Текст книги "Спецзона для бывших"

– Жуткие вещи говорите: на воле, как в зоне. Если в зоне – в спину нож, то на воле в лицо бы стреляли. Своим же коллегам.

– Это коллега – он не близкий человек. А в зоне даже близкий, с кем ты долгое время, допустим, вместе ешь, кусок хлеба ломаешь, он в любой момент может тебя предать. На свободе плохо, в зоне еще хуже. В этом вся разница. На свободе, да, плохо, но там еще остается что-то святое: родители, жена, дети. Ну если бы меня приехал брать, допустим, отец, да разве бы я стрелял в него? Никогда! Или в отца моей жены? Тоже нет.

– На свободе, как я понял из рассказа, вы не бедствовали.

– Ну как не бедствовал?

– Не бомжевали.

– Нет, конечно.

– На преступление-то все-таки что толкнуло? В самом деле, хотели дотянуться до жены? Она пилила вас? Иди работай, больше зарабатывай.

– Да не пилила она. Я сам себя пилил! Она была из обеспеченной семьи, я жил в ее квартире. Какой-то дискомфорт чувствовал. Ну и плюс ко всему нехватка адреналина, я уже об этом говорил.

– Так надо было искать какую-нибудь экстремальную профессию. Пойти в каскадеры, что ли.

– Перспектив нет в провинции.

– А сейчас у вас какая перспектива? Давайте проведем параллель: те, кто терпел, как вы говорили, те, кого все устраивало, они на свободе, а вы – в колонии. О чем-нибудь жалеете?

– Отец в свое время мне предлагал – а я еще в милиции работал – он мне предлагал пойти напарником к нему на машину. Он работает на промысле: у него специализированная машина – выездная буровая установка. Там и зарплата хорошая, семью тянет. Что надо еще? Нормальная мужская работа… И я уже сто раз пожалел, что не пошел к отцу напарником. И семью бы тянул. А для адреналина можно и на охоту съездить.

– Дался вам этот адреналин. Мне кажется, тюрьма столько адреналина дает…

– Нет, не дает.

– Как не дает? Разве это не экстремальная ситуация, когда даже ближайший друг может предать и продать? В зоне вы не живете, а выживаете.

– Скорее всего, так.

– Ну вот вам и острота ощущений, вы стремились к ней.

– Нет, это не мое, это… не знаю, меня бесит все это. Охота подойти и просто чисто по-мужски дать в морду, а нельзя. Себе хуже сделаю. Потому что тогда я поеду в ШИЗО и мне не будет условно-досрочного освобождения. И вот поэтому драки в колонии бывают очень редко. Приходится себя сдерживать. Я сам раза три-четыре был в таком состоянии, когда прямо волна в голову шибает – так все кипит во мне, а приходится сдерживаться. Потому что я хочу освободиться.

– Получается, что, попав в зону, человек начинает себя контролировать? Лишнего слова не скажет, в действиях себя ограничивает? Хотя на воле он мог делать все, что хотел, жил без тормозов.

– …Как я и делал.

– Проблема-то в чем: сдерживать себя нужно, прежде всего, на воле. Контролировать свои поступки, а в первую очередь, наверное, свои мысли. Не доходить до совершения преступления.

– Каждый совершает преступление в силу своих каких-то мотивов. Кому-то нужно на дозу. Кто-то в самом деле голодает. Потому что я сидел со многими людьми. И были такие, кого жена толкала на преступление: «Иди, детям жрать нечего». Он – человек «золотые руки», у него куча специальностей. Но вот нет для него работы на тот момент, в своем городе он оказывается невостребованным. Он идет, гаражи вскрывает, лезет в погреба, чтобы детям что-то принести поесть. Кто-то приехал из «горячей точки», реабилитацию еще не прошел… После войны он привык все решать силой.

