Текст книги "Церковная старина в современной России"

Еще в феврале 1919 г. член Археологической комиссии Константин Романов, выступавший в императорское время за объявление памятников церковной старины государственной собственностью, предложил создать музей церковного быта как способ охраны и изучения православной культуры [146]146
  Медведева М. В. Деятельность архитектора К. К. Романова в области изучения и охраны памятников монументального зодчества по документам из собрания Научного архива ИИМК РАН // Археологические вести. № 12. СПб., 1905. С. 291–316.


[Закрыть].

20 апреля 1920 г. был издан декрет Совнаркома «Об обращении в музей историко-художественных ценностей Троицко-Сергиевской Лавры». В 1920 г. возникает музей в Ново-Иерусалимском монастыре, в 1921 г. – в обителях прп. Саввы Сторожевского и прп. Иосифа Волоцкого, в 1922 г. – в Новодевичьем монастыре в Москве, еще ранее, в 1919 г., – в Иверском монастыре на Валдае и в Оптиной пустыни, в 1924 г. – в монастыре прп. Кирилла Белозерского. Всего таких комплексов насчитывалось по стране не менее 60, а не позднее 1925 г. при Наркомпросе было создано Управление музеями-усадьбами, музеямихрамами и музеями-монастырями[147]147
  Каулен М. Е. Музеи-храмы и музеи-монастыри в первое десятилетие советской власти. М., 2001.


[Закрыть].

Однако страну ожидала смена курса. Союз воинствующих безбожников требовал закрытия таких музеев как «очагов религиозных настроений». В 1927 г. Управление было закрыто, а сами уникальные комплексы расформированы и превращены в очаги антирелигиозной пропаганды [148]148
  Антирелигиозная пропаганда в исторических и краеведческих музеях // Труды научно-исследовательского института музееведения / Под ред. А. В. Ушакова и М. А. Казариной. Вып. VIII. 1962; Музей в атеистической пропаганде. Л., 1977; Притыкин Я. М. Наука и религия: Методическое пособие по организации экспозиций в краеведческих музеях и музеях атеизма. Л., 1964.


[Закрыть].

В музейном строительстве был широко востребован опыт церковно-археологических учреждений и их сотрудников. В описи и сохранении лаврских древностей приняли участие священник П. Флоренский и граф Ю.А. Олсуфьев[149]149
  Олсуфьев Ю.А. Икона в музейном фонде: исследования и реставрация. Антология. Сост. А.Н. Стрижев. М, 2006.


[Закрыть]. В Петрозаводске церковным древлехранилищем, переданным в ведение Наркомпроса, продолжает заведовать протоиерей Дмитрий Островский[150]150
  Семенов В. Б. Об одном забытом музее и его создателе // Учащимся о религии и атеизме. Петрозаводск, 1989.


[Закрыть], в Киеве академиком становится заведующий церковно-археологическим кабинетом Духовной академии Николай Петров. Специалисты по церковной археологии и литургике профессора Петербургской академии Николай Малицкий и Иван Карабинов нашли пристанище в Российской Академии истории материальной культуры [151]151
  Пивоварова Н. В. Забытые имена в русской церковной археологии: И. А. Карабинов и Н. В. Малицкий // Искусство восточно-христианского мира: Сб. ст. Вып. 8. М., 2004. С. 426–437.


[Закрыть]. В 1920–1928 гг. в музее Троице-Сергиевой лавры в качестве сотрудника Главархива работал монастырский насельник и эконом Алексей (Серафинович), трудами которого была осуществлена передача архива Духовного собора лавры в Российский государственный архив древних актов. На путях создания музеев-храмов и музеев-монастырей должен был сформироваться не только единственно возможный способ сбережения церковной культуры в атеистической стране. Здесь складывался основанный на сохранении целостной культурно-исторической среды грамотный и цивилизованный подход к памятникам православной старины вообще, который неизбежно в течение XX в. был бы выработан внутренними императивами церковной жизни. Этот подход был связан с сознательным ограничением ежедневного богослужебного использования святыни как способа «удовлетворения религиозных потребностей» ради ее сохранения для почитания будущими поколениями.

Одновременно, в результате работ Комиссии по раскрытию памятников древнерусской живописи (1918–1924) формировалась идеология и практика отечественной реставрации. Впоследствии Комиссия И. Грабаря была преобразована в Центральные государственные реставрационные мастерские, просуществовавшие до 1934 г.

