Текст книги "Вознесение (сборник)"

Глава одиннадцатая

Из бизнес-клуба после яркой и утомительной ночи гости разъезжались наутро. На озаренное крыльцо, на красный, запорошенный снегом ковер выходили дамы в серебристых мехах, мужчины – в полураспахнутых длинных пальто и искрящихся шубах. Из духоты, из горячих восковых ароматов попадали в метель, в летящий синий снег. Привратники бережно сводили их с крыльца, подсаживали в лимузины. Машины, брызнув бриллиантовыми огнями, взбивая пух, уносились в сугробы, в вихри, в туманное зарево улиц.

Бернер усадил жену в тяжелый разлапистый джип, в его бархатную теплую глубину, из которой выглядывал мускулистый предупредительный шофер. «Чероки» был подарком жене. Марина любила кататься в этой скоростной, на жирных колесах, с могучим мотором карете.

– Отдыхай, дорогая, я вернусь попозже. Навещу юбиляра-министра!

Смотрел, как исчезают в пурге рубиновые хвостовые огни. Наслаждаясь холодным ветром, струйками снега, залетавшими под шарф, ловко, легко нырнул в салон «Мерседеса», в пряный, пахнущий вкусными лаками сумрак. На переднем сиденье, рядом с водителем поместился Ахмет. Охрана наполнила машину сопровождения, и обе, разбрасывая фиолетовые сигнальные вспышки, ринулись в метель.

– Давай-ка в баню, к министру! – приказал Бернер, вдавливаясь в замшевое сиденье.

Он не устал, был бодр и свеж. Освобожденный от дурных предчувствий, в предвкушении скорых успехов смотрел сквозь стекло на длинные серебристые вихри, летящие вдоль фасадов и окон.

Москва была пуста, улицы завалены снегом. Только летели навстречу светофоры, размытое пламя витрин, шаровые молнии фонарей.

Этот простор и полет по озаренной Москве действовали на Бернера пьяняще. Город принадлежал только ему. Для него были подсвечены янтарные фасады, переливались огромные хрустальные витрины. Выставляли ему напоказ золотые украшения, меха, автомобили, рояли, бутылки с заморскими винами, розовые окорока, живых, в изумрудных аквариумах рыб.

Все остальные люди были унесены метелью, освободили ему улицы, площади, перекрестки, чтобы он, Бернер, мчался, летел сквозь ночной прекрасный город.

Казино распушило павлиний переливчатый хвост, в котором блистало множество разноцветных огней. Здание банка напоминало синий кристалл, наполненный сгустившимся, твердым от холода воздухом. Ночной клуб мелькнул озаренным подъездом, из которого, как из ракушки, исходили непрерывные волны света.

Это была новая Москва, не похожая на ту, унылую, темную, обветшалую, где прошла его юность, где во дворах и подворотнях притаились печальные образы его сумеречного и тревожного детства. Эту Москву, отнятую у одряхлелых правителей, они, люди новой эпохи, отстроили заново. Обновили особняки и дворцы. Одели в драгоценные розовые, зеленые, золотистые цвета ампирные фасады. Позолотили купола возведенных храмов. Москва, омытая молодыми энергиями, осыпанная новогодним серебром, казалась ему прелестной женщиной с жемчужной улыбкой, румяными устами, темными, расчесанными на пробор волосами.

Так страстно и нежно чувствовал он Москву. Проносился по набережной вдоль реки с черными дымящимися прорубями и сахарными льдами, за которыми, словно розовое зарево с вкраплением красных звезд, парил Кремль.

Ему вдруг неодолимо захотелось в эти первые часы нового года побывать на Красной площади.

– Сверни-ка на мост! Давай к собору на площадь!

– Что, Яков Владимирович, может, прямо в Кремль? – не улыбаясь, спросил Ахмет, оборачивая свое каменное, опушенное бородкой лицо.

– Не сейчас, через пару лет! – ответил Бернер, не понимая, шутит он или верит в такую возможность.

Они промчались по мосту навстречу выраставшему из синего воздуха храму. Он был похож на громадный разноцветный чертополох, поднявшийся из заваленной снегом площади.

Машины остановились у собора. Бернер вышел, и его сразу же подхватили под руки огромные снежные великаны. Повлекли вдоль каменного парапета, кидали в лицо обжигающие горсти снега, слепили глаза изразцами, чешуйчатыми черепицами, белокаменными резными завитками.

