Текст книги "Корабль отстоя (сборник)"

Александр Покровский
Корабль отстоя

ОТ АВТОРА

Был такой случай после выхода книги «Расстрелять!». В лицо меня и сейчас никто не знает, а тогда и подавно. Один из военных, покупая у меня в издательстве книги, рассказывал мне же, что сам Покровский никогда не плавал и всю жизнь провел на берегу. Я слабо возражал: «Но мне кажется… достоверность передачи материала…» – «Уверяю вас, – говорил он с небывалым жаром, – я его хорошо знаю. Обыкновенная тыловая крыса!»

КОРАБЛЬ ОТСТОЯ
рассказы начала XXI-го века

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Размышления.

О груди, конечно.

Естественно, о женской.

С некоторых пор меня волнует ее упругость.

То есть, мне небезразлична ее способность восстанавливать свою первоначальную форму при надавливании.

И не то чтобы эта способность вызывает сомнение, – нет!

Просто она не может не волновать.

Вот видишь грудь (там еще ямочка такая посередине), а потом тебя так и тянет залезть туда пальцем.

 
А раз залез, то нажал.
А она поддается.
А ты еще надавил,
и она еще раз отозвалась.
 

Происходит некоторый даже немой разговор между пальцем и грудью. Он ей: «Сударыня, тут такая теснота и совершенно невозможно, чтоб не прижаться».

А она ему: «Не сомневаюсь относительно тесноты. Это так понятно».

И еще я замечал, что после надавливания остается вроде бы след, видимый только при внимательном очень близком изучении.

Он остается как надежда на повторное нажатие, и таким приглашением невозможно не воспользоваться.

Воспользовался – получилось.

И вот здесь уже возникает небрежение.

У пальца.

Ему начинает казаться, что так будет всегда: надавливание, вслед за тем ожидание последующего надавливания и, как следствие, еще одно надавливание. Таким образом, образуется привычка, губительная и для груди и для пальца.

Палец лишается трепета, а грудь утрачивает способность усваивать этот трепет.

И еще о пальце.

Палец должен искать сосок.

И еще о соске.

Не знаю, что на меня находит, если я сперва вижу сосок, а потом уже его ощущаю. Какое-то необъяснимое, я полагаю, воспламенение, скорее всего.

Я пытался разобраться в этих своих чувствах, но не вышло ни черта – просто мысли разжижение.

Он еще сморщенный сначала, потому что холодно, понятное дело.

Особенно если его покрывает влажная рубашка белого батиста, которая потом топорщится на бедре.

Осторожненько ее снимаем, шепча всякую пришедшую в этот момент на ум глупость, например: «Милая моя, да мы же совсем замерзли и окончательно окоченели», – после чего следует вышеупомянутое надавливание на грудь, отчего сосок укрепляется, после чего его следует попробовать губами.

И вот тогда-то и происходит то самое разжижение мысли, о котором мы и собираемся поведать.

Течение ее происходит неровно, рывками-отрывками, среди которых находятся и такие: «Метаморфоза прозаического опыта… мама моя родимая… музыка, как искусство вообще… ым… обнаруживает свой монотематический бред… ам…» – и прочие.

Просто нет слов.

ЖИРЫ

В человеке струятся жиры. Соки в нем тоже струятся, но жиры – тут дело особое. Они отвечают в человеке за ум.

То есть, жирный человек – это умный человек.

А все почему? А все потому, что жир участвует в передаче нервного импульса. Я помню об этом всегда. Особенно когда смотрю на Леху Батюшкова и на нашего командира. Оба жирные, как алтайские сурки, и умные, как они же.

И еще они легкие. Жир – он же вообще легче чем мясо или же кость. Леха, например, тот вообще ничего не весит, так как он еще и маленького росточка.

Командир у нас значительно больше, чем Леха, и тяжелее, то есть ума в нем больше. Гораздо.

А что можно придумать от большого ума?

Многое можно придумать. Например, можно придумать не пускать различных негодяев перед автономкой домой с родными попрощаться.

В негодяи попасть очень легко. Надо только сказать что-либо командиру, что ему очень не понравится, и тогда он отберет у тебя пропуск на выход из зоны, и будешь ты целоваться со своими любимыми слишком тонкими губами через очень колючую проволоку.

