Текст книги "Вознесение (сборник)"

Глава седьмая

Наступил пик новогоднего празднества. Время, когда гости еще не до конца опьянели, не утомились, а пребывали в радостном возбуждении, требовали зрелищ и острых переживаний. На этот случай Бернером был приготовлен сюрприз. Он оглядел зал. Нашел стоящего у дверей гривастого, похожего на британского льва метрдотеля. Сделал знак рукой. Метр величаво поклонился, исчез в дверях, и смолкнувший было оркестр заиграл бравурный марш из «Аиды».

Дубовые двери широко растворились, и в них появились четыре носильщика. Черные, голые по пояс, в набедренных повязках, с кольцами в носах и ушах. В мускулистых руках они держали носилки, в которых было сооружено подобие гнезда из еловых веток, ваты, золотого дождя. В гнезде лежало огромное яйцо, сквозь полупрозрачную оболочку таинственно изливалось млечное сияние, и казалось, яйцо живое, волшебное, таит в себе зародыш.

Носильщики, студенты из африканских стран, нанятые Бернером для этой экзотической роли, поставили свою ношу на землю. Стали поодаль, скрестив на груди руки.

Музыка зазвучала бравурней. Оболочка яйца пульсировала, вздрагивала, словно бился, просился на свободу живой растущий птенец. Лучи прожекторов сосредоточились на яйце, и оно вдруг лопнуло, распалось на осколки, и из него, переливаясь, слепя, выпорхнула волшебная пернатая женщина, жар-птица, опушенная павлиньими перьями, с бриллиантовым хохолком. Голая по пояс негритянка, с круглыми бедрами, бархатно-влажной грудью, с крепкими, сиреневыми, как сливины, сосками, белозубая, с выпученными фарфоровыми белками. Выпрыгнула на пол, двигая тазом, к которому был прикреплен сказочно красивый волнистый хвост.

Оркестр заиграл румбу. Танцовщица на высоких золотых каблуках, голая, страстная, взмахивая сильными руками, колыхая влажной, словно натертой маслом грудью, танцевала. И от каждого ее движения огромный павлиний хвост волновался, переливался, как флюоресцирующее море, и бриллианты на хохолке посылали каждому многоцветный волшебный лучик.

Гости, ослепленные, пораженные, взирали на танец женщины-птицы. Тянулись к ней, хватали губами, ноздрями жаркий отлетающий от нее воздух. Купались в этом воздухе, в огненном клубке музыки, красоты и страсти.

Бернер был рад, что сюрприз его удался. Мулатка, выписанная из Рио-де-Жанейро, прославленная танцовщица кабаре, победительница бразильского карнавала, здесь, в морозной новогодней Москве, топотала на золотых каблуках, танцевала раскаленную румбу.

После великолепного представления, когда женщина-птица в сопровождении своих чернокожих стражей упорхнула из зала, наступила пауза. Гости вставали с мест, прогуливались вдоль столов. Во время этого перерыва многие хотели подойти к Бернеру, высказать ему свое почтение, поздравить с Новым годом. Но было несколько и таких, к кому он сам был намерен подойти, подсесть ненадолго за столик. Один из таких гостей сидел вдалеке, под готическим витражом, за которым, казалось, наливается ало-голубая заря. Бернер среди тостов, шуток, какофонии ни на секунду не упускал его из виду.

Между тем через зал, раздвигая расступающихся гостей, приближался Генерал. В штатском, плотно сидящем костюме, слегка выворачивая вперед ступни и колени, опустив вниз тяжелые руки с круглыми сжатыми кулаками. Голова Генерала с короткой челкой напоминала большой валун, в котором зубилом были пробиты узкие губы с нагловатой ухмылкой, пробуравлены дырочки умных и жестоких глаз.

Бернер поднялся навстречу Генералу. Чувствуя на себе взгляды зала, они картинно обменялись рукопожатиями.

– Пожелаю вам, Яков Владимирович, бычьего здоровья, змеиной верткости, армейской смелости. И чтоб чувствовали себя, как в танке! – Генерал ухмыльнулся, обнажив короткие желтоватые зубы. Глаза его блестели, но не дружелюбием, а холодной жестокостью.

