Текст книги "Господин Гексоген"

И в этот реактор, в эту ядовитую злую среду он должен был войти без скафандра. Жестокие лучи мчались сквозь проемы дверей жалящими потоками. Дышало прозрачно-туманное адово зарево. И он, набрав глубоко воздух, сжав глаза, шагнул в это пекло.

Он издали углядел Прокурора, его дряблое, как остывший кисель, лицо, маслянистые, как ягодки облепихи, глазки, белесую лысеющую голову, напоминающую кукурузный початок в путанице блеклых волосьев. Первым побуждением Белосельцева было подойти, вступить в общение. Но инстинкт осторожности, проверенный опыт разведчика, устанавливающего опасные контакты, заставлял его медлить. Постепенно, от одного гостя к другому, он стал приближаться к Прокурору, ненароком попадаясь ему на глаза, давая возможность привыкнуть к его, Белосельцева, появлению, уверовать в случайность их встречи.

Гости, утолив первый аппетит и жажду, забросав в себя массу ломтей мяса и рыбы, опрокинув в горящие от соленостей пищеводы потоки вина и водки, складывались в отдельные кружки и группы. В центре каждой, словно семечки в недрах сочного сладкого плода, находилась какая-нибудь особо яркая именитость. Чтобы доклеваться до нее, приходилось пробиваться сквозь клейкую мякоть, ароматы духов, дым табака, мельчайшие капельки приторных выделений.

Гости обступили счастливых лауреатов, на головах которых продолжали сверкать алмазные венцы. Обе знаменитости держали бокалы шампанского. Усатый аристократ-аналитик, воодушевленный успехом и шампанским, произносил тост в честь Астроса. Тот радостно и наивно внимал, глядя на говорившего с любовью кукольного мастера, создавшего изощренное и затейливое изделие. Прелестная дикторша-дюймовочка обворожительно улыбалась, позволяя собравшимся рассматривать свои пленительные черты. Она посылала Астросу с вершины смоляной головки алмазный луч благодарности и счастья.

– Вы – Творец в самом высоком, религиозном смысле. – Эту фразу аналитика услышал Белосельцев, подойдя к блистательному кружку. – С помощью телевидения вы сотворяете землю, природу, земные существа, устанавливаете закон бытия, побуждаете следовать этому закону… До вас эта страна напоминала каменистую безлюдную планету, кое-где покрытую мхами и лишайниками, населенную бактериями и червями. Вы же создали атмосферу, насадили прекрасные растения, сотворили высшие существа, создали истинного человека, который повторяет ваши заповеди как символ веры… Пью за ваши творения, среди которых почитаю и себя, созданного, что называется, по образу и подобию вашему! – он потянул к Астросу бокал.

Дикторша, трогательно улыбаясь, добавила:

– В саду, который вырос на нашем телевидении, в самом его благоухающем месте, растет великолепный цветок – астра, а над ним сияет синяя звезда Астрос!

Все три бокала сдвинулись, издав мелодичный звон. Окружающие зааплодировали, восхищаясь этим неповторимым содружеством.

Белосельцев всматривался в миловидное женское лицо, столь знакомое по выпускам новостей, где главное место занимали такие, от которых не хотелось жить. Возникало тупое бессилие перед бесконечной чередой катастроф, обугленных самолетов, рухнувших мостов, обгорелых тел, обтянутых кумачом гробов, изуродованных пулевыми отверстиями лиц, рыдающих вдов, вскрытых, с остатками трупов, могил, исколотых шприцами наркоманов, раздутых, с водянкой мозга, младенцев, пьяных матерей, бегающих с топорами отцов, изнуренных старух, разрушенных городов, отравленных рек, срубленных лесов. И благородных еврейских интеллигентов, убеждающих несовершенный, обреченный на вымирание народ повернуться лицом к общечеловеческим ценностям. Это милое, ласково-печальное лицо напоминало надгробие в виде ангела. И созерцая его вблизи, Белосельцев испытал головокружение, породившее особую зоркость, род ясновидения, как у кудесников и искателей кладов.