Ею у нас вся зона режима радиационной безопасности, где мы у пирса прохлаждаемся, целиком обнесена.

Это еще один умный человек придумал. Зовут его командующий. Он тоже жирный.

А Леха командиру что-то все-таки сказал, я полагаю, перед самым отплытием, за что он ему тут же: «Ваш пропуск из зоны!» – и Леха его отдал.

Опрометчиво, согласен. Потому что я бы ни в жизнь не отдал. Вот режь меня на куски.

Режь меня на части, а потом ешь.

Хрен. Я бы сказал, что я его потерял. Вот прямо тут же, в снегу, сейчас только ножкой поищу, поковыряю. Хотите – обыщите.

Но Леха отдал. Видимо, растерялся. Но после он в себя пришел и пошел так решительно, я просто не могу, решительно пошел с пирса и прямиком к колючему забору, к нему. А потом и побежал, побежал с мычаньем, с ревом, со слезой, со страданьем, с пеной, потому что ум затмило.

И было во всем этом что-то величаво звериное и красивое, как мясное ассорти.

Мы сразу почуяли вот это неладное и припустились за ним. А он к забору несется, ни за что не догнать. Мы пытались, но никак. Никаких внутренних сил, одно камлание.

А Леха подбегает, а там проволоки на три метра в высоту, и со всего разгону на нее прыгает – чтоб с разбегу, я полагаю, вломиться и порвать, но в прыжке поворачивается спиной – чтоб не рожей вломиться и порвать, а шинелью.

Он и вломился.

И повис на проволоке, как муха, потому что она – проволока та колючая – в шинель по всей спине и по заднице глубоко себе вошла, – я же говорил, что он легкий.

И висит. Воет.

Тут и мы подоспели. Мы-то есть я и те всякие прочие негодяи, лишенные на сегодня пропусков за разное такое.

Я на бегу каким-то дрыном вооружился, а ребята с пожарных щитов ломы похватали.

И как набросились мы на ту проволоку, как набросились. Леху освободили, и еще ей, и еще, с криками и со словами разными.

Некоторых еле потом в сторону оттащили, где ломы и отобрали.

После чего мы домой пошли. В тот пролом. Всей гурьбой.

ПОЛЕТ

Остается восемь километров. Двадцать два мы уже пробежали. Ничего не шло – ни машины, ни шаланды, и ночь. Вот мы и побежали. Человек пять. Я впереди. Я – лейтенант, а за мной каптри и капдва, остальные капитаны. Не то чтобы я вперед полез – все само собой получается. Я почему-то знаю, что пойду впереди, и все остальные как-то с этим соглашаются. Просто ночь, ни черта не видно, и кому-то не по себе, а тем более снежный заряд налетел. Все встали как вкопанные: «Не останавливайтесь! Я знаю дорогу!»

Да ничего я не знаю. Знаю только, что нельзя останавливаться. Вперед! Вперед! У меня будто что-то включается, и я лучше чувствую, вижу, и не боюсь ни черта. Не боюсь сбиться с пути, не боюсь замерзнуть. Это как полет, что ли. Ты словно летишь.

Или когда пожар. Меня как подменяют: я хорошо соображаю, когда пожар или вода в отсек. И все тут же становится на свои места. И в отсеке все только меня слушают. Кончится все это, и опять появятся старшие и командиры, но как только что-то серьезное, все исполняют то, что я скажу. Я просто знаю, что надо делать. Это помимо меня существует. И делает меня собой.

А в обычной жизни я никуда не лезу. Не мое это все. Мое начинается, когда у громадных, очень сильных людей вдруг из рук все валится. Я сперва думал: чего это они, самое же время встать и возглавить, а потом до меня дошло: если на вид ты очень сильный или должность у тебя высокая, так это на самом деле ничего не значит.

А значит только то, как ты себя ощущаешь, когда со всех сторон к тебе чей-то страх подбирается.

А сил в тебе сразу в десять раз больше становится. Я потому и в драках никогда не участвую. Потому что в ярости человека за горло одной рукой могу поднять.

Уже было.

