Текст книги "По высочайшему велению"

Глава 2

ПЕТЕРБУРГ. По отчету главного управления по казенной продаже питей, общее потребление в минувшем году составило 89 542 447 ведер стоимостью в 759 675 278 рублей, превысив потребление в 1909 году на 6,19 процента. Среднее душевое потребление составило в отчетном году 12 бутылок, понизившись на 0,02 ведра против предшествующего года; максимальным душевым потреблением отмечены столичные губернии, Петербургская и Московская, где оно превысило 30 бутылок.

Газета «Дневныя извѣстiя», август 1911 года

* * *

– Занятная история просматривается, Владимир Гаврилович. Надо бы поговорить с этим Мазуровым. Ну неужто он убил сестру, чтоб спасти ее от нигилистов? – Свиридов раздраженно размял в пепельнице папиросу.

Филиппов задумчиво посмотрел на раздавленный окурок.

– Да уж… Спасением это трудно назвать… Но ведь и предположить, что – простите за мрачный каламбур – самоубийца был убийцей, да еще и той, чью карточку бережно хранил в своем бумажнике, также сложно. Хотя… Это объясняло бы его дальнейшее поведение. Давайте-ка прежде протокол почитаем и допросные листы тоже. Скучное бытовое убийство перестает таковым казаться.

Дежурный принес бумаги, и Филиппов начал читать вслух:

– Протокол осмотра места преступления, составил околоточный надзиратель Пикин 1911 года, августа 10-го дня – ну, формальности опустим, вот: «Прибыв по вызову дворника Коновалова по адресу С.-Петербург, Литейный пр., 24, доходный дом генерала Рейна, обнаружили труп молодой женщины, предположительно 20–22 лет, русоголовой, прилично одетой, с огнестрельным ранением практически по центру грудной клетки. В комнате опрокинута пара стульев, сорвана со стола скатерть, разбросаны осколки стекла. На полу найден спящий мужчина лет 25–27, разбудить которого не представилось возможным ввиду его сильнейшего опьянения. Доставлен в участок. При осмотре места убийства оружия не обнаружено. Также не было оно найдено и при обыске задержанного. Протокол опроса дворника прилагаю. Пикин И. С.». Так… Ну дворник понятно, услышал среди ночи выстрел, свистнул городового. Читаем дальше. Что за черт?! Простите, Александр Павлович. Но тут только листок с допросом того самого дворника. Где ж показания Мазурова?

– Может, с ним еще беседуют? Дежурный!

В дверь просунулась голова в фуражке.

– Где сейчас задержанный Мазуров?

– У пристава Корнеева.

– Идемте, Александр Павлович, – поднялся Филиппов.

В кабинете им предстала весьма колоритная картина. Пожилой пристав, раскрыв от изумления рот, молча смотрел на бьющегося в истерике арестанта, а тот, разодрав ворот рубахи, рвал на себе волосы и истошным хриплым шепотом повторял: «Надя!.. Надя!..» Филиппов быстро подошел к молодому человеку и отвесил тому звонкую оплеуху, а Свиридов протянул ему стакан воды, только что налитой из стоящего на казенном столе графина. Мазуров, держась за ушибленную щеку, молча взял стакан, осушил его большими глотками и изумленно уставился на вошедших.

– Господин Мазуров. Мы глубоко и искренне разделяем ваше горе. Но давайте вы сделаете над собой усилие и поможете нам прояснить это загадочное дело, – медленно, монотонно и почти по слогам произнес Владимир Гаврилович, глядя прямо в глаза молодому человеку и усаживая его за плечи на стул. – Я начальник столичной сыскной полиции, Филиппов Владимир Гаврилович. Это мой помощник, Александр Павлович Свиридов. А вы у нас?..

– М-мазуров… Алексей Дмитриевич… Студент… Как? Как это случилось?! Мне сейчас сказали, что Надю убили! И что это сделал я!.. Убили… Н-Надю… – опять начал всхлипывать Мазуров.

Свиридов подал ему еще воды, тот снова выпил, стуча зубами по стеклу.

