Текст книги "Емеля-2 (Часть 2. Детство, отрочество, юность)"

Александр Омельянюк
Емеля-2. Часть 2. Детство, отрочество, юность
Стихотворная сказка для взрослых

© Омельянюк А.С., 2021

Детство, отрочество, юность

Не дорос, а опустился!

 
На порнуху, вот, скатился! —
Фыркает иной читатель.
Чешет темя и издатель:
 
 
Оно, конечно, ничего,
Если так писать назло!?
Мягче, правда, чем Барков.
Да и проще, чем … Старков.
В общем, для народа чтиво! —
Молвил он в ответ ретиво.
 
 
Но сам тут же замолчал,
Темя снова почесал —
Ну, издать, конечно, можно.
Только, если осторожно…
Но Вам лучше заплатить.
Тем себе не навредить! —
Вдруг он выдал резюме,
Сказку вымазав в дерьме.
 
 
С этим я не согласился,
Предложенью удивился.
«Ну, на нет – суда ведь нет!».
И махнул рукой – Привет!
Тут же резко удалился.
По иному – тихо смылся.
 
 
Снова взялся за перо.
Не подводит ведь оно.
Погрузился вглубь творенья —
Про Емелю сочиненья.
Написав вторую часть,
Дам народу читать всласть.
 
 
Пока жду на то ответа,
Без рецензии – привета,
Народ сказку пусть читает,
И Емелю почитает.
Полюбился он ему.
Значит, быть так, посему.
 
 
Вот и вынужден вернуться,
В сказку снова окунуться.
Читатель хочет продолженья
Про Емелины творенья.
Про детство – юность хочет знать.
Ну, как ему в том отказать?!
 
 
Например, один читатель —
Емельяна почитатель —
Просил дать ему мгновенья
Про Емелю наслажденья:
Без Емели не могу!
Допиши его судьбу.
 
 
Раз я взялся за сей гуж,
Не скажу, что я не дюж.
Но начну, пожалуй, с детства.
Опишу всё без кокетства
И отро́чество и юность,
А иной раз даже глупость.
 
 
Возвращусь теперь назад.
Это сделать буду рад.
И, чтоб быть рассказу гладку,
Изложу всё по порядку
Про Емелино житьё,
Детство, юность, бытиё.
 
 
С детства полюбил я сказки.
В них комедия и маски,
Аллегория, сарказм,
Мудрость мысли и … маразм.
 
 
В общем, получился сказ —
Добрым молодцам наказ!
Экскурс сделаю в былое.
Расскажу Вам про такое…
 

 
Всем известный тот Федот,
Что смешил простой народ,
Был охотником – стрельцом,
Царедворским удальцом.
Но свою семью любил.
И жену боготворил.
 
 
Но давно прошли года,
И вода вся утекла.
И царя на свете нет.
И Федота простыл след.
Разошлись пути – дороги.
Стали новыми тревоги.
 
 
Когда внук того Федота
Тоже «вышел за ворота»,
То подался то ж в стрельцы,
Как и предок – в удальцы!
Но остался не у дел.
Видно в том его удел.
 
 
Ведь царя того потомок
Разошёлся, как телёнок.
Стал «бодаться», «лыко драть»,
И неверных убивать,
Хоть и Софьи в том вина,
И казна была пуста.
 
 
Сестру – сразу в монастырь.
Тем Хованщину изжил.
Тогда ж он в порядке мщенья
На стрельцов начал гоненья:
Рубил головы с тоски…
Сбежал кто-то из Москвы.
 
 
Среди них и внук Федота
Сбежал сразу за ворота,
От полковников плохих,
И от сотников дурных.
И подальше от Москвы,
Чтоб не стать плодо́м резни.
 
 
Он рванул тогда на север,
Где ещё тогда рос клевер,
Где дремучие леса,
Рыба есть и небеса,
Есть природа и свобода,
И блага́ другого рода.
 
 
Вдоль брего́в реки прошёл.
Место вскоре он нашёл
У излучины реки,
Где ому́ты глубоки,
Где и фауна и флора,
И поблизости от бо́ра.
 
 
Вырыл он сперва землянку.
А потом, найдя полянку,
Сам поставил ладный сруб,
Сделал крышу – дом стал люб.
Поселился в доме том,
И занялся ремеслом.
 
 
А нача́л он с рыболовства,
С бортничества и пчеловодства.
Он в лесу нашёл дупло.
В нём – пчелиное гнездо.
Стал следить за ним тайком,
Тихо балуясь медком.
 
 
А чтоб пчёлы расплодились,
И к нему с медком явились,
Нашёл новое дупло,
Расселив тех пчёл в него.
Дальше дело и пошло:
За дуплом опять дупло.
 
 
Для пчёл сделал он колоду
К дому ближе, в непогоду.
Скоро пасеку создал,
Диких пчёл перековал.
Ходил в лес он за грибами,
И по ягоды – всё днями —
За орехом, травой, мхом,
Позабывши о лихом.
 
 
Рыбу он ловил, конечно.
С бреднем не ходил беспечно.
Гарпун сделав из кола́,
Рыбу им пронзал до дна.
 
 
Вдруг и гости появились,
Рядом с ним и поселились.
Стали вместе в лес ходить
На охоту и… блудить.
Те, что рядом поселились,
В деревенских превратились.
 
 
Разделение труда
Их всех развело когда,
Стал Федота того внук
Богатеем местным вдруг.
Как стрелец он стал служить.
Как судья – всех разводить.
 
 
Ведь недавно было время —
Для стрельцов то было бремя —
Как полиция служили,
И спокойствие хранили.
Так ведь было до бунта́,
Да и было то когда?
 
 
Так теперь и стал работать —
Языком почаще ботать:
Разрешать в деревне споры.
Если мало… уговоры
Заменял на хлёсткий кнут.
В общем, царствовал он тут:
 
 
Сам себя избрал он властью,
Наслаждаясь ею, сластью.
Если кто … не по его —
Вмиг одёрнет он того.
Ну, а пуще, для острастки,
Тех сажал в острог по-братски.
 
 
Ну, а тех, кто уж совсем…,
Он казнил, но между дел,
Брав пример с царя смурного,
Реформатора дурного,
Перебившего стрельцов —
Разудалых молодцов.
 
 
Стали все теперь давать.
Так царить – не торговать.
Вот и разжирел внучок.
Но про деда – он молчок.
Всем рассказывал лишь сказы
Про Федотовы проказы:
 
 
Про его с царём дела…
А какие? То ж молва
Пронесла слух за года́,
Что бывало так всегда.
Всё забылось ведь потом.
Вспоминалось редким днём
 
 
С лучшим кречетом на свете
Тот скакал … с царём в карете —
Мягким, тихим, добродушным,
Но совсем не простодушным.
Царь охотником ведь был,
Потому стрельца любил…
 
 
И внучок стал расширяться,
За другие дела браться.
Место новое нашёл,
Где построил себе дом.
Обзавёлся он женой,
И скотиной дорогой.
 
 
Стал там жить и поживать,
И детей своих рожать.
Десять ро́дили детей.
Раз в два года – без затей.
Память он хранил о предке,
Побегом отрастав на ветке.
 
 
Время шло вперёд и шло.
Было это ведь давно.
И менялись поколенья
Друг за другом, без сомненья.
Так и наступил тот век,
Когда восстал вдруг человек…
 
 
И роди́лся вновь Федот.
Но теперь Федот не тот.
Лишь потомок он стрельца —
Удалого молодца́.
Два ведь с половиной века
Разделяли их, как веха.
 
 
Этот стал Федот попом,
Но хорошим ведь притом.
Нового ровесник века.
И любил он человека.
И любого ведь при сём.
Часто звал к себе всех в дом.
 
 
Так зазвал к себе он «лихо».
То зашло к нему в дом тихо.
Стало жить и поживать,
И Федота выживать.
Воспротивился Федот.
Хоть, напомню, был не тот:
 
 
Ты зачем в мой дом пришло,
Горем страшным снизошло? —
Сам себя спросил он тихо,
Думая, что «лихо» дико.
И, действительно, оно
Было страшно и темно!
 
 
И расстроился Федот:
«Вот какой тут поворот!?
Революцию не ждал…».
И в гражданскую слинял
От свирепого народа,
И других такого рода.
 
 
Хоть война и обошла,
Суета его нашла.
Как-то раз, он дезертира
Прятал за стеной сортира.
Ну, а то спасался сам
Он от бед, хоть не сезам.
 
 
Те мину́ли его дом,
И в гражданскую притом.
Отсиделся поп в приходе,
Как «зелёный» на природе,
Под защитою жены,
Или «красной сатаны»?!
Но отменно службу нёс.
У него лишь Бог ведь босс.
 
 
А в селеньях тех, в Тверской,
Недалече под Москвой,
Той войны совсем не было.
Вот и в памяти не всплыло,
Как Федот, совсем не тот,
Бедам сделал отворот.
 
 
Но прошли года лихие.
В перерывы небольшие
Меж одной войной, другой
В сельской жизни не простой
Родился на свет Иван,
Но не принял церкви сан.
 
 
Родили́сь ещё сыны,
Как предтеча, для войны.
Были старше те Ивана,
Тоже не принявши сана.
Каждый был ведь комсомольцем,
И со старой жизнью бо́рцем.
 
 
Но жизнь так распорядилась,
Что она у всех разбилась…
Началась опять война,
Для всех нас беда одна.
Старший сын сбежал на фронт.
И второй встаёт в афронт:
 
 
Я за братом на войну
Завтра тоже удеру!
Мать, к ногам его припав,
Застонала, вся опав:
Да ты что, сынок, уймись!
Лучше делом, вон, займись!
 
 
Отец только промолчал.
Всё он видел, замечал.
Сына крестным осенил —
Старшего он тем простил —
Щеку́ слезою оросил,
И сыночка отпустил.
 
 
А потом утешил мать —
Продолжала та страдать:
Ты, жена, пойми меня.
Я священник – не стена.
Хоть тебя я понимаю,
Но страну я защищаю!
 
 
Помолись, Федот, за них —
За сыночков дорогих! —
Жена к мужу обратилась,
И с судьбою примирилась —
Хоть бы младшего не взяли.
И моим мольбам бы вняли.
Поскорей с войны пришли,
Домой счастье принесли!
 
