Текст книги "«...Расстрелять!»"

Речь

Речь готовили долго. Считалось, что во время дружеского визита наших кораблей во французский город Марсель каждому придется сказать речь. Приказали всем заранее ее написать, и все написали. Потом всех вызвали куда надо и прочитали, что же они там написали. Потом каждому сказали, что это не речь, а откровение опившейся сивой кобылы и галиматья собачья. Всем приказали переписать этот бред, и каждый обложился журналами, газетами, обозрениями и переписал. Опять прочитали и сказали: «Товарищи! Ну так же нельзя!» После чего всех усадили за общий стол и продиктовали им то, что им надо говорить. Затем подсказали, как нужно говорить и когда нужно говорить. Сказали, что лучше не говорить, если за язык не тянут. Затем каждому внесли в речь индивидуальность на тот случай, если придется, говорить всем одновременно. Затем еще раз все проверили, окончательно все, что надо, причесали, где надо подточили и заострили. Вспомнили и припустили красной нитью. Каждому сказали, чтоб он выучил свою речь наизусть. Предупредили, что проверят. Установили срок. Проверяли. Сказали, что надо бы почетче. Установили новый срок. Снова проверили и удостоверились, что все идет нормально. Потом каждому вложили речь в рот, то есть в карман, я хотел сказать, и поехали в город Марсель.

В городе Марселе оказалось, что все наши являются дорогими гостями мэра города Марселя, поэтому всех повезли в мэрию, Там был накрыт стол и на столе стояло все, что положено: бутылки, бутылки, бутылки и закуска.

Слово взял мэр города Марселя. Он сказал, что он безмерно рад приветствовать на французской земле посланцев великого народа. После этого было предложено выпить. Все выпили.

Прошло два часа. Пили не переставая, потому что все время вставал какой-нибудь француз и говорил, что он рад безмерно. Потом все французы, как по команде, упали на стол и заснули. Во главе стола спал мэр города Марселя. За столом остались только наши. Они продолжали: собирались группами, поднимали бокалы, о чем-то говорили, спорили…

В конце стола сидел седой капитан второго ранга из механиков. Красный, распаренный, он пил и ни с кем не спорил. Он смотрел перед собой и только рюмку к губам подносил. Как-то незаметно для самого себя он залез во внутренний карман и выудил оттуда какую-то бумажку. Это была речь. Механик удивился. Какое-то время он смотрел в нее и ничего не понимал.

– … В то время, – начал читать он хорошо поставленным голосом, отчего все за столом притихли, – когда оба наши наро-да-а….

Механик выпучил глаза, он ничего не понимал, но читал:

– Оба… ну ладно… и-дут, идут… и-ик…

У него началась икота, которую он мужественно преодолевал:

– Идут они… родимые… и-ккк!.. в ис-сстори-ческий момент… и-к….

Его икание становилось все более глубоким, наши за столами улыбались все шире:

– В этот момент… ик… всем нам хочется… ик… хочется нам, понимаешь… – Ики следовали уже сплошной чередой, улыбки за столом превратились в смех, смех – в хохот.

Мех остановился, улыбнулся, запил икоту из фужера и, глядя в бумажку, сказал мечтательно: «От сука, а?..»

Оригинальное решение

Вы знаете, когда оно ищется на подводной лодке? При приеме командирского решения? – Нет. При выборе режима перехода морем? – Нет. При прорыве противолодочного рубежа? – Нет. Не мучайтесь. Никогда не угадаете. Это нужно пережить!