Автомата у него нет, он кулаками убивает. Масса примеров. Кого-то подставляют. Вот касательно органов внутренних дел. Подставляют свои же коллеги. Приходит человек молодой в отдел, пообжился, пообтерся. Видит, что вокруг творится. И его, допустим, это не устраивает. Он прямо об этом и говорит. А его потом подставляют и сажают. За сто долларов восемь лет дают… Правоохранительные органы, мягко говоря, сильно испорчены. По крайней мере, так было на тот момент, когда я сам работал в этой системе. Зарплата маленькая, да и ее постоянно задерживали. Пошел в отпуск – что-то выдадут. Такое же отношение было и к боевой подготовке. Я хоть и в группе немедленного реагирования работал, но каких-то специальных тренировок у нас не было. А нас, по идее, должны были готовить – специально обучать. Я бы на этих тренировках получал свою долю адреналина – спускал жар. Ничего подобного не было! Те же стрельбы устраивали один раз в пятилетку! Перед приездом какой-нибудь комиссии. Все делали для галочки. Набрали в милицию людей, у которых когда-то были спортивные результаты. А есть ли они сейчас? Нет? Ну и ладно, и так освоят работу. И ничего, что у такого работника уже пузо выросло: пузо – черт с ним, а опыта наберется… Сейчас меня вызывают свидетелем по одному уголовному делу. Пришла в колонию бумага, меня готовят на этап. Как было дело? Выбивали у человека явку с повинной. Чтобы подтвердить эту явку… ну мало же для суда явки человека, потому что он скажет: «Меня били».

– Где били, в милиции?

– Он в зоне сидел. В зону приезжали к нему оперативники, в зоне его били, из него явку выбивали. Чтобы закрепить эту явку, ему сказали: «Говори, что вот этот и вот такой-то были в курсе всего». Чтобы, значит, и нас подтянуть… Потом меня вызвали, посадили, показали свои бумаги, говорят: «Подтверждай». А это протокол допроса. Того человека, которого допрашивали до меня. Он расписался, что, дескать, я тоже был в курсе его дел. Мне предлагают это подтвердить, я говорю: «Не согласен, я тут совсем ни при чем. Делайте мне очную ставку с ним, там все выяснится».

– В какой зоне это происходило?

– Там у нас, в Омске.

– Вы сидели в Омске в зоне?

– Нет, не сидел. Просто другой человек, из моей компании, на свободе, он сел за дело трехгодичной давности. Я тогда был еще на свободе, а он сел. И там, в зоне, его раскрутили еще на одно дело. На заказное убийство. Выбили из него явку с повинной, он признался в этом убийстве. После чего нужно было еще найти свидетелей. То есть когда его привезут в суд, там можно будет смело сказать и доказать, что в курсе его криминальных планов были еще несколько человек. И вот якобы он со мной в свое время поделился своими планами. Меня пригласили и стали принуждать подписаться – подтвердить свою косвенную и его прямую вину. Будто я был свидетелем – знал о готовящемся убийстве.

– Кто вас принуждал подписаться?

– Оперативники УБОПа.

– И что было дальше?

– Ну… я подтвердил. А на суде уже сказал, что из меня просто выбили эти показания, как и из него выбили. Это я уже говорю о методах работы в правоохранительных органах. Из человека можно выбить любые показания, в том числе против него самого. Я знаю, что мой приятель, который по заказному убийству написал признательные показания, просто оговорил себя. На самом деле он никого не убивал. Я знаю это… с его слов. И я знаю, как его обрабатывали. Потому что мне показывали видеозапись его допроса. Таким образом меня хотели запугать…

– Расскажите подробнее об этом.

– Я приехал, меня куда-то завели, посадили перед телевизором. Смотрю. Вижу, как проводился допрос. Рядом с подозреваемым стоит оперативник с резиновой дубинкой. И спрашивает: «Куда стрелял? Сюда?» И бьет его по затылку. «Или сюда?» – и бьет его по лицу. Этой дубинкой. А потом, когда его уже выводили, он сказал: «Мне нужен доктор». – «Ах, тебе еще доктор нужен?» Его закрывают в ШИЗО на пятнадцать суток. Время проходит, опять выводят и говорят: подписывай так и так. Потом мне показали другую видеозапись, где он уже кричал: «Да! Я!.. Стрелял!..»