– А я вам пожелаю того, что нагадала одна колдунья, ученица покойной Ванги. Она была у меня в гостях и гадала на видных политиков. Вы у нее проходили как бубновый король.

– И что нагадала старая ведьма?

– Нагадала царство, и славу, и Москву златоглавую. Сказала, что Россия вас ждет не дождется. И вы свою корону возьмете. Но злые людишки попробуют ее отобрать. Шестерки, восьмерки, всякая там сорная масть. Надо полагать, она пророчила вам президентство, предостерегала от коммунистических козней.

Генерал мыслил себя следующим президентом России. В его каменном лбу, как лампочка, горела единственная неугасимая мысль – как стать президентом. Он заключал союзы, предлагал себя самым разным, часто несовместимым политическим группировкам. Ездил на смотрины в Америку и Европу. Обещал все и всем и особенно дорожил знакомством с банковским сообществом, ожидая от него денег на выборы. Бернер в кругу своих знакомых подсмеивался над Генералом, над его обликом пахана, на деле же серьезно рассматривал его на роль диктатора, способного железной рукой подавить хаос, усмирить народный бунт, подогреваемый коммунистами. Банкиры отдадут ему власть взамен на безопасность и сохранение капиталов.

– У старой ведьмы хороший нюх! – смачно сказал Генерал. – В вашем окружении, Яков Владимирович, люди с хорошим нюхом.

– И с хорошими деньгами!

– Вы обещали мне встречу с банкирами. Я хотел бы выступить перед ними, естественно, в узком кругу. Изложить мои взгляды на будущее России. Я дам гарантии в обмен на поддержку. Потом эту встречу станут сравнивать со встречей Гитлера и немецких банкиров, где он обещал разгромить коммунистов.

– Для моих еврейских друзей это весьма щекотливое сравнение! – засмеялся Бернер, трогая Генерала за рукав, в котором прощупывались литые мускулы бывшего десантника. – Однако они выше предрассудков и видят в вас опору новой государственности.

Они смотрели друг другу в глаза, освещенные прожекторами, которые чья-то услужливая рука направила на них с антресолей. Бернер всматривался в маленькие, в каменной голове, жестокие глаза Генерала и чувствовал, как тот его ненавидит. Отвечал ему тем же, зная, что ловко и точно использует Генерала, а потом в нужный момент избавится от него. И что Генерал, посылая ему из каменной головы тонкие лучики ненависти, думает о нем то же самое.

– До скорой встречи в новом году! – сказал Бернер, раскланиваясь.

– До скорой, – ответил Генерал и пошел вперед по прямой мимо столов, куда-то к стене, словно хотел проломить ее, как чугунная баба, и, оставив пролом, исчезнуть в синей морозной метели.

Бернер не оставался один. К нему тут же подошел, опередив остальных, известный телеведущий. Молодой, очаровательный, с пушистыми бровями, нагловато и мило ухмыляющийся. На нем был черный великолепный сюртук, в петлице которого красовался пунцовый бутон розы. Он напоказ запанибрата обнял Бернера, и объятия его, как показалось Якову Владимировичу, были чуть дольше и теснее обычных.

– Ну что, Яков, поздравляю тебя! – Тележурналист нарочито громко, на публику, называл Бернера на «ты». – Началась, слава богу, война в Чечне! Русские танки идут по Грозному!

– Ты уже знаешь? – удивился Бернер. – Откуда?

– Космическая разведка засекла колонны танков в центре Грозного!.. Вот мой приемник, прямая трансляция!.. – Он коснулся своего пунцового бутона, успев посмотреть на молодую, идущую мимо женщину.

Телеведущий, непредсказуемый, талантливый, еще недавно дружил с оппозицией, вел яркую, отважную, беспощадную телепрограмму, где воспевал Советский Союз, русский патриотизм, призывал едва ли не к восстанию. Бернеру удалось очаровать пылкого и самовлюбленного журналиста. Предложил ему большие деньги, дал престижную телепрограмму, сделал выразителем своих взглядов и интересов.

