Текст книги "Идущий в Иерусалим (сборник)"

Александр Петров
Идущий в Иерусалим

Идущий в Иерусалим

Вот мы восходим в Иерусалим,

и совершится всё,

написанное через пророков…

Лк. 18,31

Выдаются иногда и в напряженной жизни дивные дни. Вот так, нежданно-негаданно, вызвали его в кадры и сообщили: отпуск у вас, извольте передать полномочия. Он им:

– Некогда мне, работы много, да и по графику отдыхать мне через полгода.

– Сейчас или никогда, – сказали сурово. – Но если сейчас, то неделя сверху. Ну как?

– А что, есть выбор?

– Нет, конечно.

– Тогда ладно.

А наутро он понял, что сегодня не надо сломя голову нестись на работу, трястись в метро, выезжать в местные командировки, с кем-то ругаться, что-то доказывать… Сегодня он стал свободным. Или даже так: обязан отдыхать. Нет – вынужден. Так что вздохнул смиренно и с воодушевлением приступил к новому образу жизни.

…Над полем стелился серебристый утренний туман. Туфли и брюки до колен покрылись росистой влагой. Воздух звенел чистотой и прохладой. Птички весело пели и заливались на все голоса. Хорошо!

А вот и речка с запрудой. Удивительно, в этот тишайший, роскошный час здесь ― никого. От крепенькой баньки на берегу какой-то любитель купаний выстроил удобные мостки. Они тянулись через береговые заросли и тину к чистой глубокой воде. К мосткам, словно к причалу, привязана потрепанная лодка с просмоленными бортами, облупленной голубой краской и неизменной мутной водой внутри.

Вадим пристроился на носу, разложил рыболовные снасти. Поверхность воды была спокойна, лишь круги от мелкой рыбешки смущали зеркальное отражение голубого неба с легкими перьями розоватых облаков.

От зарослей черемухи пахнуло сладким дурманом. «О, запах цветов, доходящий до крика!» – веером прошелестел волошинский вздох. С раннего детства запахи глубоко волновали Вадима.

Взять, например, детсад. Богатый, зеленый, цветущий – чтобы туда устроить ребенка, многие родители проходили «огонь, воду и медные духовые инструменты». В честь первого детсадовского дня забирать Вадика вечером пришли оба родителя. Это само по себе выдающееся событие, потому что люди они занятые, большие начальники и работают от темна до темна. Папа в светло-сером костюме, мама в бежевом шелковом платье – торжественные и улыбающиеся – шли к зеленой песочнице с огромным дощатым зонтом в крапинку, где копошилась малышня. А Вадик, как увидел их, бросился навстречу и закричал во весь голос:

– Не хочу в садик ходить! Заберите меня отсюда!

– Что случилось, сынок? – громким шепотом спросила мама, оглядываясь на окаменевшую воспитательницу.

– У них тут хлоркой и кислятиной пахнет.

Дома Вадику строго пояснили, что детсад – это как у взрослых работа. Поэтому, хочешь не хочешь, а ходить ему туда придется. Ну, а запахи там всякие – это лирика. Понял? Вадик послушно кивнул большой стриженой головой и ушел в свою комнату. Но внутренне затосковал, и на сердце будто тяжелый камень повис.

Чуть позже у него в группе завелись друзья, и он повеселел. И даже уходить вечером домой не хотелось. Но как в туалет заходить или в столовую, снова от запахов мутило и тяжелая каменюка повисала в груди.

Однажды у них появилась новая воспитательница по имени Людмила Григорьевна. Она как-то сразу понравилась всем ребятам: красивая, добрая, улыбчивая. Спать в «тихий час» не заставляла, а читала сказки «потихонечку». Конечно, уже через пять минут все как один сопели, раскидав ручки по постелькам – всё же уставали на утренней прогулке. Но все равно приятно, когда на тебя не кричат грубым голосом: «А ну всем спать! Ж-ж-живо! Услышу хотя бы шорох – накажу!» Так делала вторая воспитательница «Бабзина», страшная, как американский буржуй. Людмила Григорьевна как-то в тихий час сидела на стуле рядом с раскладушкой Вадика и читала про Буратину. Когда все уснули, Вадик спросил:

– Людмила Григорьевна, почему грустно, когда плохо пахнет?