– Я так понимаю, пристав Корнеев только начал обрисовывать вам суть произошедшего. Позвольте продолжу я. – Филиппов посмотрел в сторону стола, пристав согласно кивнул в ответ. – Итак. Вчера в доме 24 на Литейном около четырех часов ночи – ну или утра, если будет угодно, – прозвучал выстрел. Дворник, обеспокоившись, вызвал полицию. В 17-й квартире была найдена девушка, увы, мертвая, и вы, вполне себе живой, но в состоянии, абсолютно не пригодном для ведения беседы. Вас доставили в участок, где мы с вами сейчас и разговариваем. У нас есть свидетель, который опознал и вас, и вашу сестру. И нам очень интересно услышать, как развивались события, приведшие в конце концов к столь печальному итогу.

– На Литейном? Это же… Господи, я ничего не помню!.. Надя! Она правда мертва? Я хочу ее видеть!

– Обязательно. Но чуть позже. Скажите, у вас есть оружие?

– Оружие? Какое оружие?

– Огнестрельное. Револьвер, допустим. Или пистолет? Браунинг, к примеру…

– Браунинг? Почему именно браунинг?

– Ну… Популярные пистолеты, у многих есть…

– Нет, нету у меня ничего. Ружье тульское у отца есть, но я не охотник. Господи, родители не перенесут…

– Простите, Алексей Дмитриевич, сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– И вы все еще учитесь?

– Я на выпускном курсе. Мы небогаты, потому мне пришлось дважды брать отпуск.

– Вы спросили про Литейный так, будто вам знаком этот адрес. Кто живет в этой квартире? – спросил Свиридов.

– Понятия не имею. Дайте еще воды.

Александр Павлович не стал дожидаться, пока опрашиваемый допьет до конца, и выпалил скороговоркой:

– Там ведь живет ваш приятель Сергей Зимин?

Брызги разлетелись во все стороны.

– Откуда?.. Где он? Это он ее, да? Да нет, Сергей не мог! Он хоть и негодяй, но не подлец. Он же любил ее. Но у него есть пистолет! Вы его схватили? Что он говорит?

– Увы, Алексей Дмитриевич, хоть господин Зимин и у нас, но он ничего не говорит и уже точно ничего не расскажет. – Филиппов поднял откатившийся к столу стакан.

– П-почему? Дайте мне с ним… Я такого про него расскажу!..

– И повторюсь: увы, Сергей… как его по батюшке?

– Сергеевич…

– Так вот, Сергей Сергеевич Зимин крайне неразговорчив по причине того, что он мертв.

* * *

В третий раз за день идти в покойницкую Филиппов отказался и отправил туда с конвойным и Мазуровым помощника. Сам же занялся расшифровкой извлеченных из пиджака Зимина бумаг. При более внимательном рассмотрении выяснилось, что не все листы были написаны одним человеком, о руку которого они сперва споткнулись. Имелись и вполне читаемые экземпляры. Владимир Гаврилович начал с того, что разделил стопку по разборчивости почерков. Тут же стало ясно, что почти все труднопонимаемые тексты принадлежат перу одного и того же человека, а остальные исписаны разными людьми. После прочтения последних бумаг выяснилось, что текст во всех совпадает, различаясь лишь в первом предложении. Это были письменные клятвы, причем относительно свежие – самое древнее было датировано 24 июня 1911 года.

«Я, Сухомлин Виктор Сергеевич, клянусь отдать себя всего делу революции, не жалеть ни сил, ни самой жизни, служа интересам России и партии и требуя того же от своих товарищей. Отрекаюсь отныне от всяких семейных уз, дабы ничего не мешало моей революционной борьбе. Обещаю быть безжалостным к врагам народа и беспрекословно подчиняться приказам партии».