Собор качал в пурге головами, как огромный динозавр. Дышал ледяным огнем, пыхал белой ртутью, доставал красными языками.

«Хорошо, – думал Бернер, огибая собор, оставляя позади размытые тени телохранителей. – Хорошо!.. Русь-матушка!»

Он вышел на площадь. Она выгибалась перед ним, и, казалось, ее кривизна была кривизной самой земли. Кремль, розовый, запорошенный, в зазубринах и зубцах, был столь огромен, что скрывался за выпуклостью земного шара. Топорщился заусенками, золотыми кустистыми крестами, чернел проемами и бойницами.

Площадь была белой, с черными пролысинами брусчатки. Казалась огромной льдиной, полярной шапкой, в которую был вморожен, застрял в торосах, стиснутый страшным давлением льдов, красный ледокол. Рубиновые звезды, окруженные морозным заревом, стояли над площадью, как дикие светила, зажженные в черно-синей полярной бездне.

«Как хорошо!.. – думал Бернер, испытывая сладостный мистический ужас перед площадью, на которой во все века пыталась закрепиться, обосноваться, зацепиться за брусчатку эфемерная жизнь, но ее, как былинку тундры, сдувало страшным вихрем, уносило прочь в черноту. – Нет, меня не снесет!..»

Он пришел на эту площадь, как победитель. Князья, цари, патриархи, оперные – в высоких шапках – бояре, кирасиры, гвардейцы, комиссары в кожаных куртках, вожди в фуражках и шляпах, их шествия, парады, колонны, их почетные караулы и катафалки – всех сдуло, унесло в черно-синюю трубу мироздания, где туманно, как вмороженная в небо кровь, пламенели звезды. Но теперь пришел он.

Бернер замерзал. Сквозь тонкие подошвы его ноги примерзали к площади, словно он стоял на раскаленном магните. Но ему было хорошо. Площадь принадлежала ему. Кремль с Теремным дворцом, Георгиевский зал с золотыми надписями гвардейских полков были его. Царь-колокол и Царь-пушка, Иван Великий и Архангельский собор, усыпальницы русских царей принадлежали ему, Бернеру. И возникла безумная мысль: здесь, на Красной площади, в центре Москвы и России, он, Бернер, отпразднует свое пятидесятилетие. На этой площади, где Сталин говорил в микрофон, откуда уходили полки в туманную военную даль, где падали на гранит Мавзолея штандарты с крестами и свастиками, здесь, на площади, он, Бернер, справит свой скорый юбилей.

Будет стоять на Мавзолее, приветливо махать рукой, улыбаться. Мимо пойдет вал праздничных воодушевленных людей. Карнавал Рио-де-Жанейро с танцовщицами, барабанами, бубнами. Рок-певцы со всех континентов, гремя ударниками и перламутровыми гитарами. Манекенщицы лучших мировых кутюрье. Победительницы конкурсов красоты в пленительных позах. Топ-модели с лакированных ослепительных обложек. Звезды Голливуда, награжденные «Оскарами». И он, Бернер, загорелый, в белом костюме, любящий их всех и любимый, будет махать им рукой, посылать с Мавзолея воздушные поцелуи.

Эта мысль не казалась ему невозможной. Его богатства, воли и власти, перед которыми склонится страна, будет достаточно для осуществления этого плана. И чтобы площадь знала об этом, чтобы уже сейчас почувствовала его господство, ему захотелось тронуть властной рукой брусчатку, оставить на площади свой отпечаток.

Он нагнулся, коченеющей ладонью стал разгребать снег, открывая темно-синий вороненый камень. Медленно приблизил к нему ладонь, помещая белые пальцы в черный квадрат. Прижал к камню. И почувствовал страшный удар, словно тронул электрический провод, будто к камню была подведена обнаженная высоковольтная жила. Площадь ударила в него током, отбрасывая. Он упал на парапет храма, смотрел испуганно вверх на заметенные купола. Они начинали шевелиться, вращаться, хрустели своими каменными зубцами, верещали шестеренками и валами. Не храм, а огромная мясорубка захватывала в себя Бернера, дробила ему кости, ломала череп, выдавливала и выпихивала кровавую жижу.

Он был пропущен через жуткую камнедробилку Красной площади, и она выплевывала на снег липкий мусор его перемолотых костей, красную жижу истертой плоти.

Он очнулся от бреда. Туманно-розовый Кремль. Недвижный, запорошенный снегом собор. Телохранители наклонились над ним:

– Что случилось, Яков Владимирович?