– Потому что ты мальчик тонкий, чувствительный, – с улыбкой произнесла она, подняв добрые карие глаза. А потом вздохнула, погладила его по голове и добавила: – Нелегко тебе будет жить, Вадик.

Вечером после полдника Вадику во что бы то ни стало нужно было продолжить разговор. Он дождался, когда воспитательница освободится, и хотел было подойти. Но тут подскочил Юра-маленький и выдал новость:

– Я чё узнал-то! Секи: есть немцы и ненцы. Немцы плохие, потому что наших убивали на войне. А ненцы хорошие, потому что оленей пасут.

Пока они всесторонне обсудили эту тему, воспитательница ушла далеко. И Вадику пришлось идти за ней до самого «страшного» забора, куда ходить дети опасались. Потому что за тем забором жила овчарка. Никто ее не видел. Только знали все, что она злая-презлая, потому что рычала, как гром, и лаяла, как противотанковая пушка. И все-таки превозмогая страх, Вадик шел вдоль розовых кустов туда, где на лавочке присела с книгой в руке любимая воспитательница.

– Людмила Григорьевна, – шепотом позвал мальчик, осторожно пригнув колючую ветку с огромным розовым бутоном. И замер. Добрая, красивая, любимая – она плакала! Розы одуряюще сладко пели что-то зовущее, как рожок пастуха. Птицы на ветках деревьев на все голоса верещали от счастья. Пчелы гудели, бабочки порхали. На синем небе ярко сияло солнышко!.. Никто ее не обижал, никого рядом не было, даже страшная собака молчала – а она плакала. Тихо, жалостно, грустно!..

Через день она не вышла. Осиротевших малышей грубо погоняла голосистая Бабзина. Всезнающий Юрка-маленький долго увивался среди воспитательниц и поварих, наконец, разведал и сообщил группе следующее:

– От Людмилы Григорьевны муж ушел. Какой гад!

– Точно, гад! – согласились все как один. Такую тетеньку бросить! Девчонки сразу хором заревели. Нюни!.. Мальчишки – тоже, только каждый в одиночестве, в розовых колючих кустах, где сладко пели огромные бордовые бутоны. И никто их не мог понять. И никто не мог утешить.

… Говорят, смешно вспоминать детство. Нет, не смешно. Там – корни нашей взрослой жизни. Оттуда все растет. Если нужно что-то понять, обратись к детству – оно не обманет, оно объяснит. Вадим вдыхал аромат цветущей черемухи и неотрывно глядел на ярко-алый поплавок. Время утреннего клева уходило. Несколько раз крупные лещи всплывали к поверхности, кокетливо выставляя на обозрение блестящие серебром упитанные бока, издевательски хлопали сильными хвостами, но дорогущую канадскую наживку игнорировали. Ну, и ладно, плавайте господа патриоты, брезгующие заграничной наживкой, плодитесь и размножайтесь. Он оставил в зарослях осоки складную удочку и налегке пошел в сторону леса.

Да, с детства Вадим стремился к красоте и правде и отвращался от уродства, лжи и зла. Первое приводило в восторг, второе же – в уныние. Много раз приходилось ему принимать маски за лица, «воспитанное» скрытое зло за доброту – и потом сильно переживать разочарование, как предательство.

Однажды в гости к отцу проездом с симпозиума заехал бывший ученик. Веселый такой лысый очкастый дядька! И звали его необычно: Ярослав. «Как, как?» – «Яростный и славный!» – «Здорово!» – «Знай наших». Вадика новый взрослый друг всюду таскал с собой и мороженое с пирожными покупал. «Сколько это ваше удовольствие стоит? Всего двадцать две копейки? За так задешево и на тебе – детское счастье!» За это получал Ярослав от строгой мамы вежливые, но внушительные «нагоняйчики». Вадик, не имевший пристрастия к сладостям, безотказно принимал подношения, но за искреннее стремление доставить радость тихо любил Ярослава.

