Текст книги "Дом №12"

Глава третья. Посиделки

Как я уже и говорил, мое попадание в зловещую курильню проистекло благодаря одной из этих встреч с моими партнерами, которые мы чаще всего называли просто посиделками, ибо случались они у нас скорее не по делу, а ради удовольствия.

Стоит теперь же разъяснить вам самый этот обычай, который уж давно установился у этих людей, еще и до моего знакомства с ними. Но прежде всего стоит описать всех троих и кратко ознакомить вас с ними.

Первым из них был Василий Васильевич Назаров, то есть первый от того, что с ним я познакомился еще ранее других. Он занимался скупкой метала и торговал какими-то товарами вроде бижутерии и ювелирных изделий. Сам же он был человекоммногосторонним и любил быть подходящим своими душою и нравом под всякую ситуацию. То есть если вдруг в обществекто-либо заводил вист и открывали бутылочку шампанского, он становился задорнее всех прочих и был самою душою этого вечера; если же вдруг где проходила скорбная весть, он в тот же миг был хмурен и мрачен так, как и сама смерть не может быть, и даже плакал от чистого сердца и подбивал сочувствовать других; говорили ли веселую историю, он издесь рассказывал свою, еще даже веселее прежней; были ли например танцы, он танцевал лучше всякого немца.

На все свое дело он не любил уделять время и проводил его беззаботно, как бы не обращая даже внимания. Всесуетливые обязанности он поручал своим начальникам, а сам же тем временемотпускал визиты и учинял банкеты. Впрочем, иногда он был очень рассудителен и носил солидные костюмы из сукна оливкового цвета. Было же ему лет тридцать девять, а вихры и лохматые брови его напоминали мне философа-дуалиста.

Другим был Антон Алексеевич Запрудин, очень юркий и заносчивый человек тридцати лет, самый молодой из них, и самый так сказать затейливый. Он был что называется ближним другом Назарова и их двоих редко можно было увидеть по раздельности, а когда же он все таки был один, то есть без Назарова, то найти его можно было у себя на суконной фабрике, где он только лишь делал всем погоду. Например мог обругать кого-либо за то, чтосам он не знал как устроено дело, а обруганный знал. Или же мог заставить вычистить швея свой швейный станок, который и без того чистился на дню по три раза. То есть он попросту накидывал на себя важность и придавал большую значимость своей должности; хотел так сказать быть хоть и в мизерной фабрике, а все же императором. Самая же фабрика досталась ему по наследству и из нее он с жадностью вытягивал последнюю копейку, как какой-нибудь плут-картежник. Был он высок, веселый и радостный, любил смеяться и курить кальян. Не мог дольше одного дня усидеть на месте и появлялся в любом почти обществе не весьма благородного тона. Сама же фабрика ему также была не нужна, но за то, когда я справился у Назарова об других поставщиках сырья, то он тут же и посоветовал мне обратиться к его приятелю, что тут же и было исполнено, поскольку Запрудин поставлял мне много хорошей кожи и ниток.

Эти двое последних и впрямь не походили на действительных предпринимателей, а больше всего на каких-то там мошенников и плутов, не могущих справиться даже с собственным туалетом. Словом, они были два шута, и они также не заморачивались никакой сложностью, а всегда искали легких путей и наслаждались беспечною обыденщиной. Трудно, очень трудно поверить в их хоть какой-либо успех, но все это, однако ж, действительно было так. Иной раз, смотря на человека, даже и не подозреваешь его истинную личину. Вот так и эти, с виду были недалекими Ваньками, а на деле капиталисты. В дальнейшем один познакомил меня с другим, и уже вдвоем, весело и бойко, они свели меня с третьим, весьма почтенным купцом, богачом, какой годится в пример всякому губернскому откупщику.

Звали же его Архип Савельевич Гаврилов и был он из нас всех старше, на голову выше и здоровей, в точности абсолютный медведь. Но с виду и особливо на своем лице он был очень мил и заботлив; дело свое знал тонко и превосходно им занимался. Торговал же он многими товарами, но более всего я ценил его дерево и кость, которые мне были очень нужны. Он имел также широкий лоб и мощную бороду, и всегда любил послушать какие-то новые историйки и события. Умом же своим он от многих отличался благоразумием и осторожностью, всегда был рассудителен, а его разговор отзывался сильным познанием жизни, мудростью и сердцеведением.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы у такого человека были какие-либо взаимодействия с такими вот хоть и предпринимателями, но все же шутами, но ведь что-то же было, раз они каждый воскресный день встречались у Гаврилова в его тихоньком загородном доме, находящимся в сосновом бору, где они всегда пили чай и заедали его кренделями, блинами с маслом да припеками с ягодой и яйцом; где они также парились в бане и ездили лихом на шестерике дерзких и прытких коней. Точно не могу сказать, на чем возникла эта дружба, тем более она завелась еще давно до моего появления, а потому не стану вдаваться в подробности, а замечу лишь то, что в эту дружбу попал и я сам, и имел от таких встреч, или посиделок, много удовольствия и приятности.