– Знаешь, Яков, ведь это – моя война! Я ее ждал, вымаливал у бога и вот наконец пошли танки! Я буду на этой войне, непременно! Ты мне дашь денег? Дай денег на эту войну!

– Карманные расходы на локальный конфликт? – засмеялся Бернер, любуясь своим темпераментным собеседником, его пунцовым бутоном, черной кружевной рубахой, сияющими от восторга глазами.

– Согласись, любая война прекрасна! Нормальные люди ждут, когда она разразится, и стремятся на нее! Ибо есть эстетика войны, эстетика разрушения и крови! Я сделаю фильм об этой войне, и это будет метафора нашего времени! Дай денег на кино!

Бернер чувствовал яростную больную страсть этого красивого неуравновешенного человека. Мир, в котором они оба жили, был распадающимся миром, похожим на огромного, выброшенного на берег кита. Этот кит сгнивал, в нем открывались зловонные провалы, из которых изливались яды и зловонья гниения, выпучивались разбухшие внутренности, обнажались скользкие белые ребра. На туше дохлого гиганта сидели маленькие крепкие хищники – зверьки, насекомые, птицы. Вонзали свои клювы, зубы и хоботки в рыхлую падаль. Питались ее гнилыми соками. Бернер и этот красавец с черным жабо и розой были из числа этих хищников. Они нашли друг друга, нуждались друг в друге. Вместе, каждый по-своему, рвали рыхлые истлевшие волокна кита.

– Видишь ли, эта война – как булыжник, брошенный в наше политическое болото, – сказал Бернер. – Сразу возникнут волны и всплески, общество разделится на «за» и «против». Возникнет страшная путаница, сбой, нелепые союзы и расслоения. Мы должны воспользоваться этими всплесками, оседлать общественное мнение и повести его в нужном направлении. В этом твоя задача! Я дам тебе денег на «твою войну», но ты на эти деньги выполнишь «мою работу»!

Оба засмеялись, глядя друг на друга с наслаждением. Понимали, ценили друг друга, видели свое сходство и подобие, общность своих целей и совпадение путей до той неизбежной точки, когда один из них блистательно и вероломно предаст другого. Они разлетятся, обмениваясь проклятиями, в глубине души благодарные за этот временный великолепный союз.

– Поверь, – журналист приобнял Бернера за талию своей крепкой эластичной рукой, – то, что ты сделал для меня, я никогда не забуду. Я недавно купил еще одну лошадь, великолепную ганноверскую кобылку! Приезжай, посмотри!

– Приеду в твой манеж, покатаемся…

Они разошлись, провожаемые восхищенными взорами гостей. Теперь был черед Бернера подойти к тем столикам, где его поджидали. И первым, к кому он направился, не спуская взгляд с золотистых свечей, двигаясь по лучу, соединявшему его с сидящим в отдалении человеком, был его друг, закадычный и сердечный, Лев Вершацкий, банкир, богач, меценат, любитель утонченных развлечений и мастер крупнейших финансовых авантюр, создававших внезапные плотины и запруды на пути финансовых рек. Эти реки по его воле меняли русла, останавливались, взбухали, разрушали и опустошали обширные экономические пространства. Обрекали на засуху и вымирание зоны Севера, Сибири, Среднерусской равнины и, напротив, устремляясь на засохшие ландшафты, порождали цветение и бурный рост на Урале, в Тюмени, в портовых городах и окраинах. Несметно обогащали его банки и корпорации, создавая на руинах конкурентов банковскую империю Вершацкого.

Вершацкий был богаче и удачливей Бернера. Их дружба, длившаяся издавна, когда оба, скромные советские инженеры, осваивали системы компьютерного управления отраслью, – их нынешняя дружба была сложным сплетением симпатий, взаимной поддержки, ревностной зависти и соперничества. Причиняла Бернеру мучительное, непереносимое страдание, желание уничтожить друга.

Он и будет через несколько дней уничтожен. Ибо Ахмет, начальник безопасности Бернера, уже тайно следит за Вершацким. Наружка отслеживает места его пребывания, ищет щели и скважины в его обороне, просчеты и промахи его охраны, чтобы улучить несколько кратких минут и послать в него пулю снайпера.