Мужчины подолгу разговаривали под сухое вино за столом на веранде. Обсуждали новости физики твердого тела и органической химии, философии постмодернизма, феномен Феллини, мистику Тарковского, искусство чиновничьих подковерных интриг. Вадику позволялось сидеть за столом и – когда спросят – высказывать свое мнение. При этом взрослые мужи слушали мальчика с уважением, а иногда с восторгом, удивляясь простоте детской логики.

– Как вы полагаете, коллега, – обращался смешливый Ярослав к мальчику, – стоит нам выйти на замминистра, чтобы пробить дополнительные три ставки на кафедру?

– Зачем?

– А чтобы с этих ставочек прибавить всем ученым сестрам по золотым серьгам.

– Нечестно это, – крутил большой головой Вадик. – Мне не нравится.

– Вот так! – хлопал пухлыми ладошками по коленям интриган, гася улыбку. – Придется прислушаться к мнению народа. Имея в виду, что он всегда прав.

Но больше Вадику нравилось вот что. Оба собеседника общались не языком терминов, формул и схем. Хотя они неустанно исписывали кипы бумаги. Не мудреными фразами… Не жестами – нет. Эти двое всеми способами обменивались теплом дружбы и взаимной симпатии. Поэтому находиться в их обществе казалось Вадику очень приятным. «Мы в резонансе!» – признавались они маме. «У них настоящая дружба», – делился с мамой Вадик.

Как-то после обеденного застолья отец прилег отдохнуть, а Ярослав потащил Вадика в «Детский мир» и купил большой черный пистолет «маузер» с пистонами. Во дворе мальчишки на двух столах играли в настольный теннис. Ярослав упросил юных игроков «вспомнить молодость» и так заигрался, что забыл все на свете. Пока всех не обыграл. А чтобы на него никто не обиделся, купил целую коробку эскимо и поставил на теннисный стол: угощайся, «совремённая молодежь».

В это время Вадик успел прокатиться на трех велосипедах. Потом наигрался в войну, ободрал коленку и локоть, штурмом взял крепость «ненцев» из картонных ящиков и отстрелял почти все подаренные пистоны. Отчего в теплом неподвижном воздухе повисли сизые клубы дыма, пахнущего серой. А чтобы командир «ненцев» генерал Юрка-маленький не ревел так уж громко, подарил ему свой «почти настоящий» пистолет. За этот героический поступок, который был назван «отчуждением собственности», Вадик получил от Ярослава наградную порцию эскимо: «за неимением ордена». Потом они дотемна жгли костер за гаражами, жарили на проволоке хлеб и колбасу… пока их с балкона не окликнула рассерженная мама.

Дома загулявшие «стар и млад», как водится, выслушали от нее вежливый «нагоняйчик» с ударениями на эпитетах. Умылись душистым «земляничным» мылом и сели за стол кушать пельмени. Папа, извинившись, обсуждал по телефону свой доклад с рецензентом, мама проверяла тетрадки. Поэтому Вадик с Ярославом завели взрослый разговор:

– Ну-ка признавайся, юный гурманоид, почему ты сначала съедаешь у пельменя тесто, а потом мясо?

– А так получается, будто ем каждый пельмень дважды.

– Мудрый ты мальчик. Надо попробовать. О! Здорово. Я этот прием запомню. И передам по эстафете подрастающему поколению «трудящих».

– На здоровье. А можно задать вопрос?

– Задавай, коль пошла такая… пирушка.

– Ярослав Сергеич, почему люди предают?

– А по глупости. Потому что не знают, как дорого стоит верность и настоящая дружба.

– Почему тогда жадничают?

– По той же причине. Жадины-говядины просто не знают, как приятно быть щедрым.

– А может потому, что им не хватает?

– Нет, Вадик. Тут существует парадокс. Чем человек больше имеет, тем жаднее.

– Вы сказали, что не знают про щедрость. А почему?

– Потому что не пробовали. Если бы сняли пробу, то оценили.

В это время к ним подошла мама, молча налила чай, поставила печенье с вареньем и неслышно ушла. Вадик оценил ее тактичность, вспомнил соседок, воспитательницу, знакомых подружек и задал следующий вопрос:

– А кто такие женщины? Они ведь не такие, как мы?