Итак, излагая события в достоверности, опишу вам окончание одной из таких посиделок, коя была виновницей моего несчастья.

В тот день мы сидели вчетвером за дубовым столом у Гаврилова и пили чай и кофей с блинами и медом, а помимо этого рассказывали интересные мистические легенды и просто историйки. Я заканчивал одну такую про московский университет и тамошние свои похождения:

– Как же ты мол, говорю я ему, от чего же не спишь? А Ковригин то мне, мол, да я так, да и все. Да от чего же? Ну вот так, просто не сплю. И знаете ли, как бы не старался он сдержать в руках свое беспокойство, а все же по глазам то видно, видно бестию то, что врет, никак есть мошенник. Ну мы то ему такие, знаете ли, ну раз так просто, так и нечего тут по книжному кабинету расхаживать (ну мы то еще не знали всего дела, ведь это он в наш закуток забрел, а не мы в его, а окно то, этаж то есть был первый). Взял он какую-то книжонку в свои длинные руки и пошел вон из кабинета. Но тут, понимаете ли, тут-то и началась развязываться вся нить этого казуса, ведь он то не мог, хе-хе-хе, не мог выйти на двор из северного крыла, а вот тут-то вдруг и окошко тихо так заскрежетало, совсем тихо, мы успели спрятаться, и, наблюдая с Рогозиным из-за комода, увидели вдруг как в окно с улицы вошла Егорова… Егорова(тут я начал мелко смеяться и силился досказать).

– Ба-ба-ба! – Заголосил вдруг Назаров.

– Вот те на! – Также отозвался и Гаврилов.

– И зашла то она, залезла, и как только нас то увидела, такая сразу, мол, я ошиблась комнатой и ушла, и все мы тут же, как были, мощно, гомерически, даже окна задрожали и сторож прибежал. – Тут я совсем покатился со смеху, как и все другие.

– Эге-ге-гей, баба черт, ей Богу. – Все говорил Гаврилов, и верно говорил. – А что же отец-то его?

– Да какой там отец? – Отвечал я, – Где же бы он ему родил благословение на брак сына с какой-то там маркитанткой?

– Да ведь она же бывшая маркитантка. – Вставил Назаров.

– Бывшая, не бывшая, а только теперь послушайте мою историю. – Вдруг перебил нас всех Запрудин и повел свою страшную историю про Яковский погост:

Историю эту мне еще рассказывала моя тетушка Настасья Егоровна, которая жила в том самом сельце, некогда находящемся в Саратовской губернии. Было же это весьма большое сельцо и называлось оно Яковское, по имени одного помещика, обосновавшего его. Но потом оно отошло государству и мало по малу туда стали стекаться и другие помещики, которые и обосновали такое большое поселение. Но в нем проживали одни почти бедные дворяне, у почти каждого из которых было самое большое всего-то осьмнадцать душ крепостных, и все они проживали недалеко друг от друга, как бы были в прямом смысле этого слова соседями. Но жили там люди учтивые и деликатные, то есть решительные старосветские помещики, таких сейчас больше нет. В уездный город они выезжали редко и жили тихонько и обособленно, но самая же среда и природа сельца была чиста и прекрасна. Но все же глушь, глушь редчайшая, да такая, какой и не сыскать больше ни даже в дремучей Тайге.

Почему же я говорю что жили да были? А вот почему: сельцо это зачахло и обезлюдило; больше там никто не живет и даже единственный поворот со столбовой дороги давно уже зарос бурьяном и травою, так что и никакой экипаж не сможет проехать туда. Но не по Божьей воле опустело и зачахло сельцо, а по причине случившегося там ужасного события, каких свет не видел.