 
Но война несла пока
Смерть, разруху на года,
Слёзы наших матерей,
И позор их дочерей.
Гибель их мужей, сынов,
Братьев, женихов, отцов.
 
 
На восток идёт война.
Вместе с ней идёт беда.
Недалече фронт уже,
А младший Ваня неглиже.
 
 
Поначалу не спешил.
Ведь домой он воротил
После леса заготовок,
И весны-красны уловок…
 
 
Возвратился он домой
Только позднею весной…
Но Великая … война
И Ивана забрала.
 
 
Был зачислен он в пехоту.
Там нашёл и свою роту.
Приготовился к боям,
Отступив к своим краям.
 
 
Хоть Калинин был всем дорог,
Ненадолго враг взял город.
Лишь два месяца прошло,
Как своё назад пришло.
 
 
На запад откатился фронт,
Став для Москвы теперь, как зонт.
Командовал уже им Конев,
Всю группу армий «Центр» до́няв.
Как будто немцам «вилы в бок»,
О чём докладывал фон Бок.
 
 
А по весне все реки вскрылись,
И переправы вдруг закрылись.
Понтоны и мосты нужны.
Специалисты там важны.
И в 63-ий ПМБэ
Иван зачислен был уже.
 
 
Ведь он по-плотницки умел —
Вот в инженерные слетел.
Стал он строить переправы.
Топором не для забавы
Он умел и эдак, так.
В общем, в плотницкой … мастак.
 
 
Приходилось под налётом
Весной, обливаясь потом,
Строить новые мосты.
Кругом выставив посты,
Из понтонов переправу
Наводить не на забаву.
 
 
Но, как ранили его,
Только в руку лишь всего,
Принесли тотчас в санбат.
А тащил его медбрат.
Ампутировали руку —
Он не проронил ни звуку.
 
 
Слёзы по щекам текли:
Топора года прошли —
Сделал он себе укор
От обиды за топор.
«Как теперь работать буду?» —
Думал он, надеясь чуду.
 
 
То потом к нему пришло —
Вдохновеньем снизошло.
Понял он, что жить-то надо:
Ожениться, родить чадо…
Стал работать он одной
Только правою рукой.
 
 
Был в работе заводной
Только в плотницкой одной.
Избы стал он строить снова.
Всем с войны была обнова.
Радость людям он давал:
Топором, как колдовал!
 
 
Но однажды божий лик
Вдруг к нему явился вмиг.
Произвёл он на Ивана
Впечатленье, как … нирвана.
У отца он сын один.
БратьЯ погибли в дни годин.
 
 
А отец был поп в душе,
Да и стар ведь он уже.
И решил помочь отцу
Отпевать, водить к венцу.
И крестить, в купель макать —
Людям духом помогать.
 
 
В общем, прижился в народе
Старостой церковным вроде.
И женился на красе
Через года три, к весне.
 
 
Всем мужчин ведь не хватало.
Бабы брали, что попало:
Кто калеку, кто пьянчугу —
Так тянулось сердце к другу.
 
 
И пошли потом детишки:
Павел, Фрол, Козьма – сынишки.
Ну, а дочки уж потом,
Чтобы украшали дом…
 
 
Подросли сыны и дочки,
Как на ветках растут почки.
Распустились потом все,
Подготовившись к весне…
 
 
То в деревне дальней было.
И с годами только всплыло.
У поповича Ивана
Невестка ро́дит Емельяна.
 
 
Иван внучонку очень рад.
И прадед Федот богат,
Который назван был в честь предка.
(Практика у нас не редка).
Хоть и звался он Федот,
Но напомню, был не тот:
 
 
В службе Бога обожал.
Сынов только нарожал.
Хоть крутого нрава был,
Но жену свою любил.
Всех любил своих детей
Просто, нежно, без затей.
 
 
Старшие в войну погибли.
А Ивану руку сшибли.
Но остался он живой —
Его предкам приз большой.
Федот о внуках всё мечтал.
Имена сам раздавал.
 
 
Сына ведь назвал Иваном,
Правнука же – Емельяном,
(Был отец того Козьмой
В своей жизни непростой.
Павел, Фрол – его братьЯ.
Здесь о них писать – зазря)
 
 
Чтоб «по щучьему веленью»,
По Федотову хотенью,
Тоже стал бы тот попом —
Сдать дела ему б потом.
 
 
Будет поп, а не стрелец —
Разудалый молодец!
Правнук был его потомок —
Сына Вани был внучонок.
Внука младшего Козьмы
Младший сын был до поры.
 
 
Так что гены много раз
Проявлялись напоказ.
Емельян надеждой стал.
Праде́д о том мечтать устал.
 
 
А пока жила деревня…
Появилась в ней харчевня
Вместо клуба у реки.
В ней гуляли … старики.
Стали квас и пиво пить,
Анекдоты в ней травить.
 
 
О политике, бывало,
Спорили, да и не мало.
Вспомнили про анекдот.
(Да Вы не думайте, не тот!)
А про визиты глав держав
Вещали, смех едва сдержав:
 
 
Как Ричард Никсон во Кремле,
Нажав на кнопки сразу все,
Воскликнул Брежневу всерьёз:
Ничто не действует, курьёз!?
А вот у нас в Америке…
Но тут же забился в истерике,
Услышав Брежнева ответ:
Америки теперь уж нет!
 
 
Но жизнь была не анекдот.
Да и сюжет в ней был не тот.
Он был всего про отчий дом,
Да и про быт семейный в нём.
Да про деревню в том краю,
И о мечтах про жизнь в раю…
 
 
В той деревне стоял дом.
Срублен ладно видно он.
В доме том жила семья.
И большая, знать, она.
В ней четыре (!) поколенья
Жили дружно – вот явленье!
 
 
Самым младшим стал Емеля.
То решилось в день рожденья.
Для Козьмы второй сынок.
Видно в том его был рок.
В общем, родился Емеля,
Началась «его неделя».
 
 
Малыша когда достали,
Пуповину обреза́ли,
Медсестра, ещё не мать,
Громко принялась орать:
Вот, ещё висит одна!
Ну, ты дура, то ж елда! —
 
 
Возразила акушерка —
Баба опытна, не целка,
Продолжая пеленать,
На елдёнка всё ж взирать:
Ну, ты будешь гарный хлопец,
Если только не уродец!?
 
 
Приподняла малыша,
Обмерев тут чуть дыша.
На лицо его взглянув,
От того слюну сглотнув:
(Елда болталась между ног,
Что сбивало даже слог)
 
 
Да! Всё ж не везёт тебе!
Вся отрада лишь в елде
Будет у тебя, милок,
Через несколько годо́к! —
Прошептала тут она,
Пеленая пацана.
 
 
Мать с отцом домой пришла,
Развернула пацана…
Это что же тут за чудо?! —
Муж скосил глаза на худо,
Взявши на руки ребёнка,
Не сводя глаза с елдёнка.
 
 
Непонятно, он в кого?
Ну, а, в общем, ничего! —
Молвила тогда жена,
К груди прижавши малыша,
Ему вставив в рот сосок,
Рот закрыв свой на замок.
 
 
Когда лёжа писал, ой!
Струя, летевшая дугой,
Описа́вши полукруг,
О пол била, как… утюг.
Приходилось пеленать,
Чтоб елда не смела встать.
 
 
Ползать начал он когда,
Задевала пол елда.
Штаны пришлось скорей надеть —
Осторожно б, не задеть,
Поприжав к ноге елду,
Не тянула чтоб «ко дну»…
 
 
Дни младенчества прошли,
Проблемой новой снизошли.
Стал Емелюшка ходить,
И с елдёночком шалить.
А с годами подрастать,
Разной ерундой страдать.
 
 
Выйдет летом он во двор
Словно выметенный сор,
Станет там играть в песочек,
Собирая тот в совочек,
Так елда, ядрёна мать,
Всё мешается играть.
 
 
Как на корточки он сядет,
И процесс игры наладит,
То елда тот час в песок
Сунет розовый носок.
 
 
Приходилось на коленки,
С корточек привстав у стенки,
Емельяну вновь вставать,
Чтоб елдак не смог мешать.
 
 
Подрастать Емеля стал,
С елдой бороться не устал.
Мальчишке крупно не свезло —
Жизнь всё делала назло:
Как ни сунется куда,
То страдает и елда.
 
 
На двор вышел поутру,
Посчитав за ерунду.
Встал Емеля пи́сать в позу.
Увидал в том гусь угрозу.
Крыла́ми принялся махать,
Своих гу́сок защищать.
 
 
Ухватил.… Ой, что ты? Жуть!
И давай её тянуть.
Оттянул на дюйма два!
Был тот гусь, как сатана!
Заорал тогда Емеля,
Аргументов не имея.
 
 
На крик выскочила мать,
Гуся стала прогонять:
Ах ты, тетерев проклятый,
Гусь ты лапчатый, … мохнатый!
Ты зачем, такой нахал,
На Емелюшку напал?
 
 
Что блажишь, ядрёна мать?! —
Стала сына та пытать.
И взяла сынка в подмышку,
Потянув на место «шишку».
Но та что-то не далась —
Синевой отозвалась.
 
 
Дома сделала компресс
На елду, да и на пресс.
Научила сына впредь
На гусей чтоб не переть,
По двору ходить в штанах,
И справлять нужду в кустах.
Быть внимательным всегда —
Будет спасена елда.
 
 
Тот совет принял Емеля,
Других советов не имея,
Обозлившись на гуся,
В себе месть к нему неся.
Но держа себя в руках,
На перво́й, и при делах.
 
 
И с годами сделал правку.
Раз член был, пожалуй, в бабку:
Не с вагиной, а с… мандой.
Потому он и большой,
Приспособленный к етьбе,
Но мешавший при ходьбе.
 
 
Посему ходил Емеля
Чуть в развалку и робея:
Как бы кто не понял тут,
Что́ в штаны его кладут,
Над коленкой что бугрится,
Когда надо – не ложится.
 
 
Сшила мать ему штаны
С помещеньем для елды,
Где промежность – меж колен —
Была как бы ни у дел.
Было, чтоб куда ховать,
И свою елду скрывать.
 