– Как мне кажется, женщины делятся не на рыжих, блондинок и брюнеток; не на русских, татарок, француженок; не на обаятельных, привлекательных, умных и глупых… Женщины делятся только на два вида: те, которые остаются с нами, и те, которые нас бросают. Первые – это настоящие, а остальные…так… Тут все просто. Или ты женишься удачно и становишься счастливым, или неудачно – и становишься философом.

– А вы кто – философ?

– Конечно. Слушай, мальчик!.. Я предполагал, что сын моего учителя вырастет парнем-не-промах, но не слишком ли ты для своих лет глубоко копаешь?

– Не слишком…

– Хочешь совет старого психолога-подпольщика?

– Хочу.

– Относись к людям с иронией. Поверь, от этого жизнь станет легче.

– Это как – с иронией?

– А так: смотришь на человека и думаешь про себя, а какой-такой гадости, товарищ, от тебя ожидать? И когда человечек свинью тебе все-таки подсунет, ты этому не удивишься. Потому что был готов. А если не подсунет, то радуешься. Нарвался на исключение. А?.. Что молчишь?

– Я так не могу.

– Что ж, молодой мыслитель, тогда я вам искренне сочувствую. Жизнь ваша будет трудной, но… не скучной.

– Спасибо, мне это уже говорили.

По исполнении шестнадцати лет Вадим готовился получить паспорт. Отец кругами ходил вокруг сына, вздыхал и нерешительно молчал. Мама стала невыносимо ласковой и доброй. Вадим смотрел на своих сильно постаревших родителей, от души жалел их и ждал удара. И получил. Его посадили за стол и, опустив глаза, сообщили:

– Хоть мы и любим тебя как сына, но… на самом деле ты, Вадик, не родной сын, а приемный. Настоящие твои родители трагически погибли.

– Я могу к ним съездить? – после недолгой паузы спросил он.

– Конечно… сынок. Теперь ты взрослый. Ты даже свою настоящую фамилию взять можешь. И в паспорт записать.

Он долго смотрел на стариков, опустивших головы. Ему что-то надо было им сказать, как-то утешить. Кажется, больше всего в жизни они боялись потерять его. Но Вадим и сам не мог себе представить жизни без них. Поэтому глуховатым баском произнес:

– Не бойтесь, папа и мама, я вас не оставлю. После… этого я вас буду любить еще больше.

Родина Вадима потрясла. Казалось, она носила на себе все раны, которые получила русская деревня за последние десятилетия. Непролазная грязь, покосившиеся домишки, вымирающее население. Полдень воскресенья был наполнен пьяной руганью и плачущим серым небом.

Оставили они машину у правления и дальше пошли по расквашенной дороге, утопая по щиколотку в жидкой грязи. Вадим ожидал увидеть руины, похожие на гнилые зубы, торчавшие из кровоточивых десен; обгоревшие бревна, заросшие крапивой. Но отец привел его не на пепелище. Оказывается, он нанял плотников и восстановил сгоревший дом. Тут выяснилась еще одна деталь: кровные родители Вадима сгорели на праздник Первомая. В новенькой избе жила дальняя родственница Вадима – троюродная тетка Нина, которая и вынесла мальчика из горящего дома. Тогда нынешний отец приехал сюда в отпуск на рыбалку, помогал тушить пожар, да и сжалился над мальчонкой, взял его к себе и усыновил. При этом ему пришлось подключить все свои связи и раздать немало взяток. Тетку Нину отец упросил остаться и обещал избу восстановить. Чтобы сына не оставить без родного дома, а ее бесприютной.

На кладбище Вадим заметил, что почти на всех могилах стояли кресты. Лишь несколько памятников, похожих на выпирающие надолбы с хищными рогатыми звездами лепились к болоту в низине. Из обшарпанной церкви тетка привела священника, и он принялся служить панихиду. Вадим тупо смотрел на холм земли с металлическим крестом из прутков, крашеных суриком, и пытался представить, что под ним лежат два гроба с… содержимым. Нет, никак не воспринимал он своих только что обретенных родителей в виде чего-то страшного и тленного. А в это время бородатый мужчина в черном распевал о упокоении души. И этого он не понимал и даже представить себе не мог, что такое душа.