О ГЕНКЕ

Высокий, худой Генка Родин. Он сейчас пишет докторскую. Про него судачат, говорят, что он тупой и какая тут докторская. И еще про него много всякого говорят, а я слушаю, не возражаю, не перебиваю, даже киваю: «да, да, верно», – хотя верно совсем не то, что они говорят, но им все равно не объяснить, что Генка – мой друг, и чтоб он там не делал: докторскую писал или юродствовал – все равно он останется моим другом, как и тогда, в казарме, когда наши койки стояли рядом и я, просыпаясь ночью, слышал как он сопит во сне, как и тогда, когда мы с ним ели из одного бачка и каждый следил, чтоб ошметки мяса делились поровну, а когда на пятом курсе в воскресенье нам стали давать на завтрак по одному яйцу, то я ему свое отдавал, потому что уходил домой в увольнение и все равно ел там, а Генку никто не кормил, а я ему из увольнения приносил чего-нибудь вкусненькое – бабушка наготовит – и скармливал. А он ел жадно, только что не давился. Он меня называл «Сашуля», а я его – «Генуля» – в шутку, конечно. А теперь говорят: он же тупой. Глупые они. Генка все время пропадал в лаборатории, все что-то делал. Ну да, может и не великого он ума, и мне, шалопаю и оторве, все давалось гораздо легче, и если б мне это было хоть чуть-чуть интересно, я бы, наверное, был академиком, но мне подавай приключения и всякие такие штуки, похожие на то, как я останавливал собой автобус: тогда автобусы шли мимо училища, но курсанты не платили, а набивались доверху, и шоферы делали рейс, получается, бесплатно, и автобусы старались проехать мимо училища на полной скорости – не все, понятно, но если их три проходит подряд, то звереешь, поскольку у тебя отбирают святое время увольнения.

И я вставал у него на пути, и вот он несется на меня – у кого первого не выдержат нервы – и я смотрю ему в глаза и понимаю, что у него – он тормозит за десять сантиметров до моего бушлата, и толпа врывается, хочет его бить, но я вошел и сказал: «Не надо!» – а Рафик Фарзалиев стоял тогда и бубнил: «Саня, перестань! Саня, перестань!» – а Генка: «Ты – чокнутый! Точно! Ты – чокнутый!» – а я смеялся, потому что это мои друзья и это я для них так по-дурацки останавливал автобус. «А если б у него тормоза отказали?!» – ну, если б да кабы…

А потом на севере, когда я оставался ночевать на снегу, Генка находил меня и вел к себе домой – он служил на берегу, а я на лодке, но ему дали квартиру – маленькую – и у него не было жены, и потом, когда уже была жена, а квартира была двухкомнатная, он опять находил меня где-то в подворотне и вел к себе, а я играл с его сыном и ночевал, и его Надя кормила меня макаронами, которые я терпеть не могу.

Это Генка перетянул меня на берег. Это он звонил, хлопотал, а они говорят, что он такой и сякой. Это он однажды отбил Эдика Агамерзаева у каких-то бандитов на вокзале, которые подумали, что если Эдик на лицо черен, то это конкурент по спекуляции билетами, а Эдик – мастер всяких восточных единоборств – растерялся, а может на него подействовали бесчисленные проверки у него документов – Эдика все время куда-то волокут и там он доказывает, что он – офицер и за Россию.

Генка налетел и раскидал всех, а потом, когда все уже лежали, сказал: «Пойдем отсюда Эдуард!» – а он же худой и тощий.

Так что они не правы, когда говорят про его диссертацию и все прочее. Но я киваю: «Да, да, конечно», – потому, когда думаю про Генку, у меня невольно на лице улыбка, и это им не объяснить.

ГЛАЗА

– Товарищ курсант! Почему вы в таком виде?

А в каком я виде? Меня только что остановил патруль. Вроде нормальный был у меня вид.

И начал я себя оглядывать. Господи, да я же весь растерзан, рубаха порвана, какие-то красные тряпки из меня торчат.

Я поднимаю глаза на начальника патруля и застываю от ужаса: у него рога растут. Прямо из головы. Огромные, как у быка.

Нет! Уже как у оленя.

И изо рта у него торчит алый, жадный язык.

Я весь пошел в пупырышку. И каждая моя пупырышка была размером с око вепря. А он говорит, губы шевелятся, но я его не слышу и двинуться не могу.