Название партии нигде не указывалось, а в делах политического сыска Владимир Гаврилович профессионалом не являлся, потому вот так с ходу по тексту определить принадлежность к какому-либо из многочисленных революционных движений современной России не мог. Он отложил эти расписки, снова закурил и в задумчивости взял в руки бумажник. Достал фотографию Надежды Мазуровой, долго вглядывался в красивое лицо, потом перевернул карточку и еще раз прочитал послание. Теперь, после всех установленных фактов, в нем легко можно было усмотреть не только личный, интимный характер, но и призыв к какому-то определенному деянию в отношении конкретной персоны. Камень, который все-таки требовалось убрать с дороги… Увы, покушения на людей государственных в последнее время стали прямо какой-то черной революционной модой. Похоже, к делу нужно будет привлекать Охранное отделение, а то и вовсе придется передать его жандармским. Мысль эта Филиппову не понравилась, он рассеянно постучал о сукно стола бумажником, а после швырнул его в дверь. Мгновение спустя та приоткрылась, и в щель опасливо просунулась голова Свиридова.

– Ох, Александр Павлович, голубчик, бога ради, извините, что-то я распсиховался, как курсистка, – поднялся из-за стола Филиппов. – Входите, входите, рассказывайте, что там?

Свиридов сел напротив и положил на стол тонкую папку.

– Ну с Мазуровым все предсказуемо – увидел сестру, опять забился в истерике. Я попросил доктора дать ему что-нибудь успокоительное и отправил в камеру. А вот дальше все очень интересно. Павел Евгеньевич подготовил отчет, – Свиридов кивнул на папку, – и вы оказались правы: кровь на ботинках не Зимина.

– Ох, надо было попросить сравнить ее с кровью убитой Мазуровой.

– А он так и сделал. Черт знает, что его дернуло, говорит, явилось озарение, как под руку кто толкнул. Это ее кровь на обуви.

– Значит, Зимин точно был на Литейном. Вот только вопрос: в момент убийства или после?

– Осмелюсь предположить, что он не просто был там во время выстрела, но и сам стрелял. У Зимина – в отчете доктора этот факт отражен – на правой кисти в области большого пальца и на тыльной стороне ладони свежие пороховые вкрапления. Так что я предлагаю заказать на завтра эксперта по баллистике. Проверим и пулю, и пистолет. Но, вероятнее всего, дело обстояло следующим образом: Зимин и Надежда Мазурова находились у него на квартире, куда заявился уже пьяный Алексей Мазуров. Видимо, выяснять отношения. Возникла ссора, которая вылилась в потасовку и случайный выстрел. Я осмотрел одежду убитой. Края пулевого отверстия на жакете явно подпалены, то есть стреляли почти в упор. Возможно, Зимин угрожал пистолетом пьяному братцу, а Надежда Дмитриевна пыталась их разнять. Несчастный случай, осталось дождаться подтверждения от эксперта.

– Да, звучит довольно правдоподобно.

– Вполне. И объясняет все его дальнейшее поведение, вплоть до самоубийства. Он ведь не просто потерял любимого человека, а послужил причиной его гибели. Если бы виноват оказался Мазуров, логично было бы предположить дальнейшую месть со стороны Зимина, а никак не сведение счетов с жизнью.

– Только давайте-ка мы еще попробуем дактилоскопию сделать. Есть у меня знакомый в Центральном бюро. Помните, какие они недавно фокусы показывали на выставке в Царском Селе?

– Ну если они согласятся, то было бы весьма познавательно. А как у вас обстоят дела с тайнописью?

– Обычные революционные расписки в верности партийным идеалам. Пусть дальше Охранное отделение выясняет, адепты какой именно партии их писали. Это ведь я из-за мысли, что придется им дело отдавать, так уликами раскидался. Голубчик, поднимите портмоне, не сочтите за труд.

Свиридов прошел до двери, поднял раскрывшийся бумажник и изумленно уставился на торчащий из торца кожаной складки листок синеватой бумаги.

– Владимир Гаврилович, очередной бумажный сюрприз с того света. – Он повернулся к начальнику, не поднимая глаз от клочка бумажки с фиолетовой печатью. – Тут пропуск в Охранное отделение на сегодняшнее утро на имя Зимина. Выписан самим полковником фон Коттеном.

* * *

День второго столпа охраны правопорядка российской столицы – а учитывая мнение государственной власти, пожалуй что и первого – полковника фон Коттена, начальника Петербургского Охранного отделения, начался чуть менее суетливо, нежели у господина Филиппова. Завтрак прошел мирно, супруга дежурно поцеловала его перед выходом в щеку, и к 11 часам он уже находился в своем кабинете на Мойке. Но вот дальше все пошло так, будто его подвергли жуткому сглазу.