– Пошли! – сказал Бернер, не понимая, что с ним стряслось. – В баню… К министру…

Баня министра находилась почти в самом центре, среди каменных теснин, окруженная и скрытая от глаз высоким забором и бдительными стражами.

Автоматчики пропустили Бернера и одного из телохранителей, который нес следом подарки – персидский ковер, привезенный из Хорасана, и кривую саблю в золотых ножнах с изречениями из Корана.

– Пожалуйста, проходите! – сияя лаской, встретил их полковник-порученец, в легком спортивном костюме, влажный и розовый.

Они миновали маленький предбанник, где был размещен узел связи, батарея телефонов, связывающих баню с Кремлем, министерством, штабами, округами, космическими и ракетными войсками. Дежурный связист молча поклонился Бернеру.

Прошли второй предбанник, напоминавший музейную комнату, с портретом Петра I, с бюстами Суворова и Кутузова, с памятными вымпелами, сувенирами, макетами подводных лодок, ракет, самолетов.

Вошли в третий предбанник, в трапезную, где витал банный дух, пахло шампунями, вкусной едой, напитками, стоял широкий стол с лавками, уставленный бутылками, снедью. За этим столом голые, сбросив простыни, сидели министр и его ближайший сподвижник, генерал, ведающий психологическими и моральными вопросами армии. Оба утомленные, розовые, влажные, только что оттуда, из-за заветной двери, где пылающий жар, звенящая жаровня, белые, как кость, лежанки. Знаменитая парилка министра, содеянная лучшими специалистами военно-промышленного комплекса по патентам финских банщиков, с использованием рецептов бурятских колдунов, ведающих тайнами тибетской медицины.

– Здравия желаю, товарищ министр! – комично вытянулся на пороге Бернер, прикладывая ладонь к виску на польский манер, ладонью навыверт. – Прибыл в ваше распоряжение засвидетельствовать почтение и поздравить с днем рождения!.. Раскрывай! – обернулся он к охраннику.

Тот положил на пол шерстяной рулон, раскатал черно-малиновый, с дымчатым ворсом ковер, покрытый ромбами, вензелями, таинственными восточными знаками. Поверх ковра выложил кривой клинок, вытянув его наполовину из ножен. Министр воззрился на подарки синими острыми глазками, помещенными в розовые ободки воспаленных век.

– Ковер-самолет! – жизнерадостно захохотал генерал-затейник, потряхивая большой, костистой, как у лошади, головой и крупным, дряблым, отвыкшим от упражнений телом. – И меч – голова с плеч!

– «Все мое», – сказало злато. «Все мое», – сказал булат, – подхватил его хохот Бернер. – Да здравствует союз булата и злата!

– Подойди, поцелуемся! – позвал министр.

Бернер, как был в своем дорогом вечернем костюме, подошел и обнялся с министром, чувствуя его скользкое, в бисерном поте, распаренное тело и влажные вялые губы.

– Ну что, по маленькой!.. С Новым, как говорится, годом! – привычно хватая бутылку, предложил генерал-затейник.

– Погоди, пусть сперва пар примет! А то у него и так нос крючком, да еще и синий! – Министр грубовато и любовно похлопал Бернера тяжелой лапой десантника, даванул его худые кости, отчего Бернеру стало больно. – Давай, Яша, сними с себя костюм. А то ты похож на презерватив без усиков!

Это сравнение задело Бернера, как и упоминание о его крючковатом носе. Но он не подал виду, не позволил себе обидеться. Большую часть жизни министр провел в казармах, на стрельбищах и на локальных конфликтах, что вполне извиняло характер его юмора.

Бернер раздевался в предбаннике перед большим зеркалом, совлекал с себя широкоплечий костюм, шелковый галстук, тонкие носки и белье. В зеркале перед ним возникал худосочный человек с сутулыми плечами, впалой грудью, тонкими ногами, поросший кое-где редкими волосками. Бледный, блеклый, как чахлый стебель, на котором висела большая понурая голова. Он испытал брезгливость к самому себе, к непрочно поставленным на пол стопам, к прыщику на груди, к некрасивому рубцу от аппендицита, к вялым гениталиям. Попытался напружинить бицепсы, напрячь грудь и живот, но картина вышла комическая, и он, истязая себя, желая продлить страдание, стоял в позе культуриста, похожий на кузнечика или богомола.