 
Так в России пошла мода,
От Емели, от урода.
Трудно было в них ходить.
Но как по-иному быть?
И носящие не знали,
Что в промежности скрывали.
 
 
Сшиты были для мальца —
Озорного огольца.
А зачем носить юнцам —
Далеко уж не мальцам?
Девчонок этим лишь смешить —
С низкой проймой к ним ходить.
 
 
И без вкуса и стыда.
От таких одна беда.
Как беда ждала гуся,
Выросшего… аж в … порося:
Жирен и упитан был.
Про конфликт давно забыл.
 
 
И реванш тут взял Емеля,
Других шансов не имея.
Он с отцом под «Старый год»
Крутой сделал поворот:
 
 
В Рождество, отца прося,
Заказала мать гуся
С яблоками, в пирогах,
И чтоб тесто на дрожжах.
 
 
Тут взбодрился Емельян,
Отец Козьма пока был пьян:
Мать, давай-ка я схожу,
И гуся́ враз положу!
Он всё месть к нему носил,
Помня: чуть не оскопил.
 
 
Согласилась тогда мать,
На отца давай пенять:
Что ты, пьяница несчастный!?
Рок судьбы моей злосчастный!
Мне приходится опять
Емельяна подставлять!
 
 
И сама взяла топор,
Хоть был с сыном уговор,
И лишила головы
Того гуся… без балды.
И то сыну объяснив,
От греха враз оттеснив:
 
 
Не́чего тебе пока.
Мал ты на таки дела.
Чем всё зло в себе копить,
Научился бы любить.
 
 
Вон, возьми, погладь ты кошку,
Усадив её к окошку.
Потом к праде́ду подойди —
На печи лежит, ети!
 
 
И разгладь его бородку.
Не давай вот только водку,
Как попросит он тебя,
Свою любовь к тебе неся.
 
 
Попроси лишь рассказать,
Как в войну, в какую рать
Он хотел давно податься,
Чтоб «зелёным» не скитаться.
 
 
Расспроси ты и у деда.
Вон у печки лёг без пледа.
Да накрой его слегка,
Подоткнув плед под бока.
 
 
Расспроси ты и его,
Как рука его… того.
Как он чувствует себя,
Столько лет свой крест неся?
 
 
Будь поласковее к люду,
И к скотине, тогда буду
Добрым я тебя считать,
Как родная твоя мать! —
 
 
Подошла она к Емеле,
Голову склонив к постели
Свёкра, что храпел во сне,
Сны видавши о весне.
 
 
И припала к груди сына.
Хоть и не была красива,
Но любил Емеля мать!
(Зачем такое мне скрывать?)
 
 
Детство так прошло Емели.
Годы быстро пролетели.
В школу он теперь ходил —
Интересным находил.
Взялся сразу он за гуж.
В любом деле стал он дюж.
 
 
Стал средь лучших в классе вскоре,
Развиваясь на просторе.
В классе пятом он дошёл…
В о́трочество так вошёл.
 
 
Раздался́ Емеля вширь,
Стал почти что богатырь.
За его спиной широкой,
От доски скамье далёкой
Второгодник-друг сидел:
В общем, парился без дел.
 
 
От безделья и от дури,
И в мозгу от всякой хмури
Второгодник стал страдать,
И проказы выдавать.
Звали все его Валера,
Но в глаза, а так: «холера».
 
 
Был ленивым он в учёбе,
Хоть не глупым слыл он вроде?
Симпатичный ведь дурак
Хулиганить стал мастак.
Девки все вокруг гурьбой.
Их он щупал по одной.
 
 
Подставлял он Емельяна,
Намекая на болвана,
Что болтался меж колен,
Пока хозяин не у дел.
Так толкнёт к Емеле девку —
Не целованную целку.
 
 
Налетит млада грудями.
Её ж встретит он мудями,
Тут же этого смутясь,
Естество выда́ть боясь.
Та ж, краснея, отойдёт.
У Емели же встаёт.
 
 
А другого звали Шурик.
Рыжим был, по сути дурик.
За одной с Емелей партой
Он сидел краплёной картой.
Делать всё умел и сразу.
Но гадёныш был, зараза.
 
 
Емеля знал о том давно,
Что этот друг его – говно!
Так как он завистлив был,
Потому и гадом слыл.
То бывает на селе,
Да и в городе, везде.
 
 
Первый друг задирой был.
Звал его «Крестьянский сын».
Это нравилось Емеле:
Да, сынок он, в самом деле!
И крестьянский же притом,
И имеет крепкий дом.
 
 
Дом силён всегда углами,
Да столом под образами,
За которым дед и бабка,
И детишек полна лавка:
Расплодился род людской
Недалече, под Москвой.
 
 
Со вторым дружком на пару
В классе мог задать всем жару —
В смысле спорта и работы —
Не те… в том возрасте заботы.
Вместе оба и играли.
Тон другим тем задавали.
 
 
Брали в классе с них пример.
Каждый был, как пионер.
Интересно им везде
Чувствовать себя в узде,
Занимаясь общим делом,
А потом уж своим телом.
 
 
А в каникулы, в артеле,
Находясь опять при деле,
Председателя наказ
Выполнял он напоказ:
Ящики сбивал он споро,
Заработав денег скоро.
 
 
Для семьи опять же помощь,
Ведь достала старых немощь.
Мог он гвозди забивать,
Крышу дранкой покрывать.
«Дырку» мог заделать в прясле
Хоть оглоблей, хоть… «балясной».
 
 
Мог пилить, строгать, тесать —
Плотником себя считать.
Глазомер развил он быстро,
Хоть не был артиллеристом.
Но об армии мечтал —
Чаще про войну читал.
 
 
Знать есть гены от стрельца
Молодого удальца.
В отрочестве все пацаны,
Как и в речке огольцы,
Шустры были, веселы,
И на выдумки хитры.
 
 
Рожи корчили детишки.
Нет, чтобы читать им книжки.
Хулиганили, шалили…
И за это их бранили.
Но те меру знали всё же,
И что делать им негоже.
 
 
Правда, был дружок Эраст,
Что на выдумки горазд.
Поддержать не прочь он друга
В хулиганстве, как подпруга.
Он приезжим был оттуда,
Где всем людям теперь худо.
 
 
Этот друг его Эраст,
Что на подлости горазд,
Хитёр и расчётлив был,
И Емелю не любил.
На поверку, как-то…, в раз,
Оказался педераст!?
 
 
Был ещё приятель Гога
С носом, как у носорога:
Длинным и курносым был.
(Потому и не забыл)
Добрым, хоть гундосым слыл,
И Емеле не солил.
 
 
Он учился еле-еле.
И с томленьем был он в теле.
Заторможенный всегда.
Шустрый только иногда.
Но зато пластичен лишек.
Это нонсенс для мальчишек.
 
 
Но в футбол играл отменно.
Пас давал он непременно.
В школе всегда скромным был.
На уроках не шалил.
Подставлял его Валера —
Тот, что был для всех холера.
 
 
Емельян его ж любил,
Как товарища хранил,
Защищал его от «друга»…
В общем, был Емели круга.
Свой круг Емеля расширял,
Так как всем он доверял.
 
 
Доверяли и ему.
Был надёжен он в быту.
Никого не подводил,
Держал слово, кое чтил.
За то Емелю уважали,
Как большого ублажали.
 
 
Стал в каникулы работать.
«Неча по-пустому ботать!» —
Так, как взрослый он считал,
Днями больше не гулял.
(Кто к труду давно привык,
Тот не мальчик, а мужик).
 
 
Старший брат создал бригаду.
В ней нашлось и место «гаду» —
Так Емелю в детстве звал,
Когда за волоса́ таскал.
(Но душою я б скривил…
Старший младшего любил).
 
 
Младший сын в семье растёт.
С пастухом коров пасёт.
Отпускают без опасок.
Не пастух он, лишь подпасок.
Тринадцатилетним пацаном
Был Емеля пастухом.
 
 
(Ну как про то не донести,
Как он ходил коров пасти?)
Из верёвки сделал кнут.
Вот теперь Емеля крут.
Вскоре он и в сенокос
«Трудодень» домой принёс.
 
 
Но принёс ещё и опыт,
Что тем летом был им до́быт.
(Он в стогу порол доярку —
Молодую тёлку, ярку)
Та, увидев молодца,
Аж опала вся с лица.
 
 
«Ничего, что слишком молод,
Зато он утолит мой голод!».
Вот она и отдалась,
За совращенье… не боясь.
Ведь сама была подростком.
Внешне же – так переростком.
 
 
Была выше Емельяна.
Тот лицом касался стана,
Так как талия её
Была по грудь пока его.
Снизу на неё смотрел,
Бёдра обнимал, пострел.
 
 
Емелю дева обняла,
И ласкала так полдня,
Завалив мальца под стог…
И в конце какой итог?
Так познал Емеля блуд.
«Девственность» терял он тут.
 
 
Но узнал любви он тайну,
Либидо и страсть нечайну.
То ж понравилось ему,
Как любому пацану.
Стал за девками смотреть,
И елду свою тереть.
 
 
А, как стал он подрастать,
То давай девчонок драть.
Средь них выбрал не одну,
Примеряя на елду.
А как случай поспевал —
Так и вставить успевал.
 
 
В том похож был на отца,
Но не в копии лица.
Всё познать хотел он тоже.
Даже в том, о чём негоже
Здесь подробнее писать,
И, тем паче, рисовать.
 
 
Интересно парню было.
Вот везде совал он рыло.
Любопытным был безмерно,
Любознательным примерно.
Научался ремеслу.
Знал работу не одну.
 
 
Он и в этом был в отца —
В работе тоже молодца.
Знатный был в совхозе плотник.
И до баб большой охотник.
Ни одну не пропускал.
Всем соседкам он вставлял.
 
 
За то́ били мужики:
(На расправу все легки)
Кто за дочь, кто за жену,
За подругу иль сестру.
Ходил батя в синяках,
Когда был он в женихах.
 
 
Было, отбивал невест,
Чтоб на них поставить крест.
В общем, батя был ходок.
Видным был его порок.
Так что многим насолил
Пока неженатым был.
 
 
Затем собралась родня.
Порядила лишь полдня,
И решила обженить,
Чтобы блуд сей прекратить.
И подставила невесту,
Что из хутора «с окресту».
 