Сперва не явился очень важный визитер – агент по кличке Павлов, ради которого, собственно, Михаил Фридрихович и отправился сегодня на службу. Причем не просто не явился – вместо него в приемной ждал сотрудник, которого фон Коттен приставил за ним доглядывать. И ждал он с дурными новостями с Литейного: на двери квартиры печать, дворник рассказал, что ночью в доме была стрельба, а из самой квартиры полицейские утром увезли два тела. Свой человек в Казанской части сообщил, что действительно рано утром доставили пьяного мужчину и мертвую женщину, но по приметам мужчина на Павлова не походил.

В состоянии жуткой напряженности и полной неопределенности прошел обед, а после как гром среди непривычно ясного для северной столицы неба прозвучал второй звонок из Казанской: в часть привезли новый труп, описание совпадает. А после совпало и имя! Дело, планировавшееся несколько месяцев, рушилось на глазах. Необходимо было докладывать во дворец, но рука не поднималась крутануть ручку телефона. Тем не менее пришлось-таки собрать в кулак взбунтовавшуюся волю и сделать звонок.

Встреча была назначена в Михайловском саду через три четверти часа. Михаил Фридрихович поднялся в служебную квартиру, сменил мундир и фуражку на чесучовую пару и летнюю шляпу, захватил трость и направился по Конюшенному в сторону канала. Его путь был ближе, чем у его визави, и он рассчитывал оказаться на месте первым, однако, войдя в сад, увидел поднявшегося навстречу со второй скамейки высокого господина в легком светло-коричневом костюме, соломенном канотье и щегольской бабочке. Выправка его явно диссонировала с модным цивильным нарядом, равно как и аккуратные, ухоженные усы, отдающие медной рыжинкой.

– Что стряслось, Михаил Фридрихович? – Он вежливо приподнял шляпу и, вытянув правую руку, пригласил фон Коттена внутрь парка.

– Странное место для встречи, вам не кажется? Тут же полно народу!

Людей к вечеру действительно прибавилось. По аллеям прогуливалась чистая публика, пришедшая сюда из душных квартир и кабинетов в поисках тени и вечерней прохлады, на входе торговали холодной сельтерской и оранжадом, а из глубины сада неслось разноголосье разносчиков всякой снеди: «кому пирожки с перцем да собачьим сердцем», «возьми кваса кружку да от калача дужку», «деньгу мечи – покупай калачи».

– Так что с того? – беспечно пожал плечами рыжеусый. – Иголку проще всего спрятать в шкатулке для рукоделья. Никто на нас не обратит внимания, поверьте. Просто гуляем и мило беседуем. Так что за срочная информация?

– Зимин погиб, – выпалил фон Коттен, опасаясь, что решимость может его покинуть.

Господин в канотье резко остановился, бешено сверкнул из-под английской соломки глазами, но быстро справился с собой и продолжил движение. То, что известие явно его не обрадовало, выдавали только столбики пыли, поднимающиеся над дорожкой в местах, где он сильно впечатывал наконечник своей трости.

– Как это произошло?

– По имеющимся у меня сведениям – самоубийство. Бросился под трамвай на Невском.

– Опознан?

– Да. Дело на контроле у Филиппова.

– При нем что-нибудь обнаружили? Что-нибудь важное? – Последнее слово было произнесено с явным нажимом.

– Увы, это мне пока неизвестно, а выяснять сразу опасно. Но я боюсь, что выявить его связи будет не так уж трудно: мы ведь и выбрали Зимина из-за явных революционных взглядов. Вопрос лишь в том, когда меня навестит Филиппов и сумеет ли он установить характер отношений Зимина с Охранным отделением. Но за Филипповым присмотрят. Да и не думаю, что Зимин фиксировал на бумаге детали нашего плана, на этот счет инструкции были однозначные, так что проблема не в сыскных, а в том, что у нас нет исполнителя.

– Да уж… – задумчиво протянул «коричневый» господин. – Беда… Какой черт его под трамвай-то толкнул, что за истерики, он же не гимназист какой?

