Текст книги "Улыбка Анаит"

Глава 2

Утром мне позвонил сын и сказал, что будет вечером и не один. Я знал, о ком речь, и восторга не выразил. У него полгода уже продолжался роман с разведенной особой на три года старше и с ребенком, а неделю назад он известил меня о своем намерении жениться, после чего мне пришлось вызывать скорую помощь.

Его мать, которая была осчастливлена новостью на неделю раньше, грозила самоубийством, и это было вполне в ее стиле, ибо всякий раз, когда наше чадо устраивало экспромт по женской части, она клялась наложить на себя руки, а мне оставалось лишь сожалеть, что слово в очередной раз не сдержано. Сегодня она даже снизошла до звонка, полюбопытствовав, почему я ничего не предпринимаю? В последний раз я слышал ее голос лет, кажется, пять или шесть лет назад и был так удивлен, что вместо того, чтобы бросить трубку поинтересовался и вроде бы даже вежливо:

– А почему я должен что-то предпринимать?

Поскольку в завершающий год нашей совместной жизни я уже не мог разговаривать с ней как воспитанные люди, она была удивлена не менее, чем я ей, и потому сразу же спустила с тормозов:

– Тебя не волнует, что твой сын собирается жениться на какой-то черемухе?

– Мы говорим меньше минуты, а у меня уже начинается мигрень, – пожаловался я.

– Чтоб ты сдох! – зарычала она и бросила трубку, но только для того, чтобы через минуту позвонить снова и продолжить фонтан.

– Если ты полагаешь, что я намерена сидеть, сложа руки, и наблюдать, как погибает мой единственный сын, то глубоко заблуждаешься.

– Кажется, именно это сказала тебе мать твоего третьего любовника, когда застала вас за чтением Кама Сутры.

– Нет, ты, видимо, никогда не сдохнешь! – завопила она и бросила трубку, к моему бесконечному облегчению уже окончательно.

Валерка объявился, как и обещал, – к новостям НТВ. Он довольно причудливо заимствовал родительские черты и был очень не типичен, особенно благодаря великоватому армянскому носу, обретенному у папы, и пронзительно голубым глазам, унаследованным от мамы. Неясно было, правда, в кого он такой бледнолицый, поскольку его мамаша белой, аки алебастр не была тоже. Учился он (а правильнее было бы сказать, создавал видимость учебы) на архитектора и имел наивность полагать, что я это воспринимаю всерьез.

– Мать в истерике, батя!

(Сто раз просил его не называть меня «батей». Как об стенку горох!)

– Это ее естественное состояние, – уклончиво заметил я.

– Завтра мы собираемся прийти к ней втроем.

– Кто третий?

– Ее дочь…

– А обо мне подумали? – заорал я. – Твоя мать уже звонила мне сегодня…

– Да? – искренне удивился он.

– После ее звонка я принимал «Капоприл». Можно представить, что мне грозит после того, как вы явитесь к ней всей компанией.

– Между прочим, Аглая – беременна, – сказал он и, видя, что я уже начинаю оседать, предпринял попытку успокоить: – От меня…

Когда явилась Аглая, я уже лежал на кушетке, а Валерка бегал вокруг, размахивая полотенцем. Я смотрел на избранницу и пытался понять, что в ней нашел мой сын – очень уж замухрышиста, казалось бы, воплощение гладильной доски с антеннами рук и ног плюс пакля неухоженных волос неопределенной масти.

Впрочем, похвастаться, что я всегда понимал молодежь, не могу.

– Тимур Иванович, – сразу же приступила к делу Аглая. – Почему вы против, чтобы я вышла замуж за Валеру?

– Потому что ему еще целый год учиться, и он не в состоянии содержать семью из трех человек, – почти умирающим голосом промямлил я.

– Но ведь есть еще и мой заработок…

– Боюсь, что после того, как вы уйдете в декретный отпуск, вам будет не до содержания семьи.

Судя по взгляду, который был брошен на моего сына, я понял, что парню грозит погром. Однако уже в следующую секунду была очевидна несоразмерность этого погрома тому, который уготован мне, ибо в комнату уже реактивным снарядом влетала моя бывшая, опрокинув при этом два стула, оказавшихся на ее пути. Она аномально не могла входить, она могла только влетать.

