный, пыхтящий, он тащил что-то тяжелое на плече. За ним потянулось бревно – второй его конец тащил шофер. Он пыхтел и спотыкался. Медленно, с большой натугой, шофер и Федя перебрались через канаву. Вот так здорово – они тащили пень! Тот самый, о котором говорилось, что вчера его не было, с белой полосой от сколотой щепы – знаете, когда валят дерево, то не перепиливают до конца, оставляют краешек, и в этом месте обычно отщепывается кусок.

Шофер открыл дверцу в заднем борту, и вдвоем они задвинули пень внутрь

– машина скрипнула и осела. Чересчур он оказался тяжелым, честное слово…

Федя отряхнул рубаху. Гитара торчала за его спиной. Она была засунута грифом под брючный ремень, а тесьма куда-то подевалась. Я помнил, что утром тесьма была. Федя изогнулся и выдернул гитару из-под ремня, а шофер подал ему узелок, связанный из носового платка.

Мне показалось, что в узелке должны быть конфеты, так с полкило.

Тут же Федя проговорил:

– Конфет купить, вот что… В бумажках. – Он осторожно тряхнул узелок, шофер кивнул. – Лады, Петя. Я сяду в кузов.

– Незачем, – сказал шофер. – Садись в кабину.

– Мне бы надо быть с ними.

– Слушай, – сказал шофер, – эти вещи я знаю лучше, я водитель. Включу счетчик, поедем законно. Увидят, как ты вылезаешь из пустого кузова, будут подозрения. Поглядывай в заднее окно. Довезем!

– Ну хорошо. – Киселев прикоснулся к чему-то на груди, под рубахой. Наклонился, чтобы отряхнуть брюки, и на его шее мелькнула черная полоска. Что-то было подвешено у него под рубахой на тесьме от гитары…

Они полезли в кабину.

Я знал, что мы должны выскочить не раньше, чем машина тронется, потому что шоферы оглядываются налево, когда трогают. Я придержал Степку – он стряхнул мою руку. Федя в кабине спрашивал:

– Деньги у тебя найдутся внести в кассу? Я пустой.

– На-айдутся, какие тут деньги… Километров тридцать – трешник… Зачем они теперь, эти деньги?!

Они вдруг засмеялись. Заржали так, что машину качнуло. Взревел двигатель, и прямо с места машина тронулась задом, с поворотом, наезжая на наш можжевельник. Мы раскатились в стороны.

Голубой кузов просунулся в кусты – р-р-р-р! – машина рванулась вперед, и Степка прыгнул, как блоха, и уцепился за задний борт. Я чуть отстал, и этого хватило, чтобы Степка оттолкнул меня ногами, сшиб на землю и перевалился в кузов. И вот они укатили, а я остался.

Пустое место

Я не ушибся, мне просто стало скверно. Минуты две я валялся, где упал, а потом увидел перед своим носом Степкину авторучку, подобрал ее и поднялся. Пыль на дороге почти осела, только вдалеке еще клубилась над деревьями. Я постоял, посмотрел. Закуковала кукушка – близко, с надрывом:

«Ку-ук! Ку-ук!…»

Она громко прокричала двадцать два или двадцать три раза, смолкла, и тогда я побежал на еловую поляну. Мне надо было мчаться в город, и поднимать тревогу, а выручать Степку от этих людей – все я знал и понимал. Меня, как собаку поводком, волокло на полянку, я должен был посмотреть – тот пень или не тот. И я вылетел на это место и едва не заорал: пень исчез.

И если бы только исчез!

Он совершенно следа не оставил, земля кругом не была разрыта, никакой ямы, лишь в дерне несколько неглубоких вдавлин.

Значит, Федя не соврал, что вчера этого пня не было. Его приволокли откуда-то. Судя по траве, недавно – ночью или утром. Трава под ним не успела завянуть. А вот следы шофера и Феди. Даже на поляне, где земля хорошо просохла, они пропечатались, а в сырых аллейках были очень глубокими.

Пень весил центнер, не меньше.

Вот уж действительно дьявольщина, подумал я. То притаскивают этот несчастный пень, то увозят… И больно он тяжел для елового пня.

Федя сказал так:

«Взять в машину „большой посредник“ и отвезти в город».

«Большой посредник»… Посредники бывают на военных играх, они вроде судей на футболе и хоккее – бегают вместе с игроками.

Да, но люди, не пни же… Ставят, увозят…

Совсем запутавшись, я начал искать следы тех, кто принес «посредник» сюда. Не мог он прилететь по воздуху и не мог потяжелеть, стоя здесь, правда? Так вот, никаких следов я не обнаружил, хотя излазил все аллейки до одной. Минут пятнадцать лазил, свои следы начал принимать за чужие, и так мне сделалось страшно, не могу передать. Когда рядом со мной взлетела птица, я начисто перепугался и без оглядки помчался на большую дорогу.