– Причину мы непременно установим, но ситуацию это не исправит. Нам нужно либо все отменять, либо срочно искать другого человека.

– Есть кандидаты?

– Возникла у меня одна мысль, пока шел сюда. Возможно, случившееся с Зиминым не беда, а промысел господний.

– Объяснитесь?

– Изначально я планировал предложить для этой пьесы другую приму. И его кандидатура снимала бы вопрос о том, как нам своего протеже доставить в Киев: он из местных. Когда я хотел с ним встретиться в прошлом году, он испугался и сбежал за границу. Но теперь вернулся домой – надо полагать, набегался. Только придется во все посвящать Кулябко.

– Во все не обязательно. Рассказывайте.

Через полчаса конфиденты прощались у восточных ворот парка.

– Итак, Михаил Фридрихович, как и условились, вы нынче же снесетесь с Кулябко по своим каналам, предупредите его о необходимости встречи с вашим беглецом. Пусть пока просто наблюдает за ним и ждет меня. Я буду в Киеве в субботу, тринадцатого, тогда мы обсудим все нюансы и выберем место и время. Главная его задача до моего приезда – обеспечить присутствие объекта в городе. Честь имею.

Он приложил два пальца к полям шляпы – солнечным зайчиком ударил по глазам полковника бриллиантовый перстень – и зашагал вверх по Садовой в сторону проспекта. Фон Коттен же двинулся обратно через сад: он планировал еще вернуться к себе на Мойку.

Глава 3

КИЕВ. Киевская губернская земская управа изъяла из народных библиотек «Кобзаря» Шевченко.

Конфискован номер «Киевских откликов» от 2 августа за напечатание неизданной статьи Герцена.

Газета «Внутреннiя извѣстiя», август 1911 года

* * *

Дмитрий Григорьевич Богров чувствовал себя древнерусским былинным витязем. Он был на распутье. Правда, без коня – мог смело идти направо – и без жены – то есть дорога налево тоже ничем особенным не грозила. Но уже ни к левым, ни тем более к правым душа его не лежала. Оставалось двигаться по прямой, однако этот путь всерьез сулил потерю молодой головы.

А ведь только-только все начало налаживаться: блистательный Петербург, казавшийся волшебной сказкой и после беспокойного Мюнхена и тем более после патриархального родного Киева; перспективная служба, не очень обременительная, но сулящая надежное будущее; оставшиеся в прошлом и господа анархисты, и те, кто их ловит.

К сожалению, столицу пришлось спешно покинуть из-за вновь возникшего интереса Охранного отделения (несомненно, тут не обошлось без вмешательства бывших «коллег» Богрова из киевской политической полиции), и несколько месяцев молодой человек вынужденно «поправлял здоровье» в приятной, только очень уж тихой зимней Ницце. Петербург был теперь закрыт для Дмитрия Григорьевича, а на Ниццу в вот-вот готовящемся начаться сезоне катастрофически не хватало средств, вследствие чего весной 1911 года помощник присяжного поверенного Д. Г. Богров вернулся в отеческий дом на Бибиковском[6]6
  Ныне бульвар Тараса Шевченко.


[Закрыть] бульваре в Киеве, решив, что давний знакомый, киевский жандармский подполковник Кулябко, предпочтительнее абсолютно неизвестного петербургского полковника фон Коттена: с Николаем Николаевичем оставался шанс все-таки полюбовно договориться.

Тут стоит немного объясниться, осветив некоторые факты из жизни господина Богрова. Дмитрий Григорьевич, а в ту пору просто Митя, рос в весьма обеспеченной семье киевского присяжного поверенного. Помимо успешной адвокатской практики отец Митеньки являлся к тому же домовладельцем, а дед и вовсе отличился, добившись довольно заметных успехов на писательском поприще. Потому детство и отрочество Дмитрия было вполне безоблачным, а будущность его представлялась весьма прозрачной и легко прогнозируемой. Окончив Первую – лучшую в Киеве – гимназию, в 1905 году он легко поступил на юридический факультет Киевского университета, а когда в сентябре университет закрыли, папенька направил будущего юриста на учебу в Мюнхен.