…Ночью подводная лодка висит в бездонных просторах, как заброшенный космический корабль… Железная пустыня… Можно пройти с носа в корму – ни одного человека, только ровный шум вентиляторов, и ты стараешься идти тихо, крадешься, чтоб не спугнуть общую космичность: инопланетянин на чужом корабле…

Что это? Непонятное, огромное, бесшумное, нависшее над горловиной люка, налитое, дышащее через раз? Фу ты, Господи, да это же наш зам! За-му-ля! Вот сука, да он же подсматривает за нижним вахтенным: голова опущена в люк, а остальное, стоящее на коленях – сверху. Вот чучело, а! Фотоохотник. Экран соцсоревнования. Выслеживает. Бдительный наш. Самый наш беспокойный. Самый ответственный. Не спится собаке. Бродит. А что если… нога сама зачесалась в тапочке – ыыыы, аж пальцы на ногах свернулись трубочкой, как у шимпанзе на прогулке, – а что если… легонько так дать, чтоб только клюнул вниз, а пока выбирается – слинять через переборку. Пусть потом ищет. Нет, так не интересно…

Моторист Миша, большой оригинал, невольный свидетель того, как зам смотрит вниз, присел на корточки и с удовольствием уставился в раскоряченные над люком, стоящие на коленях два военно-морских копыта, соединенные одной огромной тяжелой перемычкой.

На флоте принято пугать друг друга. Напугал – полдела сделал.

Оригинал Миша улыбнулся: он знал, что ему делать. Он пододвинулся поближе, мечтательно закатил глаза и, осторожненько просунув руку, схватился там и дернул вниз тот самый мешочек, который у любого мужчины полностью отрастает к шестнадцати годам.

Произошел звук – иии-э-х! Смотрящий вниз зам как подпружиненный разогнулся, схватился обеими руками за отрываемый мешочек и, выпучив глаза, как ночной лемур, улетел – как захлопнулся – в прорубь люка ведьмой на помеле, хватая воздух открытым ртом.

Внизу он выбил себе зубы и на две недели свернул шею.

Оригинала Мишу вычислили через сутки.

И НА. КА. ЗА. ЛИ.

За рукоприкладство!

Хыбля!

Зама у нас на тральщике звали Хыбля. За «Хы, бля-товарищи!». Это его любимое выражение. И еще он говорил, оттопырив на правой руке указательный палец и мизинец: «Эта… с партийной прынцыпиальностью!» После 18.00 ни дня он на тральщике не сидел с этой своей «прынцыпиальностью». В 17.30 подходил к нашему командиру, к нашему Коле-Васе и говорил ему: «Ну что, Николай Васильевич, я… эта… пошел?..» – и прямо на трап, а командир провожал его вслед ошалевшим взором. Все годами с корабля берег нюхают, а эта скотина ежедневно при жене!

Но на учении мы его все же достали. Да-а! С помощью ядовитых дымов. На учении с помощью ядовитых дымов создается видимость химического заражения. Уже «химическую тревогу» объявили, уже все попрятались, я в противогазе и в этом презервативе – защитном комплекте – бегаю по кораблю с ядовитой шашкой в руках, не знаю, куда ее сунуть, а зам на корме, без защиты, голышом, анекдоты травит.

Подлетаю я к нему и сую ему шашку между ног. А если ты голышом того дыма глотанешь, то тут же появляется желание взлететь, как стая напильников.

У зама от яда глаза выскочили и повисли, как у рака на стебельках. Он орал и танцевал вокруг нашей корабельной артиллерии танец японских сирот и при этом все пытался у меня выяснить, есть ли на это учение план, утвержденный комбригом, или его нет.

– Да есть у меня план, есть, – говорил я ему, – успокойтесь.

Выяснив, что план у меня есть, зам промчался как вихрь, прорвался внутрь корабля и начал по нему носиться в поисках противогаза. Вместо противогаза он нашел спящего по тревоге Пашу-артиллериста и тут же сплясал на нем чечеточку.

Проверяющие

Адмиралов у нас – как собак нерезаных. Есть даже специально натасканные, проверяющие адмиралы. Потомки Нахимовых и Корниловых. И н с п е к т о р а.

Они проверяют у нас все.