Бывшую звали Роза, и это была откровенная насмешка над именем, в чем я успел убедиться в первый год нашей совместной жизни, про себя назвав ее Шипом, искренне сожалея, что слово это не женского рода. С той поры она мало изменилась – та же высокая прическа, та же сутулость, вызывавшая во мне почему-то ассоциации с Пизанской башней, те же бордельный макияж и ураганные параметры. Как-то я заметил ей, что ее бурное дефиле из спальни в ванную по утречку может быть самостоятельным эстрадным номером, где ничего не надо менять и в первую очередь выражение лица, которое в эти минуты чаще всего было таким, будто обвалился рубль. Теперь это лицо более, чем неопровержимо свидетельствовало, что предстоящая женитьба сына воспринимается ею как гораздо больший катаклизм, и от того мы были вправе предвкушать небывалое представление.

Продолжая наблюдать за нюансами, я в который раз убедился, что основное свойство Розы – непредсказуемая стервозность – осталось не вариабельным. Она ловко камуфлировала это фальшивым имиджем страдающей от непонимания бессребреницы, входя в образ всякий раз, когда обстановка складывается не в ее пользу и регулируя уровень остервенения, как температуру воды в душевой. Хотя Валерку мы ухитрились поделить примерно поровну, тем не менее, Роза неизменно устремлялась в кавалерийскую атаку, когда мое влияние на сына оказывалось сильнее, особенно при решении судьбоносных вопросов. И теперь была исполнена твердой решимости рулить.

– Можно было бы и тише, – заметил я, кивая в сторону опрокинутых стульев.

– У меня сегодня тяжелая голова! – объяснила она, не здороваясь.

– Зная тебя, могу сказать, что твоя голова хотя и тяжела, но не настолько, чтобы ты могла понять, тяжела она или нет, – уточнил я.

Не удостоив меня ответом, она обвела комнату критическим взглядом:

– Мог бы устроиться и лучше…

– Что тебе до нас… – заметил я.

Впрочем, можно было и не замечать. Внимание потенциальной свекрови было уже сосредоточено исключительно на подруге сына, которая уже начинала ерзать.

– Скажите мне, от кого ваш ребенок, – потребовала она тем визгливым тоном, который неизменно вызывал во мне желание наложить на себя руки.

– Валерий, почему ты позволяешь ей говорить мне подобные вещи?! – воскликнула Аглая гораздо более хладнокровно, чем можно было ожидать.

– Мама, как ты можешь задавать такие вопросы?!– совершенно несчастным голосом завопил Валерка, которого она всю жизнь пыталась подавить, но, судя по смелости его выбора, так и не сумела.

– Могу, представь. Именно я и могу…– отрезала она и, не дождавшись ответа, продолжила допрос: – Этот ребенок родился хотя бы в законном браке?

Тут поднялся уже я и сделал то, о чем мечтал всю свою жизнь, – залепил ей пощечину. Не ожидая этакой прыти от сусального интеллигентишки, коим, по ее убеждению, я был, она повалилась на диван и уже оттуда испепеляла меня взглядом, где бешенство соседствовало с испугом, а удивление с жаждой мести.

– Браво, батя! – воскликнул Валерка.

– Валерий, немедленно уйдем отсюда, – потребовала Аглая, в голосе которой, наконец, появились слезы. Видно было, что она исполнена решимости, но эта решимость не очень вязалась с ее хрупким обликом.

– Ты, конечно, можешь уйти, сынок, – зашипела Роза – но знай, что ты ко мне больше не придешь, если даже очень захочешь кушать.

– Голодать он не будет, это я вам обещаю, – парировала Аглая, срывая с вешалки куртку.

– Он не пойдет с тобой, – в голосе матери уже слышалась открытая угроза.

– Нет, пойдет, – Аглая не угрожала, а жестко цедила слова, но так, что это уже походило на открытое сражение двух женщин, в котором, хотя преимущества не было ни у той, ни у другой – правда все-таки оставалась за гонимой, и Роза это прекрасно понимала. Герой скандала делал то, что, наверное, делало бы на его месте большинство мужчин – с несчастьем на лице бегал по комнате и махал руками, уподобивши ветряной мельнице.