Мальчик не знал, как относиться ко всему этому, и искоса взглянул на отца. Морщинистое лицо в обрамлении седых реденьких волос, задумчивый взгляд с благодарной виноватой улыбкой – всё такое родное. Но в этот миг он увидел новое в отце: досаду на себя. Видимо, старый учитель оказался в положении второгодника, мало понимающего, что творится рядом. Вадим сам чувствовал немалое смятение и ждал развития событий.

После кладбища священник пригласил гостей к себе в дом. Отец неожиданно сразу согласился. Тетка же обрадовалась и заулыбалась всем печёненьким личиком. И всю дорогу вприсядку семенила спереди, заглядывая всем по очереди в глаза. Вопреки ожиданию, дома не было попадьи и множества детей. Так Вадим впервые познакомился с монахом. Батюшка за столом говорил о бедном нашем народе. Рассказывал, как часто ему приходится отпевать пьяниц и самоубийц.

– Да разве ж самоубийц отпевать можно, отец Паисий? – шепотом спросила тетка Нина.

– Нельзя, конечно, – почему-то опустил тот глаза. – Но мне можно.

– Как это? – подалась к нему тетка.

– Еще молодым священником был я у старца одного. Спросил его, как поступать, когда зовут отпевать таких… проблемных. Он мне ответил, что отказывать нельзя. Только молиться нужно не по чину отпевания, а своими молитвами. Родственникам все равно: лишь бы поп молился, покойнику – послабление, а мне – совесть спокойная. Вот так, Нинушка.

Священник сказал это просто. Тетка за него успокоилась. Но Вадиму показалось, что тот чего-то крупно не договаривает. Решил обязательно вернуться к этой теме при случае и наедине. В это время священник сказал:

– Ты, Вадим, не стесняйся родителей своих покойных. Они были людьми своего времени, но добрыми и работящими. И Родина у нас с тобой не плохая. Она, как мать избитая, – вся в крови, ссадинах, но мать. И если не мы, дети ее, то кто же ее, болезную, поднимет и вылечит? Ты меня понимаешь, сынок?

– Постараюсь, отец Паисий. Я подумаю.

– А ты приезжай сюда почаще. Мы с тобой вместе подумаем. Не зря же твой приемный отец дом отчий восстановил. Это твоя Родина. Другой не будет.

Отец Паисий смотрел Вадиму в глаза. Много умных глаз видел юноша, но в этих… Оттуда, из глубины зрачков, из глубины души – струился свет, тихий и добрый. Вадим с жаждой всматривался в эти глаза, будто пытаясь напиться про запас той светлой живой воды из неземного безбрежного океана.

На обратном пути, пока «Волга» мягко переваливалась на ухабах, отец рассуждал о Троице, в честь Которой назван сельский храм. Он говорил, что человек подобен Богу тем, что трехсоставен: дух, душа и тело. Вадим почему-то сразу подумал, что его отец тоже триедин: первый дал тело и умер, второй воспитал душу и разум, третьего… он только что обрел. И, кажется, от него зависит воспитание духа. Они еще толком и не отъехали от села, а Вадима уже тянуло обратно. Он задумчиво глядел через заднее стекло на уплывающее таинственное место своего рождения.

Так кончилось детство, и пришла взрослая жизнь. Отныне почти каждый выходной Вадим выезжал на родину, в родовое гнездо. Поначалу приемные родители немного ревновали сына к его духовному отцу и настороженно относились к частым отъездам. Вадим пачками стал покупать церковные книги, иконы. Часами читал Библию, толстенные книги, а потом стоял с молитвословом перед иконами и бубнил, бубнил… По воскресеньям он вставал рано утром и уходил в церковь.