Бернер подсел к столику, который занимали Вершацкий и его молодая жена, третья по счету, как и у самого Бернера. Красавица Натали была топ-моделью, чье очаровательное лицо, длинные ноги и высокая грудь прошелестели, промерцали по лакированным страницам модных журналов, загорались в аметистовых лучах уличных рекламных щитов.

Он подсел к столику, на котором красовался букет белых роз, посланных Бернером, – знак того, что он их видит, любит, непременно подойдет.

– Яша, сегодня ты просто в ударе! Эта мулатка, эта птица феникс! Ты превзошел себя самого! Дай мне ее напрокат, всего на два дня! – Вершацкий смеялся, радостно встречая друга. Протянул ему длинную смуглую ладонь. На его матовом бледном лице переливались нежностью и радостью миндалевидные глаза. Черные, отливающие стеклом волосы были расчесаны на косой пробор. Над красивым с горбинкой носом срослись густые синеватые брови.

– Не давайте ему, Яша, вашу птицу. Он ее вернет без перьев и в жареном виде, – томно, подставляя под поцелуй белую руку, произнесла Натали.

– Ни в чем не могу отказать Левушке! Птицу, рыбу, бегемота – все отдам! – ответил Бернер, целуя теплые, пахнущие духами пальцы.

Их интересы схлестнулись на чеченском нефтекомплексе. Империя Вершацкого пожелала проглотить нефтеперегонные заводы Грозного. Во многом преуспела, вложила огромные средства в подкуп чиновников, министров, мятежных чеченцев. Подготовила сложную политическую и финансовую схему, по которой группа чеченских нефтезаводов, месторождений и труб должна перейти к Вершацкому. Эта схема включала в себя возможность войны, однако предпочтительным выглядел вариант политический, с привлечением Грузии, Азербайджана и Турции. Огромная мощь, состоящая из денег, интеллекта, политической поддержки и работы спецслужб, казалась непреодолимой для Бернера. И он решил направить в их сплетение, в их нервный фокус просветленную оптику снайперской винтовки.

Отпуская теплую, плавно отлетающую руку Натали, Бернер смотрел на белый высокий лоб друга и видел на этом лбу маленькое, вырезанное пулей отверстие. Ему мучительно хотелось тронуть пальцем это место на лбу Вершацкого.

– Вот ты сказал – птица феникс! – Бернер запрещал себе думать о выстреле, который был ключевым элементом его стратегии и, подобно вторжению войск в Чечню, решал силовыми методами задачу, непосильную для политиков и финансистов. Он запрещал себе думать об этом, ибо знал сверхчеловеческую интуицию Вершацкого, который пользовался ей, как экстрасенс, в борьбе с конкурентами. – Ты сказал птица феникс! – отвлекающе сентиментально произнес Бернер. – А сколько раз мы с тобой, Левушка, сгорали и вновь возрождались из пепла!

– Да уж, пепла хватало! Этот первый провал, когда затеяли это чертово авторемонтное дело и нас накрыли менты. Не забуду следователя-бедолагу, брал деньги трясущимися руками с наколкой «СССР», – Вершацкий захохотал, и его сильное дыхание нагнуло пламя свечи.

– А когда мы тащили из Малайзии контейнер с компьютерами! Я закапал в глаза начальнику таможни бриллиантовые капли. Не знал, пропустит груз или поведет меня к прокурору. – Бернер обманывал интуицию Вершацкого, отвлекал его в сторону, как птица, прикидываясь раненой, припадая на крыло, отвлекает охотника от гнезда. – Это были, как говорят комсомольцы, «огненные годы»!

– А тот взрыв, который разнес на клочки нашу «Вольво»! Представляешь, Натали, мы должны были ехать вместе и вместе задержались на пару минут, зайдя в туалет. – Вершацкий взял руку жены и играл ее длинными, в перстнях, пальцами, словно это были четки. – До сих пор не могу понять, была ли это солнцевская группировка, которая боролась за недвижимость, или чеченцы, которые лезли в Москву.