 
Из нормальной, из семьи,
Жившей на свои гроши́.
Но её отец был крут.
Как чуть что – скорей за кнут.
Он застукал молодых
В стоге, вечером, нагих…
 
 
Тут же взялся он за вожжи,
И содрал немало кожи
С задницы того «стрельца»,
Опавшего тот ча́с с лица.
А когда закончил драть,
Стал Козьму тогда пытать:
 
 
И сказал: Возьмёшь дочь в жёны!?
А иначе я погоны
Враз на китель нацеплю,
В орденах в райцентр схожу,
И тебя я посажу.
Если нет – сам удавлю!
 
 
От такого убежденья
Стал жених красней варенья.
«Что тут сетовать и выть?
Ведь с лица воды не пить!» —
Понял тут же наш жених.
Получив кнутом, он стих:
 
 
Да, такие вот дела…
Она уродлива была.
Зато фигурой хороша.
И была ещё душа.
Успокоился Козьма,
Гаркнувши сомненью: Ша!
 
 
Близко глазки, длинен нос.
Да и лоб был под откос.
Вот природа смастерила
Из девицы – гамадрила?!
 
 
Для её отца вопрос:
«Как бы укротить ей нос?
За кого-нибудь отдать?
Хоть кого б в зятья бы взять».
И попался в сеть Козьма,
Вместе с ним – его родня.
 
 
Так Козьму и оженили,
Тайну блуда сохранили.
Вместе с тем и честь жены,
И спокойствие Козьмы.
 
 
Стали жить и поживать,
И сынов двоих рожать.
Старший – копия отца,
С лица глянув до конца.
 
 
Ну, а младший – точно в мать.
Что теперь на то пенять?
Младший всегда больше люб,
Даже, если парень – дуб.
 
 
Но Емеля не был дубом.
В худшем, был он только срубом,
С безобразным лишь венцом,
И с большим внизу концом.
 
 
Но пошёл он вдруг в отца,
Когда закапало с конца.
Прошла слава по селу —
Кто имеет тут елду.
 
 
Стали женщины коситься:
«Как к Емеле относиться?
Как попробовать его,
Если на виду село?».
Стали повода искать
Затащить его в кровать.
 
 
Наконец, одна нашлась —
Очень хитро отдалась,
Вдруг на конном, на дворе,
Захватив его в игре.
 
 
Емельян поил коня.
Тот стоял, пока храпя.
Бил копытом о настил.
Бабу этот конь взбесил:
У того под крупом вдруг
Елда выросла, как сук.
 
 
Подождав, пока Емеля
Отойдёт, дел не имея,
Она вымолвила вслух,
Будто нет кого вокруг,
Потрепав коня за гриву,
Громко и почти игриво:
 
 
От такого б понесла.
Я такому бы дала…
Иль, хотя бы от осла —
Вновь добавила она:
Мне что конь, а что осёл.
А тем более … козёл.
 
 
Услыхал слова Емеля,
Покраснев, стыд всё ж имея.
Но не смог тут устоять,
Раз секс предлагает ядь.
К бабе тут же подоспел,
И её он поимел.
 
 
Он тогда ещё не знал,
Чем он этих баб достал.
Думал, что у всех елда.
А она в селе одна!
Стал гордиться он елдой,
Уникальной, дорогой.
 
 
Так Емеля рос в селе,
Думая и о елде,
О том, как её хранить,
Как в учёбе сохранить,
Как работать и баб драть,
И ещё в футбол играть.
 
 
Подошла к нему одна —
Думала, её елда:
«Наставлю мужу я рога!».
А Емеля ей: Ха-ха!
У меня свои … рога.
Два в одном – моя елда!
 
 
Но это сглазил Емельян,
Когда вдруг залез в бурьян
В поисках своей удачи
При решении задачи
Поймать девку на елду,
Как рыбёшку на блесну.
 
 
Только скинул он штаны,
Дав свободу для елды,
(А ходил он без трусов,
Как пиндосы без мозгов —
Та в трусах не помещалась,
Потому и не скрывалась)
 
 
Муха села на конец,
Думая, цветка венец,
Или дерьма куча даже,
Или что другое, гаже.
 
 
Щекотала хоботком,
Лапками, одним крылом.
А потом взяла, взлетела,
В никуда и улетела,
Оставив память о себе
Ощущеньем на елде.
 
 
Тут и вздумал Емельян:
«Надо бы зайти в бурьян,
Расчищая членом путь,
В нём кого-нибудь спугнуть:
Комаров, жуков, клопов,
Бабочек и кузнецов —
Насекомых всяких, пчёл…
(Многого он не учёл).
Те, глядишь, от страха лягут…
Иль от любопытства сядут».
 
 
Просчитался Емельян.
(Лучше бы сосал кальян,
По природе не скитался,
За здоровье своё дрался).
 
 
На Емелину елду,
Этимолога балду,
Сел теперь мохнатый шмель —
Шустр, любопытен, смел.
Стал он ползать по елде,
Удивляясь сам себе:
 
 
«Что же это за цветок?
Промахнуться я не мог!?
Только что сидела муха…
Вот ведь обманула, сука!
Нет пыльцы и нету мёда.
Запах здесь другого рода?!» —
Так подумав, улетел,
Чуть с катушек не слетел.
 
 
Уф! Решилась всё ж задача —
Вздохнул Емеля, чуть не плача —
А то я так тут испугался,
Чуть без члена не остался!
Натянул штаны рукой,
И скорей пошёл домой.
 
 
Он вообще решал задачи
Без подсказки, без поддачи.
А решить бы их смогла
Цубербиллер лишь одна.
Математиком он слыл.
«Лобачевским» прозван был.
 
 
За это в классе уважали,
За елду не обижали.
Хотя тайно, вот Вам крест,
Зависть всё ж была в окрест.
Но, кто завидовал – не знал.
Емеля всех ведь уважал.
 
 
В окружении друзей,
И без лишних там идей,
Ловил он как-то карасей.
Иной раз пас он поросей.
По грибы ходил с семьёй,
И купаться всей гурьбой.
 
 
Да, такая вот судьба
Не домой теперь вела.
А вела с друзьями в пруд.
Ведь закончен дневной труд.
Теперь можно искупаться,
И с друзьями «поиграться».
 
 
Но опять проблема в том,
В чём купаться здесь притом.
Ведь в трусах то бесполезно.
Зато нагишом полезно.
Потому в воде Емеля
Плавал неглиже, робея.
 
 
Только кончил «на машки́»,
Под друзей своих смешки,
Он тут с Гогой состязаться,
С чемпионом за приз драться,
Как явились девки вдруг,
У голых вызвав тем испуг.
 
 
Пока парни прикрывались,
Девки нагло насмехались.
Отпустили только Гогу,
Он ведь нужен только Богу.
А Емелю окружили,
Голову ему вскружили.
 
 
И загнали его в пруд:
Думали, что тем припрут.
Тот же их не испугался,
Снова взял и искупался,
Ягоди́цами сверкнув,
Снова голым прыгнув в пруд.
 
 
Как наплавался он всласть,
То подумал: «Как выла́зть?».
И в заутренней тиши
Отплыл Емеля в камыши.
 
 
И глазами кругом шарив,
Под водой рукой пошарив,
В поисках травы по дну,
Чтоб прикрыть бы той елду.
 
 
Долго так глазами лупав,
Водоросли вдруг нащупав,
Вырвал с корнем из воды
Для спасения елды.
Заодно нарвал кувшинок,
Много, хоть неси на рынок.
 
 
И огромный сей букет
Для елды стал, как пакет.
Вот спасенье для Емели.
К берегу пошёл он еле.
 
 
А девицы там толпой.
И Емеля – чуть живой.
Вышел на берег он голый,
Заслоняя торс фиго́вый.
 
 
Орут девицы все вокруг:
Подари кувшинку, друг!
Цветы те стали вырывать,
Тра́вы на́ берег бросать.
 
 
Емельян, разинув рот,
Сделал полуоборот.
Ведь в руках его остались
(Девкам в основном достались)
Крохи от букета вод.
Вот такой тут поворот.
 
 
Тем остатком прикрываясь,
И тихонько удаляясь,
Он пытался скрыться прочь.
Но соседка, Маньки дочь,
Проводя по ягодицам,
Развернула стан к девицам.
 
 
Щекотать давай Емелю,
О чём мечтала всю неделю,
Чтоб тот руку отпустил,
И чтоб выбился из сил,
Оголив на обозренье
Природы видное творенье.
 
 
Емеля начал отбиваться,
И с соседкой чуть не драться.
Тут другие подступили
И Емелю повалили.
Навалились всей гурьбой
Посмотреть на член большой.
 
 
С травой кувшинки растащили.
Емелю чуть не оскопили,
Трогая его елду,
Как священную балду.
Вот набрался парень сраму!?
Но решил не делать драму.
 
 
От сих ласк восстал всё ж пенис,
Хоть играй в настольный теннис.
Потому решил отдаться:
«С толпой девок что ли драться?».
От восторга те визжали,
Будто в цирке побывали.
 
 
От удивленья рот разинув,
И трусы скорее скинув —
Кто был вовсе без трусов —
Под созвучье голосов
Девки вмиг наперебой
Загалдели: Член большой!
 
 
Себя словами раззадорив:
«Кто смелее? – враз поспорив —
Кто при всех ему отдастся?».
Елдою будет наслаждаться!
 
 
Тут пришла соседки мать,
Попытавшись здесь стирать.
Но услышав девок рать
Принялась всех разгонять.
 
 
По спине и голой попе,
Не смотря на девок вопли,
Била мокрой простынёй,
И качала головой:
 
 
Ах, бесстыжие вы, девки!
Чтобы слиплись ваши зе́вки,
Узкощелки, вашу мать!
Куда в вас елду совать?
Раздерёт она вас враз,
Этаких дурных, зараз!
 
 
Враз Емелю отпустите,
И себя вы не срамите!
Где же девичья тут честь?
На елду не надо лезть!
И прикройтесь, вы, срамницы!
(Ну, как Федота голубицы).
Растудыть, ядрёна мать!
Ни прибавить, ни отнять! —
Молвила в сердцах она,
И Емелю подняла:
Ну-ка, парень, не дури —
Надевай скорей штаны!
 
