Текст книги "Слава"

Александр Пинский
Слава

© Пинский А., текст, 2020

© ООО «Издательство «Эксмо», 2020

От автора

Я не писатель этой книги, я слушатель. Слушатель историй, рассказанных мне в разное время о своей жизни моим отцом.

Работая и общаясь с людьми его поколения, которое вступило в жизнь сразу после войны, я иногда ловил себя на мысли, что у них есть одна общая черта, отличающая их от остальных. Эта общая черта – отношение к работе. Ежедневной работе как к содержанию жизни, как к тому, что определяет человека, чему нужно отдавать всю энергию, не боясь браться за новое и отвечать за сделанное.

При этом, на мой взгляд, сегодня несправедливо мало написано или снято фильмов об этом поколении, на которое пришелся самый продолжительный созидательный период в новейшей истории нашей страны. Об обычной жизни обычных людей, которые каждый день работали и создавали большую часть того мира, в котором мы живем и сегодня.

Своей книгой я хочу немного восполнить этот пробел и одновременно сказать спасибо поколению моих родителей, спасибо за их работу, которая одновременно была и их жизнью.

И спасибо папе Славе.

2019

* * *

– Кстати, на мысе Морозова с нами в роте медведь жил белый. Нашли маленького медвежонка: не знаю, ему, наверное, месяца не было. Потеряла, видно, медведица. Или, может, убили ее, хотя их вообще не стреляют – Красная книга, да и просто не стреляли.

Такой он симпатичный, такой был потешный. Мы его в строй – он и привык: становился на левом фланге в последнем ряду вместе со всеми. Мы шагаем к столовой, все заходят – он под крыльцом, ему выносят – он ест. Потом опять в строй и в казарму.

Этот миша жил-жил, пока полгода мы там были. А он за полгода такой здоровый стал, я думаю, килограмм 300 с лишним. Он роста стал выше бойцов. А оно всё в голове дурное же. Мы идем, ему подурачиться хочется, берет лапой по башке кого-то, ну, когда шапка – ничего, а так и скальп снять можно.

В общем, короче, начали думать, как от него сдыхаться[1]1
  Избавляться. Прим. ред.


[Закрыть]. Он что такое вездеход ГТСка знал, садиться не боялся. Я его в ГТСку, отвезли километров за 30, в тундре выкинули – ну, какую-то там ему замануху дали, он вышел, мы сели, уехали. Так он же пришел обратно, гад. В общем, запросил я, что делаем. Я говорю: «Опасно, ребята, я не отвечаю». «Делай, что хочешь, – отвечают, – но стрелять запрещаем».

Кончилось тем, что зашел к нам какой-то танкер – просто по погоде, ледовая обстановка не шла – так я его туда сбагрил, на этот танкер. Вот он так и уплыл, а то это был конец света.

На той же Новой Земле с белыми медведями много разных историй было. В году не то в 63-м, не то в 64-м на 1 Мая уже солнышко вышло, и вот уже взрослый белый медведь зашел в гарнизон.

Я разговаривал с комендантом гарнизона, он рассказывал: На пирсе стоит балок – это на Севере такой дом передвижной на полозьях, чтобы по снегу его возить – там сидит дежурный по пирсу, который смотрит за стоянками кораблей. И вдруг открываются двери, и запихивается медвежья туша. Медведь в дверь зайти не мог, так, голову засунул. Дежурный, с перепугу, по громкой связи, по рации кричит дежурному по гарнизону: «В гарнизоне медведь, принимайте меры».

Ну, а 1 Мая – все по домам, все в гарнизоне, все же в общежитиях живут – высыпала эта толпа офицеров, пару тысяч человек точно было. Все молодые, аля-улю, погнали медведя. Медведь с перепугу на залив удирает, но мы же умнее медведей – нашли корабельную сетку, догнали медведя, накинули, повязали. А дальше началось, что с ним делать. Ну, где-то же ему жить надо, накормить не вопрос – рыбы навалом, а физически жить надо где-то. Сварили у нас, у строителей из рельсов здоровую клетку, посадили его туда.