В эту минуту я и проснулся.

В училище я все время сплю: на занятиях, дневальным, завернувшись в бушлаты, что на вешалку повешены, в аквариуме на КПП, стоя у батареи в сушилке – там спи – не тепло. Даже на физзарядке сплю. Бежим в строю, а у меня сознание пропадает.

А после физзарядки я уснул в умывальнике с зубной щеткой во рту.

Ну, а в метро сам Бог велел. Я однажды стоял и все время вырубался стоя.

И в очередной раз заснул покрепче и равновесие, естественно, потерял. Стал падать. Но «асфальт» до конца не поднялся, я выставил ногу. А народ – ну хоть кто бы схватил или поддержал бы как. На худой конец разбудили бы. Так ведь нет, все просто бросились врассыпную. И потом как не в чем ни бывало: стоят смотрят дальше.

А однажды захожу в вагон, как обычно берусь за поручень, стою и всматриваюсь в свое отражение в окне и хаотично вспоминаю какие-то свои диаграммы. Мой взгляд сползает постепенно на поручень и у меня…

Короче, удивлению моему просто нет предела. Поручень ДЕРЕВЯННЫЙ!!! Я уже хотел возмутиться: ну, думаю – вообще!!!!!!

Что они, с ума в метрополитене все посходили, что ли!!! Потом поднимаю взгляд повыше, а это грабли дачник везет. Встретились мы с ним – глаза в глаза. Я как ошпаренный руку отдернул. Очень они у него грустные были. Глаза эти.

Вот.

«ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ!»

Это опять я – полный мичман с «Разумного». Сейчас я вам про учение расскажу.

Авачинский залив. Апрель. Вдали – гряда гор и вулканов. Величественная панорама боевого бытия. С трех сторон – ледяная вода Тихого океана. Почти штиль. На «Разумном» учение: «человек за бортом». Участники: ящик из-под тушенки и шлюпочная команда. Все как обычно: полетел ящик, сыграли тревогу. Шлюпочная команда построилась – «шкафут, правый борт!». Замерли, проверили жилеты, снаряжение, посадили команду в шлюпку, предварительно сбавив ход корабля. Включили лебедку и шлюпку с командой начали опускать.

А тут волна одиночная, сволочь, ударила в нос шлюпке, – полное гадство. Отцепился носовой гак, и… – из шлюпки все, как бутылки с сиропом, высыпались в ледяную воду.

И ход корабля вроде самый малый, но люди мигом уже в смутном далеке пенистого кильватерного следа…

Мама моя, маленькие-то какие, оранжевые человечки в черных шапках (у кого они все еще есть).

Жуткое, незабываемое зрелище. На секунду все оторопели, если не сказать больше, а как тут не сказать – конечно, все сказали, а потом стали кидать что попало, например, спасательные круги.

Первым круг бросил Саня Мордюков. За его круг потом все и держались.

Надо что-то делать – катер не работает. Подняли шлюпку за кормовой гак – а весел, естественно, на ней давно уже нет.

Приняли решение: дать задний ход тихонечко и поднять крышку ПОУКБ – нашего гидроакустического чуда, а там палуба почти вровень с водой.

Время идет. Командир БЧ-3 от нетерпения сходит с ума, топчет палубу и орет на командира не словами, а чем-то другим – в шлюпке были его люди. Командир командует и седеет быстрее обычного. Подработали, наконец, кормой к ребятам, а они уже никакие – глаза слюдяные, лица сосредоточенные.

Их цепляют баграми и вытаскивают на палубу – мокрые кули. Запомнилось: матросу Подпрыгину подали конец, чтоб он за него схватился (наивный народ), а он гладит его скрюченными пальцами и орет стоящим у кромки борта командиру, старшему на борту и прочей шушере: «Пидарасы! Пидарасы!» – и те не против, со всем согласны, им лишь бы морячки сначала спаслись, а потом бы, конечно, лучше б выжили. Ибо купаемся уже пятнадцать минут.

В общем, Царица Небесная, и в хвост, и в мочало, и в рот, и наоборот, всех спасли.