– И ты пойдешь, Валерий? С этой девкой?

– Да, и знаете, почему? – Аглая уже захватывала преимущество и теперь стремилась удержать его. – Потому что знает, я люблю его, и у нас будет ребенок. – Это было сказано так, будто сообщалось о покупке новых джинсов.

– Что?! – завопила Роза и, видимо, забыв о полученной минуту назад оплеухе, заорала уже мне: – Почему молчишь, идиот? Твоего сына захомутали. – И потом, уже повернувшись к Аглае: – Конечно, такие парни на дороге не валяются, только запомни, он не для тебя…

– Иди, сынок, – сказал я. – Иди.

– Нет, тут определенно все посходили с ума! – голосила Роза, как в старые добрые времена, когда я накрыл ее со вторым любовником, и она во всю мощь своих луженых легких доказывала, что именно я толкнул ее в объятия другого мужчины. В почти аналогичной ситуации, но с первым любовником она пыталась убедить меня, что во всем виновата адская жара, превращающая людей в сексуальных маньяков. Впрочем, она могла и не утруждать себя поиском аргументов, поскольку против ее маниакальности я ничего не имел, и мог только благодарить погодные аномалии.

После того, как Роза заговорила о коллективном помешательстве, случилось нечто, чего я совсем не ждал. Аглая подошла ко мне и со словами «Спасибо, Тимур Иванович» чмокнула меня в небритую щеку. Однако, похоже, на том соперничество не кончилось, ибо, будущая бабушка сделала то, что бабулям делать не пристало – врезала будущему дедуле по той же щеке, по которой получила от него. Я наделся, что после этого она, наконец, уйдет, но ушли только Валерка с Аглаей, и мне ничего не оставалось, как бросить в ее сторону взгляд, исполненный мольбы оставить меня, наконец, в покое. Когда стало ясно, что в ее ближайшие планы это не входит, я спросил уже прямо:

– Ты еще долго?

Вместо ответа она уселась и, не спуская с меня глаз, вытащила пачку сигарет. Я ненавижу запах табака, но молчал. Мне были хорошо известны ее повадки: предстоит очередной виток скандала, а дискуссия по поводу курения только растянет его.

– Я смотрю, ты решил играть роль либерального папочки, – наконец, сказала она, затянувшись и выдержав продолжительную паузу.

– Понимай, как хочешь, только поскорей уйди.

– Я уйду. Только позволь мне прежде сказать тебе, что …

– Знаешь, в чем твоя патология? – Перебивая, я постарался изобразить ехидную улыбку, хотя не был уверен, что это получилось. – В том, что ты болезненно не можешь быть оригинальной…

– Вот уж не знаю, что страшнее – отсутствие обретенной оригинальности или врожденная наивность? – парировала она. – Ты прожил больше шестьдесят лет и так и не понял, что нет ничего хуже в таких делах, чем либерализм, а прочный брак по любви это такая же химера, как и социальная справедливость.

– Ты все сказала?

– Нет, не все. Подумай только, на что ты себя обрекаешь! Если они станут жить вместе, я открещусь от них раз и навсегда. И дети – один здравствующий, другой грядущий (если это, конечно, не шантаж) – повалятся на тебя с твоими гипертонией, неврозами и артритами… Не пройдет и полугода, как сыграешь в ящик.

– Тебя это беспокоит?

– Нет, признаться. Только перед смертью постарайся все же сообразить, что брак долговечен только тогда, когда стороны строго соблюдают установленные ими же правила игры. Все остальное – миражи и фантазии…

– И ты их устанавливала?..

Она посмотрела на меня скорее многозначительно, чем зло.

– Все еще не можешь простить мне любовников?

– Давно простил…

– Врешь…

И раздавив сигарету в блюдце, она предприняла попытку к назиданию, как бывало всякий раз, когда речь заходила об ее амурных делах.

– Знаешь, почему врешь? Да потому, что так и не дошел ты до золотого житейского правила: хороший «левачок» оздоравливает семью… Я же не мешала тебе заводить любовниц. Вот бы и играли каждый в свои игры и были бы квиты. Так нет же, считал моих леваков, а сам об идеальной любви грезил и вздыхал о счастье в шалаше. И что же? Ты – у разбитого корыта. Жалкий Донкихотишка. Так, где же твоя Дульсинея, дурак старый?