Но начальник гарнизона говорит: «Нафига мне в гарнизоне ваш медведь?».

В ту пору летала транспортная авиация из Москвы, и начальник гарнизона поручает коменданту: «Вот бери свою клетку, бери своего медведя, вези в Москву и дари там какому-нибудь начальнику Минобороны».

Загрузился тот, прилетает в Москву, выгрузился, пришел в Минобороны, а ему там резонно говорят: «А нам он зачем?». Он, бедный, пошел в Московский зоопарк: задаром, вот, медведя привез. В зоопарке ему отвечают: «У нас штат заполнен, мы его кормить не собираемся, нам и держать его негде». Две недели он бродил по Москве с медведем, пока не приехала какая-то делегация Министерства обороны ГДР, и он ей вручил этого медведя в качестве большого подарка.

Семья

– Родился я в счастливый 1940 год, когда еще не было войны и было все очень хорошо. Папа и мама жили и работали в Днепропетровске.

Папа 1907 года рождения, он рассказывал, что попал в Днепропетровск лет в семнадцать – просто на заработки. Специальности не имел, поэтому брался за все подряд.

Сам он из Брагина: я узнавал, это было не село – такое бедное еврейское местечко в Минском уезде. И папа там даже окончил не то один, не то два класса церковной школы – считалось, что еврейский мальчик должен поучиться, чтобы мог стать потом ребе[2]2
  Раввин у ашкеназских евреев, а также титул учителя в иудейской начальной школе. Прим. ред.


[Закрыть]. Мне очень мало известно, что там было, из всех брагинских родственников я знаю только папиного брата, который всю войну отвоевал, и двух его сестер, моих тетей. Это всё. А за время оккупации из евреев Брагина почти никто не уцелел…

Когда папе исполнилось восемнадцать – в 1925 году – он попал в среду комсомольских и партийных активистов. Это ему оказалось близко, он очень хорошо себя почувствовал на общественной работе. Надо отдать должное, он был очень контактный человек, хорошо сходился с людьми. Во всяком случае, когда его хоронили, полгорода точно пришли на похороны, и не потому, что он какую-то должность занимал или с него можно было что-то взять, а любили его, действительно любили. Он многим людям делал добро.

В 1937 году папу посадили. Как врага народа. Я знаю, что тогда сажали всех активистов, и он в ту пору уже был активистом. Но, к счастью, быстро выпустили. Ну как быстро – в 1937-м посадили, а в 1938-м выпустили. Тогда сняли Ежова, пришел Берия и часть народу повыпускали, папу в том числе.

А перед этим они познакомились с моей мамой. У папы к этому времени была первая семья. Дочка была, я с ней встречался, она приезжала к нам. Я понял так, что маму он встретил на комсомольском поприще. Она тоже была очень активной комсомолкой, заводной – это вообще в ее характере. И, когда папу посадили, маме в облземе прямо сказали, что нужно развестись и осудить врага народа, а она вместо этого носила ему передачи.

Сейчас говорят, это была массовая традиция такая: если тебя забирают, то все родственники и друзья приходят, каются и рассказывают, мол, мы всегда подозревали, что это антисоветская сволочь.

Но я точно знаю: к счастью, далеко не все соглашались отказаться от своих, далеко не все. И, как правило, это были лучшие люди, я уверен. Люди, которые не хотели приспосабливаться, люди, у которых были собственные взгляды на жизнь. И они считали, что пусть лучше плохо, зато честно. Ну, собственно, как и большинство тех, кого посадили.

Когда папа вышел, вернулся на партийную работу. А секретарем горкома партии в это время в Днепре был Леонид Ильич Брежнев, который с папой встречался довольно часто. Уже потом, когда он был генсеком, папа всё собирался на встречу с ним, но так и не собрался.