Через неделю в прибрежной газетке написали о героическом поступке старшины второй статьи Касьянова, который после падения всех сплотил. Может, так и было. Парень-то хороший. Он мне потом про один и тот же сон сто раз рассказывал: по гланды в воде и перед носом удаляющаяся корма корабля…

О КАРТИНАХ МИРА

Исследуя картины мира, испытываю оргазм. При этом закатываются глаза.

Они закатываются сами, никаких особенных приспособлений для этого не требуется, потому что внутри тебя происходит как бы саморастворение.

Ты словно паук, выпустивший желудочный сок в жертву, но только эта жертва ты сам.

И ты, по всей видимости, действительно растворяешься или что-то около того, оргазмируя в недалеком последствии, поскольку при этом внутри тебя все пространство чуть ли не вакуумируется в силу различных осмотических глупостей – а чего же еще – и глаза с неодолимым стремлением втягиваются вовнутрь, то есть туда, то есть сюда, то есть туда-сюда, а потом закатываются, после чего и следует то самое само – семяизвержение – вот такие коврижки – так как давление глазных яблок поэтапно с печени на печень передается нашим яйцам, ядрам, жадрам или кочанам, если угодно.

И все это после того, как я прочитал в одном полунаучном издании следующее: «Семантика тотемов… коррелирует онейроид батального…» – и это все равно, как если б я положил твой сосок себе в рот, а потом уже со мной приключилась вся та ерунда, о которой я только что написал.

Целую тебя всю, так как совершенно нет времени разбираться, где там у тебя губы.

КОМПЬЮТЕРНЫЕ ИГРЫ

Как-то позвонили ко мне компьютерные игры – в смысле, люди, которые их делают, и попросили они оживить им текст. То есть пишут они рыбу, а я в нее жизнь вдыхаю. Причем на каждый случай два текста: первый всегда на удачу, то бишь на удачное завершение игры, а второй – на поражение. Действие происходит в 25 веке на чужой планете, где наши воюют с уродами с гордым именем «велерианцы».

Я эти тексты потом для себя оставил. Так, читаю иногда. Они как телеграммы в одну сторону. Вот они:

«Захватили и раздолбали! То есть! Захватили Базу Танго, а раздолбали ударную танковую группу противника в секторе 14.10.3.

А кто сомневался? Мои ребята! С меня ванильные коврижки! Всем участникам на два часа под ионный душ.

Тыл? Кстати, когда можно будет пользоваться душем без риска досрочно облысеть? Я что ли по этому поводу злобно переживать должен? Начальник тыла! Ко мне с тремя объяснительными. Если мне в них что-то не понравится, напишите десять».

«Все сгинуло. Танго стоит и здравствует под вражьим началом, ПВО противника тучно жиреет на позициях. Интересно, кто вам подписывал зачетные листы? Я б его, осклабясь, скормил крокодилам. Кто допустил вас до полетов? Сопли натужные лучше перебрасываются из тарелки в тарелку! Куры варенные легче летают по воздуху, чем пилоты Федерации! Еще парочка таких вылетов – и я уйду в женский монастырь. На тренеровках вы у меня теперь совершите групповое самоизнасилование. Причем завтра».

«Вот оно! Южная цитадель, об отвратительном существовании которой я твердил каждый Божий день, пала под нашими сокрушительными ударами. Один из главнейших бастионов врага на планете смачно разрушен.

Если есть в жизни счастье, то оно тут. Парни! Если на ком из вас есть грехи, я их всем отпускаю. Особенно прелюбодеяние. Сегодня хочу, чтобы все женщины были ваши.

Кстати, о женщинах. Дам прошу запомнить, что на боевых постах принято нести службу, а не со вздохом ухаживать за собственной физиономией.

Командирам подразделений выгрести с постов все лишнее лично, засучив засучницу.

Если что найду, придется все это вам съесть в моем присутствии. Неприятно будет, согласен».

«Штурм Южной цитадели сорван. Так обмишуриться могли только молодые монахи при штурме девичьей обители. Ко мне. Всем. Будет больно. На разбор. Не уверен, что я не буду с порога орать, как влюбленный ишак».

«Эскорт каравана транспортных верблюдов удался. Кое-что мы потеряли, но на войне как на войне. Все-таки значительная часть жива и икает, и за это я благодарю прежде всего Господа нашего Вседержателя, потом велерианцев за их неповоротливость, и наконец нашу группу эскорта.