– Вас допрашивали тоже с дубинкой?

– Нет, меня били учебником. Если точнее сказать, Уголовным кодексом. По голове. Плюс применяли всякие психологические трюки. Говорили, что увезут в тюрьму и бросят в камеру к обиженным. Это, считайте, вся лагерная жизнь будет сломана. А мне сидеть всю жизнь…

– Выходит, вы сразу подписали всё, что от вас требовали?

– Подписал. А на суде обратил внимание судьи, что под давлением подписался под фактами, которые не соответствуют действительности. Сказал, что меня вынудили.

– Когда это было?

– Прошлой зимой. Я сидел в этой зоне, меня этапом возили в Омск. Суд прошел, меня увезли обратно.

– Вы сами служили в милиции. Бывали случаи, когда приходилось применять силу?

– Да. Но я считал, что мы применяли силу оправданно. Потому что неизвестно, чего ожидать от человека, которого задерживаешь. Лучше сразу его обезвредить – плотно, хорошо. Потом, если что, извиниться.

– Рядом с вами работали коллеги – оперативники, следователи. Они могли применять какие-то недозволенные методы ведения следствия?

– Конечно. Я знал об этом.

– И не возмущались?

– Нет, потому что считал: так проще работать. Правильнее сказать, тогда я был по другую сторону баррикад. Попав в зону, я в чем-то прозрел. Однако не считаю, что все методы милицейской работы плохие. Ведь оперативная работа – она тоже не чистая и не благородная. В дерьме по уши. И я теперь понимаю, что с нами, зэками, по-другому никак нельзя. Оставаясь чистеньким, незамаранным, от нас ничего не добьешься. Все равно потребуются какие-то действия. Допустим, оперативник не может ничего от меня добиться, он подсылает агента… И по воле, и здесь, в зоне.

– В колонии среди осужденных есть иерархия? Есть «авторитеты», с которыми обязательно нужно делить посылки?

– Нет, здесь многие живут просто «в одного». Мало с кем общаются. Получают посылку – ни с кем не делятся. Сами по себе. Просто многие разочаровались… Приходит такой в зону, его к себе уже подтягивают: «Ну, ты чего, братик, мы с тобой на одной тюрьме сидели». Учат его, что можно делать в зоне и чего нельзя. Он получает посылку, говорит, дескать, пацаны, спасибо за науку, вот держите – делится с ними. Посылка кончается – этим людям он уже не нужен. Человек понимает, что его просто выдоили. Он тогда к другим пытается примкнуть. Они тоже говорят свое: «Мы не такие, как вон те, гады, они постоянно доят кого-нибудь». Он вроде к ним приклеился, а потом точно такая же ерунда происходит. И человек уже думает, что лучше оставаться «в одного». По крайней мере, сам себя не обманешь. Некоторые в колонии живут так называемыми семейками, то есть по двое-трое. Какие-то проблемы возникают – решают втроем. Например, кого-то из них закрывают в ШИЗО, значит, двое других пытаются как-то ему помочь. Получает один посылку – тоже делят на троих. Но все это продолжается только до тех пор, пока у всех троих интересы совпадают. Чуть что не так – эта семейка разваливается. Потом, смотришь, каждый из них нашел себе новую семейку, полгода проходит, и эта семейка разваливается… У нас тут воруют друг у друга! На моей памяти, двое попались на этом.

– Как с ними поступили?

– В обиженные перевели… Там не происходило физического насилия. Просто им предложили переехать жить к обиженным. А если они с такими живут, значит, к ним самим будет такое же отношение, как к обиженным.

– Воровать друг у друга плохо, это понятно. Есть в колонии другие негласные законы?

– Я вам скажу, эта зона отличается от бытовой колонии. Здесь нет блатного мира. Администрации здесь даже проще, колония управляемая. Про бытовые зоны я много знаю, потому что сидел с теми, кто прошел бытовые зоны. Одно время я даже писал конспекты, как себя вести в бытовой зоне. Я думал, что мне придется всю жизнь сидеть. Я же не знал, что выйдет амнистия.