Он вдруг увидел, какой у нее огромный, горбатый, со слизистыми ноздрями нос. Какие кривые, с вывернутыми коленями ноги, словно она всю жизнь просидела на чьей-то потной, скользкой спине. Ее живот, который виднелся сквозь платье, был складчатый, отвислый, в наплывах желтого жира, словно старая хозяйственная сумка, а пупок черный, набитый сором, с нездоровым фиолетовым вздутием. Ее лобковый волосяной покров занимал половину живота и напоминал набедренную повязку, сделанную из черной овчины. Ляжки, вплоть до колен, были покрыты экземой, мелкой розовой сыпью, крохотными гнойными точками. И вся она пахла теплой гнилью, как только что сброшенный с нарыва бинт.

– Помню наш весенний разговор на яхте, на Женевском озере, – говорил аналитик Астросу, беря его дружески за шелковый галстук. – Вы пророчили, что этой осенью из Кремля вынесут большое мертвое тело и повезут его мимо Триумфальной арки и Поклонной горы в Барвиху. Похоже, ваше пророчество начинает сбываться.

Своим ясновидящим взором Белосельцев обнаружил, что под тканью дорогого костюма тело аналитика лишено сосков, пупка, гениталий. Не имеет волосяного покрова. На нем отсутствует живая человеческая кожа. Все оно, как мобильный телефон, помещено в плотный черный чехол с зашнурованными жесткими швами, проходящими вдоль рук и ног, по ребрам и паху, охватывая промежность и поднимаясь вверх, по спине. Внутри кожаной, стянутой шнурками оболочки что-то мелодично позванивало. Озарялись цифры. В прорезях виднелись кнопки. По крохотным экранам пробегали синусоиды. Лауреат был электронный, фирмы «Филипс». Он находился в постоянном электронном контакте с отдаленными передающими центрами, соединяясь с ними через серию ретрансляторов. И пока его усатая человеческая голова разговаривала с Астросом, его электронное тело связывалось с «Боингом-747», который летел сейчас над штатом Флорида и в котором находился шеф ЦРУ.

Белосельцеву стало не по себе. Разведоперация, которая ему предстояла, была намного опасней тех, что он совершал в ущельях Афганистана, пустынях Анголы, джунглях Кампучии, сельвах Никарагуа. Противник, с кем ему предстояло сразиться, был из племени адова. Разоблачение грозило не просто истязаниями и пытками, а муками ада. Он был нелегал, проникший в преисподнюю. В случае, если его опознают, за ним захлопнутся врата ада, и он больше никогда не вернется на землю. От этой мысли ему стало жутко. Но он победил свой ужас и, чувствуя, что побледнел и на висках выступила испарина, он, тем не менее, двинулся дальше, изображая рассеянную веселость и легкомысленное любопытство.

В окружении поклонников и последователей, делая вид, что не замечают их ищущих, обожающих взглядов, стояли три персоны, которые долгие годы принято было именовать «молодыми реформаторами», хотя время, проведенное ими на телеэкранах и пресс-конференциях, в правительстве и парламенте, усилия по созданию движений и партий, учреждению личных банков и корпораций, – это время не прошло для них даром. Все трое, казалось, изрядно полиняли, облупились, осыпались, и сквозь опавшие млечные краски молодости проступила костяная желтизна, делавшая их похожими на одинаковые, хорошо заточенные клыки.

Один из них был мужчина с мелкокудрявыми волосами, которые он тщательно разглаживал с помощью паровых компрессов. Его большое лицо было похоже на миску, в которой мешали кисель и забыли вынуть ложку. Кисель сохранил застывший завиток, делавший лицо недовольным, брюзгливым, иронично-болезненным. На этом недомешанном лице тревожно и самолюбиво поблескивали глаза, под которыми образовались нездоровые мешочки, похожие на клецки. Он говорил громко и назидательно, с поучающими интонациями, словно кафедральный профессор, втолковывающий мысли не слишком сообразительным студентам.

– Если вы хотите потворствовать расползанию по стране «русского фашизма», вы бы не могли для этого изыскать лучшее средство, чем и впредь поддерживать все это кремлевское уродство и непотребство. Я же предлагаю вам соглашение на принципиальной основе, которая будет понятна демократам как внутри страны, так и за ее пределами…

Ему отвечал второй реформатор, очень бледный, с иссиня-черными, стеклянно блестящими волосами, который одно время считался любимцем Президента, его приемным сыном и прямым наследником. В этой роли он ходил несколько месяцев, повелевал, грозно красовался на заседаниях правительства, принимал присягу на верность от министров, художников и банкиров, но потом был внезапно удален из Кремля, отброшен ударом ночной туфли, выброшен из теплой уютной квартиры под дождь. С тех пор обида и неутоленность сделали его мертвенно-бледным, подозрительным и принципиальным. Ибо повсюду он угадывал скрытое злорадство, злые насмешки и шепотом произносимое слово: «Выкормыш».