 
Вскоре, удаляясь прочь,
Думала: «И мне не в мочь!
В сторону глаза скосить,
Скорей ноги уносить
От такого, от орла!
Да! И я ему б дала!
 
 
Ладно, хватит на перво́й.
Муж мой тоже золотой!
Отдерёт за милу душу…
Верность мужу не нарушу!
Мимо я пройду елды,
Чтоб не искушать судьбы!» —
 
 
Думала она опять.
Но вдруг повернула вспять.
Стала парня догонять,
Чтоб себя ему отдать.
(Трудно без такой елды —
Это видно без балды)
 
 
Показались тут кусты,
Проросли что у воды.
Эй, Емеля, молоде́ц,
Подожди меня, юнец! —
Вдруг придумала она,
Вокруг пальца обвила:
 
 
Пока буду я купаться,
Чтоб на гада не нарваться,
Карауль мою одежду —
Вселила тем в себя надежду —
Я ведь быстро, погоди.
На меня лишь не гляди! —
Молвила в сердцах она,
Погрузившись в пруд одна.
 
 
Емеля сам бы не глядел,
Но не любил сидеть без дел.
И пора обмыть бы тело
От песка, что заскрипело.
Недаром девки ведь валяли.
Хоть по траве, но всё ж измяли.
 
 
Своими ласками ж опять
Елду заставили стоять.
До сих пор не опустилась:
Вот, за резинку зацепилась.
 
 
Штаны Емеля смело скинул,
Окрестности кругом окинул,
И опять нырнул он в пруд —
Одежду точно не упрут.
Никого в окрест ведь нет.
Не давал он и обет.
 
 
Баба тоже, всё ныряя,
Ягодицами сверкая,
Кувыркалася в воде,
Думая лишь о елде:
«Как бы к ней мне подступиться?
Только бы не осрамиться!».
 
 
И решила тут она:
«Утонуть бы мне пора!».
И, нырнув надолго вглубь,
Вынырнула – глаза «влупь».
Выплюнув воды из рта,
Заорала тут она:
 
 
Помогите! Я тону,
Ухожу на глубину!
Ноги напрочь мне свело!
Не работает бедро!
Руками больше не гребу.
Не поможешь – утону!
 
 
На крик Емеля обернулся,
И, как спринтер, он рванулся.
Недаром плавал «на машки́».
Секс сразу, мигом из башки.
И подплыл он к бабе той,
Поддержав её рукой.
 
 
Как заправский здесь спасатель —
В любом деле он старатель —
Навзничь сам перевернулся,
В спину враз елдой уткнулся.
Подпирает тело той,
Изогнувшейся елдой.
 
 
Стал работать он ногами.
От того елда кругами
Чертить стала по спине.
Вот забава та елде.
От того чуть не взбесилась —
К спине крепче прислонилась.
 
 
Тогда её перевернул,
Голову назад нагнул,
Приказав ногами ботать,
А руками не работать.
Лишь держать вдоль тела те,
Не мешали чтоб елде.
 
 
Тёплая вода в пруду
Повлияла на елду.
Та давно уже восстала.
А восставши и достала,
Всё мешав Емеле плыть.
Ну, и как с такою быть?
 
 
Под ногами уже дно.
А елда, ну всё одно.
Встал Емеля на мели.
Бабу надобно нести.
Подхватил под ноги, стан,
Вынес из воды, как кран.
 
 
От деревенского труда
Баба стройною была.
И упитана лишь в меру.
(Городским то для примеру)
А Емеля был силён.
Тяжести таскал ведь он.
 
 
Положил ту на траву.
Хотел оставить тут одну.
Та ж его не отпустила.
Шею, как петлёй обви́ла.
Притянула вмиг к себе,
Свой живот прижав к елде.
 
 
Нахлебалась я воды —
Показав рукой «куды» —
Ты ж, Емеля, не урод,
Сделай мне дыханье в рот.
 
 
Близ увидев гамадрила,
Блин, глаза и закатила,
И впила́сь губами в рот,
Хоть Емеля был урод.
 
 
Взяв за кудри на затылке,
И сцепив объятья пылки,
Тут же выпятив живот,
И язык засунув в рот.
 
 
Вот поди ж ты, хоть крестьянка,
Но зато в любви как жарка!?
Хоть французский поцелуй.
Хоть сожмёт губами … буй.
Хоть отдастся двоим сразу,
Йоги приняв даже позу.
 
 
Тут Емеля не сдержался,
Вмиг той бабе и отдался.
А та ощутила муку.
Через муку – его штуку,
Сладострастьем упиваясь,
От оргазма извиваясь.
 
 
Вот с тех пор прошёл и слух,
Что Емеля не лопух.
Любой бабе готов вставить.
(Нечего мне здесь добавить)
Каждая о нём мечтала.
В снах себя и ублажала.
 
 
Но ведь он не Казанова.
(Мысль такая и не но́ва)
Так что многих пропускал.
Мало всё ж кому вставлял.
Больше делом занимался.
В выходные не сношался.
 
 
Играл Емеля на баяне.
Безотказным был в том плане.
(А когда елда вставала,
То баян и подпирала).
На свадьбах он всегда играл,
И на танцах зажигал.
Танцевать ведь сам не мог —
Елда болталась между ног.
 
 
Известным стал он баянистом.
Так, поди ж, почти артистом.
Но не пел и не плясал.
Хорошо лишь рисовал.
Книжки разные читал.
Про войну всё ж обожал.
 
 
Про разведчиков, шпионов,
Про героев, чемпионов,
Рыцарей и мушкетёров,
Про гусар и про бретёров,
Про разбойников лихих,
И про прочих всех, других.
 
 
Любил летом Емельян
Возницей ездить, как болван.
Возил на станцию поклажу.
Но не в этом суть здесь даже.
 
 
Ещё с детства с пацанами
Они на станцию бежали,
Чтоб на рельсы гвозди класть,
И от наезда в ступор впасть.
 
 
Посмотрели, пошалили,
Гвоздь на камни заменили.
Но и это надоело,
И нашлось другое «дело»:
 
 
Бросать стали в поезда:
Крошились стёкла, как слюда.
Тогда вовремя поймали,
Тем несчастья пресекали.
Лишь Емеля не попался —
Он тем временем сношался.
 
 
Другим летом, в сенокос —
До того давно дорос —
Вдруг косить ему не дали (?).
Бабы вмиг с собой забрали.
С ними он траву сгребал,
А затем в валки сбивал.
 
 
Ворошил граблями сено,
Оборачивал умело.
Потом лазал на копну:
Превращал её в скирду,
Или просто в круглый стог.
Всё равно один итог.
 
 
Бабы вверх глаза косили,
Сено быстро подносили.
Любовались Емельяном,
И его межножным планом,
О его елде мечтая,
Себя рядом представляя.
 
 
В полдень, в массовый обед,
Несмотря на свой обет,
Он с младой уединился,
Поняв, что в неё влюбился.
Глазки строили они,
Как остались вдруг одни.
 
 
В поле дальше отошли,
Место для себя нашли.
Тут девица распустилась.
Ведьмой для него явилась.
Проявила вдруг активность,
Подавив его пассивность.
 
 
Затащила парня в стог,
Свесив голову у ног.
И давай его ласкать:
Гладить, крепко обнимать,
Щекотать и целовать.
В общем, парня соблазнять.
 
 
Оттопырились штаны
От емелиной елды.
Та трико с него стянула.
Тот час на елду взглянула,
И лишилась мигом чувств,
Вскриком из открытых уст.
 
 
Тут Емеля обалдел,
Но девицей овладел.
Та от боли вмиг очнулась,
И от страсти встрепенулась.
Стала помогать ему,
Себя напялить на елду.
 
 
Вскоре вся зашлась от страсти,
Ощутив потоки сласти.
(И что же бабы за народ?
И каких они пород?)
 
 
Ей пора бы знать и честь,
Но велит дрова «принесть».
Снова ощутить елду
Хочет лишь её одну.
 
 
Ненасытной оказалась,
Хоть царапалась, кусалась.
Это было лишь от чувств,
Вырывавшихся из уст.
И это было не впервой
В Емели жизни молодой.
 
 
Был он в жизни, как игрок.
Делал многое он впрок.
Он играл за класс, за школу
На турнирах по футболу.
За деревню, за район.
Известным был в футболе он!
 
 
Хоть в футболе он не Эдик,
Но зато был и не педик —
До голландцев далеко:
Хоть Стрельцов он, но не то!
Рано было в мастера,
Хоть хорошо и шла игра.
 
 
Да, в футбол играл заправски:
Видел поле хоть бы в маске.
Пас давал на ход друзьям.
Открывался тут и там.
Был со стартовым рывком.
По воротам бил нырком.
 
 
Да, играл он головой.
Думал в поле часто той.
Хитроумным был порой.
Даром, что ли, с головой?
 
 
Ведь достались гены предка
(Та история не редка)
От Федота, от стрельца.
Ох, Емеля … молодца!
 
 
За него отцу не стыдно.
Только матери обидно:
Ведь гоняет мяч с утра.
Не дойдёт так до добра.
Вот соперник как-то, ах…
Угодил Емеле в пах.
 
 
Мяч он принял на еду,
Давно почившую ко сну.
Хоть удар был не силён,
Возбудил Емелю он.
 
 
И проснулась тут елда,
Подняв голову: Беда!
Кто посмел мой сон прервать?
Растудыть, такую мать!
 
 
Отскочил заметно мяч.
А Емеля чуть не в плачь.
Судья дал за то штрафной,
Будто он сыграл рукой.
 
 
Рассердилась тут еда,
Словно встала из седла:
Что за спорт дурной такой,
Раз нельзя играть елдой?
 
 
Тут вмешался капитан:
Ты штрафной напрасно дал!
Было сыграно… елдой,
А не из трусов рукой!
 
 
Судья, распустив усы,
Руку сунул под трусы:
Ты мозги мне не мути!
Не могла елда… ети!
 
 
Но елда взяла реванш
(Появился как-то шанс),
Передачу приняв в пах…
Мяч затрепетал в сетях.
 
 
Будто бил он головой.
Но гол забит был им елдой!
Восхищаясь той игрой,
Елду считал он дорогой.
Позже часто вспоминал,
Гордость к ней теперь питал.
 