– Вон отсюда! – заорал я.

– Ухожу, – сказала она, поднимаясь. – Только запомни – костьми лягу, но не допущу, чтобы моего сына ждала твоя судьба.

– Это решать уже не тебе.

Глава 3

1

Поселок, куда я уехал, был типичный северный посад, где за свой южный колорит я тотчас же был прозван Хулио. Занимался он лесозаготовками, сельским хозяйством, чинопочитанием и устроением бурь в стакане воды. Было еще, правда, захудалое производство по выпуску фанерной тары, а еще строилась ГРЭС. По такому делу были сооружены два семейных общежития, в одном из которых мне посчастливилось получить комнатенку.

Когда спрашивали, с чего это меня вдруг занесло сюда, я честно отвечал, что на родине востребован не был, а продолжать сидеть на шее матери больше не мог. Достаточно, что она помогла мне кончить университет, хотя и заочно.

В школе, где я преподавал литературу, меня поначалу восприняли, как диковинку, но после того, как мною был организован поэтический кружок, лед начал постепенно таять. На занятиях кружка мы обсуждали стихи обожаемых мною Пастернака и Цветаевой, хотя приходилось приличия ради выслушивать и творения местных рифмоплетов, но это я воспринимал стоически, считая их чем-то вроде издержек производства.

Если проблемы и существовали, то были они скорее в том, как увертываться от местных мамаш, которые восприняли мое появление, как манну небесную и принялись активно пристегивать меня к своим девицам. По поселку уже кружило, что коли с юга, то непременно денежный мешок, а стало быть, не следует сидеть, сложа руки. В разработке девственных залежей я, безусловно, участвовал и не только активно, но и искусно, ловко избегая скандалов и оборачивая местные обстоятельства в свою пользу.

Дорога в школу пролегала через крошечный маслозавод, и его молодая незамужняя директриса, наблюдая за мной из окошка, сочла, что мне не дурно было бы нагулять, как она выразилась, «щечки». Их мы, разумеется, нагуливали не только нощно, но и денно, потому как перед началом трудового дня в красном уголке заводика меня уже ждала полная кружка сметаны прямо из камеры. К сметане прилагалась две – три свежеиспеченные булочки, поступившие из пекарни по соседству, чей технолог периодически устраивала гнус под моим окном:

 
Я учителя люблю,
И учителя хочу,
Но подружки мне судачат,
У него же не контачит.
 

В обед меня уже с нетерпением ждали в столовой, где раздатчица (одна незамужняя дочь) приветствовала меня двойной порцией второго блюда, а благодаря кассирше (две – на выданье) обед мне вообще ничего не стоил. Что до поварих, коих Господь девками не облагодетельствовал, то они заключили пари, кто – раздатчица или кассирша – заполучит меня в зятья.

Заведующую книжным магазином Глафиру муж бил смертным боем и, по сплетням, окончательно отвратил от плотских радостей, однако интерес ко мне у Глафиры все – таки был. У меня учился ее сын, образцовый толоконный лоб, которого срочно надо было женить, дабы он чего-нибудь не натворил, а мне тем временем дали понять, что если я буду закрывать глаза на его эскапады, то в накладе не останусь. Я принял предложение более, чем охотно, и за стертый матюг стал обладателем «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимира Даля, за сокрытие факта курения в уборной – томика Михаила Зощенко, а за улаженный скандал с родителями скороспелой лебедушки из 8 – а, которой этот акселерат умудрился на переменке задрать юбку, был удостоен подписки на «Всемирную литературу». Глафира знала, что делала. Книги в ту пору считались едва ли не всеобщим эквивалентом.

К исходу первой года работы в поселке, я влился в новую среду настолько, что однажды вечером даже пошел на танцы. Это было воспринято, как сенсация. Кто-то заорал «И Хулио с нами!» (вскоре это стало крылатым выражением и неизменно звучало, где бы я не появлялся), кто-то захлопал, а местная рок –группа рванула по такому делу «Мой адрес не город, не улица…».