– Кто бы там ни был, но через неделю хоронили двух солнцевских, а Казбека – чеченца – больше никто никогда не видел, будто он вдруг превратился в бетонный блок для фундамента на Юго-Западе, – хмыкнул Бернер.

– Знаешь, Натали, – Вершацкий поцеловал жену в белую длинную шею с тончайшей ниткой жемчуга, – никогда, покуда жив, не забуду поступка Яши. В девяносто первом, в августе, когда красные кретины ввели в Москву бронетехнику, Яша приехал за мной, за моими детьми и увез нас в Белоруссию, к знакомому егерю. Сам за рулем, а навстречу броневики, танки! Яшечка, этого я не забуду!

– Сколько пережито, Левушка, сколько уроков! Видно, бог благоволит нам. В девяносто третьем, когда Руцкого из Кремля турнули и этот чеченский спикер щелкнул себя пальцем по кадыку, показал, как киряет Ельцин, помнишь, ты мне сказал: «Собираемся, черт с ней, с собственностью. Жизнь дороже!» Мы, Натали, вдвоем улетели в Лондон, сидим в отеле, смотрим, как танки палят по красно-коричневым, и надираемся вусмерть! Такое, Левушка, не забывается! Это навечно! Сильнее всяких пуль!

Бернер сказал и испугался. Чуткие ноздри Вершацкого могли уловить тончайший аромат вероломства, исходивший от этих слов. Он закрыл глаза, как бы вспоминая тот номер в лондонском отеле, огромный экран телевизора, на котором горел, исходил жирной сажей Белый дом. На столе стояла недопитая бутыль виски, разбитый стакан блестел на полу. Он закрыл глаза, чтобы Вершацкий не разглядел в глубине зрачков тусклую вороненую точку – нацеленный ствол винтовки.

Но Вершацкий не заметил винтовки.

– Знаю, Яша, нелегко тебе далось решение по грозненскому нефтекомплексу. Ты, естественно, уступаешь его мне с тяжелым сердцем. Поверь, я это ценю. Я расцениваю это как высшее проявление дружбы! Моя служба безопасности доложила, что ты прекращаешь все свои действия против меня в правительстве. Было бы дико нам с тобой ссориться! Мы накопили такой опыт, такую мощь и не станем ее тратить на борьбу друг с другом. Нам нужно не соперничать, а распределять влияние. Тебе вполне хватит твоих сибирских дел, красноярского алюминия и норильского никеля. А я займусь Кавказом. У меня отличные позиции в Баку и Тбилиси, друзья в Турции. Я смогу освоить кавказский узел, стянуть его трубой. Эти красные идиоты хотят вернуть Советский Союз, день и ночь митингуют на площади! – Вершацкий ткнул куда-то в готический стеклянный витраж, за которым, как ему казалось, бушуют краснознаменные демонстранты. – Это мы, банкиры, восстановим Советский Союз, но не с помощью партии и политбюро, а с помощью финансовых потоков, нефти и Интернета!

Вершацкий разглагольствовал вдохновенно на свою излюбленную тему. Смысл его философии, которую разделял и Бернер, сводился к тому, что банкиры, соединившись в тесную группу, должны разделить зоны влияния. Сглаживая противоречия, стать новой и единственной властью в России, выдвинуть своего президента, лидера нового типа, молодого, блестящего, с глобальным мышлением, способного сформулировать новую доктрину России. Сменить на президентском посту уродливого и больного старца, непредсказуемого и опасного в своих безумных капризах. Этим новым лидером – так иногда казалось Бернеру – Вершацкий видел себя. С себя писал привлекательный портрет будущего Президента России.

– Послушай. – Вершацкий твердо и сильно своей сухой смуглой ладонью сжал руку Бернера. – Мы должны встретиться в ближайшие дни. Я на два дня слетаю в Женеву, и мы встретимся у меня в расширенном составе. Без политиков, без дураков, только финансисты! Мы обсудим без галстуков проблему президентской кампании. Мы должны сконцентрировать наши ресурсы, выбрать лидера, предложить политические технологии и начать действовать немедленно. Тем более ты знаешь, российские войска движутся по улицам Грозного. Эта война, блицкриг или затяжная, малой кровью или ценой колоссальных жертв, становится частью президентской кампании.