 
Думу думая свою,
Как-то почесал елду:
А пойду-ка я … схожу,
Отойду потом ко сну.
Надобно потом подмыться,
К бабе чистым чтоб явиться!».
 
 
Раньше, что греха таить,
Нечем попу было мыть.
Даже нечем вытирать
Перед тем, как лечь в кровать.
Вот и шла на то газета.
Просвещенья тема эта.
 
 
Потому и чтенью прессы
Радовались все, как бесы.
Прочитаешь тут заметку,
Потом в анус на отметку.
Летом, правда, проще было.
На природе листком… мило.
 
 
И решил Емеля – «Лето!
Без газеты можно это!
Присяду прямо на траву…
А потом листком утру.
Надобно большой листок:
Подорожник, лопушок».
 
 
Посмотрел Емеля вкруг,
Много разных их вокруг.
И нашёл большой листок —
Всё же мокрый лопушок:
«Вот и получил я бонус,
Окропив росою анус!».
 
 
Только сделал дело это,
Как к елде прилипло где-то.
В сумерках не разглядел.
А сидел на члене шмель.
Емеля это не сносил…
А тот взял и укусил.
 
 
Взвыл от боли тут Емеля,
Чувствуя, как член, немея,
Стал заметно опухать,
И головкою сникать.
 
 
Этот факт его взбесил.
Член он в бочку опустил.
Стало легче тут ему.
Взглянул Емеля на елду.
Та опала было очень.
Но распухла – видят очи.
 
 
Долго он её берёг,
Как какой-то оберег.
Грустным Емельян ходил,
Себе покой не находил.
 
 
Но нашлась одна девица
Стройная, в платке из ситца,
Что к Емеле подошла,
Улыбнулась и ушла.
Но кокетливо взглянула,
Искру тем в душе раздула.
 
 
Емельян тут удивился.
Поняв, что в неё влюбился,
Стал всё думать он о ней,
Мечтая встретиться скорей.
 
 
Да, влюбился Емельян.
И от чувств своих стал пьян.
Весь о милой он в мечтах,
Но блюдёт себя в делах.
 
 
Даже стал стихи писать,
Не давая их читать
Никому, ни даже другу,
Берегя от них подругу.
 
 
«Здравствуй, милая подружка,
Моих глаз усла́душка!
Слёзы пьёт моя подушка
По тебе, голубушка».
Но поэтом он не стал,
Так как он другим страдал.
 
 
А скорее ей, одной,
Всех поровшей ерундой:
Кто-то охал, кто стонал,
Волосы на попе рвал.
Закалился так в «боях»,
Став с елдой, как на паях.
 
 
Девчонка ж хитрая была.
Его желаньям не вняла́.
Улыбалась лишь слегка,
Но себя в любви блюла.
Не шла с Емелей на контакт.
Ему ж не нравился сей факт.
 
 
Караулил он её,
Зная, что возьмёт своё,
Сохраняя от елды,
В чистой поисках любви.
 
 
Наконец и та пришла —
Неожиданно нашла.
Пошла девица на контакт,
Нарушив прежней жизни такт.
 
 
Сама к Емеле подошла,
И зашептала, чуть дыша,
Гамадрилу прям на ухо.
(Для него была то мука)
Руками нежно обняла,
И губами доняла́.
 
 
Тут Емели естество
Вдруг привстало на все сто.
Над коленкою – гора.
Снять штаны уже пора.
Тут он и спустил штаны.
Вот раздолье для елды!
 
 
Так три месяца дружили.
Их родители рядили,
Что поженятся они
После школы в зимы дни.
 
 
Но случилась вдруг беда.
Не Емелина елда
Оказалась тут причиной,
Представ только дурачиной.
 
 
Прибежав к нему, подруга
Заревела, как белуга:
Емеля, милый, вот беда!
Трое трахнули меня.
Изнасиловали группой
Заезжие артисты труппой.
 
 
Обратился он подруге
Так, что слышал всяк в окру́ге:
Как же ты так повелась?
Сама, наверно, отдалась?
Не смогла я устоять!
Ну, ты даёшь, ядрёна мать!
 
 
С девушкой расстался он,
С чуть не ставшею женой.
И от горя и от муки,
Думая, что бабы – суки!
Решил Емеля удалиться.
От позора как бы смыться.
 
 
Шабашников нашёл бригаду.
А те парню были рады.
Хоть из местных был один.
Да и русский, не грузин.
 
 
Только летом, каждый год,
Те смущали здесь народ,
Предлагая что-то сделать,
Или что-нибудь доделать,
Что не могут мужики,
В основном уж старики.
 
 
Молодёжь всегда ж сбегала,
Своих предков оставляла.
И редело населенье.
То обычное явленье.
Ну, а вакуум опять
Заполняла «друга́ рать».
 
 
В селе из Пензы объявились,
Как снег на го́лову свалились.
Теперь «татары» появились.
Но аккуратно подрядились
Здесь шабашить каждый год.
Сельский принял их народ.
 
 
Два парнишки, два мужчины,
Быстро, не тянув резины,
В селе делали ремонт,
Местных всех беря на понт.
Селянам пудрили мозги
Даже качеством доски.
 
 
Старшим был у них Разиль.
Ну, а хитрым был Камиль.
Два других – пока учась
Деньги драть, и не смутясь —
Помогали им во всём
Каждый час, и день за днём
 
 
Был один из них Шамиль,
Отец которого Разиль.
А другой – дружок Шамиля,
Да и родственник Камиля.
В общем, данная четвёрка
На шабашку была вёртка.
 
 
Поначалу всех купили
Качеством, о чём забыли.
Стали те всё делать быстро,
Народ понял, что не чисто.
Ясно дело – здесь рвачи.
Ремонт хочешь, так молчи!
 
 
Многие уж отказались
От заказов, что остались
Лишь далёкою мечтой,
Да и слишком дорогой.
 
 
А шабашники смекнули,
И тот час переметнули
Предложенья все свои
На соседние дворы.
В СНТ они явились,
И там тем же засветились.
 
 
Москвичи, а не селяне,
Ну, а в большинстве Тверчане
Стали их теперь просить
Что-то сделать, починить.
Приютил их СНТ,
Под крыло взяв чары все.
 
 
Появился и начальник,
Но большой он был охальник.
И рвачом он тоже был,
И льстецов, подлиз любил.
В общем, все нашли друг друга,
Став для друга частью круга.
 
 
Те за мзду там «прописались».
Как бы на́ лето остались.
С начальником пришлось делиться.
А тот не мог остановиться.
Цену мзды он повышал,
Так как честью не страдал.
 
 
Вечерами вместе пили.
Лишь «татары» подносили.
Ведь начальству не откажешь.
Глядишь, тостом тут подмажешь.
Задарма тому не пить?!
А потом те шли шалить.
 
 
Притянули Емельяна
Очень просто, без обмана.
Как рыбёшку на блесну,
Развели на секс, елду.
Приняли́сь то обсуждать,
В красках даже рисовать.
 
 
Ну, а тот развесил уши,
Не имея в них беруши.
Всё на веру принимал,
Так как честью он страдал.
Он во лжи не видел смысла.
Его совесть была чи́ста.
 
 
Но споили его раз —
Так, нарочно, напоказ.
Тем хотели проучить
За то, что принялся следить.
И Емеля учудил —
Один домик подпалил.
 
 
В общем, стал таким итог:
В отро́честве свершил поджог.
(Всё тогда же, и по пьяни,
И наевшись всякой дряни)
 
 
На это дело завели.
Но простили, … отвели.
По малолетству сесть не мог,
Хоть он и учинил поджог.
 
 
Да «татары» помогли —
Часть вины той отвели.
На суде, но артистично,
Так вели себя тактично,
Что судья слабинку дал,
И Емелю оправдал.
 
 
Стали крепче те дружить,
Друг друга тайны все хранить.
Когда в бане они мылись,
Тайнами там засветились:
 
 
У Разиля член побольше,
И в диаметре потолще.
У Камиля черты тоньше.
Да и член его поменьше.
И обрезаны они,
Но на четверть лишь длины.
 
 
Так что всё у них по форме,
Детородный орган в норме.
Но Разиль успел родить,
А Камиль – всё баб ловить.
Пристрастился и к вину,
Рюмку выпив не одну.
 
 
В конце дня, после работы
Они выпивши…. Да что ты?!
Ну, не в карты же играть.
Потому Разиль – в кровать.
 
 
А Камиль «идёт в народ»:
Может, кто возьмёт член в рот,
Захотев ему отдаться?!
(Так ведь хочется сношаться)
 
 
Брал с собой тогда Емелю
Для приманки, тех земелю,
Соблазнить чтоб больше баб.
Камиль в этом деле раб.
 
 
А начальник их, что босс,
Тот по жизни кровосос,
Продолжал их обдирать —
Себе много забирать.
Приходилось тем опять
И здесь цены поднимать.
 
 
От того страдали люди.
Так достали эти «хлюди»
Своей тупостью с баблом,
Плохим качеством притом.
Ну, как к такому относиться?
Стали на «татар» коситься.
 
 
Но трудились все они
С утра до ночи, до зари.
Делали всегда всё быстро,
Оставляя место чисто.
Хоть за это уважали.
(Пусть услуги дорожали)
 
 
Но народ тогда не знал:
Кто виновен, кто нахал?
Кто «татарам» сделал иго,
Показав соседям фигу?
Кто младых из них ребят
Посчитал, как трёх козлят:
 
 
Шамиля́ назвал Алюлем.
Его друга – так Булюлем.
Емеле третье имя дал:
Саритануром обозвал.
Пристяжным Емеля был,
Среди них он местным слыл.
 
 
Но средь «татар» «еврей» завёлся.
На халяву он повёлся.
Стал крысятничать он часто.
Видно бились с ним напрасно?
Коллектив он свой преда́л,
Ну, а тот ему поддал…
 
 
Каторга не долго длилась:
Вдруг милиция явилась,
Стала дело разбирать,
Всем по серьгам раздавать.
Емеле сразу – всё, домой!
Потому, как молодой.
 
 
Ну, а босу – «вилы в бок!» —
На наручниках – щелчок!
Своё дело знал он с толком.
Матёрым оказался волком.
Статью за это получил.
И на суде он как бесил?
 