А вот мама в отношении партии проявила принципиальность. Ее стопроцентно в любое время приняли бы в партию, но она не захотела вступать из внутренних убеждений. Я с ней об этом говорил, она сказала: я беспартийный большевик, все принципы большевиков одобряю и всячески их поддерживаю, а быть членом партии не хочу и не буду. Притом, что на самом деле человек была абсолютно советский, сомнений нет. Может быть, она видела какие-то вещи, которые ей не нравились.

Тем более что мама из такой семьи – екатеринославские пролетарии, кожевенники. В отличие от местечковых брагинских евреев, это все коренные пролетарии, которые работали на кожевенном заводе на дублении кожи. Жуткая, тяжеленая ручная работа: шкуры замачивали, чистили, таскали их на себе – очень тяжелый труд. И, кстати, именно поэтому они все были физически очень сильными ребятами. У мамы три брата, так старшенькие брали оси от вагонеток, которые катали, и вместо штанги их выжимали. Очень сильные люди. Старший из троих был как-то очень скромный, я и сейчас точно не знаю, чем он занимался, кроме того, что погиб на войне.

Средний из братьев попал сначала в ЧК, ЧК потом трансформировали в НКВД, а в НКВД были свои подразделения – внутренние и внешние. Так вот он попал во внешние, связанные с дипломатическими кругами, с разведкой. И там он как-то быстро продвинулся, его назначили начальником личной охраны Молотова. Вячеслав Михайлович Молотов был в то время министром иностранных дел – наверное, один из самых знаменитых советских министров. Кстати, когда подписывали пакт Молотова-Риббентропа, дядя ездил на встречу в составе делегации, и тетя Женя – его жена – показывала мне бумагу, план размещения мест на этом совещании, где было отмечено его место за столом.

Он долго и успешно возглавлял это подразделение, еще задолго до войны его наградили орденом и медалью за боевые заслуги. А в 1941 году произошел террористический акт, хотели убить Молотова. К счастью, он не пострадал, ну а дядю сразу разжаловали. И так он стал из майора НКВД рядовым в штрафбате.

Дальше была понятная история, которую можно увидеть по наградным листам. Как он был настоящим мужиком, так и оставался. Из штрафбата стать младшим командиром – оно же понятно, что такое точно не по блату давали, такое давали за то, как воевал. Собрал уже солдатские награды и погиб в 1943-м под Ленинградом. И почти в то же время недалеко, в Карелии, погиб и его старший брат, мой старший дядя.

Вот так у мамы из трех братьев двое погибли, а младший – дядя Гриша – отправился на войну, когда ему еще 18 не было, – добровольцем, приписал себе годик и пошел. Он какие-то ускоренные курсы окончил, по-моему, трехмесячные или двухмесячные, ему лейтенанта присвоили. Вот он войну довоевал, даже уволился только в 1946 году.

Он получил тяжелое ранение в руку, до кости мясо было вырвано и так ничего и не наросло. Дядя как появился в Гомеле, для меня это был праздник: «Пацаны, а у меня же дядя офицер с войны вернулся!», про эту руку всем рассказывал, показывал, как награду великую: «Видите, какая рука?». А сколько ему было в том 1947-м? 20 лет. Совсем молодой парнишка, а он уже офицер отвоевавший и раненый.

Потом у него жизнь как-то по-дурацки сложилась. Он устроился на завод, где папа и мама работали, но очень недолго там поработал. Обнаружил в себе талант певца – он действительно очень хорошо пел – и поступил в консерваторию. В консерватории ему прочили хорошее будущее как певца. И где-то в 1951-м его опять призывают в армию. Причем он так этому сопротивлялся, а попал в итоге в Белорусский военный округ, замполитом какой-то связной роты.

Дядю там тоже услышали, забрали в Ансамбль песни и пляски Белорусского военного округа, солистом. И вот его снова выдирают из этого ансамбля и отправляют служить на Сахалин, замполитом какой-то батареи. Причем их отправили сначала не на Сахалин, они сидели на берегу напротив Сахалина. В чем разница? На Сахалине ограниченный срок службы, как на всех островах, – больше двух лет нельзя, а на берегу – хоть всю жизнь. И он попал туда. Сын у него чахлый рос, болел все время, жена не работала – негде, так что дяде уже точно не до песен было. Он с каким-то большим трудом перебрался на Сахалин, отбыл два положенных года и уволился.