С самого начала деятельность Комиссии получила поддержку св. патриарха Московского Тихона (Беллавина), который передал ее членам свою благословенную грамоту следующего содержания: «Комиссия по реставрации памятников искусства и старины в лице председателя И. Э. Грабаря и членов В. Т. Георгиевского и А. И. Анисимова приступила ныне к изучению древних памятников русского иконописания великих мастеров Андрея Рублева и Дионисия. С этой целью члены Комиссии предпринимают путешествие по древнейшим святыням нашего Отечества. Желаю успеха этому полезному для Святой Церкви начинанию, призываю благословение Божие на тружеников науки»[152]152
  Отдел рукописей Государственной Третьяковской галереи, ф. 68, д. 257.


[Закрыть] . Грамота не имеет даты, но очевидно, что она получена в конце июля-августе 1918 г., по некоторым предположениям, после ряда недоразумений, случившихся между членами Комиссии и братией Боголюбского монастыря во Владимире [153]153
  Стерлигова И. А. Боголюбская икона Богоматери в XII–XIII вв. // Древнерусское искусство. Византия, Русь, Западная Европа: искусство и культура. Посвящается 100-летию со дня рождения Виктора Никитича Лазарева (1897–1976). СПб., 2002. С. 187–206.


[Закрыть]. Деятельности Комиссии способствовал и священномученик епископ Кирилловский Варсонофий (Лебедев, † 1918).

Впрочем, уже тогда методы работы «Комиссии Грабаря» вызывали споры[154]154
  РО НА ИИМК РАН, ф. 2, 1919 г., д. 39, л. 8–9.


[Закрыть]. Уже упоминавшийся нами член ИАК П. Покрышкин был в 1918–1919 гг. председателем «Новгородской комиссии» Археологического отдела Народного Комиссариата по просвещению, которая выполняла роль «иконописно-реставрационной секции» этого отдела. 23 августа 1919 г. им был подан рапорт о деятельности «комиссии Грабаря» в Новгороде. В конце декабря 1918 г. тот прибыл сюда в сопровождении 4-х членов Московского отдела по делам музеев и 6 иконописцев.

Инструкция по реставрации была разработана К. К. Романовым, и в январе Петроградский археологический отдел признал работы И. Грабаря опасными для икон, так как имели место отступления от инструкции: иконы с отставанием левкаса, доставленные в мастерскую, не закреплялись, происходило уничтожение слоев поздних записей безо всякой попытки их фиксации и т. д. Желание изменить положение к лучшему постоянно натыкалось на сопротивление, прежде всего со стороны сотрудника И. Э. Грабаря А. И. Анисимова.

П. П. Покрышкин был поражен количеством икон, которые находились в результате действий московской комиссии в угрожающем состоянии. В рассматриваемом случае имели место не одни только ведомственные склоки, но столкновение разных концепций, принципиально различных подходов к памятникам. И. Э. Грабарь и А. И. Анисимов были искусствоведами нового поколения, стремившимися извлечь древнерусскую живопись из-под позднейших записей. Но, как бывает всегда на первых порах, открытие не обходилось без крупных потерь и издержек. «Традиционалисты» из ИАК, к числу которых принадлежали П. П. Покрышкин и К. К. Романов, часто были правы, предостерегая от слишком поспешного смывания поздних слоев живописи – в погоне за древнейшими.

В академической среде не принято публично обсуждать исторические противоречия советской реставрационной школы. Помимо очевидного стремления вписать ее деятельность в рамки внешнеэкономической активности с целью придать культурному наследию товарный вид для «Торгсина» и «Интуриста», здесь ощущалось влияние методического эксперимента и субъективного элемента. Реставрационная деятельность государства на памятниках церковной старины стала возможна лишь с момента объявления этой старины государственной собственностью. Обязательность реставрации, приходящей «извне», стала своеобразным средством депривации клира и мирян в условиях атеистических гонений. Со стороны некоторых специалистов такая возможность подсознательно расценивалась как определенный реванш за годы «закрытости» церковных памятников для их исследовательского таланта. Здесь вновь столкнулись мир и клир, творческая церковная интеллигенция и ревниво относящееся к своим хранительским правам духовенство.