Раз в неделю какая-нибудь сволочь приезжает, то есть комиссия, я хотел сказать. Правда, флот к ним привык, как зверь в зоопарке к жующей публике, и волнуются только верхи, но все равно дышать не дают.

– А что, – спросите вы, – нельзя, что ли, капраза для проверки прислать?

Нельзя. У нас на флоте своих капразов навалом, и чужого у нас просто пошлют вдоль забора надписи читать, вот адмиралы и надрываются.

У всех проверяющих адмиралов мозги, от непрерывных проверок, несколько повернуты вокруг своей оси, с наклоном таким мозги, мальца с креном. А вот угадать этот самый угол, так сказать, наклона, с которым они набекрень, тем, кого он проверять собирается, никогда не удается: он каждый раз новый, этот наклон.

Конечно, можно вычислить отдельные эпизоды, фрагменты, если он ездит ежедневно, но полностью, так чтоб до конца вся картина, а потом спать спокойно, – вот это не получается.

Один, например, любит остановить машину, отловить офицера и проверить у него, не вынимая себя из машины, знание статей 82, 83 дисциплинарного устава. На всхожесть. Вот доложите, что изложено в статьях 82, 83 дисциплинарного устава.

Военнослужащего наблюдать интересно и полезно, а офицера – тем более. Народ вокруг бродит, а офицер тужится, как будто угорь на лбу давит усилием воли. И все это с таким перекосом внешности. «82, 83?» – «Да». Ну заклинило. Ну просто затмение какое-то. Ну, хоть убей. Вот сейчас только помнил. Только что – и оторвалось. Начисто. А ведь читал же недавно. И именно эти вот статьи – 82, 83.

Пот течет, жалкие потуги. Офицер, кстати, охотно потеет. Сердце у него бьется охотно, у офицера: прикажешь – забьется, прикажешь – не будет. У настоящего офицера.

А адмирал смотрит на него из машины и ждет.

У этого адмирала была только одна положительная эмоция – красная рыба, остальные были задушены в зачаточном состоянии.

Следующего проверяющего, из того же третичного периода, того, как приедет, сразу же вези на свалку. Приедет он на свалку и скажет:

– Да у вас же здесь залежи! – все, можно увозить и предъявлять к оплате.

Слушали его, конечно, с трепетом, но никто так и не узнал: чего же у нас залежи. Эту тайну он унес в могилу.

Был еще один адмирал, такой же старый козел, головенка трясется, а все еще служит, бедненький.

Он любил слово «бардак». «Бардак, – говорил он, – у вас». И ничего, кроме бардака, ему на флоте обнаружить не удалось.

А был такой адмирал, который любил болты. Это был ежегодный проверяющий. Ему специально болт из нержавейки вытачивали, никелировали, на подставку вертикально – и сверху колпак из оргстекла.

Но каждый год болт должен был быть на несколько миллиметров длиннее и толще. Где-то на плавзаводе даже валялись чертежи этого чудовища. Вытачивали народные умельцы, «малахитовые шкатулки», а начальство подносило, слюнявя рукава.

Отслуживший болт он дарил окружающим. Позвонит, бывало, кому-нибудь из окружающих и спросит:

– Слушай, у тебя болт есть? Да нет, не такой. Сувенирный. На стол поставишь. – И дарил.

У него все были оболчены.

Но самый оригинальный адмирал, с самым большим комприветом, был тот, что нас в училище проверял. Маленький, седенький, толстенький, с белесыми ресницами, по кличке «Свинья грязь найдет».

Вот войдет он в роту, за ним – свита, дежурный, отупевший от ответственности, к нему на полусогнутых: «Товарищ адмирал…» – с рапортом, доложит, а он выслушает рапорт, наклонится к дежурному, шепотом скажет: «Свинья грязь найдет» – и отправится в гальюн.

Все, конечно, что его туда потянет, знали и готовились, но всегда забывали там что-нибудь, а он лез – всегда – в разные места и находил. Ну разве уследишь?