Все испортила технолог с пекарни. Она пригласила меня на дамский танец и прижалась к моему животу с таким откровением, что я в панике бежал.

А дома меня ждало письмо!

Я с недоумением вертел его, соображая, от кого это может быть – отправитель А. Тер-Геворкян мне был совсем незнаком, да и в Ленинграде, откуда оно пришло, у меня не было ни души. И только распечатав конверт, я понял, что написала мне Анаит, чьей фамилии я так и не удосужился узнать.

Некоторое время я был в полнейшем отупении, словно это был артефакт, а потом побежал, сломя голову, на станцию и купил билет на Ленинград.

Поезд прибыл минут через десять.

Письмо я читал уже в вагоне.

2

Анаит снимала угол в шестиэтажном доме неподалеку от Таврического сада. Было раннее утро, и мне приходилось убивать время, расхаживая у телефона-автомата, как по заказу оказавшегося у ее подъезда. За год безвыездной жизни в районном центре я успел отвыкнуть от городских ритмов и чувствовал себя среди бурного людского мельтешения не очень уютно. Чтобы хоть немного прийти в себя, я зашел в подъезд и принялся рассматривать мраморную статую Весны, которую туда для чего-то затащили. Изваяние было довольно убогим, однако мне казалось, что кое-какая символика в нем все-таки имелась. Во всяком случае, для меня.

Устав от созерцания весны, я, наконец, решил позвонить, и ошеломленная Анаит пулей слетела на лифте, и мы, забыв об условностях, к которым привыкли в Баку, целовались, как два школьника, впервые дорвавшиеся друг до друга. Я понимал, что в ее внешности что-то изменилось, притом кардинально, но никак не мог сообразить, что именно, и только нацеловавшись для первого раза вдосталь, внимательно пригляделся и… не увидел косы, которая в Баку была составной частью ее имиджа. Коса была заменена стрижкой каре, вместе с челкой, закрывавшей треть лба и как бы помещавшей ее лицо в раму, обработанную благородным лаком. Во всем остальном перемен не было, разве что чуточку полноты добавила, и это ей очень даже шло, поскольку сглаживало некоторые угловатости фигуры.

– Я знала, что приедешь сегодня, – шептала она в перерывах между поцелуями.

– А мне казалось, ты удивилась…

– Удивилась, да. Но все равно знала. Даже на лекции не пошла.

Ее хозяйка, Вера Федоровна, увидев меня, понимающе улыбнулась и ушла к соседке.

Вера Федоровна вообще имела свойство все понимать без вопросов и не столько потому, что заранее знала ответы, сколько в силу мудрой житейской деликатности, сразу располагая к себе какой-то особой ненавязчивой интеллигентностью, хотя и работала простой продавщицей в кондитерской неподалеку. Есть люди, которые интеллигентны не происхождением или образованием, а просто, потому что ими родились. Таким человеком и была Вера Федоровна. Не сомневаюсь, что ей бы удалось дать сто очков форы и педагогам, и психологам, и вообще многим другим умникам в понимании нас с Анаит. Мы, кстати, были поняты ею задолго до моего появления, и в тот день, как только подвернулась возможность, она сказала просто, будто извещала о приходе соседки:

– Расписаться бы вам надо. А не то опять потеряетесь…

Возможность подвернулась поздним вечером, когда мы вышли из комнаты изможденные, будто после восхождения на Эльбрус. Вера Федоровна нажарила нам огромную сковородку картошки и настоятельно рекомендовала поесть.

Буйствовал май, и ночь была необыкновенно короткой, но мы выползли только к полудню, и Вера Федоровна, пряча улыбку и заметив, что так можно и отощать, принялась разливать борщ, который только что сварила. Умяв по две порции, мы тот час же исчезли в комнату, и объявились, когда до отхода моего поезда оставалось полтора часа, волками набросившись на пирожки, испеченные все той же Верой Федоровной.