Однако этим противоречия не исчерпывались. Стремление придать памятнику «первоначальный» вид в соответствии с собственными гипотезами сочеталось с консервацией и раскрытием как мерами, направленными на сохранение исторического облика памятника [155]155
  Поиск научных принципов реставрации древнерусской живописи в первые годы советской власти (1918–1926) // ВНИИР. Консервация и реставрация музейных художественных ценностей. Российская Государственная библиотека. Экспресс-информация. М., 1992. Вып. 3–4. С. 11–36; Лелеков Л. А. Теоретические проблемы реставрационной науки // Художественное наследие. М. 1989. С. 5—43; Подъяпольский А. О нормативно-правовом регулировании в области реставрации памятников материальной культуры // Материальная база сферы культуры. Чтения памяти Л. А. Лелекова, 1998 г. Научно-информационный сборник. Вып. 4. М., 1998. С. 4—24; Памятники архитектуры в дореволюционной России. Очерки истории архитектурной реставрации. М., 2002; Памятники архитектуры в Советском Союзе. Очерки истории архитектурной реставрации / Под ред. А. С. Щенкова. М., 2004.


[Закрыть]. Однако концепция реставрации, сложившаяся после Второй Мировой войны, предусматривала реставрацию имперского величия, в том числе и за счет восстановления памятников древности. Консервацию заменила «реставрация с приспособлением», по сути – новое строительство в историзирующем стиле, отвечающее идеологическим представлениям о самобытности древнерусской культуры. Самые печальные последствия «плановых» приспособлений и раскрытий наблюдались там, где они не были вызваны жизненной необходимостью, а стали следствием псевдонаучного вмешательства в памятник.

Сегодня специалисты признают, что ухудшение температурно-влажностного режима в древних храмах связано с последовавшим в советское время удалением позднейших наслоений. Разборка в 1958 г. застекленной лоджии-тамбура Архангельского собора Московского Кремля, специально созданной в XIX в. после проведения отопления в собор, привела к прогрессирующему разрушению белокаменной резьбы портала. В упреках В. Васнецова и А. Соболевского в адрес «нецерковной» реставрации церковных памятников много справедливого. Однако обвинять реставраторов в последствиях этих экспериментов – значит уподобиться организаторам «чисток» и фальсификаторам уголовных дел 1930-х гг., которые ставили в вину специалистам применение непроверенных способов размывки фресок каустической содой и уксусной кислотой. Известно, что причины гонения состояли в другом. «Уполномоченный 4 отделения СПО ОГПУ Штукатуров» в своем обвинительном заключении писал, что реставраторы поставили «советское учреждение… на службу религии, содействуя церковному благолепию» [156]156
  Кызласова И. Л. История отечественной науки об искусстве Византии и древней Руси. 1920–1930 годы. По материалам архивов. М., 2000. С. 352–365.


[Закрыть].

Вместе с реставрационной практикой формировалась теория современного искусствоведения [157]157
  Подобедова О. А. Изучение русской средневековой монументальной живописи // Древнерусское искусство. Монументальная живопись XI–XVII вв. М., 1980.


[Закрыть], построенная на историко-стилистическом методе и объективации личных эстетических переживаний. Направление, которое в 1910-е гг. лишь намечало себе дорогу, наблюдая за тем, как «линии текут и перетекают», было построено на ревизии иконографического метода Никодима Кондакова. Его упрекали в пренебрежении художественной формой иконы и возможностями реставрационного раскрытия образа для его понимания [158]158
  Лазарев В. Н. Никодим Павлович Кондаков. М., 1925; Ср.: Щекотов Н. М. Иконопись как искусство // Русская икона. Сб. 2. СПб., 1914.


[Закрыть]. Советское искусствоведение обретало себя в осознанном противостоянии церковной археологии Николая Покровского и его представлениям об иконографии как воплощенном Священном Предании. В соответствии с новым пониманием искусства создавалась и новая музейная практика экспонирования иконы: по стилистическим особенностям, по региональнохронологическим школам, «по пятну» на стене. Даже в академической среде отмечалось, что такое построение экспозиции, в которой образ оказывается изолированным от всего литургического ансамбля, не учитывает те функции иконы, которые она выполняла, находясь в церковном интерьере [159]159
  Бобров Ю. Г. История реставрации древнерусской живописи. С. 159.