Однажды двинулся он решительно в гальюн, а свита за ним, торопливо друг друга огибая, а он – прямо в кабину. Те за ним сунулись, но он дверь закрыл. Молчание. Стоят все, смотрят на дверь, ждут.

Вдруг, из-под двери, раздается сдавленное: «Т я н и т е». Никто ничего не понимает, но на всякий случай все шеи вытянули, как индюки, наблюдают.

Опять сдавленное: «Н у  т я н и т е  ж е!» Тут кто-то прорывается – самый подающий надежды, рвет на себя дверь кабины: шпингалет вырывается, дверь открывается и… перед свитой появляется на, пардон, дучке, пардон, адмирал, без, пардон, штанов. Орлом кочевряжится. И говорит адмирал умно: «В и д и т е?» – те аж наклонились изо всех сил: «Где, где?» – аж вылезли все, а кому места не хватило, тот все на цыпочки, на цыпочки – и тянется, чтоб заглянуть.

Смотрели, смотрели и, кроме адмирала без трусов, ничего не увидели. Ну, зад у него морщинистый, как гармошка, со спаечным процессом. Ну и что?

– Вот! – говорит адмирал. – Сидит человек, а тут кто-то дергает на себя дверь. А шпингалеты у вас дохлые, и дверь открывается, и у человека портится весь аппетит на это дело. Где же ваша забота о людях?

И тут все снова посмотрели на проблему со стороны двери, прочувствовали все до конца и задвигались шумно.

А адмирал встает, счастливый, штаны натягивает и заправляет в них все, что положено.

После этого нам такие засовы вставили вместо шпингалетов, что их можно было только вместе с очком вывернуть.

Подарок

Первый заместитель главкома спустился в центральный пост атомного ракетоносца.

Командир двинулся ему навстречу, переступая ватными ногами.

Заместитель главкома выслушал рапорт и сказал:

– Дальше третьего отсека не пойду. Дежурный, вода в трюме есть?

– Никак нет!

– Старпом, вода в трюме есть?

– Никак нет!

– Заместитель командира по политической части? Заместитель командира проглотил слюну и замотал головой:

– Никак нет!

– Командир! Тоже «никак нет»?

– Так точно, никак нет!

– Ну пошли, посмотрим. Вода в трюме была.

– Переноску! – гаркнул первый заместитель главкома.

Переноска не загорелась – «преды» повылетали. Первый заместитель взялся рукой за аварийный фонарь, и у фонаря тут же отвалилась ручка.

– Та-ак! – сказал первый заместитель…

Пока он шел по пирсу, в центральном искали ключ, ключ от сейфа живучести. Там лежал «традиционный подарок» – лодочка из эбонита. Ключ с перепугу куда-то сунули.

– Где ключ!!! – метался по центральному командир.

– Ключ!!! – он рявкнул так, что переборки срезонировали.

– Ломайте… ломайте… ломайте, – перебирая помертвелыми губами, бормотал, как в бреду, заместитель командира по политической части.

Ключ, наконец, нашли. Командир сам опустился на четвереньки перед сейфом. Ключ долго не попадал в скважину. Командир догнал первого заместителя главкома.

– Товарищ… адмирал… флота… вот… это вам… от нас… подарок… тради… ционный… – выдохнул он, задыхаясь.

Первый заместитель зажал «подарок» под мышкой.

– Я вас деру, а вы мне подарки суете? Ха-ра-шо! Я вас проверю по приходу…

Лодку две недели держали в море. Она ходила по квадрату—туда-сюда, пока не уехал первый заместитель главкома.

Ура!

Главком в сопровождении сияющей свиты неторопливо вошел в столовую на праздничный обед.

Дежурный по столовой, в звании мичмана, двинулся ему навстречу. К этому он готовился всю ночь, постоянно бормоча вполголоса: «Товарищ Адмирал Флота Советского Союза, на первое приготовлен борщ по-флотски… Товарищ Адмирал Флота Советского Союза…» И вот он, час испытаний.