Жил там один старенький столбовой дворянин Берестов, у которого было несколько душ крепостных и маленькое именьице, но у которого крестьяне делали мед и поставляли в казну множество изделий. Сам же он был человеком тихим и застенчивым, никогда ни с кем не ругался и был очень кроткого нрава, то есть мог даже простить самую жестокую обиду своему кровному врагу.

Но был у него также и сын, молодой штаб-ротмистр Бог знает какого полка по имени Антон Алексеевич. Этот, значит, совершенно был не похож ни на отца, ни на мать, ни внешностью, ни тем более уже характером. Он был очень плохим человеком, пьяницей и дебоширом. Всегда издевался над своим отцом и вымогал у недалекого и кроткого старика все деньги, и что всего более ужасно, он почитал за свою священнейшую обязанность делать это.

Но главной же характеристической чертой было отнюдь не отношение к отцу, а весьма необузданное его сладострастие. Он был настолько одержим им, что нередко, приехав к отцу, в сельце случались насилия и скандалы. То есть он немило насиловал крепостных девок, своих или чужих, разницы в том не было. Пользуясь тамошней отсталостьюи незнанием собственных прав бедных дворян, он не боялся ни суда, ни каких бы то ни было карательных мер, и все старался делать по-своему. Он постоянно пили очень часто устраивал погромы своим соседям. Жители уже много раз ополчались на него, особенно в последний раз, когда он пристал к дочери одного помещика, идущей на озеро летом, и, пользуясь ее неопытностью, чуть было не надругался над нею. Это известие так потрясло сельцо Яковское, что были даже принятымеры.

Бедный старик Берестов так любил своего сына, свое единственное чадо, что беспрекословно отдавал ему почти все свои деньги и прощал все его поступки. Но всякий раз молил егоне поступать ни с кем злонамеренно, а быть добрым и признательным. Это последнее насилие он, совершенное его сыном, заставило отца броситься в ноги отцу изнасилованной (после той ситуации с его дочерью последний почитал Берестованичтожеством и ненавистным врагом, и даже ходил в город N жаловаться в суд и исправнику). Берестову чудом удалось уладить это дело посредством сильных протекций, а перед самым его уездом в Москву в доме пропало много вещей, и накануне отъезда устроена была также большая гулянка с тяжелыми последствиями.

Затем все стихло на несколько лет, покамест сынок его не вернулся обратно, а тем более не один, а с несколькими друзьями-мотами, которые не прочь были поживиться за чужой счет.

Все они были мертво пьяны, а когда начали устраиваться погромы в доме Берестова и тем более пропадать вещи, то пришлось вызвать даже из города квартального. В следующий день случилась та беда, которая повергла все сельцо в настоящий ужас. В вечеру молодой Берестов, проснувшись, снова запил и побрел шляться по улицам, но, нагулявшись, вскоре он вернулся в свое имение и нарочно забрел в дом одного кузнеца по фамилии Минин, который принадлежал им же.

Прокравшись в их дом, он заперся изнутри, то есть когда самого Минина не было еще дома, и, надругавшись над его недурной женой, избил ее затем очень крепко и жестоко, после чего та скончалась на следующий же день, а он в тот же вечер отправился домой к отцу и заснул там же в один кратчайший миг. Непостижимое горе случилось в сердце Минина, кузнеца, который ничего не смог сделать со своей бедой и в конце концов помешался своим рассудком об утрате любимой супруги. Отчаяние его дошло до того, что он вскоре после похорон сбежал от помещика и отправился со своим горем странствовать по другим городам, живя обособленно и аскетично.

Сам же молодой Берестов не чаял в том своей беды, но был сильно оскорблен жителями сельца и стал всюду ненавидим. Благо, что такое немыслимое преступление свершилось над крепостной, да и к тому же принадлежащей собственному отцу, иначе не избежать бы ему справедливого суда. Но отец по прежнему сильно любил сына и постарался посредством кое-каких знакомств уладить этот случай и что даже ему было составлено в городе на этот счет особое покровительство. Но тем не менее, как бы все это не скрывалось и не потоплялось под водами таинства и неведения, а все же много слухов проникло в другие слоя общества. Многое также и проистекло из тех заманчивых слухов, так, что в Москве к Берестову стали относиться презрительно, что вскоре он был за что-то разжалован в звании и сам подал в отставку, что всюду на него смотрели как на нечеловека и не было у него более ни счастья, ни стремления к мирскому благу.