 
Емельян в село вернулся,
Сразу здесь и встрепенулся.
В СНТ он будто сник.
А теперь как будто в крик.
Крик был сделан не душой,
А лишь тем, что под мошной.
 
 
Но конкурент здесь объявился.
Девок драть он подрядился
С маленьким таким елдёнком.
Но зато, с каким бесёнком?!
Многих девок он задрал —
Всех их ласкою он брал.
 
 
Ненасытным парень был.
(Но, как звали – я забыл)
Был он тут в командировке.
Оказался парнем ловким.
Девок местных обожал.
На конец свой их сажал.
 
 
Как-то в клубе он на танцах,
Не имея явных шансов,
Закадрить одну хотел.
Но это сделать не успел.
 
 
В тот процесс вмешались люди,
Увидав, что парень блу́дит:
Хочет девочку в кусты
Увести, как под уздцы.
 
 
На шум подошёл Емеля,
И вступился, как земеля,
За подружку, что была
Вежлива и хороша.
 
 
На неё давно он глазки
Положил, но ждал развязки
В дружбе с другом со своим,
Потому что был раним.
 
 
Не терпел он грубость, хамство.
В деревне часто видел чванство
Разных старых дураков.
Потому не стал таков.
 
 
Над собою он работал.
Языком зазря не ботал.
И за речью он следил.
Хамов рядом не любил.
 
 
Вот и тут опять вспылил.
Парня – гостя остудил:
Ты не суйся здесь с уставом,
Со своим московским правом.
От девчонки отойди,
И ей больше не хами!
 
 
Тот вскипел в момент от злости.
Захрустели даже кости
На запястьях у него.
Видно парень был… того?
Может знатный каратист,
Боксёр может, иль самбист?
 
 
Вмиг к Емеле подлетел,
На ухо ему запел:
Ну, ты, местный… гамадрил!
На кого ты член… забил?
Я, как гость, хоть и не бью,
Но тебя я отлуплю!
Ну-ка, выйдем мы вдвоём…
Там свой спор и разовьём!
 
 
Делать нечего Емеле.
Дрожь слегка уняв в колене,
Вышел с парнем на крыльцо,
Исказив своё лицо.
 
 
Не любил Емеля драться.
Да чего там… и ругаться.
Мирным, да и добрым был.
Никому он не хамил.
 
 
Ну, а тут другое дело.
В душе парня закипело.
Был за правду он борец.
Как и пращур был стрелец.
 
 
Потому на глаз был меток.
Видел – парень хоть и крепок,
В росте лишь чуть ниже был,
Но ведь тело не из жил.
 
 
Слишком был откормлен он,
Хоть и в чём-то чемпион.
Потому не быстрым был,
Хоть и очень сильным слыл.
 
 
И тем более не жилист.
В общем, парень был тот гнилист.
Не ровня Емеле он,
Что в работе чемпион!
 
 
Делал всё Емеля быстро,
Очень точно, даже чисто.
В любом деле шустрым был.
Потому и победил:
 
 
Гость Емеле апперкот.
Раззадорил его тот.
Стал точнее он махаться —
Состязаться, а не драться:
От удара увернулся…
Сам же он не промахнулся…
 
 
Деревенская закалка —
В драке не нужна и палка.
Меткость жёстких кулаков —
(Наколол немало дров)
Вмиг задиру остудила.
Даже с ног злодея сбила.
 
 
И, чтоб неповадно было,
Нога сама его добила.
Но не рассчитал Емеля
Положенья врага тела,
И попал по голове.
Враг затих, и быть беде.
 
 
(Ометелил в роще гостя,
Уступавшего чуть в росте,
Его бросив под кустом.
Искали парня ночью, днём)
 
 
Смалодушничал парнишка.
Тут подвёл его умишко.
Наперёд не рассчитал.
«Всё обойдётся!» – он считал.
 
 
Испугался наш боец,
И подумал: «Всё! Конец!».
Дёру дал скорей в деревню
Алиби добыть – в харчевню.
 
 
Взял из-под полы сто грамм,
И орать стал, как буян,
Чтоб запомнили все гости:
Здесь Емеля кричал тосты.
 
 
Алиби себе создал.
Но Емеля опоздал.
Видели его девчонки,
Как тот с гостем шёл в потёмки,
В рощу, что была за лугом.
И ему он не был другом.
 
 
Между ними разговор
Больше был похож на ор.
Дело подходило к драке.
Вскоре скрылись те во мраке…
 
 
Через несколько минут
Гость лежать остался тут.
А Емеля же – бежать,
Плохо стал соображать.
 
 
Но не тут-то дело было.
Поутру несчастье всплыло.
Покалечил гостя он —
В любом деле чемпион!
 
 
От удара по мозгам,
Хоть Емеля не Ван Дамм,
Крышу у того снесло.
Где, зачем – забыл на сто.
Вскоре вызвали врача.
Тот ответил сгоряча:
 
 
Сотрясение ведь мозга! —
Он словами, словно розга,
Ударил со всего плеча —
Признак, вот, паралича!
В общем, надо бы в больницу,
Да и вызвать бы милицию.
Да и делу ход бы дать,
Хулигана наказать!
 
 
Испугался тут Емеля:
Что наделал я, радея
За чужую девки честь?
(Что, по сути, только лесть).
 
 
Ведь не так-то и давно
Водил её он на гумно,
Где с вечернею зарёю,
Не придав значенья вою,
Обесчестил он её.
О чём узнало всё село.
 
 
Но такое здесь не в счёт.
Правило блюдёт народ:
Кто к девчонке прикоснулся,
Из приезжих приглянулся —
Того сразу в оборот:
Иль женись на ней, иль… в рот!
 
 
Зубы сразу сосчитают,
Под глаз синяка добавят,
Осрамят перед толпой,
Так как парень холостой.
 
 
Должен он теперь жениться.
Если нет, то удавиться.
Так как честь попрал свою
В их деревне, в их краю.
 
 
Многих девок выдавали —
Тем их тайну сохраняли,
«Берегя» и честь таких —
Молодых, дурных, сяких.
 
 
Так что в драке был резон.
Даром лета что ль сезон?
Если в этом разобраться —
Летом как парням не драться?
Есть и время и причины —
Поводы для дурачины.
 
 
Вот Емеля и попал…
Приключений не искал —
Сами те нашли его,
И с милицией… в село.
 
 
Предало оно его.
И поникло вмиг чело.
Вскоре дело завели,
И свидетелей нашли.
 
 
Те девчонки поначалу,
И без всякого уставу
Капать стали на него.
Да и жертва сам …того…
Как телок мычал сначала,
Будто в рот набрал мочала.
 
 
Лишь потом разговорился,
Так как просто оскорбился.
А девчонки вмиг на танцы:
Танцы-манцы-обжиманцы,
Где конфликт тот и возник
Из-за их же божьих лик.
 
 
Но пока вели то дело
Леченье результат имело.
Парень вдруг пришёл в себя,
Лишь самого за то виня.
 
 
Видно, всё же честным был.
Потому не посадил
Он соперника лихого,
Шустрого и заводного.
 
 
Вину при́нял на себя,
Гордость, честь тем сохраня.
Он ведь всё же был боец.
Ну, вспылил тут, под конец.
Ну, а с кем то не бывает?
Тут сомненье вмиг растает.
 
 
И Емелю отпустили.
Хорошо, что не сгубили,
Как бывало городских.
В деревне ценят лишь своих,
И не бьют тех для острастки.
А с не бьющих взятки гладки.
 
 
Емеля ж учинил там драку,
Избив соперника – собаку.
Потому суд и рядили.
Даже чуть не посадили,
Как бывало других, но…
Чудо вновь его спасло.
 
 
Да, опять спасла елда —
Судья женщиной была.
Снизошла до гамадрила,
Хоть Емеля и чудила.
Поначалу срок скостила,
А потом совсем простила.
 
 
Нет претензий от страдальца,
Хоть повреждены два пальца,
Те, которыми держать
Член, иль ручкою писа́ть…
Может и елда спасла,
Что Емеле дорога́.
 
 
Ведь спасал её он раньше,
Пряча от чужих глаз дальше
Иль в штанину, иль в трико,
Меж ног засунув далеко.
Так елду меж ног просунет,
В попу чуть ли не засунет.
 
 
То зажмёт член меж колен
Коренным троих коней.
Иль, засунув тот в штанину,
Он шагал, как в пантомиму.
 
 
Член, конечно, восставал,
И ему ходить мешал.
Всё просился на природу.
А в итоге – на свободу
От таких ритмичных трений.
Наш Емеля просто гений!
 
 
Но трико ведь облегало,
И толщины не скрывало.
Всякий мог легко узреть,
Что лишь Емеля мог иметь.
 
 
Потому на физкультуре,
Когда все тела в натуре,
Замечен был его елдак,
Мешавший парню эдак, так.
Вот и трусы носил длиннее
Всех, кто выше и крупнее.
 
 
В классе старостой он был,
Потому и допустил
Нарушенья этой формы,
Кою считал он для проформы.
И физрук то разрешал,
Так как парня понимал.
 
 
Но через года, через два
В школу новая пришла
Физкультурница младая,
И в претензиях другая.
Сразу тут разобрала́сь.
(В мыслях, было, отдалась).
 
 
Потому она легко
Повелела быть в трико.
Но поверх трусы надеть,
От елды чтоб не краснеть.
Попривыкли все к Емеле,
И к его в трико гантеле…
 
 
Как Емеля повзрослел,
Так и паспорт заимел.
А когда тот был готов:
Емельян Козьмич Стрельцов!
 
 
Родом из деревни иже,
Что к райцентру и не ближе,
Чем другие все вокруг,
Образуя Тверской круг.
 
 
Многие осели тут,
Созда́в очаг, семьи уют,
Не жалея ни о чём.
Их не отманишь калачом.
В ней прописан парень был
На Центральной, дом один.
 
 
Изба крайняя была,
Потому была цела.
Ведь с неё село нача́лось.
Прям от речки, рядом малость.
А потом и разрослось,
Дальше за года́ взошлось
Церквью ладной на пригорок.
Не было других тут горок.
 
 
Треть села одних Стрельцовых.
Аборигенов для всех новых,
Что ходили до села,
Оседая на века.
 