В тот вечер я так и не уехал, потому, как понимал, что отъезд будет на полуслове. Анаит, похоже, чувствовала это тоже, потому как за пирожками вдруг умолкла, и даже отвела глаза, испытывая мой пристальный взгляд, и тут во мне то ли лопнуло что-то, то ли вообще взорвалось, только я взял, да сказал:

– Завтра пойдем заявление подавать…

Анаит восприняла это мужественно. Дернулась только, словно дотронулась до оголенного провода:

– Хорошо пойдем. Только учти, у меня нет ни платья, ни туфель. И денег тоже нет.

– Деньги найдем. С твоим отцом – то как будем?

Только сейчас мы вспомнили о бакинском скандале и вообще, что кроме нас может существовать кто-то еще.

– Какое значение это имеет теперь? – спросила она.

– Ну, нет, с ним придется считаться.

– Может быть, но побои я ему не прощу.

– И, тем не менее, без него женитьба будет напоминать побег.

– Для тебя это имеет значение?

– Думаю, это будет иметь значение для тебя…

Если бы я знал тогда, какую ошибку совершаю, настаивая на приглашении Тиграна Саркисовича, то сидел, набрав воды в рот, однако мне все-таки казалось, что не пригласить чернокнижника было бы гораздо хуже, чем пригласить. Сошлись на том, что Анаит позовет только Нонну Владимировну, а та пусть решает, брать ли супруга. Правда, в глубине души я все – таки надеялся, что тот встанет в позу и предаст нас анафеме. И это стало моей второй ошибкой, поскольку, я посчитал, что проблема решена и настала очередь вопросов, казавшихся гораздо важнее отцовских амбиции.

– Я не хочу, чтобы ты мыла полы и окна.

– Что ты предлагаешь? – удивленно спросила Анаит.

– Сколько тебе нужно к стипендии, чтобы не мыть чужие полы?

– Не считала… Рублей шестьдесят, наверное.

Я сидел на учительской ставке, более, чем скромной для одного человека. О том, что она способна выдержать еще и Анаит, речи не было.

– Ну, халтурки рублей на шестьдесят насобирать можно.

– Не сходи с ума…

– Нет, я серьезно.

– А если серьезно, с халтурками не стоит спешить.

– И еще я не хочу, чтобы моя жена жила в общаге, – продолжал я, не обратив внимания на ее слова. – Это я в том смысле, что ты экономии ради можешь уйти от Веры Федоровны.

– Этого я сама не хочу…

– И что-то вроде свадьбы придется устроить.

– У отца с матерью просить не буду, – отрезала Анаит.

– Моя мать, кстати, приедет вне зависимости от того, пригласят ее или нет. В крайнем случае, попрошу у нее в долг.

– Ее я почему-то, боюсь.

– Если не обращать внимания на детали, с ней можно ладить.

Мы понимали, что разговор идет совершенно сумбурный, но ничего не могли поделать.

– Покажи свои туфли, – сказал я.

Она достала из шкафа пару стоптанных башмачков и протянула их мне.

– Пойдет. Набойки набьем и можно под венец. А платье?

– Подходящего хотя бы приблизительно нет совсем.

– Значит, купим или сошьем…

3

Проблему решила Нонна Владимировна.

Приехав на свадьбу первой, она начала со скандала и назвала нас «двумя дебилами». А когда ей было замечено дочерью, что можно было бы и без ярлыков, парировала тоном умудренного наставника, что это не ярлык, а диагноз, после чего взялась перешивать свой костюм. К исходу дня он сидел на Анаит так, будто был изготовлен по ее заказу.

Чернокнижник пожаловал на следующий день, имел оскорбленное лицо и не удостаивал вниманием ни меня, ни дочь. За полтора года, что мы не виделись, он стал еще суше и теперь уже откровенно походил на колдуна из восточных сказок. Позже я узнал, что его появлением мы обязаны бабушке Фарик, которая, услышав от сына, что «ноги моей там не будет» учинила ему крепкую трепку, а чернокнижник, не боявшийся, по его же собственным словам, ни бога, ни черта, еще с детства страшился материнского гнева и неизменно уступал ее требованиям. Заговорил он с Анаит только в ЗАГСе, уже перед самой регистрацией, но предмет разговора, состоявший в том, что он умолял дочь не входить за меня замуж, а если это невозможно, то хотя бы не менять фамилию, стал мне тоже известен спустя годы.