– Эти конспекты сохранились?

– Нет, я их выкинул. Они здесь неприемлемы. Это совсем другое…

– К чему в колонии труднее всего привыкнуть?

– Самое трудное воспитывать в себе недоверие. К каждому. Зачем это нужно делать? Чтобы не попасться. Не попасться на зуб другому зэку, чтобы он меня не обманул, чтобы он чего-то с меня не поимел. Хоть на две сигаретки, но обманет! Пытаются, по крайней мере, обманывать. Но мне помогают, со стороны, в том плане, что я собираюсь жениться. Я знал ее еще по свободе. Потом долгое время переписывались. Ну вот, мне скинули срок, появился шанс досрочного освобождения. Приезжала она ко мне, решили расписаться. То есть только с ней я именно такой, какой я есть, и мало того, я пытаюсь еще сам себя в чем-то воспитать. Поэтому я говорю, что эта девушка мне сильно помогает. Я же выйду на свободу, да? У меня будет нормальная семья, где будут нормальные человеческие отношения. Это здесь – да!.. – нацепил на себя маску недоверия.

– Отбывая наказание, вы чувствуете себя виноватым за преступление?

– Вы знаете, я, наверное, многое чего не понял в жизни. Я бы все равно когда-нибудь в какую-нибудь прожарку да попал бы, в конце концов. Потому что жил одним днем. Не было у меня никакой цели.

– Что повлияло на ваше прозрение? Приговор? Потеря любимой женщины? Или реакция родственников?

– Реакции с их стороны как таковой не было. Скорее, была моя реакция. После суда мне вдруг стало очень стыдно. Я подумал: они-то, родственники, почему должны страдать? Меня родители вообще никогда ни в чем особенно не ограничивали. Не давили на меня. Один раз только, когда я после срочной службы приехал домой всего на несколько дней и собирался опять уехать – уже по-настоящему воевать, мать пыталась меня удержать. Я тогда уже завербовался, прошел переподготовку. Нас распустили на десять дней в отпуск. Через два дня я дома сказал, что приехал не насовсем, что еще поеду, за границу, денежку зарабатывать. Немая сцена сначала, а потом… Потом были проводы, друзья-приятели приехали, мать подходит к ним и говорит: «Ребята, я тут наручники принесла, вы его пристегните куда-нибудь, чтобы он свой самолет проспал». Они подошли ко мне и рассказали… Допустим, про мою преступную деятельность мама даже не догадывалась. Когда из милиции уволился, она спросила, чем я занимаюсь. Ответил, что куплей-продажей. Она посоветовала быть осмотрительнее. Возможно, догадалась, что мне могут хорошенько мозги накрутить, что, впрочем, в последующем и сделали. После того как меня посадили, наше первое свидание состоялось, наверное, года через полтора. Во время встречи о моем преступлении не говорили, потому что я все, что хотел сказать о преступлении, сказал уже в своих письмах.

Тот, который задушил

«Это был всплеск эмоций». – Труп вместо грибов. – Давление закрытого помещения. – «Здесь не принято ругаться матом». – Человек с тряпкой в руках никогда не станет авторитетом. – «Колония – это большая камера». – Амнистия для участника боевых действий.

За убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах, бывшего милиционера Е. приговорили к двадцати годам заключения. Лишенным каких-либо эмоций голосом он поясняет, что сначала пытался найти компромисс со своей жертвой:

– Я сказал ей: «Оксана, ты же понимаешь, что после всего того, о чем мы с тобой сейчас говорили, я вынужден буду тебя убить?»

– Она испугалась?

– Не думаю. Скорее, она не восприняла мои слова всерьез.

– Что было дальше?

Будничным голосом осужденный Е. поясняет:

– Через три дня ее труп нашли в лесу грибники.

– Как вы ее убили?

– Задушил удавкой.

Осужденный Е.

– Я уроженец города Ангарска. Семьдесят второго года рождения. В колонии сижу за убийство.

– Кого вы убили?