Родители понимали, что сын зажил своей, непонятной жизнью. И это их тоже поначалу расстроило. Но потом разглядели в сыне растущее внимание и любовь. Отец, беседуя с сыном о религии, почувствовал, что сыну удалось понять то, что для него самого осталось непостижимым, и отступился. Он по привычке уважал это: «знание-сила». Да, нечто неслыханно и невидимо сильное прорастало в Вадиме. Зная упорство сына в учебе, видя его увлеченность, он не стал препятствовать, но даже успокоил жену: не мешай, мать, это серьезно. К тому же сын продолжал успешно учиться в школе. Потом без труда поступил в институт, где учился легко и без напряжений.

И примирились они с его новизной, а потом и сами при случае стали наезжать в село. Особенно нравилось им приезжать летом. Селяне занимались страдой, отчего улицы пустели и умолкали. А буйная зелень прикрывала раны, нанесенные человеческим безумием. Опять же, рыбалка и грибы с ягодами утешали природным богоданным богатством и покоем.

Тетка Нина, несмотря на свои немалые годы, всегда встречала их на редкость весело и радушно. Она, как стеной, окружала их своей заботой и ограждала от сельского пьяного разгула. К тому же рассказы ее по вечерам за самоваром знакомили горожан с деревенской жизнью, показывая не только трагизм ее, но и нечто вечное, красивое, раздольное, что никакими политическими мерами не уничтожить. Крестьянин в ее рассказах представал сказочным богатырем, способным встать, порвать цепи и выйти во чисто поле, поигрывая крутыми плечиками с косую сажень. Ее чистый деревенский разум, густой и образный, сочный язык, неожиданные ракурсы и логика удивляли отца, и тот готов был часами слушать старушку, машинально делая записи в блокноте.

Вадим же, как приезжал, сразу направлялся к отцу Паисию. Здесь, в монашеской келье, он находил насыщение своей жажде. Первое, что он пытался выяснить, – что такое смерть.

– Не могу я смириться с ней, – объяснял он священнику. – Когда я представляю себе разлагающегося в земле человека, меня тошнит! Мне страшно оттого, что мои кровные родители гниют там – в грязной яме! Мне страшно оттого, что и я сам буду там гнить. Вся моя душа стонет, когда я вижу подземный пир жирных червей, с громким чавканьем пожирающих вчера еще живого человека. Понимаете, это неправильно! Я никогда не смогу это принять. И никогда не смогу согласиться со смертью.

– И правильно сделаешь, – ответил отец Паисий. – Потому что смерть – это не нормально.

– А что нормально?

– Вечность. Бессмертие. Блаженство.

– Извините, батюшка, но это звучит как-то… слишком фантастически. Мы-то с вами познакомились на кладбище. А там смерть реальна, как те кресты, что стоят на могилах.

– И бессмертие души реально. Может быть, не так явно и ощутимо на первый взгляд, но вполне реально.

– Хорошо, но как это ощутить? Как это понять? Прикоснуться?..

– Нужно вернуться к духовной жизни, тогда и поймешь.

– А я что же, по-вашему, не живу духовно? – запальчиво произнес юноша.

– И по-моему, и объективно – нет, – спокойно ответил священник.

– Но я же читаю, хожу в театры, дружу, люблю, чувствую наконец…

– Это всё – жизнь души и тела. Это сойдет в могилу и сгниет. Таким образом живут и собачки с коровками. Может быть, не так изощренно, как люди, но по сути – так же.

– Но я молюсь, – снова заводился Вадим. – Я вычитываю правила. Я посещаю церкви, ставлю свечи.

– И колдуны ходят в церковь. И «подзаряжаются» у икон, растопырив когти. А вот попробуй предложить им причаститься – сбегут сразу.

– Но ведь главное, чтобы Бог в душе был!

– Ты скажи еще, что главное, чтобы еда в желудке была. И в гастроном не ходи. И не ешь ее. Смешно? Откуда еде в желудке взяться, если не купить в магазине и не съесть за обедом?

– Но я верю в Бога!

– И бесы веруют… И даже трепещут перед Богом. Только они не живут, они в погибели. А духом способен жить только человек, и только в таинствах Церкви. Именно во время соучастия человека в таинствах Дух Святой сходит в сердце и оживляет для вечности.

– Не знаю почему, но мне нужно это попробовать.

– Ты просыпаешься, сынок. Пытаешься встать и ожить. Если ты хочешь, я с радостью тебе помогу.