Поражен их умением не только нарезать резьбы в носу, но и вести бой.

Служба обеспечения! Это вы меня будете обеспечивать всем необходимым или я вас? По тому, как экипированы мои летающие орлы, я на секунду подумал, что все в этом мире поменялось и отныне я ваш ежедневный должник.

Вся служба должна быть построена в 15.00 на осмотр. Я хочу видеть, во что вы одеты. Если мне это понравится, будете строиться каждый день».

«Провал. Мы потеряли такое количество транспортов, что я диву даюсь. Эскорт! Вы, наверное, белены объелись. Кто не знает что это такое, объясняю: на вкус хуже того дерьма, которым объелся я, наблюдая за вашим безобразием. Уцелевшим – на разбор».

«Танковая колонна противника издохла на моих глазах. Не скажу, что я от этого сильно страдал. Скорее я страдал от того, что меня не было с вами. Наконец-то я увидел настоящую мужскую работу. Блистательно.

Когда я придумаю еще одно слово, неизвестное мне дотоле, более полно описывающее мои впечатления, я вам незамедлительно сообщу. После приземления все на тренажер. Что-то мне не понравилось, как вы стреляете. Много суеты и молок.

Обеспечение! Тренажер должен быть в строю. В прошлый раз он включился только после того, как я высказал его начальнику все, что я думаю о нем лично и обо всех его родственниках до пятого колена».

«Тень вашу, как говорится, об плетень! Танковая колонна противника не уничтожена по невыясненной для меня причине. Все на выяснение ко мне. Я в такую задницу еще не попадал. Попробуем в нее попасть еще раз гипотетически вместе с теми, кто вместо штурвала более приспособлен сжимать до боли лопату для удаления навоза из-под псевдослонов».

«Уничтожен радарный пост врага в секторе 05.13.5. Мы серьёзно продвинулись на запад по направлению к базе Квебек. Задание было не Бог весть какой сложности, но оно выполнено, и это вселяет в меня уверенность.

Я начинаю верить, что наступит тот день, когда те самые мальчики, которым все время приходилось подтирать попку, раз и навсегда превратятся в лучших пилотов Федерации. Мои поздравления, черт возьми.

Тыл! Всем подразделениям! Не следует забывать, что наши победы иногда куются именно здесь, в тылу.

В ходе плановой проверки подразделений тыла удалось, наконец, воочию установить тот куй, которым все это куется. Это безобразие. За разъяснениями ко мне всем ответственным лицам. В понедельник. В 8.00».

«Сообщаю всем влажными губами: мы не смогли уничтожить радарный пост врага в секторе 05.13.5. Наступление на базу Квебек сорвано.

И я пытался сделать из них пилотов Федерации! Легче собственные яйца прибить к забору. Куры превратятся в соколов только в одном случае: если и тех и других ощипать, обжарить, а потом обильно полить майонезом. Иногда мне хочется повесить на кол свой собственный скальп. Но это только в первые секунды – потом я вспоминаю, что у меня есть подчиненные. В общем, как сядете на брюхо ровно и выпрыгните из кабин, сразу ко мне».

«Попытка прорыва, предпринятая противником в секторе 05.13 в направлении блок-поста, провалилась.

Ударная танковая группа велерианцев, а также вражеский воздушный авианосец не так давно умерли, не приходя в сознание. И все это благодаря четким, обдуманным действиям тех, кого мы называем флотом Федерации.

Меня искренне радует то, что и на этот раз мы сохранили в целости свои дорогие задницы.

Наземные службы без суеты и мельтешения перед начальством совершают ремонт поврежденных систем и восстанавливают системы вооружения, – мои аплодисменты.

Мне все-таки хотелось бы знать – так, любопытства ради, – с помощью чего, собственно, осуществляется этот ремонт?

Если с помощью поминания чьей-то матери – это одно, если с помощью той техники, о необходимости прибытия которой я уже устал напоминать – это другое.

Желаю завтра видеть у себя ответственного за ремонт и восстановление техники. Пока не поздно, хочу изучить его непростое лицо».