– Это был тоже сотрудник милиции. Точнее, сотрудница.

– В какой правоохранительной структуре вы работали?

– В Управлении по борьбе с организованной преступностью.

– В Ангарске?

– Наш отдел был ангарским, а Управление находилось в Иркутске.

– В какой должности вы работали?

– Старшего оперуполномоченного спецотряда быстрого реагирования – СОБРа. Имел офицерское звание старшего лейтенанта милиции.

– Что входило в круг ваших обязанностей?

– Я обеспечивал силовое прикрытие при оперативных мероприятиях.

– Вы сказали, что убили сотрудницу милиции…

– Я убил ее на почве личных неприязненных взаимоотношений. И не более того. То есть убийство не было связано со служебной деятельностью. Это был всплеск эмоций. При нашей последней встрече я не собирался ее убивать. Мне просто нужны были от нее определенные действия…

– В каком смысле действия?

– Даже не знаю, как будет правильнее сказать… ну, определенная услуга нужна была мне от нее.

– С чем была связана эта услуга?

– С ее связями. Но она отказалась мне помочь.

– И вы, не раздумывая, решили ее убить?

– Конечно.

– Как вы ее убили?

– Задушил удавкой.

– Где вы этому научились?

– Нас специально тренировали. Для «горячих точек». Меня научили убивать. Я владею различными способами убивать людей с помощью подручных средств.

– И что же, у вас не было ни капли жалости, когда вы убивали женщину?

– Если бы я не убил ее, то убили бы меня.

– Погодите, с чего бы вас убили? И кто убил бы? Какой-то детектив получается…

– А в этой зоне все истории детективные.

– Так кто же все-таки мог убить вас?

– Скажем так: эта женщина была связана с определенными кругами, которые были не в ладу с законом. Она отказалась мне помогать в одном деле. После этого я сказал ей: «Оксана, ты же понимаешь, что после всего того, о чем мы с тобой сейчас говорили, я вынужден буду тебя убить?»

– Она испугалась?

– Не думаю. Скорее, она не восприняла мои слова всерьез.

– Что было дальше?

– Через три дня ее труп нашли в лесу грибники. Началось расследование. Оказалось, были свидетели, которые видели, что я с ней приезжал в лес. Кто-то запомнил, на какой машине мы приезжали. Так следствие вышло на меня, и я был арестован.

– Вы помните свой первый день, проведенный в следственном изоляторе?

– Конечно, я испытывал ужас. Панику. Давление стен, давление закрытого помещения. Такое состояние длилось первые сутки-двое-трое. А потом немножко успокоился. Там ведь как все происходит? Когда прибываешь в СИЗО, тебя сначала помещают в карантин. Для сбора всяких анализов, медицинских осмотров. Потом тебя переводят в следственную камеру. Сидят такие же люди, как ты. Но они сидят уже давно, а ты вот только что зашел. И ты еще не понимаешь, как тут жить. Народу много, мест спальных мало. Тогда в тюрьме было около восьми тысяч при лимите в пять тысяч человек.

– Чего больше всего человек пугается в тюрьме?

– Неизвестности. Потому что до того, как попасть в тюрьму, никто из нас там не был. Никто не знает, как положено себя вести в тюрьме. Что можно делать, а чего нельзя. Это все узнается от тех людей, кто уже какое-то время там побыл. Тюрьма – это совсем другой мир, диаметрально противоположный вольной жизни, которая в тюрьме просто перевернута с ног на голову.

– В тюрьме есть свои законы?

– Конечно. Есть вещи, которые категорически нельзя делать. И есть вещи, которые не рекомендуется делать.

– Например?

– Не рекомендуется ругаться матом.

– Почему?

– Ну… не принято.

– Все делают вид, что они культурные люди?

– Стараются быть такими.

– Еще что нельзя делать в тюрьме?

– Нельзя портить книги. За порчу книг могут наказать. Нельзя сушить белье над столом, за которым едят. Нельзя на пол плевать. В тюрьме вообще не плюются. Такое правило. В камере должно быть чисто. Потому что это дом, который нельзя проветрить. В котором нельзя сделать ремонт, когда захотел.