– Хочу, отец Паисий!

Весь день перед своим первым Причастием Вадим провел у батюшки. Отец Паисий обстоятельно пояснял Таинство Литургии. Объяснил мистику Причастия Святых Тайн. Особенно серьезно остановился на исповеди. Вряд ли когда-нибудь у батюшки был столь благодарный слушатель. Как иссохшая губка впитывает воду – так Вадим внимал каждому слову священника. Потом отец Паисий готовился к службе, вычитывая правило. А Вадим выписывал на тетрадный лист свои грехи. Ему казалось, что перед ним день за днем проходит вся его жизнь – с младенческих лет до нынешнего дня. Забытые грехи всплывали в памяти и больно скребли по сердцу, пока Вадим их не пригвождал пером к бумаге.

Во время службы отец Паисий преобразился. Из старшего друга, из добряка и умницы, но все-таки человека, он превратился в священнослужителя. Каждое слово и жест, каждый шаг несли сверхчеловеческое достоинство и весомость. Его взгляд опалял невидимым огнем. Каждое слово прожигало разум до дна и впечатывалось в самую глубину сознания, совершая там невидимый переворот. «О, служащий иеромонах – это сила», – подумал Вадим со страхом подходя к аналою, комкая потными пальцами исписанный лист бумаги.

После исповеди отец Паисий спросил Вадима:

– Готов ли ты потрудиться?

– Готов, батюшка.

– Господь простил тебе грехи. Но для их искоренения нужно еще поработать.

– Да! Да, я готов, – с излишней пылкостью ответил он.

– Тогда в течение месяца, – скучным тоном произнес священник, – будешь…

Батюшка назначил ему епитимию из поклонов и усиленной молитвы.

– Батюшка, а вы меня не очень пожалели? Мне кажется, этого мало – за гору моих преступлений.

– Начнешь отрабатывать, узнаешь, что такое «мало». Тысячу самовольных поклонов легче сделать, чем сорок по послушанию.

Запомнилось навсегда это необычное ощущение легкости и чистоты в душе! Вадим вышел из церкви… счастливым. Будто огромный мешок зловонной тяжести гнул к земле, вдавливал в землю и под землю – и вот обузы нет! Только пару часов назад он был бесправным рабом – и вот кандалы с грохотом рассыпались, и он впервые разогнулся и познал свободу. Свободу от греха. От прикованности к смерти, обреченности вечной погибели. Головокружительная, легкая, наполненная солнечным ветром свобода встретила его.

Вместе с ним ликовала погода: небо залило ярким солнечным светом поля и леса, теплый ветерок ласкал кожу, радуги – там и тут вспыхивали и плясали… Впрочем, может быть, это нежданные легкие слезы преломляли солнечный свет и дробили его на множество лучей: зеленых, синих, оранжевых…

Вместе с ним ликовала природа: птицы на разные голоса свистели, цвиркали и трещали; распаханная земля томно дышала хлебным паром; травы и цветы в бриллиантах росинок сверкали разноцветными переливами; радостно мычали коровы и блеяли овцы, мяукали кошки, заливисто лаяли собаки, квокали куры и пьяно орали на всю округу ошалелые петухи.

До глубокой ночи после Причастия Вадим читал Евангелие, Деяния апостолов, жития святых этого дня. Снова и снова вычитывал благодарственные молитвы. И если раньше для этого требовалось понуждение, то сейчас он ненасытно пил сладкий, освящающий нектар святоотеческих истин, испытывая умиление.

Вспомнились слова святого отшельника, написанные им в день Причастия. Старец сидел в своей убогой нищей келье, как в дивном райском саду. Он с удивлением разглядывал свои старческие грудь, руки, ноги, трогал лицо и лоб – и духовными очами видел, как невещественный огонь пронизывал его угасающее тело. Умирало тело, как семя в земле, политое живой водой, но прорастал дух его мощным деревом – в жизнь вечную.