Он вернулся в трапезную, где два крепких мужика чокались стаканами с виски. Насмешливо смотрели на него пьяными голубыми глазами.

– Пошли, Яша, примем парок, – сказал министр, грузно выбираясь из-за стола. – А ты сиди тут, мешай нам виски с содовой, бармен! – приказал он затейнику, не пуская его в парную.

Министр и Бернер из прохладной благоухающей трапезной проникли сквозь плотную дверь в сухое раскаленное пекло, где туманился похожий на прозрачное пламя воздух, белели, как шлифованная кость, лежаки, и Бернер, опаленный, ужаснулся этому раскаленному аду. Почувствовал ожог в ноздрях, словно оттуда полыхнуло огнем. Ему показалось, что редкая кудель на груди и в паху задымилась и запахло паленым волосом.

– Поддавать не будем, возьмем сухой! – сказал министр. По-обезьяньи ловко вскарабкался на самый верх, шевеля розовыми ягодицами. Сел, выставив тяжелый подбородок. Оскалил зубы, вдыхая сквозь них огнедышащую смесь, от которой выпучились и еще поголубели его глаза. На бело-розовом пятнистом теле министра образовался легчайший стеклянистый налет пота.

– А я уж здесь, в низинке, – охал Бернер, подкладывая под себя прохладное седалище и устраиваясь ближе к дверям. – Помаленьку-полегоньку…

Он ненавидел бани, особенно их свирепую разновидность, сопровождаемую жратвой, попойкой, неистовой гульбой, напоминавшей мясокомбинат, где среди кипятка и пара, рева и стенаний колыхались розовые ободранные туши. Однажды в детстве с добропочтенным соседом он попал в Сандуновские бани. Зрелище полутемной, похожей на огромную пещеру парилки, где, тесно прижавшись, стояло множество голых людей: костлявые старики, угрюмые, насупленные мужики, нежные отроки и младенцы, – и их накрывало шумом, паром, жгло огнем, и под сводами пещеры раздавались стоны и вопли, – это зрелище стойко соединилось у него с образом ада или фашистских газовых камер, и, слыша о Страшном суде или зверских истреблениях евреев, он вспоминал Сандуновские бани.

Теперь он сидел, съежившись и тоскливо ожидая, когда на его тощих чреслах и опущенных плечах выступит пот. Снизу смотрел на министра, на его мозолистые, с желтыми ногтями стопы, на бугристые, отекающие бисером плечи, на красные рубцы и шрамы – следы боевых ранений. Сверху на Бернера из-под липкой челки напряженно, как электрические фонарики, смотрели немигающие голубые глаза.

– Хотел поинтересоваться, как идет операция… Как дела в Грозном? – Бернер спросил как бы невзначай, между делом, хотя был уверен – министр зазвал его в эту туманную преисподнюю, чтобы перемолвиться парой слов без риска быть услышанным и записанным.

Министр молчал. Выталкивал из всех пор обильное липкое вещество. Засасывал в легкие струи жара. Потом поднял руку и, делая напутственный жест, произнес:

– Войска идут, идут, идут…

– А почему, скажи на милость, начали наступление сегодня? Ведь хотели в середине января!

Министр молчал, жмурился, выдавливал пот из глаз. Соскребал его растопыренной пятерней от плеча через грудь, оставляя на теле красную борозду.

– Был разговор президента с Клинтоном… – сказал он. – Труба с Апшерона пройдет через Чечню. Там к февралю должно быть спокойно. Тогда американцы вложат деньги. Президент приказал наступать…

Бернер знал о звонке президенту. Через дружеские связи с президентской родней, которой он оказывал множество непрерывных деликатных услуг, он слышал об этом звонке.

Американские нефтекомпании осваивали кавказскую нефть. Вкладывали миллиарды в нефтяные поля, трубопроводы, танкерный флот. Бесцеремонно ломали границы, мирили лютых врагов, ссорили недавних друзей. Наматывали на черную ось нефтяной трубы пространства Кавказа. Бернер участвовал в этом проекте, сулившем несметные прибыли. Неутомимо летал в Тбилиси, Баку, Ереван. Оплетал невидимой для глаз паутиной президентов, премьеров, министров. Сам был уловлен в мировую незримую сеть, как крохотная блестящая мушка.

Сидя в парилке, закрыв глаза, вспомнил недавнюю поездку в Стамбул – синяя гладь Босфора, белый корабль и стеклянный фасад небоскреба, отражающий восходящее солнце.