Война – штука такая, что пока на войне, вроде все здоровы, на войне больных не бывает, там или убьют, или живой. А вот после все болячки полезли, дядя Гриша тяжело болел, очень тяжело. И при всём при том это был очень жизнерадостный мужик. Я с ним когда встречался, будто с какой-то радостью соприкасался.

Детство

– А как началась война – ну, это я, конечно, как сейчас помню, мне же уже целых полтора года было – загрузили нас в эшелон и отправили недалеко, из Днепра на Урал, в Чкаловскую область. Из эвакуации только несколько воспоминаний сохранились. Там киргизы жили с нами, так вот киргизы пили чай, а сахара не было ни у них, ни у нас. Они пили чай с жареным пшеном, и мне это так нравилось, ничего тогда более вкусного не ел, чем это жареное пшено.

А в 1944-м папу перевели в Гомель, и мы, естественно, рванули к нему, мне тогда было четыре. Жили мы сначала в частном секторе, потому что весь город был разбит, просто сплошные руины. Дом занимали мы впятером, еще одна семья и, хорошо помню, красивый парень, летчик, Володя. Его сбили, он упал и сломал позвоночник, поэтому еле-еле ходил на костылях, а парень, действительно, такой красивый и хороший был. И пока мы жили там, он, к сожалению, умер.

Ну а мы – босота и босота, все у нас там было, только жрать нечего было. Поэтому мы стали ботаниками, мы ели «калачики»[3]3
  Имеются в виду плоды просвирника – одно– или двухлетнего растения семейства мальвовых. У травы листья округло-сердцевидной формы, мелкие бело-розовые цветки, а плоды – «калачики». Растение имеет много видов, и в народе его еще называют мышиной репкой. Прим. ред.


[Закрыть], которые вдоль дороги росли, такие зелененькие кругленькие – это был любимый харч. Весна наступала – бузина зрела, бузину ели, тоже очень вкусно. Из деликатесов макуха была: это когда из семечек давят масло, остается шелуха, она прессуется, и такие получаются твердые круги коричневые. Так вот макухи раздобыть – это было вообще высший класс.

А в 1945-м мы уже переехали в город Гомель, на Комсомольскую улицу, – это был квартал разбомбленных домов, разрушенных до подвалов. Один дом на скорую руку восстановили и сделали там коммунальную квартиру. Вот в нашей коммунальной квартире было семей… ну не знаю, 18 – это самое малое, может быть, 21, точно я не помню. Дом был какой-то уникальный, потому что мама, когда белила потолки, на шкаф ставила тумбу, на тумбу стул и потом еле-еле доставала до потолка, такие они высокие были. Кухня была громадная. И на кухне стояли бочки с квашеной капустой, картошка. Хорошо помню, что жили там очень дружно. Вот все кричали: коммуналка-коммуналка, а у нас очень дружные семьи были.

Мне теперь седьмой год шел, это уже был город и совсем другая жизнь. Началась жизнь военная. Детишки, как я, стали кучковаться с пацанами лет по 16–17, сначала дворы, потом улицы. Начались войны – двор на двор, улица на улицу. А раз войны, то надо же было как-то организовываться, поэтому у нас в подвалах появились штабы. Подвалы громадные, целые дома стояли разбитые, никто не жил. Освещение там было классное: в Гомеле имелась кондитерская фабрика, и мы там воровали ленты, рулоны, которые на обертки конфет идут, вешали и поджигали их.

Ну, а раз вооруженные действия, надо же было вооружаться. И в самом деле, мы стали вооружаться. Под Гомелем шли очень долгие и большие бои, поэтому оружия осталась масса. Мы садились на товарняк и ехали в лес за оружием. Я себе нашел парабеллум, у меня был мой, личный, с патронами, всё как надо. И ТТшник у меня был. Парабеллум крутой, я его только показывал – вот, мол, что есть у меня, а стрелять не стрелял. А из ТТшника стрелял.