– Вы не правы, никто не желает, чтобы «Газпром» питал своими трубами газовые камеры для демократов. Вы знаете, я не честолюбив, не стремлюсь к личной власти. Готов работать на общее дело хоть трубочистом. Но я полагаю, если мы хотим достичь желаемой цели и коренным образом изменить ситуацию в Кремле, мы должны сплотиться вокруг одного человека. И этим человеком, как бы вам ни горько это было услышать, должен стать Мэр…

Третьим говорящим была женщина. Ее имя было похоже на название японского острова. Ее фигура напоминала колючую веточку засохшей сакуры. Ее подвижные, с ухоженными ноготками руки имели сходство с кошачьими лапками, только что растерзавшими наивную птичку. Она смотрела на обоих мужчин, как на костюмы, висящие в гардеробе, высматривая на них пылинки.

– Доверьтесь моей интуиции, господа. Сейчас самое время, чтобы добиться расчленения атомного монстра, доставшегося нам от времен Курчатова и Берии. Мы начали приватизацию атомной энергетики, и ваши связи – одного на Западе, другого в правительстве – должны ускорить создание банка, где будут учтены интересы и наших партий, и наши личные. Поверьте интуиции восточной женщины, господа…

Белосельцев слышал все это, пробравшись к столу, делая вид, что его интересуют ломтики рыбного заливного с вмороженными дольками лимона. Искоса, боясь привлечь внимание, он рассматривал всех троих своим ясновидящим взором.

Первый, тот, что напоминал кафедрального баптистского проповедника, имел лишь голову человека, а в остальном был рыбой. Сразу под воротничком и галстуком, выступая едва заметной блестящей кромкой, шла чешуя. Она спускалась вниз по туловищу, вздувалась на боках с красноватыми жесткими плавниками, мокрыми от слизи. Местами чешуя отсутствовала, как у зеркального карпа, и вместо нее была мокрая холодная кожа, издававшая запах водоема. Там, где туловище начинало сужаться, под треугольным плавником отчетливо было видно анальное отверстие, из которого сочилась молока. Она стекала к хвосту, под штанины, набегала на пол маленькой лужицей около модной туфли. Туфля переступила, и от подошвы потянулись мутные липкие нити.

Второй, с бледным лицом оскорбленного испанского гранда, на самом деле был собакой. Непородистым бобиком с клочковатой шерстью по всему жилистому костлявому телу, с пролысинами на спине от частого пролезания под заборами, с репейником на хвосте и с черной неутолимой блохой, впившейся в розовый пах в том месте, где размещались истрепанные семенники, испуганно вздрагивающие при каждом громком слове собеседника. От него сквозь дорогой мужской одеколон попахивало псиной, и он, поглядывая на резную золоченую колонну, с трудом удерживался, чтобы не приподнять ногу в блестящей, с тупым носком туфле.

Дама, продолжавшая говорить о создании банка, лишь по грудь была женщиной, а ниже маленьких жилистых вздутий с пористыми камушками сосков была ящерицей, гибкой, серо-серебристой, с начинавшей шелушиться кожей. С чувственным изгибом хвоста, который в случае внезапного нападения и захвата был готов отвалиться, оставив на теле шевелящуюся кровавую ранку с бело-розовым позвонком. Мускулистые лапки пружинили, она отжималась ими от камня, по которому молниеносно скользнет, не оставляя следа. Она издавала едва различимый шелест, сокращая и распуская чешуйки кожи, и от нее пахло змеей.

Белосельцев не удержался от брезгливой гримасы, которую тут же заметила женщина. Она воззрилась на него недоверчивыми красноватыми глазками, и он, боясь, что будет разоблачен, роняя на скатерть рыбный холодец с лимоном, поспешно отошел.

Прокурор о чем-то благодушно витийствовал, поднимал коньячную рюмочку, чокаясь с какой-то пышной блондинкой, старавшейся походить на Мерилин Монро. Белосельцев не выпускал из вида его белесую, осыпанную тальком голову. Он приближался к нему неторопливо, от кружка к кружку, стараясь не спугнуть.