– Как в камере строятся отношения между людьми?

– Смотря в какой камере. Есть общеуголовные, а есть для бывших сотрудников. В общеуголовных камерах человек, взявший в руки тряпку, уже никогда не поднимется в уголовной иерархии. Такие же там строятся и отношения между людьми. А в камере для бывших сотрудников отношения строятся сразу как между равными. И делать уборку в камере, мыть пол не считается зазорным. Это наш общий дом.

– Находящихся в камере интересует, за что каждый из сокамерников попал в СИЗО?

– Как правило, подробности не интересуют. Интересует только статья. Если же кто-то начинает интересоваться подробностями, это настораживает. То, что совершил я, – это мое личное дело, которое никого не касается.

– Сколько времени вас продержали в СИЗО?

– Один год десять месяцев. А потом я попал в лагерь. Когда меня привезли в карантин, я вышел на свежий воздух, во двор карантина, подышал, постоял померз, потому что я приехал в январе. Здесь было минус сорок два. Я замерз и зашел опять в тепло. Испытал удовольствие! А вообще лагерь – это тот же СИЗО, только масштаб другой, побольше. Пространство все равно ограничено. Ограничено именно забором. Есть четыре стены забора, за которые выйти нельзя. В тюрьме ты был в маленькой камере, а в колонии оказался в большой камере. И здесь все зависит от состояния психики человека. Есть люди, которые ломаются. Бывает, опускаются, перестают за собой следить. В колонии люди самых разных возрастов. Есть совсем молодые, они буквально прибыли сюда из армии. А есть такие, кто проработал в милиции лет двадцать. Представляете, он сорок лет прожил на свободе, привык к определенным условиям, определенному укладу. Привык к своим же, пусть маленьким, традициям. И вдруг он попадает в такую среду, где надо самому себя обслуживать. Во-первых, надо обстирывать себя. Во-вторых, ремонтировать для себя, то есть постоянно владеть иголкой, ниткой. А в жилых секциях у нас вообще течет только холодная вода. Это не всем приемлемо. Ладно, я приспособился мыться холодной водой, а другие – страдают. – Неужели в колонии так много не приспособленных к бытовым трудностям?

– Здесь сейчас находится около тысячи двухсот человек, из них… ну, в процентном отношении я вам, конечно, не скажу. Но очень многие неприспособленные. Ведь колония сама по себе практически прозрачная. Сделать что-то тайно здесь невозможно. Все равно другие зэки об этом узнают. А узнают потому, что здесь практически невозможно уединиться. Хотя желание уединиться периодически появляется. Возникает желание привести свои мысли в порядок. Построить план на неделю: что надо сделать, и наоборот, чего больше не надо делать. Часто бывает, что человек здесь попадает в какую-то ситуацию и не может сориентироваться, что же ему надо сделать, чтобы проблема у него прекратилась. А все потому, что он не может уединиться. Он повернулся сюда – здесь кто-то стоит, повернулся туда – и там тоже кто-то есть. И он уже думает: «Господи, да куда же здесь спрятаться-то?»

– Возникает вопрос: если в лагере все регламентировано, начиная с подъема и заканчивая отбоем, то зачем еще осужденному что-то планировать для себя?

– Существует такое понятие, как свободное время. Помимо подъема, просчета, приема пищи по расписанию и опять просчета у нас есть свободное время, когда можно посмотреть телевизор или написать письмо. Да и письмо написать ведь тоже не так просто. Нужно сесть и сосредоточиться. А если человек не может уединиться, он иногда не может сосредоточиться. Он и так пишет, прыгая с одной мысли на другую. Потом, когда его письмо дома читают, они просто не понимают, о чем он написал. А все потому, что его отвлекали. Но это наш «дом», наши условия, в которых мы живем.

– К колонии можно привыкнуть?