Он стал пить еще сильнее, и наконец допился до такой степени, что, окончательно всем надоевши и устроивши как-то раз в сельце крупный очередной скандал с последствиями, он затем проснулся утром от того, что многие из жителей сельца били его палками и силились схватить, и что даже называли его детоубийцей. Берестов ничего не понял и, кое-как вырвавшись из цепких рук дворян и их крепостных, убежал в лес, ничего не понимая из сказанного, но проклиная всех и грозя им страшною местью.

Случилось же под такое очередное его пьянство странное событие, весьма зловещее и куда более жестокое чем то, которое он однажды уже совершил. Двое детей помещика Ореховского были найдены мертвыми и сильно изрубленные топором, а жена же его также была зарезана и опорочена. Никто ничего не видел и не знал, а только и было известно, что все они втроем проводили время поздним летним вечером в саду, в уютной беседке и пили чай. Такое зверское преступление никак не могло более содержаться в негласности и вскоре мигом было доставлено прямо самому губернатору и прочим чиновникам.

В сельцо была даже откомандирована группа солдат с целью найти злоумышленника и предать его суду, но все поиски в окрестностях леса были тщетны, а сам же отец Берестова клялся и божился что не знает где его сын, но что он дескать искренно молит его превосходительство и Бога смягчить участь его сына и не казнить его, а только сослать в каторгу. Но не успела эта искренняя молитва дойти до его превосходительства и Бога, как вдруг случилось новое убийство. Было зарезано в поле и на реке еще несколько женщин крепостных, которые отправлялись туда свершать свои хозяйственные дела. Это ужасное событие пронеслось как вихрь по всей губернии. Вопрос поднялся не на шутку и важность в поимки Берестова состояла теперь же на первом месте у уездной полиции и капитана-исправника. Все вдруг вспомнили его недавние угрозы и месть, которую он обещался свершить. Но никто также не понимал и мотивацию таких жестоких убийств, ибо по найденным телам нельзя было сказать чтобы над ними надругались.

Вскоре свершилось еще одно убийство какого-то родственника дворянина Сонина, а после того еще двое детей пропали без какой-либо вести. Жуть и ужас распространились по всей округе. Из Москвы был выписан особый следователь для проведения дела и вести об страшных и таинственных последствиях дошли даже до самого Петербурга. Была также создана некая особая комиссия для расследования, но ей также не удалось дознаться хоть каких бы то ни было причин. Все места убийств рассматривались самым тщательнейшим образом, но не помогло и это. Был наконец выслан специальный отряд гвардии и несколько гарнизонных отрядов для прочищения всех прилегающих лесов, мшаников и болот, но ничего не оказалось найденным и там.

А между тем поиски Берестова затягивались, а убийства и все новые и новые похищения продолжались. Люди стали покидать сельцо и оно заметно обезлюдило; везде была сбивчивость, сутолока, страх, подозрение, междоусобные распри и крестьянские мятежи, кражи и обыски. Хозяйства у всех расстроились в высшей степени, а между тем поиски шли и шли, а люди пропадали и пропадали.

Наконец это уже перешло все границы, и вот однажды, когда московский следователь, в присутствии еще двух полицейских и гарнизонного офицера находились в доме одного из тамошних помещиков, где присутствовали также и сам помещик со своею женой, то есть именно там, где был учинен штаб по всему расследованию, вдруг в комнату вбегает ужасно перепуганная прачка и падает на колени перед московским следователем, излагая:

– Государь мой, помилуйте-с меня! Спасите душу мою, а я за вас вечно Богу-с буду…

– Что? Что? Кого? – Вдруг заволновался следователь и встал, после чего встал и офицер и все прочие.

– Помилуйте, государь мой-с. – Кричала прачка, стоя на коленях и изливаясь слезами. – Все видела я, все знаю и была там, Господи Боже упаси меня окаянную-с.

– Да что же случилось?! – Кричали в волнении офицеры. – Что вы видели?!

– Все видела! Господи Владыка… В лес пошла-с на погост к покойнику своему и его там видела…

– Беростова?! – Ошеломленно спросил следователь.

– Нет государь мой, кузнеца их, Кузьму Архиповича, помешанного-с.

– Как кузнеца?! Это что же?! Какого кузнеца Кузьму Архиповича?! Где?! А ну не тараторь и расскажи обстоятельно!

Поднялся вдруг такой шум, такая суета, что все стало жутко и в то же время все что ни было порывалось теперь же на погост, ибо обнаружилась теперь же хоть какая-либо новая зацепка.