Надо ли разъяснять, что в то неспокойное время в баварских бройхаусах собиралось огромное количество российских подданных, не отличавшихся любовью к отеческому престолу? Воздух свободы и витавший в нем бунтарский дух закружили молодую студенческую голову, втянули в бурлящий котел революционного варева с невероятным количеством ингредиентов. От одного многообразия партийных названий захватывало дыхание: анархисты, социалисты-революционеры, социал-демократы, кадеты, октябристы, монархисты, какие-то с совершенно непроизносимыми названиями этнические организации, стремящиеся то ли к государственности, то ли к пошлому разбою.

Вернувшись через год в Киев глубоко влюбленным в революционные идеи, девятнадцатилетний Дмитрий нашел родной город в таком же кипящем состоянии и, недолго сомневаясь, примкнул к группе анархистов-коммунистов.

Однако глубокая влюбленность в глубокую же любовь так и не переросла. Товарищи по группе на партийных собраниях больше обсуждали не идеалы французской революции, а планы экспроприаций. И ладно бы изъятые средства направлялись на искоренение социального неравенства. Увы – господа анархисты ограничивались выравниванием собственного материального положения и пополнением арсеналов для будущих эксов[7]7
  Экс – сокращенное жаргонное название экспроприации – фактически ограбления, но оправдываемого политической целью. Обычно деньги, полученные в результате «эксов», шли на оплату типографий (печать революционной прессы), подкуп судей, устройство побегов. Но иногда и просто использовались на корыстные цели.


[Закрыть]. Революция показала молодому Богрову свою малоприятную сторону, оставив романтизм хождения в народ и покушений на царевых слуг другим, более дисциплинированным партиям. Вместо оваций Веры Засулич[8]8
  Вера Ивановна Засулич (1849–1919) – российская революционерка, писательница. В 1878 году совершила покушение на столичного градоначальника Ф. Ф. Трепова, тяжело его ранив. Была оправдана судом присяжных, избежав положенных за подобное преступление 15–20 лет тюрьмы.


[Закрыть] явственно стал слышен приближающийся звон кандальных цепей, а вместо громких политических процессов – будничность уголовных статей.

Душевные метания на какое-то время даже привели юного искателя под крыло киевской полиции, той ее части, что отвечала за внутреннюю безопасность империи и презрительно именовалась у передовой молодежи охранкой, сделав его «господином Аленским». Подполковник Кулябко, начальник Киевского Охранного отделения, был с молодым человеком очень ласков, сочувственно кивал, слушая его речи, принимал даже дома, подолгу проникновенно говорил о России, о долге перед отечеством, но – на полицейском поприще разочарование постигло новоиспеченного сексота еще быстрее, нежели на анархическом. Очень скоро стало ясно, что все елейные речи обходительного Николая Николаевича имеют под собой весьма конкретную цель, в основе своей мало отличающуюся от побуждений бывших соратников: подполковника пуще безопасности династии и спокойствия обывателей волновали благодарности, награды и продвижение по службе, несущее за собой улучшение собственного благосостояния. Потому и последовало письмо с прошением о прекращении всяких сношений с полицией и фактическое бегство в Санкт-Петербург. Ну а дальнейшие приключения уже описывались выше.

Надо сказать, что после очередного возвращения в родной город Дмитрий Григорьевич виделся с Кулябко лишь единожды. На второй день по приезде Богров получил записку, в которой знакомым почерком было указано лишь место и время, без подписи, без карточки – привет из прежней жизни. Но встреча прошла спокойно, как будто два старых приятеля решили выпить кофе после долгой разлуки. Николай Николаевич получил от Богрова заверения в том, что с анархией покончено, равно как и с секретной службой, и, казалось, это не так чтоб его расстроило. Надо полагать, недостатка в менее щепетильных информантах он не испытывал, а встретился с бывшим сотрудником лишь для проформы, чтобы поставить галочку напротив выполненного рутинного дела.