Чтобы купить мне обручальное кольцо (она настояла, что купит его на свои деньги) Анаит в течение месяца мыла полы еще в двух коммунальных квартирах и ела раз в день. А надевая его на мой палец, улыбнулась какой-то странной, не свойственной ей улыбкой, скорее полуулыбкой, где преобладали и грусть, и еще что-то непонятное и даже загадочное. Подняв глаза, я успел перехватить эту улыбку, и мне показалась, будто Анаит собиралась что-то сказать, но в последнее мгновение передумала, решив, что слова все испортят.

Улыбка прекрасно запечатлена на снимке. И ни она, ни, тем более, я так и не смогли объяснить ее. Как знаменитая улыбка Джоконды – вроде бы все ясно и, тем не менее, неясно ничего. Много позже я высказался в том смысле, что улыбка была чем-то вроде предвидения нашей судьбы, и Анаит согласилась со мной, признавшись, что в это мгновение ей хотелось плакать, и если бы это случилось, счастливыми слезы не были.

На другом снимке, уже групповом, она держит меня под руку и тревожно смотрит в объектив. Я стараюсь казаться счастливым, но это выглядит жалко, и только наши мамаши, испепелившие друг друга с первого мгновения ненавистными взглядами, кажутся спокойными, потому как между ними уже все ясно. Чернокнижник, похоже, выглядит даже довольным, ему удалось уговорить дочь не менять фамилию. Что до отношений Анаит с моей матерью, то они так и не возникли, чему причиной была манера новобрачной не оставлять без сдачи колкости в свой адрес. Поэтому, когда свекровь заметила ей, что юбка, в которой она идет на регистрацию, до неприличия коротка, в ответ последовал огрыз на предмет того, что «а вам бы, свекрушечка, пристало с такими ногами вообще юбки ниже щиколотки носить». После свадьбы они не встречались.

Единственный, кто на снимке казался безмятежным, – это Белый Гамлет.

Как и было договорено еще на школьной скамье, мы будем свидетелями друг у друга на свадьбах. Приглашением в Ленинград я ответил ему встречной любезностью, поскольку скреплял своей подписью его союз с Терезой. Гамлет не уставал повторять, как он счастлив за нас обоих, однако разочарования не скрывал, ибо, похоже, ждал торжества хотя бы приблизительно равного своему.

Его свадебный кортеж состоял, помню, примерно из сорока «Волг», куда умудрились загрузить всех друзей, родственников и главное свору гамлетовских тетушек, которые наотрез отказывались садиться в Жигули», грозясь в противном случае воздеть руки к небесам и проклясть тот день и час. Двор, где жила Тереза, предвкушая спектакль, высунул головы из окон уже с раннего утра… Когда прибыл кортеж, сонная тишина июльского полудня была взорвана ревом нескольких десятков клаксонов, а затем громом оркестра, состоявшего из дюжины зурначей. Из головной «Волги» вышли родители жениха, держа на подносе подвенечное платье, уровень прозрачности которого лично контролировала тетушка Рипсимэ (Выше всех похвал), которая почиталась в семье за княгиню Марью Алексевну. Встречая их, Ее мать во всю мощь легких начала петь, что холила и лелеяла любимую доченьку, и вот теперь забирают отраду на старости лет. В ответ Его мать тоже путем вокала клялась, что Тереза войдет в их дом, как родная, а отец разливал в кубки зрителей вино, которое было поставлено двадцать четыре года назад, в час рождения жениха.

Нет– нет, кое-какую свадьбу мы с Анаит все же устроили. Правда, не было ни «Волг», ни зурначей, а в роли зрителей выступили несколько соседок по коммунальной квартире да водопроводчик, срочно вызванный в связи с засором сантехники. Матери не пели, отец сидел, как на нарах. «Горько» кричали только Вера Федоровна и Гамлет. Вино пили самое простое, а музыка была из простенького проигрывателя хозяйки. Подходящих пластинок оказалось только две, да и то заезженных, слава Богу, соседка АББУ одолжила. Вечером гости уже спешили к поездам, а мы с Анаит, облегченно вздохнув, еще долго гуляли по городу, а утро встретили на крыше Петропавловской крепости, наблюдая за разводом мостов…