– Можно. Человек – такое существо, привыкает ко всему. Адаптация происходит в любом случае. И вот это-то очень плохо. Здесь содержатся не уголовники по своему мышлению. Они не преступники. Это люди, которые не захотели жить так, как живут все. Чего скрывать, работа в милиции сопряжена с практически полным отсутствием свободного времени. С маленькой зарплатой… и образ жизни… Меня лично милиция еще научила употреблять спиртное. Потому что там есть свои традиции, которые преступать нельзя. Иначе ты не будешь полноправным членом коллектива. Просто тогда будут относиться с опаской. И вот я начал пить водку, хотя до милиции я не пил. Я с 1980 года активно занимался спортом. Именно поэтому я хорошо отслужил в армии. Именно поэтому я попал в милицию, сразу после армии. То есть до двадцати лет я практически не употреблял спиртное. И я считаю недостатком то, что научился в милиции пить.

– Вы сказали, что в колонии есть люди, которые не являются закоренелыми преступниками.

– Да, есть такие.

– А себя вы считаете преступником?

– Нет. Я не стал преступником. То есть если сейчас меня освободить, прежде всего я пойду устраиваться на работу. Меня не интересуют преступные мысли – разбои, налеты – то, что приносит быструю наживу.

– Чем бы вы могли заняться на свободе?

– У меня есть гражданская специальность: слесарь по ремонту электровозов. Я работал в свое время в локомотивном депо станции Иркутск-Сортировочный. Правда, недолго, три месяца. Но я отработал. И после зоны я бы в первую очередь пошел бы трудоустраиваться туда.

– Сколько лет вам остается еще отсидеть?

– По амнистии мне сократили срок с двадцати лет до четырнадцати лет двадцати двух дней. Шесть лет я уже отсидел, остается восемь.

– За что вам сократили срок?

– За участие в боевых действиях.

– Где и когда вы участвовали в боевых действиях?

– В последний раз в городе Грозном. В 1996 году. Я был в командировке в составе сводного отряда иркутской милиции. После той командировки мне вручили государственную награду.

– Какую?

– Орден Мужества.

– За что вам его вручили?

– За наведение конституционного порядка в Чечне.

– Чем конкретно приходилось там заниматься?

– Ликвидацией вооруженных формирований в черте города.

– Какой-нибудь эпизод боевых действий запомнился больше всего?

– Помнится все… Дело в том, что до Чечни я ведь был еще во Владикавказе в 1992 году. Тогда там тоже была объявлена война. То есть опыт воевать у меня уже был. В Грозном мне приходилось стрелять по людям. По живым целям. Для нас они были враги. Их надо было либо задержать, либо уничтожить. На войне психика у бойцов не такая, как у обыкновенных людей. Есть только черное и белое. Есть свой, и есть враг. Есть люди, которых надо сберечь, – это свои, и есть люди, которых в принципе можно уничтожить, – это враги.

– Непосредственно лицом к лицу приходилось сталкиваться с врагами?

– Да это так и происходило. Есть группа, которая прикрывает, и есть штурмовая группа, которая непосредственно уничтожает врага.

– В колонии еще есть участники боевых действий?

– Очень много.

– Колония считается специфической…

– Да, в этой зоне сидят бывшие милиционеры. Которые сами знают закон. Могут им пользоваться. Поэтому здесь тяжелей… тяжелей нас подчинить. Поэтому и представители администрации пользуются здесь тоже только законом. Никаких теневых методов.

– Как могло произойти, что люди, раньше стоявшие на страже закона, сами его нарушили? Чего здесь больше: случайности или закономерности?

– Это случайность. Закономерность может быть, наверное, только по взяточникам.

– Возьмем конкретный пример. Ваше преступление – это случайность?

– Случайность.

– Значит, вы оправдываете себя?

– Я не собирался совершать того, что совершил. И большинство арестантов, сидящих в этой колонии, думали точно так же. То есть они хотели добиться чего-то, а способ не продумали. Именно законный способ. Просто начали делать… а когда способ перешел из законного в незаконный, они эту грань утеряли. Переступили черту. За это их наказали. Они находятся теперь здесь. В запретке. Но как таковыми преступниками они не являются. Я пятый год сижу в колонии. В силу своих функциональных обязанностей в зоне я провожаю всех тех, кто освобождается отсюда…

– Что это за должность?