– Как, ты уже знаешь? – изумился Бернер, глядя со страхом в бледное красивое лицо друга. – Почему ты мне не сказал?

– Но ведь и ты не сказал! – тонко улыбнулся Вершацкий, легким движением пальцев поправил на висках свои черно-синие блестящие волосы.

Бернер испугался. Неужели Вершацкий с его проницательностью распознал вероломство? Не поверил в имитацию мира и согласия, разгадал ложные ходы, которые предприняла служба безопасности Бернера, отозвавшего из чеченского проекта часть денег, распустившего слухи о потере интереса к чеченской теме. Неужели своим «третьим оком», закрытым на лбу пушистыми сросшимися бровями, он читает мысли Бернера? И уже нанят стрелок с винтовкой. Уже следуют за ним по пятам сверкающие, как проносящиеся зеркала, лимузины с наружкой. Уже известны его любимые казино и рестораны, адреса его любовниц, графики возвращения домой. Уже на карте Москвы нанесены маршруты его движений, и, быть может, сегодня, в новогоднюю ночь, его поджидает в метели снайпер. Греется, пьет из термоса кофе, протирает запотевший прицел.

Он пережил мгновение паники, от которой затрепетал вокруг воздух и согнулось пламя свечей.

– Ты что? – Вершацкий внимательно смотрел на него, словно читал мысли.

– Что-то сквознячком лизнуло. Должно, заболеваю, – улыбнулся Бернер. – Официант, шампанского! – Он громко щелкнул пальцами, подзывая официанта.

Три бокала с шампанским, шипящим, с бенгальскими искрами, появились перед ним. Бернер снимал с подноса бокалы, чувствуя хрупкие хрустальные ножки, протягивал Вершацкому и Натали.

– С Новым годом, друзья! – Он чокнулся, повесив над столом два прозрачных, догоняющих друг друга звона.

– С Новым годом! – вторил ему Вершацкий.

Они пили холодное сладкое шампанское, обжигающее губы микроскопическими взрывами. Не мигая, глядели друг другу в глаза.

Бернер покинул столик. Двинулся через зал, исполненный тревоги, грозных предчувствий. Какая-то женщина в вечернем платье, в длинных, по локоть, перчатках, путаясь в шелковом шлейфе, метнула ему в лицо горсть конфетти. Улыбаясь, он брезгливо стряхивал с плеч разноцветный бумажный сор.

Какой-то женственный юноша, кругообразно двигая бедрами, кажется, актер бисексуального театра Виктюка, повесил ему на пиджак тонкую ниточку золотого дождя. И ему улыбнулся Бернер, снимая двумя пальцами нитку, как снимают гадкую гусеницу.

Он испытывал нарастающее раздражение, словно в него сквозь поры кожи, отверстия рта и ушей, расширенные зрачки вселилось невидимое существо. Разрасталось, заполняло внутренности, превращалось в подвижного пульсирующего червя. Огромный кольчатый червь двигался в нем, давил изнутри, определял его жесты и чувства, и он испытывал ядовитое, похожее на безумие страдание.

Он ненавидел зал, переполненный веселящимися, ничтожными, бездарными людьми, зависящими от его богатства и воли. Ненавидел пошлую елку, украшенную кренделями и русалками. Ненавидел метрдотеля, вороватого, лживого, принявшего личину благородного английского лорда. Ненавидел свое застолье, в котором несколько беспомощных, бесталанно играющих свои роли гостей нетерпеливо ждали его возвращения.

Скользкий червь, поселившийся в нем, требовал проявлений и действий. Ему вдруг захотелось поджечь этот особняк, этот обшитый мореным дубом зал, чтобы в огне жарко, с треском занялись сухие стены, вспыхнули гардины и скатерти, задымились туалеты и прически дам и все превратилось в пламя, в пожар, в истошные крики и ужас, а он, оттолкнувшись от земли, пролетая сквозь огонь, смотрел на пожар из синего московского неба, сквозь сияющую ночную метель.