[Закрыть]. Церковная интеллигенция ходила в Третьяковку и Русский музей молиться перед хранящимися там образами, церковная масса с ужасом отвергала мысль о посещении этого «кладбища икон». Все это воспринималось как покушение на основы христианской жизни и вызывало ответную реакцию в виде массового увлечения «иконологией» и «богословием иконы» Леонида Успенского, догматическая ценность которых весьма сомнительна[160]160
  Мусин А. Е. Богословие образа и эволюция стиля. К вопросу о догматической и канонической оценке церковного искусства XVIn – XIX вв. // Искусствознание. М., 2002. № 2. С. 279–302.


[Закрыть].

Эксперименты в реставрации вместо консервации и подавлений, сдерживаемых рамками утрат, субъективистский эстетизм в искусствоведении вместо объективной строгости иконографического метода, использование государством того и другого в качестве репрессивного средства, направленного против Церкви и религии, – все это способно до некоторой степени объяснить сегодняшнее противостояние «церковников» и «музейщиков». Но основания культурного конфликта находятся гораздо глубже. Многие современные установки музейного и реставрационного дела были заимствованы из дореволюционной практики, основные традиции которой нам уже известны.

В результате Музей и Реставрационные мастерские оказались ориентированы на сохранение реликвии, тогда как церковная практика, характеризуемая безудержной эксплуатацией святыни ради удовлетворения религиозных чувств и корпоративных амбиций, зачастую способствует ее физическому разрушению. Этим принципам, окончательно оформившимся в светском обществе, в гораздо большей степени присуще благочестивое уважение к «материальному телу» святыни, чем приходскому обиходу, постоянно приспосабливающему старину к «злобам» сегодняшнего дня. К тому же одним из главных достижений реставрации стала ее совещательность и коллегиальность в принятии окончательных решений. Эта процедура, одновременно демократическая и соборная, рассчитанная на «многую мудрость» и «совет мног», действительно способна обеспечить сохранение святыни в отличие от авторитарного стиля епископского-настоятельского руководства, господствующего в современном православном сообществе. Традиции отношения к церковной старине, которые мы наблюдали в трудах Императорской Археологической комиссии и археологических обществ, сегодня вновь вступают в противоречие с прагматизмом церковной жизни…

Еще в конце 1980—начале 1990-х гг. вопросы, связанные с проблемой церковной собственности и последствиями ее реституции, с глубинным отношением православного сознания к музейному делу и реставрации, с видением иерархией роли памятников христианской культуры в деле решения текущих задач церковной жизни и проповеди казались несущественными. За прошедшие лета эти вопросы отяготились политическими коллизиями, экономическими интересами, властными амбициями и ментальными особенностями, о существовании которых общество и не подозревало. У историка есть одно преимущество перед современником – он знает, чем все закончится. Тогда, на рубеже 1980-х и 1990-х гг. мы не догадывались и не загадывали…

Глава III
Радужные надежды и первые разочарования: 1990—1992

На волне либеральных преобразований в бывшем СССР общество выдвинуло броский призыв – восстановить историческую справедливость в отношении религиозных организаций. Именно тогда складывается игра слов, ставшая, наравне с заклинанием «Вся – власть Советам!», одним из политических лозунгов страны: «церкви – Церкви!». Его выполнение понималось как шаг к свободе, в Европу, который должен послужить лучшему сбережению и осмыслению культурного наследия России. Возвращения храмов общинам и икон храмам ожидала не только общественность, полагавшая, что возрождение духовности приведет к возрождению страны. Молча ждало этого события руководство Русской Православной Церкви, с тревогой наблюдавшее за крушением привычной стабильности. Предчувствие экономических перемен заставляло партийную номенклатуру и ее капитал обратить внимание на будущий передел бывшей церковной собственности.

С самого начала выдвинутое требование было для общества средством борьбы с коммунистическим режимом. Чем шире был фронт давления на власть, тем больше уступок она была вынуждена делать. Церковь, пострадавшая от безбожной власти, рассматривалась как естественный союзник в этой борьбе. Ей причиталась своя доля в грядущем политическом трофее. Сформировавшийся у части общества комплекс вины перед Церковью препятствовал объективному взгляду на происходящее и требовал безусловного возвращения религиозным организациям собственности и памятников. Мнение о недостаточном культурном и образовательном уровне духовенства, о не всегда адекватной психологии современных верующих, построенной на обрядовом благочестии и личной сублимации, расценивалось как антирелигиозная пропаганда. В ответ назывались имена деятелей религиозно-философского возрождения начала XX в., иерея Павла Флоренского, протоиерея Александра Меня, Сергея Аверинцева… Людям казалось, что для общего блага нужно лишь вернуться на «круги своя», отдать церкви Церкви, не задумываясь, что эта Церковь состоит из людей, чья идеология может вступить в конфликт с ценностями современного общества. Но эти круги в проточной воде истории давно уже разошлись, и вступить в них дважды еще никому не удавалось. «Круги своя» для памятников церковной культуры стали «кругом первым». Изначально и, возможно, из самых лучших намерений старина была превращена в средство.