– Прости, что я еще раз напоминаю… – Бернер, обжигая язык, проталкивал слова сквозь кипящий воздух, где капельки пота мгновенно испарялись, а пар распадался на жалящие сухие молекулы. – Ты обещал сохранить в неприкосновенности все производственные мощности из тех, что я пометил на карте. На них не должен упасть ни один снаряд, ни одна бомба! Деньги на счет указанной фирмы уже поступили, можешь проверить. И будут еще поступать. Но каждый снаряд, упавший на нефтехранилища, будет уменьшать сумму. Прости, что это сказал…

Министр блестел, затуманенный, с каплей на носу, был похож на огромный оттаивающий окорок. Бернер с брезгливостью смотрел на этот тяжелый кусок сала, вдыхал воздух, наполненный ядами, вытекающими из тела министра. Задыхался, чувствовал сердцебиение, мечтал поскорее выбраться из этой газовой камеры, совмещенной с крематорием. Но стоически оставался для продления разговора.

– Ты мне дал этот контакт с Азербайджаном, – сказал министр, сбивая пот с бровей, и несколько капелек, жирных и горячих, как воск, долетели до лица Бернера. – Приезжали два азера от Алиева, туда по контракту пойдет оружие – танки, бэтээры, самоходки. Прямо с заводов, в смазке. А не может так выйти, что они пойдут из Азербайджана в Чечню? Станут работать против моей группировки?

– У тебя есть служба разведки, – ответил Бернер. – Отслеживай их маршруты в Чечню. Пусть твои соколы их разбомбят, если что. Тут нет возражений. Деньги заплачены.

Министр был, как тающий снеговик. Весь в блеске, влаге, испарениях. Красная морковка торчала из середины лица, и было неясно, как он воспринял слова Бернера. Услышат ли их вообще сквозь тампоны глухого горячего воздуха.

– И еще, – сказал Бернер, переставляя свои худосочные стопы и глядя на темный, быстро высыхающий отпечаток. – Я, как обещал, дам тебе поставщиков продовольствия, топлива и амуниции. Для всей группировки на время чеченской кампании. О ценах договоримся. Проплата – на счет той же фирмы…

Бернер, сидя внизу, чувствовал, как сверху катятся на него валы жара, словно накаленные булыжники. Ему хотелось выскочить в прохладный предбанник. Он проклинал первобытные забавы, которым предавались угрюмые жаростойкие «государственники» из «русского» окружения президента – из Совета безопасности, ФСК, Министерства обороны. Предпочитали в «неформальной обстановке» решать государственные проблемы. Он был вынужден париться и пить вместе с ними. Охотиться на лосей, соскребать с раскаленной сковородки звериную кровь, задыхаться от ядовитой водки. Он отдыхал от их общества в компании интеллигентных людей, на изящной яхте, скользящей по Бискайскому заливу или Женевскому озеру. Пил только некрепкие, подогретые или с кристаллами льда напитки и вина. Мылся в большой мраморной ванне, полной голубоватой благоухающей воды. Уединялся в просторном, с перламутровым кафелем туалете, с небольшой, тщательно подобранной библиотекой. Баню и охоту он терпел как временное и неизбежное зло, которое кончится вместе с устранением из окружения президента этих недалеких, малообразованных «государственников».

В дверях, в стеклянном оконце, появилась физиономия генерала. Он не решался войти без приглашения. Прижал к стеклу нос, плющил его, делал страшные рачьи глаза, раскрывая пасть, изображая чудовище. Желал привлечь к себе внимание.

Министр долго смотрел, как корчит рожи его затейник. Махнул, приглашая войти.

Генерал шумно, с топотом влетел, затаскивая с собой эмалированный таз, в котором лежали размоченные темно-зеленые веники.

– А вот и мы!.. – топтался он косолапо. – По вашу душу пришел!.. Косточки ваши пересчитывать!..

– Давай его отстегай! – приказал министр. – А то сидит, как собака на заборе!.. Веники привозные, подарочные!.. Эвкалипт!.. Из сухумского батальона!..

Бернер пытался противиться, умоляюще воздевал тонкие руки, злился на сравнение с собакой. Но бороться было бесполезно. Затейник уже расстелил на горячем дереве сухие простыни. Уже хлюпал в тазу размякшим, пускавшим зеленый сок веником. С силой, ласково приговаривая, завалил Бернера:

– А вот мы сейчас потягушечки!.. А вот мы сейчас всю дурь-то и выбьем!..