С той встречи минуло чуть менее полугода, ничем особо не омраченных. Пару раз его навещали старые знакомые из анархического прошлого, однако, поняв (и, хотелось бы верить, приняв), что к прежнему возврата нет и не будет, визиты эти прекратили. Правда, прогуливаясь вечерами по весенним тихим киевским улочкам, Дмитрий Григорьевич иногда ощущал между лопатками неприятный холодок чужого недружелюбного взгляда, а пару раз ему даже казалось, что, обернувшись, он видел какое-то резкое движение по направлению к подворотням, но, так как встречи с ним никто не искал, Богров списал все свои страхи и подозрения на расшатанные нервы и заставил себя не искать серую кошку там, где ее нет. Жизнь потекла мирным, покойным и, чего уж лукавить, скучным чередом.

Пока в середине августа горничная не принесла новую неподписанную записку.

* * *

– Дмитрий Григорьевич, вы любите Россию? – Вопрос задан был как бы между прочим, и автор его, жандармский подполковник Николай Николаевич Кулябко, даже не поднял при этом на собеседника глаз, сосредоточившись на томившемся в серебряной кастрюльке куске двухрублевой стерляди, обложенной раковыми шейками.

Богров напрягся еще больше. Сама назначенная встреча хоть и выглядела неофициальной из-за выбранного места, но понятно было изначально, что позвали его не для того, чтоб справиться о присяжных делах. А разговор о любви к родине грозил перерасти в просьбы, от которых трудно отказаться.

– Николай Николаевич, к чему эти прелюдии? Вы же знаете, что наши встречи мне в тягость, так давайте сразу перейдем к делу.

– Вы и впрямь не желаете угоститься, в счет Охранного отделения? Поверьте, кухня в «Шато-де-Флер»[9]9
  От фр. Château de Flers – Замок цветов. Кафе-шантан в Царском саду (ныне Городской парк, территория стадиона «Динамо»).


[Закрыть] великолепна, этакий кулинарный симбиоз парижской воздушности и исконно русской основательности. Ну как знаете. Я же манкировать обедом не привык.

В разговоре возникла пауза, заполняемая лишь журчанием фонтана да позвякиванием приборов о фарфор. Богров твердо решил по возможности отмалчиваться и не намеревался помогать подполковнику, но того, казалось, молчание совсем не тяготило. Он был поглощен обедом и лишь изредка бросал на собеседника лукавые взгляды. Покончив со стерлядью, Кулябко промокнул губы, откинулся на стуле и нарушил-таки тишину:

– Дмитрий Григорьевич, мы с вами довольно давно знакомы. При этом не могу сказать, что я вас очень глубоко изучил. Я видел ваши терзания, но, увы, не имею понятия, чем на самом деле они закончились. Вы уверяли меня, что революционный романтизм вам более не мил, и мои сведения это подтверждают. Но тем не менее перед важным разговором мне необходимо убедиться в том, что мы с вами если не единомышленники, то хотя бы не противники. Скажите, что вы думаете о председателе нашего кабинета министров?

– Что за экзамен, господин подполковник? Какого ответа вы от меня ждете?

– Желательно честного, и можете говорить без опаски, не про государя же я вас спрашиваю.

– Извольте. Вот только откроете ли вы что-то новое для себя? Статс-секретарь Столыпин – самый ненавистный в революционной среде человек. Даже помазанник не раздражает так сильно, как премьер. И дело тут не в том, что он задушил революцию, – этого от него как раз ожидали, и даже его методы удивили лишь особо впечатлительных. Хуже то, что он делает сейчас. Отдавая землю крестьянам, Столыпин вырывает ее из-под ног революционных агитаторов. И, видя, как сильно не любят премьер-министра мои бывшие соратники, я понимаю, что дела его на пользу России. Однако есть ощущение, что раздражает он не только противников власти, но и тех, кто обретается под сенью трона.

– Вот! Как верно вы уловили суть! Я всегда знал, что вы – человек, умеющий видеть то, что скрыто от большинства глаз.