Все виды вооружений мы тогда знали наизусть. Как танковый снаряд надо разминировать, а как бомбу – это в шесть-то лет. Тогда же у меня на глазах подорвался один мой кореш и на проводах электрических мы его собирали. Или вот у нас в квартире Сёмка жил, рыжий такой, с веснушками. Что-то мы разрядили с ним, порох вроде, но незнакомое. Как проверить, что за порох? А надо поджечь. Подожгли, он оказался мгновенно воспламеняющийся, и веснушки у Сёмки пропали, правда, вместе со шкурой.

В танковых снарядах порох был трубочками такими прессованными. И при горении они прыгали. Я натырил этого пороха, принес домой, девать некуда, я в газету его завернул и положил в комнате. Мама пришла с работы и решила затопить печку – отопление у нас печное было – и сунула эту газету с порохом, о котором она не знала, в печку. Та из печи выскочила и начала прыгать по кухне. Я до сих пор помню, сколько потом за это получил.

Но это не страшно было, а страх приходил, когда сталкивались с настоящей шпаной, натуральными бандюками, теми, что постарше. В Гомеле есть парк, он назывался парком князя Паскевича, это было его родовое имение – с замком, погребами и склепами. Эти склепы отличались тем, что их отливали из разноцветного стекла, вот как бутылочное. Своды, колонны – все было стеклянное. И мы туда лазили, отковыривали, у нас это был как обменный денежный фонд, у кого какая стекляшка. Вот в одном из таких складов мы набрели на человеческую кожу с татуировкой – так лентами и висела, причем видно было, что она свежая.

Или когда за нами гнались бандиты, мы с санками были – хорошо, что парк наверху, скатились вниз, еле-еле убежали. Я и сейчас уверен: если бы поймали – убили бы. Бандитов было валом.

Окончил я успешно детский сад, меня за это дело премировали формой, до нее я ходил в штанишках выше колен и рубашке, какая была. Про обувку вообще не говорю, что попадалось, то и носил. А тут мне форму дали как отличнику. Брюки настоящие, гимнастерку, ремень, ФЗУшники такое носили. ФЗУ – это фабрично-заводские училища были, где учили низкоквалифицированным профессиям. Учили там всего четыре года, и они приравнивались к начальной школе. Потом шли ремесленные училища, там уже было 7-летнее обучение, это то, что потом стало ПТУ.

И вот я в этой форме с ремнем пришел в школу, сентябрь проучился, первую четверть закончил на пятерки, и папа с мамой решили подарить мне по этому поводу сандалии, мою первую кожаную обувь. А первая четверть когда заканчивается? Перед Новым годом. И перед Новым годом я надел эти сандалии и пошел показать мужикам, какая у меня классная обувь.

А потом к нам приехал из Австрии дядя Саша, муж папиной сестры, это я хорошо помню. Кстати, это тоже интересная история, что два брата – дядя Саша и его брат Борис – женились на двух сестрах, сестрах моего папы. Дядя Саша был сухопутный военный, а Борис – авиатор-инженер. Они встретили этих двух сестер и чуть ли не одновременно сыграли свадьбы. А потом судьба развела их: Борис очень рано погиб. В Лазаревском я нашел потом его могилу, я уже майором был, нашел памятник – братскую могилу рядом с санаторием в Чемитоквадже, который мы строили для космонавтов.

Так вот дядя Саша был боевым полковником, комендантом какого-то города, чуть ли не Вены, с высшими орденами, включая орден Александра Невского – он его получил как командир гвардейского полка за взятие Вены. Два студебекера приехали, один с вещами, а второй – с его взводом охраны. Вместе с ним приехал его ординарец, Саша Макридин, старший лейтенант, Герой Советского Союза. И привезли они настоящий футбольный мяч. Саша с нами вместе играл в футбол, ну это была фантастика.