Бернер улегся лицом вниз, закрыв глаза и ужасаясь. Слышал, как шелестит над ним эвкалиптовый пук, нагоняя раскаленные вихри, от которых хотелось выть. Генерал сверху шмякнул ему на шею липкий обжигающий ворох. Придавил так, что у Бернера перехватило дыхание. Он попробовал вывернуться, но огромные ловкие лапищи удержали его, и на спину, на ягодицы, на икры посыпались ровные хлесткие удары, от каждого из которых в нем все содрогалось и из открытого рта вылетали стоны и повизгивания.

– А вот мы теперь вдоль… А вот мы теперь поперек…

Бернер, окруженный гулом, свистом, падающими ударами, больничными запахами смолы и эфира, был на грани обморока. Генерал-мясник терзал его, мял его телеса, водил по хребту своим огромным, как зубило, пальцем.

В полуобморочном сознании Бернера вставали страшные образы истязаний и пыток. Он ненавидел этих двух мужиков, боясь, что они его здесь задушат и зажарят. Но терпел «ради дела», цепко держа это «дело» в глубине помраченного рассудка.

– Хватит! – сказал министр. – А то его жену вдовой оставишь!.. Веди его с нами в сугроб!..

Они вытолкали его из парилки, но не дали подойти к столу, где стояло желанное пиво, а дружескими и довольно болезненными тумаками подогнали к едва заметной дверке в стене.

– Давай-ка банкира кувырком!..

Оба, здоровенные, красные, окутанные паром, повлекли его за руки, исхлестанного, как библейского мученика. Пнули дверь и втроем из теплой озаренной трапезной выкатились на снег, на мороз, под синие небеса, к рыхлому сугробу, от которого при их появлении отступил солдат в полушубке и валенках, с деревянной лопатой.

– Яшка, вперед! – Министр пнул Бернера, и тот кувырком рухнул в раскаленную глубину, забив глаза, ноздри и рот мягким снегом, как клюквина, обсыпанная сахарной пудрой.

Рядом барахтались, по-медвежьи ревели от восторга оба военных.

Бернер, едва не плача, чувствуя, что сейчас умрет, вырвался из сугроба и стремглав вернулся обратно в трапезную, а оттуда в парилку. Упал на лежанку, часто, по-собачьи, дыша, глядя, как тает, исчезает на его дрожащем животе снег.

Скоро ввалились министр и его сотоварищ. Счастливые, героические, будто совершили подвиг. Взгромоздились наверх, красные, литые, синеглазые, словно отлитые из цветного фарфора.

– Вот, брат Яша, отведал русской бани!..

Потом отдыхали за столом. Военные подливали себе виски, а Бернер жадно цедил прохладное немецкое пиво. Не мог унять жажду, будто каждая клеточка обезвоженного тела впитывала капельку золотистого пива.

– Выпьем за нашего лидера, за нашего министра! – Генерал-затейник приподнялся и говорил грозно, но одновременно подобострастно. – Его уважает наш президент! Любит армия, офицерский корпус! Принимает народ! Потому что он не только военный, не только стратег, но и политик с большой буквы!.. Ваша карьера, товарищ министр, еще далеко не закончена! Вам предстоят еще очень и очень большие дела и очень большие посты!.. Но об этом, как говорится, ни слова!..

Генерал сделал каменное лицо, приложил к губам толстенный палец. Влил в себя стакан виски. Стоял, выкатив глаза, выставив мокрую губу, выпуская длинную струю воздуха.

Министр сидел, покачиваясь, сутуля голые плечи. Уставил в одну точку немигающий злой синий взгляд.

– Не за меня надо пить, а за русского солдата, который сейчас, в эти минуты, выполняет в Грозном приказ Верховного!.. Нет такого другого солдата в мире, как русский солдат!.. Он защищает Россию, народ, а мы для него награды жалеем!.. Да я бы вперед наступающих частей пустил самосвал с орденами и медалями!.. Лопатами их сгребай, сыпь на улицы, чтоб части, которые в город вошли, с асфальта их подбирали и винтили себе на грудь!..

Голова его с мокрой короткой челкой клонилась к столу. Он упирал в доски тяжелые кулаки, враждебно глядел на Бернера.