– Товарищ адмирал, – мичман не узнал свой голос, – на первое приготовлен…

Главком дослушал рапорт до конца; свита сочувственно заулыбалась, потому что мичман назвал главкома просто «адмиралом» и все. Это был страшный промах.

Главкому захотелось, чтоб мичман исправился на ходу и назвал бы, наконец, его полное воинское звание.

– Здравствуйте, товарищ мичман! – сказал главком.

– Здравия желаю, товарищ адмирал! – сказал мичман. И снова промах.

Главком нахмурился и, демонстрируя безграничное терпение, поздоровался еще раз.

– Здравия! Желаю! Товарищ! Адмирал! – мичмана замкнуло.

– Однако, – подумал главком и, продолжая держать руку у головного убора, поздоровался в третий раз.

В воздухе повисло молчание. Мичман понял, что что-то не так, но он не знал что; на лице его шла упорная работа, шел поиск верного решения, и, пока он шел, здесь были все самые глубинные процессы рождения человеческой мысли.

Мичман исчерпался, он ничего не нашел.

– Ур-ра!!! – вдруг громко, но тонко завыл он, чуть приоткрыв искаженный страданием рот. – Ур-раа!

Ур-ра!!!

Через полчаса он уже сидел в комнате отдыха вахты, привалившись к стенке и закрыв глаза, взмокший, безразличный, осунувшийся. Дрожь в коленях еще долго не унималась.

Праздники покатились своим чередом.

Пасть

– Пасть пошире открой… Та-ак… Где тут, говоришь, твои корни торчат? Ага, вот они…

Наш корабельный док бесцеремонно, как дрессировщик ко льву, залез в пасть к Паше-артиллеристу и надолго там заторчал.

Я бы доку свои клыки не доверил. Никогда в жизни. Паша, наверное, тоже, но его так разнесло, беднягу.

– Пойду к доку сдаваться, – сказал нам Паша, и мы его перекрестили. Лучше сразу выпить цианистого калия и не ходить к нашему доку. Начни он рвать зубы манекену – и манекен убежит в форточку. Не зря его зовут «табуретом». Табурет он и есть.

А командир его еще называет – «оскотиненное человекообразное».

Это за то, что он собаку укусил.

Было это так: пошли мы в кабак и напоили там дока до поросячьего визга. До состояния, так сказать, общего нестояния. Он нас честно предупредил: «Не надо, я пьяный – дурной», но мы не поверили. Через полчаса он уже пил без посторонней помощи. Влил в себя литр водки, потом шампанским отлакировал это дело и… и тут мы замечаем, что у него в глазах появляется какой-то нехороший блеск.

Первое, что он сделал, – это схватил за корму проплывающую мимо кобылистую тетку. Сжал в своей землечерпалке всю ее попочку и тупо наблюдал, как она верещит.

Пришлось нам срочно линять. Ведем его втроем, за руки за ноги, а он орет, дерется и показывает нам приемы кун-фу. И тащили мы его задами-огородами. На темной улочке попадаем на мужика с кобелем. Огромная такая овчарка.

При виде кобеля док возликовал, в один миг раскидал нас всех, бросился к псу, схватил его одной рукой за хвост, другой – за холку и посредине – укусил.

Пес вырвался, завыл, спрятался за хозяина. Он, видимо, всего ожидал от наших Вооруженных Сил, но только не этого.

Док все рвался его еще раз укусить, но пес дикими скачками умчал своего хозяина в темноту. Вслед ему выл и скреб задними лапами землю наш одичавший док.

Мы потом приволокли его на корабль, забросили в каюту и выставили вахтенного. Он до утра раскачивал нашу жалкую посудину.

– Сложный зуб. Рвать надо, – сказал док Паше, и наш Паша сильно засомневался относительно необходимости своего появления на свет Божий.