«Вражеские танковые подразделения смеются нам прямо в личность. К ним недавно присоединился воздушный авианосец противника, а все потому, что нам показали курлыкину мать, а заодно то место, где все раком зимуют. В общем, нас опять раздолбали. Причем как мальчиков из приюта филиппинских сирот. Если не умеете держаться за руль, надо приспособиться сосать поношенные тряпочки в ковше от бульдозера. Живые – на разбор. Я буду краток».

ВСЕЦЕЛО

Всецело «за» или всецело «против»? Я – всецело «за».

Если речь идет о сексоритичности сознания и его неомытой бытовичности.

То есть, иными словами, если нужно кому-нибудь вставить, то я всецело «за».

ЖИЗНЬ НА ПЛАНЕТЕ ЗЕТА

«Приятно наблюдать наличие ума в собственных подчиненных. Иногда ум состоит не только в том, чтоб сперва вломиться в строй велерианцев, а потом, нещадно расстреливая боезапас, пытаться от них сбежать, наводя их попутно на пункты нашего скрытого базирования. Иногда ум состоит в том, чтоб ни с кем не повстречаться, все разведать и от всех ускользнуть. Именно с такой разновидностью ума нам и пришлось сегодня столкнуться. Обладатели его смогут в ближайшее время увидеть свои фамилии в благодарственном приказе.

А где наш тыл? Я задаю этот вопрос не из праздного любопытства. Порой мне кажется, что тыл призван обеспечивать нам всяческую победу или нечто в этом роде.

То, что я наблюдаю сейчас, можно назвать лишь свальным грехом залетных ворон.

А эти кучи дерьма, которые ежедневно нашим тылом порождаются, я не могу принять даже в качестве культурного слоя.

Начальник тыла! Если вы до сих пор не поняли, что я имею в виду, то за расшифровкой я жду вас завтра в 8.00.

Хочу увидеть вас потным».

«Справедливость требует отметить, что летают многие предметы.

Некоторые из них летят только сверху вниз.

Все легко догадались, что я имею в виду.

Выяснилось, что хуже того, что всегда падает только вертикально, летают те, кого я еще недавно считал своими учениками.

Полный провал. Всем уцелевшим от этого позора на два часа в карцер, потом к столу. И не забудьте салфетки. Я их вам буду втыкать».

«Внимание всем! Транспорты, которые мы ждем, на полпути к базе. Пока эти ящерицы доползут целиком, я нарожаю ведро головастиков. Предельная осторожность. Печенью чувствую: будет работа. Так что заранее навострите свои яйца, после чего следует думать головой».

«Браво! Не слышу! Браво! Где этот сын печали? Браво! Внук собаки! Где вы, пес вас побери! А? Что? Что значит не можете взлететь? Что еще за херня? Не надо мямлить! Что? Зев освободите! Ну? Не надо рассказывать мне про свою мечту, растягивая промежность! Чтоб я вас видел в воздухе через секунду! Время пошло!»

«Юниформ! Пыль тифозная! Что вы там скребетесь по углам? Как обстановка! Что у вас свеженького? А? Ну, надо было его выжать!»

«Браво! У вас поведение шелудивой овцы! Если вы выпустите из рук член с комплектующими и возьметесь за штурвал, у вас все получится!»

«Браво! Яйца птеродактиля! Вы сегодня взлетите? Или так сгнием? Жуйте быстрей! Да! Именно! То, что вы только что втянули с шумом из носа в глотку надо перекусить и проглотить, а потом обратиться к событиям».

«Техники! Мать вашу! Вы что там все охуели или как? Что за пальба? Почему открыли огонь? Что с пушками?»

«Командир, это техники. Похоже, антенна 2-бис 133.8 переориентирована и именно по ней идет управляющий сигнал. Повторяю, 2-бис 133…»

«Да хрен с ней, с 2-бис! Где она расположена?! А быстрей вы можете?»

«Северная башня слежения, почти самый верх. Там еще рядом с ней два эммитера Дирака…»

«В жопу Дирака! Где это? А вижу! Всем боеспособным единицам, повторяю – всем боеспособным единицам! Снести, к ебеням кудлатым, радар на северной башне!»