Это наваждение продолжалось мгновение и кончилось. Перед ним стояла тележурналистка, недавно бравшая у него короткое новогоднее интервью.

– Сегодня ваши слова были самыми искренними и сердечными! – сказала она.

Ее напарник с видеокамерой исчез, унося кассеты с записями, а она, слегка опьянев, возбужденная, шла через зал. Бернер снова, оглядев ее полные голые ноги, плотные бедра и крупную, выступавшую из выреза грудь, испытал к ней жадное влечение. Раздражение и ненависть превратились в неодолимую похоть, от которой сдавило дыхание. Кольчатый червь набух в нем, наполнил пах, живот, глотку тугой, стремящейся наружу силой.

– Хотите посмотреть дом? – сипловато спросил ее Бернер, оглядывая зал, видя, что жена Марина увлеченно беседует с великосветской княгиней. – Здесь есть картинная галерея. Много отменных авангардных полотен.

– Покажите! – кокетливо ответила журналистка. – Обожаю авангард!

Они поднялись на антресоли по скрипучей лестнице со старинной балюстрадой. Стояли, глядя вниз на танцующих, на мужские лысины, женские прически, квадраты столов с горящими свечами и тарелками, на вершину елки с золотой шестиконечной звездой.

Бернер ухватился за толстый деревянный поручень, а бедром прижался к горячему женскому бедру. Не смотрел на нее, а душно, слепо желал.

– Пойдемте, – сказал он, проводя ее по полутемному переходу, проникая на другую половину дома.

С кресла навстречу им поднялся пожилой предупредительный служитель.

– Дай-ка нам ключ от картинной галереи, Степаныч! – глухо сказал Бернер, принимая от служителя ключ, тяжелый, рогатый, готический, под стать витражам и резным украшениям потолка.

Он открыл зал, впустил ее в бархатистую темноту. Запер дверь, которая прозвенела, как старинный сундук.

– Сколько картин! – пьяно-протяжно произнесла она, всматриваясь в темноту, где на стенах темнели холсты и на них смутно, едва различимо проступали изображения человекоподобных существ, зверообразных людей, абстрактные формы, странные орнаменты и фигуры. – Как интересно! – сказала она, не требуя, чтобы он зажег свет.

Он подошел к ней сзади и сильно обнял. Прижал лицо, губы, глаза к ее горячей влажной шее, к голому плечу.

– Ну что вы! Не надо! – слабо сопротивлялась она.

Он властно, грубо повел ее к дивану, снимая, сдирая на ходу платье. Посадил, толкнул на кожаный диван, совлекая с нее полупрозрачные рвущиеся оболочки.

– Что вы делаете!.. Мне нельзя!..

Он чувствовал ее запахи, ее тепло, ее силу, колотящееся сердце, быстрый жадный язык и кусающие острые зубы.

– Обещайте, мне нельзя!..

Все совершилось моментально и сладостно. Он освобождался от огромной набухшей в нем тяжести, от жаркой, как свинец, разрушающей и сжигающей его силы. Эту силу, эту раскаленную магму и тяжесть он вталкивал в нее. Сливал в нее свои страхи, ненависть, пожар, снайперскую винтовку, омерзение к людям, зависть и ревность к другу, танковые колонны в Грозном, звонок к министру обороны, фарфоровые зубы княгини, розовую лысину Сегала и что-то еще, глубинное, мерзкое, что таилось в нем и что не имело названия.

Облегченно, опустошенно встал, отошел от нее, теряя к ней интерес. Рассеянно глядел на картину, где какой-то косматый великан нес на плечах дохлого, истекающего кровью коня.

– Что вы сделали со мной!.. – слабо говорила она, поправляя свои растерзанные одежды.

Он был свободен и внутренне чист. Мерзкий червь покинул его. Быть может, переселился в нее. Свернулся в крендель в ее выпуклом, потном, с черным пупком животе.

– Прошу! – Насмешливо и галантно он выпускал ее из зала. И ключ в замке повернулся и прозвучал, как гулкий старинный сундук.