– Русский солдат за вас, банкиров, головы свои кладет!.. Небось ни один ваш сынок, ни один выкормыш по команде «Вперед!» не встанет!.. Нет там ваших сынков, одни рабоче-крестьянские дети!.. А вы им чем платите?.. Хоть бы ботинки нерваные подарили!.. Хрен-то, все себе гребете!.. На русском солдате экономите!..

Он наливался глухим бражным гневом, который, как сок, подымался по костям и суставам, словно по древесным волокнам. Набухал в голове, и она, будто крона с тяжелой сырой листвой, гудела и колыхалась.

– Я тебе говорю, прикажи своим писакам вонючим оставить в покое армию!.. Они, солдаты, за ваше сучье богатство кровью харкают, а вы вместо благодарности в спину им из своих телекамер стреляете!.. Я тебя предупреждаю: тронешь пальцем солдата, разнесу тебя в клочки, как того воробья чирикающего!..

Он ударил кулаком по столу, на скулах его заходили белые желваки, и было слышно, как заскрипели его зубы.

– Вы, суки, у нас допрыгаетесь! Вы русских куда задвинули?.. Русскому человеку дохнуть нельзя!.. Нефть ваша, сталь ваша, алюминий ваш!.. А русскому что, хрен собачий?.. Погодите, придет ваш черед! Скоро, мать вашу, поймете, кто в России хозяин!

Эта пьяная ненависть, синий жестокий взгляд были адресованы Бернеру. Его ненавидел министр. Пользовался от его щедрот, получал выгоды за услуги, входил в долю невидимых глазу проектов, связанных с поставками в армию, с распродажей военного имущества, с использованием военного транспорта и авиации. Ненавидел Бернера глубинной, упрятанной ненавистью, которая вдруг после огня и снега, после водки и виски обнажилась, как ископаемый мамонт в горе после оползня.

И Бернер оробел перед этой обнаженной, готовой его уничтожить силой. Откликнулся на ненависть ненавистью.

В министре, в его друзьях, в директорах военных заводов, в руководителях силовых министерств, в губернаторах, в этих косноязычных деревенских мужиках Бернер видел угрозу своему благосостоянию. Своим банкам, заграничным счетам, особнякам, влиянию на семью президента, образу жизни и стилю, с каким он обставлял жилища, руководил телеканалами и прессой. Выстраивал сложную, непрерывно меняющуюся схему поведения, в которой эти мужики, не ведая того, служили его интересам. Пополняли его богатство, увеличивали его мощь, двигали вперед к победе. Эта мощь была столь велика, столь замаскирована, что в момент, когда он двинет ее вперед, она, как землетрясение, сметет в одночасье все это неповоротливое чванливое мужичье. Срежет ослепительной бритвой, оставив одни кокарды и пустые пивные банки.

Так думал он, не давая воли своим оскорбленным чувствам. Тонко посмеивался, погружая губы в желтое пиво.

В трапезную осторожно, на цыпочках, вошел порученец-полковник:

– Товарищ министр, вас «Юг» на связь!

– Приспичило!..

Министр крутанул головой, как бык, у которого на рогах зацепилась копешка сена. Стряхнул ее, тяжело поднялся и, закрывая наготу простыней, пошатываясь, вышел. Туда, в узел связи, где среди батареи цветных телефонов ждала его снятая трубка.

Сквозь приоткрытую дверь слышался неразборчивый рык министра. Минута тишины, и снова рык.

Он появился в дверях, трезвый, растерянный, побледневший. Простыня волочилась за ним в кулаке. Его голое, на крепких кривых ногах тело казалось приплюснутым, словно получило сверху удар.

– Жопошники! – просипел он. – Подставили бригаду!..

– Что-то в Грозном? – спросил Бернер, чувствуя неладное.

– Бригада несет большие потери!.. Под трибунал отправить педерастов!..

– Пробьются! – пробовал успокаивать его затейник. – Выпьем маленько!

– Заткнись!.. В министерство!.. Всю авиацию в воздух!.. Бомбить черножопых!..

– Но ты не забудь про заводы! – запротестовал Бернер.

– К черту!.. Сотру черножопых!..

Они быстро и нервно одевались. Натягивали брюки с лампасами. Не застегивая рубашек, влезали в кители. Порученец помогал министру управиться с шинелью.

Военные ушли, а Бернер, голый, все еще сидел за столом. Медленно пил пиво, думая, знает ли о случившемся Вершацкий, друг и партнер, которого ожидает пуля снайпера.