А в 1965 году, когда я уже служил в Мукачево в Прикарпатском округе, после того как вернулся с Новой Земли, в Ужгороде стоял армейский корпус, и начальником политотдела корпуса был уже генерал-лейтенант Александр (отчество не помню) Макридин. Я напросился к нему на встречу. Дядя Саша еще жив был, я ему рассказал, как мы играли в футбол, и что я племянник дяди Саши.

В 1947 папа переехал из Гомеля в Лисичанск, там только начали возводить Лисичанский химкомбинат. Мама устроилась там инспектором отдела кадров, в ОРСе, был такой отдел рабочего снабжения. А я продолжил учиться уже в Лисичанской школе. И тогда же прорезалась у меня мощная тяга к животным.

Первый, кого я приволок, был еж. Он у нас долго жил, наверное, с полгода. Все бы ничего, но потом выяснилось, что это ежиха, – она начала размножаться, и мама ликвидировала ежей у нас в доме как класс на раз-два. Потом мы поймали в лесу зайца, маленького зайчонка, не кролика, а именно зайца. И он у нас тоже жил. Причем выяснилось, что он очень контактный, очень любил общество, где люди – там и он. Но у него имелась одна отвратительная черта: утром, когда он вставал и с ним не было собеседника, он садился на задние лапы, а передними барабанил в дверь, как в барабан, причем это был такой грохот, что кого хочешь мог поднять. Ну и в какое-то воскресенье он достучался, папа его за уши – и во двор, а там собаки, заяц рванул – только мы его и видели.

Кстати, у меня и в Гомеле были животные. Сначала я подобрал синичку, замерзшая синичка уже была, я ее притащил, как-то отогрели, оттаяли – и вот в этой здоровенной комнате, где потолки до неба, она жила. Ни клетки, ничего не было, она летала, где хотела. А синички больше всего на свете любят сало и мясо. И когда мама на мясорубке мясо крутила, она подлетала, садилась на этот трассер мясорубки и оттуда таскала мясо, отогнать ее было невозможно. Потом пришла весна, и вот с улицы синички прилетают, а она сидит внутри. Они там что-то щебечут, она так ухо к стеклу прикладывает, слушает, потом им отвечает. Я решил, чего же она будет в комнате, открыл форточку, она улетела и прилетела, и так несколько раз, а потом улетела и уже не вернулась.

В Лисичанске я завел себе первую кошку. Назвали ее Яника, обычная дворовая кошка. Правда, потом выяснилось, что это кот, но Яникой мы его так и продолжали звать. Это был настоящий кореш у меня. Я садился учить уроки – он забирался на плечо, вместе со мной читал, и когда я дочитывал страницу, он лапой переворачивал, причем я ему никаких команд не давал, он сам как-то соображал, что пора перевернуть.

Там я доучился уже до 4 класса, это мне уже было 10 лет. Тогда я научился плавать. Лисичанск стоял на одном берегу Северского Донца, а на другом берегу, со стороны Северодонецка построили лодочную станцию и открытый бассейн на воде. И мы ездили плавать туда, потому что со стороны Лисичанска не было хорошего берега. С лодочной станции пацаны приезжали, нас забирали, отвозили на тот берег, и мы себе плавали. Все было классно, пока в один прекрасный день я не опоздал, и они не уплыли без меня. Я один на берегу, а пацаны все уплыли – ну, я снял свою одежку, взял ее в одну руку, и на одной руке через Донец поплыл. Думал, утону к чертовой матери. Доплыл. С тех пор начал плавать. А когда вот лодкой возили, не плавал, а только нырял. Поплыл, когда жизнь заставила.

Кстати, в Днепре потом я прыгал с моста на острове Комсомольском, это пешеходный мост с берега Днепра на остров. Так вот залез я на арку над этим мостом, высотой метров 17, не меньше, и прыгнул с нее. Вот поэтому в советские времена молодежь и была талантливой – при таком детстве выживали немногие. Рождаемость была высокая, а те, кто выживал, показывали чудеса высокой приспособляемости.