Свою роль в привлечении общественного внимания к церковной старине сыграло празднование 1000-летия крещения Руси. Впрочем, уже в начале 1980-х гг. коммунистическая власть предчувствовала неизбежность собственного краха и пыталась заручиться новыми союзниками. В преддверии празднования юбилея патриархии был передан ряд монастырских комплексов. Одним из первых, в 1983 г., церкви был возвращен Данилов монастырь в Москве. Впрочем, арендная плата за его использование была отменена только через 9 лет постановлением правительства Москвы от 10 декабря 1991 г.[161]161
  Русская Православная Церковь в советское время (1917—991). Материалы и документы по истории отношений между государством и Церковью / Сост. Г. Штриккер. Кн. 2. М., 1995. С. 331.


[Закрыть] Обитель, в качестве административного центра, было необходимо восстановить за 5 лет. В 1984 г. игумен Зинон (Теодор) со своей артелью из Псково-Печерского монастыря написал для Покровского храма, выполненного в стиле классицизма, иконостас в традициях XV–XVI вв. Уже в этих работах наметился культурный излом, отражающий массовые православные представления о наследии Церкви: стилистическое единство памятника как цельного организма было нарушено. Это предвещало дальнейшее развитие церковной реставрации на основе персональной вкусовщины. Однако самым грубым вторжением в ансамбль монастыря явилось построенное к 1988 г. по проекту архитектора Ю. Рабаева здание Синода и патриаршей резиденции, получившее у патриархийных острословцев прозвище «Три гроба» из-за его п-образного плана и формы крыши.

Непосредственно в связи с юбилеем были предприняты меры по возвращению Курско-Коренной пустыни, Толгского монастыря под Ярославлем, Волоколамского монастыря под Москвой. Митрополит Волоколамский Питирим (Нечаев), тогда народный депутат, вспоминал, как в 1989 г. он напрямую обратился к генсеку компартии Михаилу Горбачеву, и тот, минуя все бюрократические процедуры, передал монастырь непосредственно владыке[162]162
  Александрова Т. Л., Суздальцева Т. В. Русь уходящая. Рассказы митрополита. М., 2004. С. 229.


[Закрыть]. Однако инициатива возвращения Иосифо-Волоцкого монастыря была совместной: ее активно поддерживали руководство и коллектив Ново-Иерусалимского музея, где этот ансамбль тогда числился филиалом.

Однако не все возвращения конца 1980-х гг. происходили столь мирно. Это была эпоха общественного подъема, веры в то, что человек может противостоять несправедливости государства. Инициатива снизу, исходящая от общин, была главным нервом церковной жизни этого времени. Самая громкая история, потрясшая общество, произошла с возвращением «Красной церкви» – Введенского храма в Иваново-Вознесенске, построенном в 1901–1907 гг. В 1938 г. церковь была закрыта, и в ней расположился областной архив. 23 ноября 1988 г. новая приходская община была зарегистрирована в Совете по делам религий при Совмине СССР. Однако городские власти категорически отказывались передавать приходу «архивный» храм. Бюрократическая волокита и нежелание местных чиновников принимать ответственные решения вынудили православных на крайние меры. Однако, в отличие от событий в Кадашах в августе 2004 г., когда верующие заблокировали реставрационные мастерские и их сотрудников, эти меры были обращены не на других, а на себя. На 17 марта 1989 г. был назначен митинг перед храмом, так и не разрешенный властями. А 21 марта Лариса Холина, Валерия Савченко, Маргарита Пиленкова и Галина Ящуковская, расположившись у кинотеатра «Современник», объявили голодовку, вывесив лозунг: «Мы не едим и не пьем до открытия Красного храма и готовы умереть на родине первых Советов». 22 марта с помощью милиции голодающих перевезли за ограду Введенского храма. 1 апреля, на 12-й день голодовки, ночью, женщины были насильно посажены в «Скорую помощь» и доставлены в областную больницу. 5 апреля их посетил секретарь облисполкома Л. Дубов, убеждая прекратить протест и обещая, что в течение месяца вопрос о передаче Введенского храма будет рассмотрен.