– Государь ты мой, – продолжала прачка Акулька, захлебываясь истерикой. – Вот-с пошла я, барин, на погост наш, что там-с, за мшаниками стоит, за болотцем, к покойнику-с. Да вот иду то я по темноте, по тропам то тамошним, и вдруг вижу как бы свечка горит в темноте то-с, далеко; пошла я туда и слышу вдруг, как какой-то мужчина в землянку речь свою обращает, погоди мол, сейчас я тебе ручонки то выбелю-с, барич. Чу, смотрю, да как ни есть сам Кузьма Архипович, его то я узнала, стоны и жуткие стенания из землянки доносились, да я взяла и в страхе как побежала домой во весь опор. Господи, помилуй меня-с.

Ну, как вы думаете, стоит ли уточнять мне, каковы были шум и паника после сказанного? В тот же миг отрядили четыре отряда, окружили болотник с погостом, куда доныне не додумались заглянуть, схватили помешанного кузнеца то того, да он взял сам себя и запорол. В землянке восемь тел нашли, девятым был самый Берестов, только недавно умерший. Экспертиза постановила, что он около месяца был в плену у Минина и был истязаем и бит каждый день, самого же его нашли также зарезанного, еще с горячею кровью.

Вот, господа, до чего оказывается может отчаяние дойти, ведь был такой исправный человек, и ведь никогда не подумаешь, что из-за смерти своей жены можно сойти сума, да причем стать таким маниакальным убийцей. До сих пор зловещая история ходит по тем краям, а в самом сельце уж подавно никто не живет.

Все мы молчали потрясенные и переваривали историю, рассказанную Запрудиным. Но вдруг Назаров, насыщенный таким рассказом, спросил нас всех как бы в пандан всеобщему настроению.

– А про курильню-то Петербургскую не слышали историю-то?

Все мы тут же уставились на него.

– Это про какую такую курильню? – Спросил его Запрудин с интересом.

– Как же, да вот что была на Невском, где дом то там стоял вдоль Невы, длинный дом такой в два этажа. Там и была она в подвале, а заведовал ею Лев Борисович Тенетников, не слыхали разве? Иван Андреевич, не слыхал ты? Ведь вот тоже про похищения; жуткая история.

– Ах, как не слыхал! – Воскликнул Запрудин. – Слышал краем уха, что-то там про утопленников, да только вот сути дела так и не понял. Расскажи ка нам всем обстоятельней.

– С удовольствием расскажу, итак…..

Мы с Запрудиным в предвкушении приготовились слушать историю, но, к нашему изумлению, Гаврилов вдруг запротестовал и стал склонять Назарова к тому, чтобы тот не стал оглашать ее.

– А нечего нам рассказывать такие страшные истории, поскольку к добру это не приведет, а ты, Василий Васильевич, давай ка лучше не совращай их молодые умы, а то сманишь их на гиблое дело; много уж людей понесло от этого Тенетникова.

– Позвольте, – отвечал я. – Да разве эти истории могут нанести нам какой-то действительный вред? Я вот очень хотел бы послушать историю, тем более что торопиться еще некуда, а за свою молодую рассудительность я сам могу отвечать.

– Право, Архип Савельевич, – говорил Назаров ободрено. – Нет тут вовсе никакой серьезности, тем более что это было уже давно, а господам рассказанная история не принесет никакого вреда.

– И впрямь, – говорил уже и самый Запрудин. – Никакого горя от того не последует. Конечно же пусть рассказывает.

– Добро, – согласился в итоге Гаврилов. – Да только вот потом я посмотрю, как никаких последствий из того не случится. Иван Андреевич то вон совсем еще молод, глядишь, потом будет еще жаловаться на тяжелую участь свою, мол, Архип Савельевич, помогите, а вот тогда и посмотрим. Никогда я еще не давал дурных советов, но коли уж так, так и делайте что хотите, а у меня ничего не спрашивайте.

Сказавши это, он, подперев голову под локоть, кажется, задремал. А Назаров тем временем уж начал рассказывать историю про загадочную курильню:

Как я уже и говорил, история эта случилась здесь, В Петербурге, на Невском проспекте, именно там, где сейчас находится один большой склад каботажных приборов. По времени это произошло… дай Бог памяти, кажется года три назад, но зловещий след и последствия, оставленные этим событием, сохранились и по сей день.