 
Да и что таить греха —
Все Стрельцовы, как меха,
Раздували тут костёр
(Про них сказ всегда остёр)
Любви безумной, непростой,
Для всех пришедших на постой…
 
 
Емельян кончал учиться,
И успехами кичиться.
Математиком он слыл,
В физкультуре лучшим был.
Географию любил,
И историю он чтил.
 
 
Ну, а в химии был дуб.
И предмет сей был не люб.
В биологии тупил.
Но зато как он чертил!
Парень был с воображеньем,
И о себе с высоким мненьем.
 
 
Да и рисовал отменно.
Помогал всем непременно
По геометрии решать,
Трудности все разрешать.
Мог любую теорему
Доказать, хоть как дилемму.
 
 
Но с французским он … того.
Не любил язык: «Не то!».
Еле-еле говорил.
Но зато им что творил?!
Мог Емелин язык – друг
«Произнесть» заветный звук.
 
 
Даже полная училка —
К языку довольно пылка —
Вмиг заглядывала в рот:
Как Емеля может тот
Так проворно провернуть,
Звук издав, слюну сглотнуть.
 
 
А красивая физичка —
Баба стройная, как спичка,
Глаз с Емели не сводила.
Тем смущала гамадрила.
На уроке, как-то раз,
Обронила пару фраз:
 
 
Пусть к доске идёт … «Стрелок»,
И расскажет нам урок!
Удивила тем Емелю:
Тот готовился по Беллю,
С отстающим занимаясь,
И заданием не парясь.
 
 
Но пришлось идти к доске,
Глазки опустив в тоске.
К прозвищу давно привык.
Он ведь парень, не мужик.
Лишь слегка тут удивился
Панибратству, с коим бился.
 
 
Стал он мямлить, ошибаться,
И с ноги переминаться.
От того – елда качаться,
Через брюки проявляться.
А физичке то и надо:
Ей Емеля, как отрада.
 
 
Сверкнёт очками на штаны,
В коих органы видны.
Вот и часто вызывала,
Так как по ночам страдала
Давней девичьей мечтой
Встретиться с такой елдой.
 
 
Пока Емеля говорил,
Что с физичкой он творил?!
Та аж покрывалась краской,
О нём думая с опаской.
Про себя воображала,
С Емелей сцены рисовала.
 
 
Рисовал Емеля тоже.
Но о том писать негоже.
Слишком грязные они —
Почти действа сатаны!
В них пытался взять реванш,
Ожидая жизни шанс.
 
 
С детства рисовал тоннели,
Пути в плане, где шумели
В воображенье поезда.
Нравилась на них езда.
В общем, он ж/д любил,
Глаз с составов не сводил.
 
 
Ретроспекцию узрев,
И всех критику презрев,
Рисовал тоннель в горах —
Там, где поезд на … парах
Мчит по краешку обрыва,
Извиваясь всем на диво.
 
 
Хоть и рельсы далеко,
К ним стремился он легко.
Как появится возможность,
Пройму он подняв в промежность,
Вновь на станцию спешил
Быстро, и что было сил…
 
 
Когда ж пришла зимы пороша,
Емеля, всех вдруг «огороша»,
Заявил на весь деревни свет —
Многие подумали, что бред:
После школы я поеду в город,
Несмотря на то, что ещё молод.
Поступлю в Москве я в институт.
Не хочу я больше оставаться тут.
 
 
Мать с отцом переглянулись,
Друзья ж от смеха аж прогнулись:
Что тебе там делать, дурень?
Оставайся, здесь твой курень.
Не срами нас, не позорь.
Дома только тебе … соль!
Там ты никому не нужен,
Хоть каким бы не был мужем.
 
 
Но вступился тут отец —
Не стрелец хоть, но мудрец:
Подожди-ка, мать, не вой,
И нам Лазаря не пой!
Пусть поедет он в Москву,
И … разгонит там тоску.
Даже если не поступит —
Нам с тобою что-то купит!
 
 
Взволновалась пуще мать.
Стала кудри поправлять:
Как хотите. Чёрт с тобой!
Ты ведь парень холостой.
Там, быть может, ядь подхватишь?
Иль жениться вдруг захочешь?
Поезжай и поступай.
«И москвичкам там … вставляй» —
 
 
Про себя она решила,
Но глаз с сына не сводила.
Он ведь младший у неё,
Потому любим давно.
 
 
Жалко с сыном расставаться.
С мужем же за то не драться.
Да и парень всё решил.
Этим мать и удивил.
 
 
Ведь до этого вела
Все дела в семье она.
Хоть отец в семье глава,
Но вертела им она.
 
 
Козьма думал, что решил —
Этим часто он грешил —
Но решала всё ж жена,
Говоря мужчине: Да!
 
 
Если редко скажет: Нет!
Тут же спросит про обед.
Муж, конечно, сразу пас —
Закрывает в неге глаз,
Забывая, что хотел,
Оставаясь не у дел.
Уж потом всё объяснит.
Муж тогда её простит.
 
 
Вот так часто, через пузо
Укреплялась семьи уза.
Жила дружно мать с Козьмой.
Любовались их семьёй.
 
 
Лишь сосед один – притворец.
С виду даже миротворец —
Действовал исподтишка:
Завистью полна башка.
 
 
По деревне слух распустит,
Иль, какую дезу пустит:
Что Козьма мол со женой
Распрекрасной, дорогой,
Вовсе в счастье не живёт,
Потому, что её бьёт.
Та ж скрывает синяки…
Шишки, ссадины – яки?!
 
 
Но народу всё равно
Кто в деревне бьёт кого.
Лишь бы не касалось их —
Всей родни и их самих:
«Моя хата с краю —
Ничего не знаю!».
 
 
Потому ему не вняли,
Слухи дальше не пускали.
Постепенно тот затих.
А потом и вовсе сник.
Но вернёмся к Емельяну,
И его на лето плану.
 
 
Сдав экзамены ЕГЭ,
На результат взглянул: «Эге!
В общем, можно поступать,
Ведь хороший аттестат».
Емельян закончил школу,
И прощай, сказал он дому.
 
 
Но пока решил работать —
На дорогу заработать.
И пошёл в артель опять
Молотком стучать, строгать,
Пилить, мерить и сверлить,
Чтоб могли потом доить.
Починил он скотный двор.
Был об этом уговор.
 
 
Написал он заявленье,
Ждав с работы увольненье.
Стал в дорогу собираться,
И с роднёй своей прощаться.
Ведь в Москву он уезжал.
Да! В столицу путь лежал.
 
 
А она слезам не верит!
А возьмёт вот, и проверит:
«Кто ко мне свой путь держал?
Кто себя не уважал?
Кто предал родной свой кров?
Кто желает здесь улов?».
 
 
Так терзался Емельян.
И от этого стал рьян.
Не уняв в себе волненье,
И испортив настроенье,
Он в сердцах слезу пустил.
Хорошо – не упустил.
 
 
Так и двинулся он в путь.
А Москва – не что-нибудь.
Хлебом-солью Вас встречает,
И друзей всех привечает.
Вас готова приютить,
Если будете любить
И её и всех людей
Честно, нежно, без затей.
 
 
Отец до станции довёз.
А там он сел на тепловоз,
И доехал до райцентра,
Куда вела дороги лента.
 
 
Ну, а дальше до столицы
Быстро смог оборотиться.
Так уехал Емельян,
Взяв в дорогу чемодан.
Взял с собою он и книжки —
С детства дороги мальчишке.
 
 
Взял он бритву и трусы,
Чтобы стричься, брить усы,
И своё бельё менять —
Телом грязным не вонять.
 
 
Взял учебники с собой,
И подарки за постой.
И, конечно, денег взял.
На что отец ему сказал:
Ты, смотри, там не кути!
Попусту не трать, ети!
А накапливай их больше.
Проживёшь в столице дольше.
 
 
Приготовился он к жизни
В центре самом всей Отчизны,
Чтоб столицу покорить,
А себя в ней утвердить.
Поступить и в институт.
И, глядишь, остаться тут.
 
 
Планы были грандиозны.
Но попытки одиозны.
Ведь не тот менталитет
Мешал наладить паритет
Между рублёвой амбицией
И копеечной амуницией.
 
 
Но Емеля шёл доро́гой,
Только связанный морокой.
Слишком много надо сделать.
Ничего тут не поделать.
Надо крепко зубы сжать,
Чтоб назад не убежать.
 
 
И напутствовала мать:
Своего не отдавать,
И чужого там не брать.
Сильным мира подпевать…
Всё мотать себе на ус,
Поступить, конечно, в ВУЗ.
 
 
Не москвич он, не пиит,
И совсем не знаменит.
В школе он не медалист.
И к тому же атеист.
В физкультуре – балова́л.
В спорте лавров не снискал.
 
 
Нет ни грамот, ни медалей.
Нет высоких в спорте званий.
Нет специальных в жизни знаний.
В перспективе нет и далей.
В общем, нету ничего.
Лишь елда его … того.
 
 
И с надеждой на неё
Смотрел в поезда окно.
Думал думу он свою
С большой надеждой на Москву.
Он на трудности плевал.
Лишь на удачу уповал.
 
 
Шёл своей дорогой к Богу,
Выбрав длинную дорогу.
Всё хотел познать он сам,
Говоря всем: Я … с усам!
Всё проверить он хотел
Между прочим, между дел.
 
 
Но ни дед, и ни отец,
Как и пра́дед-молодец,
Не Иван, Козьма, Федот
(Всем напомню, что не тот)
Не смогли на путь наставить,
И мозги, как надо, вставить.
 
 
Получился Емельян
И не трезвый, и не пьян,
Не задира, и не трус,
И не лодырь, и не туз,
Не подстилка, не буян,
Не тюфяк, не атаман.
 
 
В общем, был нормальным он,
Осенённым огоньком.
Искорка ведь в нём была
От домашнего огня.
 
 
Был ещё души поток,
И судьбы счастливый рок.
Хоть урод был, но большой,
И с такою же душой.
 
 
Ну, а что сказать поэту,
Прочитав и сказку эту?
Продолжай мелеть, Емеля!
Видно всё ж твоя неделя?
Напиши ещё одну
Про Емелину судьбу.
Ведь недаром ты Омеля
С белорусского … Емеля!