Беспрецедентная в то время христианская акция была прекращена, но прошел не месяц, а год, прежде чем общине, в Страстной Четверг 1990 г., власть вручила ключи от храма. В Пасхальную ночь на паперти священник совершил для исповедниц нового времени первую литургию. Этим священником был архимандрит Амвросий (Юрасов).

Если бы не это имя, то подвиг ивановских женщин навсегда бы остался для нас образцом соборной ответственности мирян за судьбы Церкви. Однако тень духовника общества «Радонеж» с его фундаменталистскими идеями заставляет увидеть в этой истории элементы серьезной режиссуры. В марте 1992 г. архимандрит становится не просто духовником, а настоятелем сложившейся вокруг Красного храма женской монашеской общины. Подобная акция не могла начаться без благословения этого человека. Оказавшись в Ивановской епархии в 1983 г., архимандрит достаточно быстро приобрел себе духовных чад в различных слоях общества, чья верность «батюшке» основывалась на контроле над всеми проявлениями личной жизни. Это позволяло ему осуществлять акции, немыслимые в то время для остальной страны. В сентябре 1985 г., используя свои связи, он организовал перенесение мощей блаженного Алексия, который подвизался на р. Елнати в 1920– 1930-х гг. Тогда же из Красноярского края были привезены останки исповедника епископа Кинешемского Василия (Преображенского). Позднее, 31 июля 1993 г. во Введенский монастырь были перенесены мощи еще не канонизированных Василия и Алексия, заранее приготовленные предусмотрительным архимандритом, что обеспечило дополнительную привлекательность этого места для паломников.

Если оставить в стороне внутрицерковные особенности происшедшего, в ивановских событиях просматривается одна из главных внешних причин общественных конфликтов из-за возвращения храмов в богослужебное пользование. Она заключается в противоречиях, существующих между государством и обществом, в несогласованности интересов различных ветвей и уровней власти, в отсутствии перспективной политики в отношении передачи церкви недвижимости и памятников культуры. С момента принятия политического решения о передаче храма до конкретных действий, связанных с предоставлением бывшему пользователю равноценного помещения, проходили годы и десятилетия. К тому же регистрация общины и передача ей требуемого храма совершались различными инстанциями. Эфемерный сиюминутный результат регистрации и пустых обещаний, приносивший местным и федеральным чиновникам политические дивиденды, оборачивался затяжным общественным конфликтом.

Власть самоустранялась от его разрешения, сталкивая тем самым общину с представителями организации, продолжавшей занимать храм на законном основании.

Характерно, что наиболее острые конфликты разворачивались преимущественно между общинами, с одной стороны, и архивами, музеями и реставрационными объединениями – с другой. Дело не только в том, что именно эти структуры получали в советскую эпоху преимущественный приют под крышами церковных зданий и тем самым оказывались главным «препятствием» на пути развития приходской и монастырской жизни. И даже не только в том, что епархиальная власть хорошо понимала, с кем можно вступать в спор. Драматичность ситуации объяснялась еще и тем, что власти сознательно шли на передачу зданий, используемых самыми «бесполезными» с их точки зрения организациями – организациями культуры, подталкивая тем самым будущее развитие событий в определенном направлении.