Три именитых деятеля либеральной культуры стояли вместе, угощаясь крохотными слоистыми сэндвичами, насаженными на заостренное деревянное копьецо. Лепесток жареного хлеба, тонкий ломоть ветчины, долька соленого огурчика, пластинка сыра, красный мазок соуса, фаршированная ягодка маслины. Все это быстро исчезает в ненасытном рту известного сатирика, рождая в маслянистых глазках блудливое наслаждение, вызывая на лысом черепе мягкую испарину, оставляя в уголках губ красную томатную пенку.

– А вот еще анекдотец, – говорил сатирик, дожевывая сэндвич-малютку, прицеливаясь к следующему. Их пикантный вкус приятно раздражал его слизистые оболочки, побуждая непрерывно острить. – Значит, так. В Кремле у Президента завелись мыши. Все документы погрызли, ботинки, Конституцию, переписку с Биллом Клинтоном, все изгрызли. Что делать? – Острослов мерцал глазками, ухватив руками слушателей, принуждая их заранее смеяться. – Президент в мышей и чернильницей кидал, и мышеловки ставил, и из пистолета стрелял. Ничего не помогает! – Сатирик сотрясался от мелких смешков, дрожа пухлым животом. – Президентский штандарт изгрызли, у двуглавого орла голову откусили, в стакане с водкой мышиный помет оставили. Наконец Коржаков, видя такое страдание хозяина, выписал ему из Германии самого знаменитого изводителя мышей. Привез в Кремль. «Сделай милость, – говорит Президент, – мыши замучили. Помоги». Человек снял шляпу, вынул из кармана пиджака маленькую заводную мышку, повернул ключик, пустил, – юморист нагнулся, вильнув полным задом, перебирая пальцами, показывая, как быстро побежала заводная мышка. – И тут, представляете, все мыши, какие водились в Кремле, кинулись следом за механической мышью, вниз по склону, через Кремлевскую стену, в Москву-реку и утонули… – Рассказчик засмеялся, издавая щебечущие птичьи звуки. – Президент удивился, заплатил заморскому человеку хорошие деньги. Подумал и говорит: «Слушай, а нет ли у тебя такого маленького заводного еврея?» – Сатирик захохотал сочным квакающим смехом, принуждая собеседников смеяться этому характерному еврейскому анекдоту, который пользовался особым успехом именно в еврейских кругах.

Второй либеральный интеллигент, составлявший их дружеский круг, был известный кинорежиссер, поставивший в советское время несколько остроумных комедий, тонко изобличавших нравы авторитарного строя, заступавшихся за маленького обездоленного человека. Теперь же, когда фильмы больше не снимались, кинотеатры были превращены в салоны иностранных автомобилей, киностудии арендовались под склады азербайджанскими и чеченскими торговцами, кинорежиссер продлил свою славу тем, что в период предвыборной кампании больного, умирающего Президента снял фильм о его семейной жизни. Он расхваливал на всю страну пирожки президентской жены, умиленно демонстрировал избирателю скромное убранство президентской кухни, где его принимали в качестве гостя.

– Все меня упрекают этими президентскими пирожками с котятами. – Режиссер капризно выставил пухлую губу, на которой с тыльной стороны проступали загадочные фиолетовые пятна. Наподобие трупных, хотя хозяин губы выглядел здоровяком, если не считать геморроидального, стеаринового цвета лица. – А что было делать? Опять в коммунистическое прошлое? С Зюгановым? Уж лучше пирожки на президентской кухне, чем пирожки на головах членов Политбюро. – Он пробовал шутить, в то время как сатирик, поощряя его шутку, оскалившись, скусывал с деревянного копьеца ветчинку, сырок и маслинку. – Это теперь мы видим, что Кремль наполнен гнилью, и только титанические усилия нашего Мэра смогут восстановить благополучие нации….