Итак, речь идет об Льве Борисовиче Тенетникове, управителе одной курильни, ставшей запрещенной и некогда устроенной в том самом складе, об котором я только теперь же упомянул. Как-то раз мне удалось повидать его, а потому смогу вам кратко описать его.

На вид ему может лет сорок пять, ростом он не столь низок, но и не высок, но зато весьма плечист и широк; носил всегда черную как смоль бороду, усы, баки и курчавые вихры, а лоб же его, помню, также был широк, что было несоразмерно с маленькими глазенками, так, что всю его физиономию можно назвать глумливой и насмешливой. Разговор у него деловой, деликатный, речь ведет плавно и обращается вежливо, любит курнуть трубку, а во всех его телодвижениях видна дарованная самим Богом харизма и красноречие. Он весьма умен, но самая ученость и прочие сферы просвещения его мало интересуют. Интересны же ему были море, флот и все что связанно с ним, ибо он бывал когда-то простым, но задорным матросом, который дослужиться до офицера все же не смог, но однако ж почти пятнадцать лет провел в море. Слыл в экспедициях отличным плотником иочень часто путешествовал в островную Европу и Голландию. Когда-то он покинул флот и перебрался жить в Стокгольм, а оттуда и в Петербург, вместе с Бог знает откуда взявшимся капиталом.

Прошло несколько времени и он выкупил большое помещение у самых берегов Невы (этот же склад), и учредил в нем обычную курильню опия, где собирались как и простые люди, так и бывалые в этом деле любители, настоящие курильщики, причем собирались там так, словно курильня эта стояла там всю жизнь, а не месяц с небольшим, и пользовалась славой одной из лучших в мире.

Но прежде чем я приступлю к самой сути истории, уточню несколько сведений об тот самом товаре, который сбывался в этой курильне по весьма завышенной цене, и кой также доставлялся Тенетникову Контрабандой(если верить тем, кто и сам курил его и был там, то есть именно те, заядлые тамошние посидельцы, кто лично рассказывал мне об том, и кто уж давно упокоился). Самый же этот товар имел на себе некое клеймо таинства, осмотрительности и воспрещения.

Говорят даже, что он водил знакомство с предельно лихими и морально разложившимися элементами преступного мира, но точно этого подтвердить не может никто.

Так вот, самый товар есть по сути обычный опий, но, как говорят, обладающий повышенной степенью ощутимости и воздействия на человеческий организм. Казалось бы, дело обычное, да как ни так! Опий этой имел в себе некоторые алхимические добавки, ставшие запретными еще даже в средневековые времена: эти добавки были сами по себе экстрактами древних растений, которыми пользовались еще, согласно летописи, воинственные кельты для волхования, и обладали дурманными свойствами, а помимо этого еще и целебными.

Раствор и примеси, соки и прочие экстракты, выпаренные и выделенные из этих растений и преобразованные весьма тайным способом в некое снадобье или зелье, могли заставить человека уверовать в то, чего не было и в помине. Они извращали его рассудок и давали ему увидеть все то, чего быть не может, и то, что здравый мозг его никак не мог возжелать, а вот зато все низменные и подлые глубины его сознания еще как могли.

Они наделяли человека ощущением полного осознания над окружающей его средой, но в то же время усыпляли его бдительность и внимание; они давали ему плоды и фабулы таких желанных реалий, что человек, находясь в действительности всего то во сне, забывал об том и начинал верить в действенность происходящий с ним событий; он чувствовал вкус и телесные наслаждения, страх, боль, радость и все прочие чувства; он уставал но был бодр, он был силен но изнывал от усталости.

Одним словом эти алхимические ингредиенты испокон веком считались таинственными и дьявольскими, а за их использованиетогдашние вассалы объявляли человека нечистым, признавали его колдуном и и отлучали от церкви, после чего сжигали на кострах. То есть даже еще во времена писания «Молота ведьм» у многих травниц находили все те же отравляющие экстракты.

Но тем не менее, окончательно в нашем мире ничего не может пропасть, так как не смогли окончательно исчезнуть и эти травы. Поэтому и теперь, как полагают многие, эти рецепты и экстракты попали в руки к тем самым контрабандистам и крупным поставщикам опия, находящимся в Голландии, и сбываются лично в руки Тенетникову по морю, сюда, в Петербург.

Вот, пожалуй, что можно сказать об этом товаре.

– И полно! – Вмешался вдруг Гаврилов, как бы проснувшись. – Вишь как они на тебя то уставились, им этот опий сейчас дай с запретными травами, да ведь они и не откажутся.