До принятия закона 1990 г. «О свободе вероисповеданий» регистрация религиозных общин совершалась органами местной исполнительной власти. Рассказ о событиях, происшедших на родине первых Советов, заставляет вспомнить, что кроме лозунга «церкви – Церкви» эпоха выдвинула другой призыв, также направленный против 6-й статьи Конституции СССР и закрепленной в ней «руководящей и направляющей» роли компартии в жизни советского общества, – «Вся власть Советам!» Получив в свои руки всю власть в регионах страны и лишившись сдерживающего начала в виде партийных обкомов, облсоветы и облисполкомы начали бесконтрольно распоряжаться этой властью, игнорируя мнение специалистов и профессионалов. Передача памятников культуры религиозным организациям зачастую совершалась с нарушением действовавшего законодательства, а регистрация общин, претендующих на церковное здание, занимаемое учреждением культуры, происходила без учета реальной ситуации на местах. Одним из наиболее действенных политических факторов, повлиявших на раздачу государственной собственности в виде памятников культуры в руки религиозных организаций, стал «парад суверенитетов» России в составе Союза, и республик, краев и областей в составе России. Культура и право распоряжаться ею стали способом самоутверждения региональных элит. Этой эйфории способствовал и до сих пор до конца не решенный вопрос о разграничении прав собственности России и ее субъектов на памятники культуры. После общесоюзного закона от 26 апреля 1990 г. «О разграничении полномочий между СССР и субъектами Федерации» 24 декабря того же года был принят закон РСФСР № 443-1 «О собственности в РСФСР». Правовой вакуум позволял местным советам без серьезного обсуждения вопроса с Министерством культуры вершить храмовые передачи. Лишь 27 декабря 1991 г. было принято постановление Верховного Совета № 3020-1 «О разграничении государственной собственности в Российской Федерации». Здесь объекты историко-культурного наследия и художественные ценности учреждений культуры общероссийского значения были отнесены исключительно к федеральной собственности независимо от того, на чьем балансе они находятся. Однако до принятия этого закона многие памятники, в том числе и «общесоюзного» значения, были переданы церкви распоряжениями местных советов. Легитимность этих раздач до сих пор не подвергалась сомнению, хотя именно это и было весьма сомнительно. Отсутствовала и законодательно утвержденная процедура передачи религиозным организациям памятников культуры.

События конца 1980-х – начала 1990-х гг. создали опасные прецеденты в области церковного права. Вопросы обоснования правопреемства новых общин по отношению к действительным историческим собственникам или пользователям храмов не ставились. В СССР существовала лишь одна форма гражданского объединения, за которой закреплялось право пользования церковным зданием, – пресловутая «двадцатка». Любой амбициозный человек, организовавший общину и заручившийся поддержкой епархиального архиерея, мог претендовать на любой храм, вне зависимости от той формы собственности, в которой храм находился до октябрьского переворота: частной, ведомственной, общинной и т. д. Так были зарегистрированы общины храма Покрова Богородицы в Филях, собора свв. апп. Петра и Павла в Петропавловской крепости в Петербурге, Ипатьевского монастыря в Костроме, усадебного храма в Кусково и многие другие. Зачастую юридический адрес новых общин совпадал с адресом музеев, которые располагались теперь в этих зданиях. Согласие музейного руководства на предоставление своего адреса практически никогда не запрашивалось. Одновременно возникла практика передачи церковных зданий не конкретным общинам, а епархиальным управлениям, что еще больше запутывало вопросы правопреемства.

В значительной степени все это было связано не только с правовой, но и с канонической безграмотностью, порожденной искажениями церковного сознания. Приходы Русской Православной Церкви Московского Патриархата автоматически рассматривались как «дочерние предприятия» патриархии, что и наделяло их, по аналогии с централизованной организацией, признаками правопреемства. Уже 30 мая—1 июня 1990 г. в Москве состоялась конференция представителей патриархии и деятелей православной культуры под названием «Церковь. Музей. Культура». В ее резолюции единственным законным правопреемником церковных святынь признавалась Русская Церковь в лице Московского Патриархата, который мыслился как юридическое лицо [163]163
  Святыни и культура. М., 1992.


[Закрыть]. Стоит сопоставить подобную практику «перераспределения» бывшего церковного имущества с Определением Поместного собора «Об охране церковных святынь» от 12 сентября 1918 г. Здесь соборные отцы указывали, что «храмы и предметы, взятые мирской властью в обладание, могут быть принимаемы на хранение не случайными соединениями лиц, именующих себя православными, а лишь действительными православными на общих церковно-канонических основаниях». Дележ бывшей церковной собственности удивительно похож по формам и последствиям на «дикую приватизацию» начала 1990-х гг., тогда как в конфликтах конца 1990-х – начала 2000-х гг. патриархия и ее структуры действовали в соответствии с практикой «черных рейдерских поглощений» и «гринмейлерского» шантажа. С середины 2000-х гг. получение патриархией церковной собственности и памятников культуры можно рассматривать как запоздалый вариант «олигархической приватизации», когда государство передает солидную и приносящую доход собственность в руки надежных партнеров, рассчитывая в ответ на всестороннюю политическую лояльность. В то же время строительство новых храмов в сложившихся городских районах справедливо уподобляется горожанами «уплотнительной застройке».