Лесть была грубой, Богров поморщился, но Кулябко увлеченно продолжил – несмотря на занимаемую должность, проницательностью он не отличался:

– У Петра Аркадьевича много злопыхателей и мало сторонников. Люди прогрессивные в основной массе своей заражены бациллой нигилизма и видят в нем апостола реакции. Они боятся, что он убережет Россию от революции, им пожар нужен мировой. Консерваторы же откровенно трусят за свои пахоты и покосы, хоть с них и прибытка алтын да полушка на тысячу десятин. Утрирую, конечно, но суть вам ясна. А те, кто должен был бы горой стоять за премьера, – темная бородатая масса, не способная понять своей выгоды.

– Вы предлагаете мне пойти в народ? Просвещать крестьянство? Увольте, сия стезя уже опробована.

– Избави вас бог, Дмитрий Григорьевич. Да и к господам бомбистам я вас заново сватать не собираюсь, очень рад, что вы одумались, и смею надеяться, я тоже сумел этому поспособствовать.

– Так чего вы от меня хотите? Я, признаться, устал угадывать.

– Помощи. Я сейчас стану говорить крамольные вещи, потому и сидим мы с вами в душном кабинете с затворенными окнами, а не любуемся с террасы за моционом милых киевлянок.

Тем не менее, несмотря на уверения в конфиденциальности, подполковник понизил голос так, что Богров невольно подался вперед:

– Как я уже сказал, Петру Аркадьевичу катастрофически не хватает сторонников. Но они у него есть. Несмотря на то что государь к своему помощнику охладел, остались при дворе люди, готовые поддержать Столыпина, и нам с вами долг велит оказать им всякое содействие.

– Вы извините мою прямоту, Николай Николаевич, но по Сеньке ли шапка? Где Столыпин и где я, да даже и вы?

– А вот тут, дорогой мой, позвольте с вами не согласиться. Даже маленький человек способен изменить ход истории, и в предстоящем деле нам с вами отведена первейшая роль, хоть в учебниках о нас и не напишут. Ну, если все пойдет по задуманному, то не напишут… Вы уж меня извините, – он бросил взгляд на заигравшие гимн напольные часы, – детали мы обсудим в другой раз, мне важно было понять, можно ли вовсе вести с вами такие разговоры.

– И как, поняли? – хмыкнул Дмитрий.

– У меня не сложилось однозначного мнения. Мне требуется подумать. И от результатов этого обдумывания зависит, состоится ли наше повторное rendez-vous. А пока вынужден попрощаться – у меня здесь через десять минут другая важная встреча.

Богров молча встал, после секундной паузы все-таки пожал протянутую руку и вышел. Немного постояв на пороге кафе-шантана, он быстро пересек аллею и прислонился к старому дубу, почти слившись со стволом дерева. Взгляд же не отрывал от входа в только что оставленный им ресторан. «Посмотрим, что за важную персону вы ожидаете, господин жандарм».

Но минуло десять, затем двадцать минут, истекло полчаса, а в ресторан зашли лишь две молодые барышни, явно неподходящие на роль конфидентов. Получалось, что подполковник либо солгал, либо его собеседник уже был внутри. Оставалось лишь ждать, не выйдут ли они вместе.

Дмитрий Григорьевич ошибся на самую малость: человек, с которым встречался подполковник Кулябко, не просто находился внутри, он практически был свидетелем его беседы с Богровым. Как только за молодым человеком закрылась дверь кабинета и повернулся ключ в замке, отворились дверцы шкафа и в кабинет вошел высокий господин с явно офицерской выправкой, аккуратно зачесанными наверх короткими рыжеватыми волосами и красивыми, ухоженными усами – тот самый таинственный собеседник полковника фон Коттена из Михайловского сада. Если бы кто-то мог заглянуть за спину неизвестного, то увидел бы, что шкаф двусторонний и соединяет два кабинета, притворяясь предметом мебели в обоих помещениях.

– Коля, я восхищен твоим мастерством вербовки!

Кулябко картинно поклонился.

– Я иронизирую, болван! Почему ты сразу с порога весь план ему не выложил? Ну или опубликовал бы в газете и дал почитать, идиот! Положение у нас, конечно, трудное, но не настолько же, чтоб вовсе забыть об осторожности!

– Господин п-полковник! Вы, конечно, выше п-по званию и занимаемой должности, но я бы все-таки п-попросил! – вспыхнул Кулябко.