– Нет, Архип Савельевич, ужели так делается? Уж позвольте мне досказать. – Отвечал ему Назаров и тут же продолжил историю.

Так вот, появился этот Тенетников теперь у нас в Петербурге и учредил курильню по вышесказанному адресу, и, знаете что, вот если бы сейчас наш этот самый автократ объявил бы на весь Петербург, что готов принять к себе на прием любого желающего, то и тогда бы было очереди меньше, чем она бывала у Тенетникова. Да, невероятно актуальным стал его опий: люди, позабыв обо всем, сломя голову бежали в курильню продавали и отдавали все, чтобы хоть разок успеть и попробовать одну такую дозу опия, чтобы хоть раз в жизни то испытать то счастье, познать силу мысли и величие духа. А те, кто уже пристрастился к этому опию, то мало об нем упоминал да и вообще начинал вести себя странно.

Все потребители этого опия становились подозрительными и какими-тотихими, уходили из дома в курильню и много дней их нигде не было видно; они становились замкнутыми и обособленными, а их рассудок мешался и они переставали быть похожими на сами себя; все их жены и родственники проклинали владельца курильни и мало-помалу в городе начинался ропот и недовольства, и даже были кое-какие покушения на личность Тенетникова.

Но курильня стояло железно и работала исправно, несмотря на непомерный доход, который она приносила. Сам же Лев Борисович платил хорошие налоги и пользовался многочисленной протекцией и никак более не беспокоил государство, покамест люди, то есть потребители опия, не начали пропадать и наконец находиться утопленными и совсем сгнившими в Фонтанке. То есть именно те, кто еще вчера только продавал последние вещи в ломбард за ломанный грош и отправлялся на Невский в курильню Тенетникова.

Опухших и разложившихся трупов по несколькоштук сряду вытаскивали из воды и удостоверялись в несомненном наличии насилия и убийственного умысла, ибо все они были в мешках, всюду связанные и с привязанными камнями.

Вскоре поднялся шум небывалый и многочисленные родственники писали жалобы и искали покровительства у многих чиновников и привилегированных особ, что якобы нанятые Тенетниковым люди тайно убивали их мужей и детей, с целью ограбить их и скрытно ночью выбрасывали их в реку. Проводились обыски и осмотры курильни, устанавливались следствия и слежки за ночным передвижением всех входящих и выходящих в курильню со всех ее сторон, но никак нельзя было узнать и понять: почему пропадают люди. То есть просто было видно, что вошел туда человек, и больше не вышел. Искали даже подземные ходы, но ничего не нашли.

Появились целые комиссии и инспекции в это помещение; поднимались многие толки весьма сомнительного характера и даже поступали жалобы самому императору, заканчивавшиеся просьбами и мольбами об закрытии курильни и взятия Тенетникова под арест в острог. Много проистекло тяжб и неприятных последствий. но вскоре государство убедилось в разумности народного волнения и прикрыло курильню Тенетникова, и даже чуть его самого не прикрыли.

Все эти слухи вскоре улеглись и курильня перестала существовать. Тенетников же сам также куда-то пропал и людей перестали находить мертвыми в водах Фонтанки. Тех людей, кто остался жив и не успел еще утонуть тайным образом, осталось очень мало, и многие из них сошли сума или повеселись, а те единицы, кто сумел сохранить свой рассудок, вдруг одичали и неохотно отзывались об своих давнишних забавах. Сейчас мало таких, и все они скупо и черство общаются с нормальными людьми. Так явление этой курильни прошло как эпидемия, которое унесло много жизней и погрозило вернуться вновь.

Но вот же судьба, не успело минуть и полных трех лет, как вдруг пошли слухи об новом предприятии Тенетникова, которого видел кто-то краем глаза на одном из наших портов, то есть речь теперь же идет об тайной курильне, во всех смыслах скрытой и запретной, куда могут проникнуть только избранные гуру этого предприятия. И что теперь даже вновь начали потихоньку появляться тела утопленников на Фонтанке и в других местах нашего Петербурга.

Снова поднялся шум, снова народ начал роптать. Но все на сей раз было решительно глухо и бесполезно: всякое расследование терпело крах, а происки шпионов были тщетными. Люди покидают свои дома и появляются мертвыми в водоеме и по сей день. Известно лишь только то, что эту курильню именуют как» Дом двенадцать», и не понятно даже почему.