Заместитель председателя Комиссии по вопросам религиозных объединений при Правительстве РФ Андрей Себенцов вспоминал, что во время жарких баталий при обсуждении закона СССР о свободе совести весной 1990 г. друзья подарили ему флакон валерьянки с надписью «Средство от юридического лица»[164]164
  Поздняев М. «Вертикаль Божья». Церковь оказалась на пороге административной реформы // Новые известия. 2005. 5 июля.


[Закрыть] Чиновник отстаивал тогда вполне правовую позицию, что «юридическое лицо» – термин гражданского права, связанный с обособлением имущества, поэтому говорить о юридическом лице Церкви в целом недопустимо: юридическое лицо может быть у московской патриархии как канцелярии патриарха, а не у Московского Патриархата как объединения общин – юридических лиц. Его главные оппоненты митрополиты Ленинградский Алексий (Ридигер) и Смоленский Кирилл (Гундяев), поддержанные председателем Верховного совета СССР Анатолием Лукьяновым, настаивали на обратном. Победили право и здравый смысл, однако со временем патриархия ввела в уставы своих приходов положение, ограничивающее принадлежащие им права пользования и распоряжения церковным имуществом, изобрела «централизованную религиозную организацию» и к 2009 г. фактически лишила приходы прав юридического лица в области распоряжения собственностью.

Очевидные нарушения закона при передаче объектов культурного наследия разрушали главную составляющую этого процесса – стремление к справедливости. Кризис коснулся и стержня христианской жизни – нравственной сферы. Вместо персональной и соборной ответственности за происходящие перемены и судьбы церковной старины возникала коллективная безответственность, равнодушная или неприязненная по отношению к людям, волею судеб оказавшихся в церковных зданиях. На фоне этой агрессивности, ставящей во главу угла исторический реваншизм и «удовлетворение религиозных потребностей», благодушные рассуждения о том, что «верующих можно понять», лишь подливали масла в огонь. Претензии религиозных организаций начали восприниматься болезненно. Реакция общественности на них становилась жестче, сопровождаясь зачастую резкими антицерковными выпадами. Такие выпады использовалась патриархией как доказательство невменяемости своих оппонентов и необоснованности отказа в передаче бывшей церковной собственности, вызванного неприязненным отношением к религии.

Нарастающий вал требований религиозных общин породил первые робкие сомнения в правильности тех «большевистских методов», которыми восстанавливались попранные большевиками права Церкви. 28 марта 1990 г. в «Литературной газете» появляется открытое письмо деятелей науки и культуры «О будущем наших храмов», одним из инициаторов которого стал реставратор памятников древнерусского искусства Савва Ямщиков. В нем говорилось о необходимости «оказать государственное содействие в повсеместном возвращении Церкви всех выдающихся памятников религиозной культуры и придать им на законодательной основе статус церковных музеев». Требование безусловного отказа от революционных возвратов, разрушающих сложившиеся музейные и реставрационные структуры, о перспективном подходе, сочетающем интересы Церкви, общества и культуры, оказалось не услышанным[165]165
  Позднее на ту же тему: Кончин Е. Тучи над Святогорьем // Культура. № 22. 1992. 15 авг.


[Закрыть]. Тогда же отреагировали на вышеупомянутое обращение ведущие российские искусствоведы Алексий Комеч, Геннадий Попов и Энгелина Смирнова. В их письме были впервые сформулированы основные причины обеспокоенности интеллигенции процессом безответственной передачи памятников церковной старины религиозным организациям. Формулировки становятся впоследствии хрестоматийными и начинают «кочевать» из одного протеста в другой. Вне музейного опыта и особых условий будет сложно сохранить памятник, а при ежедневной богослужебной эксплуатации станет невозможно достойно его представить. Передача храмов и святынь в непосредственное пользование верующим возможна лишь при гарантиях нормальных условий хранения. В качестве первоочередной меры авторы письма предполагали передачу тех храмов, которые не используются в культурных целях. Иконостасы этих храмов могли формироваться за счет некоторых категорий икон из музейных запасников, а также за счет создания копий. Создание церковно-археологических музеев, которые должны, по мысли их инициаторов, создаваться на основе уже существующих коллекций, рассматривалось как шаг назад. В письме был приведен и список первых утрат и угроз: Успенский собор во Владимире, Успенский собор на Городке в Звенигороде, врата Троицкого собора Александровской слободы и некоторые другие памятники. Чуть позже в Ферапонтовом монастыре при попытке захвата церковных помещений пострадали фрески Дионисия (XV в.).