В 1950 году мы переехали в Северодонецк, и началась совсем другая жизнь. Это первая своя квартира, мы на нее надышаться не могли. Двухкомнатная квартира, с кухней, титан дровяной был, можно горячую воду затопить… У меня появился собственный стол, где можно было уроки делать, до того я за обеденным учился – поели, вот тебе и место для учебы.

В Северодонецке папа уже стал начальником цеха, был участником ВДНХ, а участвовать на ВДНХ – это по советским временам довольно редкое дело. Там он получил большую серебряную медаль, называлось это «за строительство города на сыпучих песках». Мама на какое-то повышение пошла в том же ОРСе, по-моему, стала начальником отдела кадров. А я перешел в новую школу, где успешно отучился до выпуска, до 10 класса. Там и друзья появились, которые надолго остались в жизни, да и вообще время такое было, достаточно интересное. Учился я все время хорошо. Начал усиленно заниматься спортом.

Меня увлек волейбол, и я измывался над собой: по 200 приседаний на одной ноге пистолетиком, по лестнице вверх – тоже только на одной ножке прыгать, а мы на четвертом этаже жили, в квартире головой достать до лампочки в коридоре – это вообще было обязательной вещью. Начал играть, ничего так вроде играл, ездили по соревнованиям.

Северодонецк, кстати, был очень спортивный город, только волейбольных площадок было больше 20. И все время полные. Здесь же построили первые крытые корты Союза. Такой хороший, спортивный город был. Ну, а раз спортивный город, то где же мы, как не там?

Школу я окончил с медалью, позорной серебряной медалью, хотя у меня не было ни одной четверки. За весь 10 класс, за весь год, у меня была одна четверка из текущих оценок, других у меня не было. Это не потому, что я сильно зубрил, просто получалось нормально заниматься. И где-то в 8 классе я увлекся медициной. Зоологичка была моя ближайшая подруга, давала резать лягушек, я их резал вдоль и поперек, проводил блестящие операции на сердце лягушки. Химичка – это вообще свой человек, она действительно была очень хорошей учительницей.

После окончания школы я поехал поступать в медицинский в Харьков. Северодонецк и Харьков рядом же.

У меня уже тогда было плохое зрение, я знал, что меня могут на комиссии завернуть, поэтому таблицу вот эту с буквами[4]4
  Таблица Сивцева – наиболее распространенная на территории бывшего СССР таблица, применяемая для проверки остроты зрения. Названа в честь Д. А. Сивцева, советского офтальмолога (1875–1940), который разработал ее в 1925 году. Прим. ред.


[Закрыть], я ее выучил наизусть, все строчки, и комиссию прошел нормально. А меня к экзаменам не допускают. С медалью я вообще не должен был экзамены сдавать. Но мне сказали:

– Нет, без экзамена мы вас не берем, сдавайте экзамен.

– Давайте буду сдавать экзамен.

А что мне, подумаешь. И меня погнали еще раз на комиссию, и на глазах они меня таки заловили: дали другую таблицу, не буквы, а вот эти кружочки с дырочками[5]5
  Речь о таблице Головина. Также применяется для проверки остроты зрения, содержит 12 строк колец Ландольта, размер которых уменьшается от строки к строке в направлении сверху вниз. Названа в честь советского офтальмолога С. С. Головина (1866–1931). Прим. ред.


[Закрыть], которую я не знал. И поэтому я остановился на второй-третьей строчке. А они мне – кыш. Хотя сейчас уверен, что в любом случае не взяли бы из-за пятой графы[6]6
  Графа для указания национальности в личном листке по учету кадров паспортных органов МВД СССР, на основании которого оформлялся паспорт. Прим. ред.


[Закрыть] – это был первый случай, когда моя национальность явным образом оказалась препятствием.

А в это время в Питере уже учился мой школьный товарищ Валера Мирошниченко, он на год раньше окончил школу и поступил в строительный. Он мне рассказал, как там все классно, общага. Ну а че мне искать еще чего-то?

И я поехал в Питер.