«Фокстрот! Видишь радар? На самом верху этой богадельни торчит такая незначительная херотень – антенна. Она у нас недавно сошла с ума. Рядом с ней еще две такие невыразительные палки. Из-за нее наше ПВО сбивает сейчас наши же ракеты. Сноси ее к едрене Фене!»

«Снесли? Поздравляю всех! Операция по уничтожению собственного радара на северной башне завершена с минимальными потерями. Браво! И вы в воздухе? Потрясающе! Как бы это пережить? Мама не зря рыдала в детстве над твоей колыбелью. Живым – на разбор. Буду крайне невыразителен».

БЕШЕНЫЙ ВАДИК

Я когда сынка вижу, во мне что-то пропадает. Что-то очень личное.

То есть, происходит со мной что-то.

Не то чтобы я против воспроизводства всякой плоти. Нет! Но сынки меня раздражают.

Тут пришел один к нам на экипаж. Лейтенант и уже командир боевой части, а мы все капитаны и никто, а он нам говорит: «Я вам приказываю, потому что я – командир боевой части и помощник командира корабля по специальности!» – на что капитан-лейтенант Пенкин, наш всесоюзный староста, ему и говорит: «А не затруднит ли вас повторить свое приказание?» – и он повторил, после чего мы вдвоем подхватили его на руки и жопой долго били в подволок.

Мда! Так вот, с сынками тяжело, потому что он оказался сыном начальника объединенного штаба группы каких-то войск, и после этого открытия пришлось его дополнительно жопой бить.

И вот появляется Бешеный Вадик. Нам в автономку идти, все носятся, как пчелы – все в дом – появляется Вадик. И не просто Вадик, а тонкий психолог из научного института с полным чемоданом возбуждающих средств.

Хотя, не совсем так: половина чемодана была возбуждающих, а вторая половина – тормозящих. То есть возбудил, а потом тормози.

Почему этого Вадика мы называли Бешеным, я вам сейчас объясню.

У нас же есть свой доктор Женя Шиманович – отличный парень, умница и дитя саратовских помоек.

И вот к нему, для написания диссертации, прикрепили этого корявого Вадика, который еще и оказался сыном главного врача санатория в городе Хоста.

Можете себе представить? Женя будет ему диссертацию в походе лепить, за что Вадик его потом в приличное с парохода место переведет.

Как же!

Мы его хотели тут же жопой обо все подряд побить, но за заботами по выходу в океанические просторы совершенно этот момент упустили.

Хватились – Вадика нет.

– Как нет? – спрашиваю у Женьки. – Он же на корабль загружался!

И Женя мнется. Мы уже в море третьи сутки, а тут Вадик пропал. Куда завалилось наше сокровище?

– Да никуда оно не завалилось. Только…

– Что только?

– Понимаешь…

– Ничего не понимаю…

И Женька повел меня к себе в изолятор. Вошел, зажег свет. Вот тут-то я его и узрел: лежит на нижней полке бездыханный Вадик, и в нем внутри угадывается посторонняя жизнь – что-то тюкает, а к нему и от него со всех сторон трубки тянутся.

– Это что за колбаса?

– Понимаешь, не углядел я. Он каких-то таблеток перед погружением наглотался и упал. Трое суток в себя не приходит.

– Надо ж так со страха обосраться! Жив хоть?

– Жив. Я поверял. Не просыпается. Я уже по всякому. Тут программу надо выполнять, а он вырубился.

– И что теперь?

– Не знаю. Я его водой пою через шланг, а другой шланг к члену подсоединил и в гальюн его отвел, хорошо что рядом.

– Не срет еще сообразно теме?

– Нет.

– Командиру доложил?

– Не-а.

– И не надо. Не нагружай человека. Вадик встанет. Такие не дохнут в стойле.

Вадик встал через две недели. И пришел в кают-компанию.

– О! – сказала кают-компания. – Бешеный Вадик проснулся! Ну, теперь работа закипит. Ой! Теперь держись. Всем достанется. По ведру возбуждающих средств. Как самочувствие-то, таракан рыжий? Между прочим, ты ритуал пропустил. Какой ритуал? Посвящения в подводники. Очень простой ритуал. Мы хотели тебя посвятить, пока ты спал, но потом решили, что лучше с пробуждением. То есть, берешься ты и жопой…