– Я кладовщик. Работаю на вещевом складе. Принимаю вещевое имущество, которым пользовались осужденные. Поэтому получается так, что я знаю всех, кто приходит в зону и кто уходит из зоны. Потом многие пишут сюда письма. Никто не занимается криминалом. Из тех, кто освободился. Поэтому я говорю: мы не преступники. Хотя мы и попали в лагерь, но в мыслях мы остались нормальными людьми.

Месть магам

Коммерсанты в форме. – Кухонный нож в электрощите. – «Мы занимались черной магией». – РУБОП из Балашихи. – Девять лет за один разговор. – Тюремные отморозки. – «Я стал жертвой обстоятельств».

– А вот за что мне прилепили ярлык бандита? Я вам скажу всю правду…

Шумно втянув воздух, осужденный И. выдает почти скороговоркой:

– Брал нас отдел по борьбе с организованной преступностью, тогда он располагался на Шаболовке, 6. И наши интересы с ними тесно соприкоснулись. Потому что они сами крышевали несколько салонов…

Понизив голос, осужденный продолжил:

– Я знаю об этом, потому и рассказываю. Я же не мальчик. Да, они крышевали несколько салонов. И когда меня взяли, посадили в машину, и один такой дяденька говорит-предлагает мне, чтобы нам с ними мирно разойтись, кхе-кхе… ну смешно! Я посмотрел на него и промолчал. Он тогда говорит: «Ладно, поехали».

Осужденный И.

– Я родом из Московской области, города Балашихи. Последние пять лет, после армии, я работал в уголовном розыске. Оперуполномоченным. Имею высшее образование. По роду своей деятельности… хотел в другое место перевестись… у нас там новый начальник пришел, потихоньку стали выгребать всех старых сотрудников. Я в отпуске как раз в это время был. Ну, пришел потом, смотрю, что там уже из моих знакомых никого не осталось. Думаю, ладно, я тоже потихонечку куда-нибудь переберусь. Написал рапорт, а меня не переводят…

– Значит, все-таки за какие-то кадры держались?

– Да непонятная система. Держатся не держатся – и отпускать не отпускают. Если вдруг человек сам захочет уйти – не отпустят, а вот если начальство решит – вытолкнут человека на улицу запросто. Даже задним числом могут оформить увольнение. Ну вот, меня не хотят никуда переводить, а я уже договорился о новом месте. По своей инициативе прошел медкомиссию. Хотел я перевестись в УБОП, там освобождалось место оперуполномоченного. Так вот ждал я, ждал нового места, не дождался – посадили меня…

– За что посадили-то?

– Уволился я! Произошли некоторые трудности…

– Какие трудности?

– Да не то чтобы трудности… Мне было на что жить. Но в виду сложившихся обстоятельств… в общем, сотрудникам милиции запрещено заниматься коммерческой деятельностью, даже подписку давали. А мы потихонечку… ну, своя фирма была. Я работал в милиции и одновременно в этой фирме.

– Чем фирма занималась?

– Чудесами наяву!

– В каком смысле?

– Потомственный ясновидящий, маг в третьем поколении, снимет сглаз, приворожит… Этим и занимались.

– И кто же у вас был ясновидящим?

– Реальные люди. Женщина, она работала одно время в такой же фирме, у Анджелики Эффи – ясновидящей, у которой сеть салонов по всей Москве.

– И у этой женщины, вашей знакомой, в самом деле был дар? Она действительно владела секретами магии?

– По-всякому… Раз у Эффи от нее потом проблемы начались. Значит, владела чем-то.

– А ваша роль в фирме в чем заключалась?

– Я был организатором. Я собрал всех этих людей, познакомил их, сплотил, поставил задачи, но сам я официально нигде не фигурировал. Я же милиционер, мне коммерческой деятельностью заниматься нельзя. Я давал, в основном, только советы.

– Это как-то оплачивалось?

– Здесь все было организовано.