Но было поздно. Док впечатал свою левую руку в Пашин затылок, а правой начал методично вкручивать ему в зуб какой-то штопор.

– Не ори! – бил он Пашу по рукам. – Чего орешь! Где ж я тебе новокаин-то достану, родной! Не ори, хуже будет!

Паша дрался до потери пульсации; дрался, плевался, мотал головой, задрав губу, из которой, как клык кабана, торчал этот испанский буравчик.

Доку надоело сражаться. Он крикнул двух матросов, и те заломали Пашу в момент.

У Паши текло изо всех дыр под треск, хруст, скрежет. Наконец его доломали, бросили на пол и отлили двумя ведрами воды.

– Все! – сказал ему Табурет. – Получите, – и подарил Паше его личный осколок.

На следующий день в кают-компании Паша сиял счастьем. Щека его, синюшного цвета, излучала благодушие, совершенно затмевая левый погон.

Паша ничего и никого не слышал, не видел, не замечал. Он вздыхал, улыбался и радовался жизни и отсутствию в ней всякого насилия.

Буй

Безобразно и нагло светило солнце; крупные капли росы собирались на ракетной палубе в сытые, лоснящиеся лужи; отвратительная голубизна призрачной дали рождала в душе гнусное желание побывать наконец-таки в отпуске, а воспаленное воображение рисовало одну картину омерзительнее другой,

Родное подводное «железо», битком набитое последними судорогами отечественного гения, и естественные прелести короткого выхода на подтверждение курсовой задачи, с чудесами нашей флотской организации, не вносили существенной коррективы в жгучее желание опуститься на четвереньки и кого-нибудь забодать.

Утренняя свежесть по-хамски будила, а загрязненный отрицательными ионами воздух казался скользким, как банка тушенки.

Самолет. Мимо пролетел чей-то самолет, жадно объятый солнцем, и накидал вокруг какую-то дрянь. Лодка вильнула, одну эту штуку заарканили и втащили на борт.

– Связиста и начальника радиотехнической службы наверх, – сказал командир. Команда поскакала вниз, и на палубу вскоре нервно выполз связист, а за ним и начальник РТС. Вместе они признали в заарканенной штуке радиобуй.

– Американский? – спросил командир.

– Так точно! – был ему ответ, а вокруг уже теснились чудо-любители повыкусывать с бокорезами и мялись от огромного желания раскурочить врага.

Командир кивнул, и любители загалдели, обступив заграничный подарок. И тут все услышали тикание. Стало тихо.

– Чего это он? – спросил командир.

– Товарищ командир, лучше не вскрывать, – сказал начальник РТС, – это, наверное, самоликвидатор.

У любителей повыкусывать желание разобраться с врагом съежилось до размеров висячей родинки.

– Может, пихнуть его в попку – и пусть плавает?

– Товарищ командир, если его не вскрывать, его можно хоть год спокойно возить.

– Мда?

– Да.

– Ладно, привезем в базу и разберемся.

– Товарищ командир, – вспомнил тут связист, – у них там диктофон стоит и все передает на Штаты.

– Мда?

– Да.

– Тогда все вниз!

Наверху задержался только командир. Он подождал, пока все исчезли, и нагнулся к тому месту, где по его мнению, должен был быть диктофон.

– Слышь меня, ты, вонючий американский козел, распуши там свои локаторы! Так вот, красную, облупленную культяпку вам всем на воротник в чугунном исполнении от советской власти! – и дальше полилось такое, такое лихое-оберточное, что покоробило бы терпеливую бумагу, уши у неподготовленных свернулись бы в трубочку и сами бы сунулись в соответствующее место.

Командир увлекся, лил не переставая, в самозабвении приседал, показывал руками, дополнял на пальцах, засовывал их себе в рот, чмокал и вкусно облизывал. При этом лицо его светилось жизнью и каким-то радостным задором. Одним словом, жило, пульсировало, существовало.

Когда буй привезли в базу, то оказалось, что это наш буй.