Вадим также разглядывал в зеркало свое сияющее лицо, глаза, руки… Нет, он не видел огня, но это-то и удивляло: ведь он явственно чувствовал, как от сердца по всему телу растекалось тихое тепло, излучаясь куда-то дальше, в необозримую даль…

«Есть Оно! Есть Царство Небесное! Есть!..» – ликовал он.

Следующие дни освещались не только солнцем. Всё пронизывал свет, исходящий из Чаши, из которой, почерпнутая ложечкой, была ему излита на язык телесная ипостась Агнца, закланного за грехи всего мира. И продолжал светить и невидимо прорастать в теле и душе Христос, непостижимо существующий в каждой капельке Причастных Даров. Вадим пытался размышлять об этом, но понимал, что это бесполезно. Здесь разум человеческий беспомощен. Это постигается верой. Это постигается благодатным светом, живущим в тебе.

Следующие дни, как вспышками, озарялись откровениями. «Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси, – опытом проживал он. – Окропиши мя иссопом, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся.» Радостным согласием теперь отзывались в душе уже не раз читанные слова. Раньше он вдумывался в них, удивлялся, даже восхищался… Но сейчас слово-семя мощно прорастало из земли души и тянулось, как к солнцу – к Богу-Слову.

И не было в те дни у него врагов и неприятностей. Ничто не раздражало и не задевало. И все погружалось в исходящее от сердца сияющее тепло любви и покрывалось этим покровом, слетевшим с Небес.

«Есть Царство Небесное! Есть!..» – улыбался он.

Много чего потом случалось в его жизни – сладкого и горького – но тот невыразимый светлый покой ничто так и не смогло затмить. Да, он прикоснулся к Царствию Небесному. Он познал, что есть блаженство – пусть сильно растворенное земной темной мутью. Но если так светла любовь на земле, в грубом человеческом теле, то какова любовь там, где ничего не препятствует ее блаженному сиянию! Вот уже поистине, познавший это хоть раз, будет этим жить и к этому тянуться до последнего вздоха.

«Есть Царство Небесное!» – шептал он.

Новыми глазами увидел Вадим потоки людей и машин, высоты домов, летящие в синеве облака, текущие реки и почивающие в покое леса. Все это раньше утверждало силу жизни. Отныне же стало тесным.

Прикосновение к светоносной реальности Небес словно сорвало пыльный чехол с его сознания. Ранее чужой, непонятный, сказочно-мифический мир Божий пронизал его жизнь и стал близким, родным и желанным.

Не сразу это оформилось мыслью и облеклось словом. Пожалуй, с некоторой излишней осторожностью, но он признал: человек по имени Вадим обрел Отца… – Бога, Творца, Царя царей, Солнце жизни – …и Отца! И родное, желанное Отечество. Это немыслимо прекрасно… но и страшно! Да, по Своей непонятной нам любви и милосердию Отец Небесный усыновил его, грешное создание. Творец снизошел к твари и – о, чудо! – усыновил. Но ведь что такое человек? Это сплошной клубок страстей, грехов, помрачений, подлостей, невежества. Как с этим теперь «ходить перед Богом»? Каково носить в душе открытое в себе зловоние греховной проказы? Как тащить за собой длинный, как хвост ящера, перечень своих уродливых нечистот?..

Один из «приступов» этих размышлений происходил в сквере, куда он зашел после вечерней службы. На противоположном краю длинной скамьи бородатый седой папаша возился с поздним, а потому самым любимым сыном лет четырех. Мальчик вел себя ужасно. Он орал и брыкался, капризничал и пакостил – весьма умело. Но его отец, усталый, добрый какой-то мудрой мужественной добротой – терпеливо сносил эти детские, уже далеко не невинные, шалости. Ясно стало одно: это любовь. Более совершенного, умного, доброго отца – к несмышленому, самолюбивому сыночку. На такое терпение и снисхождение способна только любовь. Жертвенная отеческая любовь.

Если немощную любовь земного отца умножить до бесконечности… Если эгоизм малыша умножить до взрослых масштабов… Тогда весьма приблизительно можно оценить, насколько любовь Иисуса Христа к человеку сильна, жертвенна, прекрасна и непостижима.

– Батюшка, чем я смогу отдать этот огромный долг?

– Любовью.

– Какая там любовь у меня!