Третий собеседник был пианист высокого класса, годами пропадающий в зарубежных поездках, дающий концерты в лучших консерваториях мира. В демократических кругах он был прославлен тем, что в грозные дни октября, когда Президент собирался закрыть Парламент и строптивые депутаты заперлись в своем белом дворце, и вокруг копился московский люд, и ходили крестные ходы, и баррикадники готовили камни, и дни и ночи с балкона звучали через мегафон речи, – пианист, только что явившийся из американского турне, потребовал от Президента расстрелять мятежный парламент, потопить в крови неугомонную коммунистическую гадину. После чего танки генерала Грачева под фортепьянную музыку Мендельсона стали бить по Парламенту прямой наводкой.

– Это правда, что Президент уже не встает с постели и дочь сама выносит от него ночную вазу? – наивно вопрошал пианист, огромный, тучный, похожий на кита в смокинге и с маленькой бабочкой под тройным, жидким, как желе, подбородком. – Ведь это, если угодно, дочерний подвиг…

– Две вазы, мой дорогой. Одна японская, другая китайская. Обе подарены на последнем дальневосточном саммите, – съязвил юморист, раздув щеки, забавно уперев руки в бока, став неуловимо похожим на восточную вазу с ручками.

Все трое засмеялись. Пианист стал громко пить шампанское, процеживая его сквозь зубы, словно кит планктон. Белосельцев ожидал увидеть над головой пианиста золотистый фонтанчик шампанского.

Все трое были из тех, что в прошедшие годы поддерживали Президента, давали в честь него концерты, представления, телевизионные шоу, отождествляя свое искусство с его правлением, получая за преданное служение множество льгот и привилегий. Однако в последнее время, когда Президент угасал на глазах и стала восходить победная звезда московского Мэра, они потихоньку, бочком, шаг за шагом, стыдливо отступили от Кремлевской стены и перебрались в окружение Мэра. Они предугадывали его восхождение, готовились к концертам и представлениям в его честь.

Белосельцев боялся обнаружить свою к ним гадливость. Не приближаясь, со стороны просвечивал их ясновидящим взглядом.

Юморист имел обличие человека лишь в верхней своей надстройке. Под жилеткой и пиджаком же сразу превращался в мочевой пузырь, большой, желто-прозрачный, с непрерывным падением капель. Этот пузырь занимал всю нижнюю половину тела. Не имел ни ног, ни живота, ни кожи, ни костей, ни иных внутренних органов. В болезненных прожилках, в мутных солях и накипях, пузырь был постаментом, на котором возвышалась смеющаяся, хитроглазая голова. В нем непрерывно капало, когда шутник молчал, и начинала бежать желтоватая струйка, когда тот острил и смеялся. Пузырь пульсировал. В нем отчетливо был виден камень, похожий на морского ежа.

Пианист обладал столь же нелепой анатомией, но вместо пузыря у него был желудок, огромный, ненасытный, постанывающий, покрытый изнутри болезненными вздутиями и опухолями, в черных затверделых наростах и красных сочащихся ранках. Этот желудок был соединен с головой пианиста посредством отростка, похожего на ребристый противогазный шланг. Такой же отросток, только большей длины, спадал до пола, и в нем постоянно звучала фортепьянная музыка. На дне желудка лежал проглоченный пианистом младенец, весь в слизи, разлагаемый едким соком, и казалось, пианист беременен и это растущий в нем эмбрион.

Третий либеральный интеллигент, мастер киноискусства, был увеличенной до непомерных размеров предстательной железой. Разбухшая, словно испуганный моллюск, больная и страдающая, железа была личностью. Обладала самосознанием, идеалами, этикой. Стремилась к свободе. Всем видам правления предпочитала демократию. И всякий раз, когда ее оперировали, извлекали скопившееся в ней протухшее и бесплодное семя, она начинала верить в Бога. Воображала его в виде другой, во все небо, предстательной железы, усыпанной звездами.

Белосельцеву было страшно. Он испытывал брезгливость. Существа, среди которых он находился, были проницательны. Их конвульсии, легкие судороги, перистальтика, чуткие подергивания свидетельствовали о постоянной бдительности. В любой момент его могли обнаружить. Распознать в нем разведчика. Кинуться на него всем скопищем. Расклевать, распилить, искусать отравленными зубами, исполосовать отточенными клыками, залить ядовитым желудочным соком, ошпарить смертоносными выделениями. Приблизить к нему цепенящий, лиловый, как у осьминога, взгляд, и он тотчас умрет. Спасаясь, отделяя себя от нежити, стремясь стать невидимым, он укутывался в спасительный покров бессловесных молитв и образов, одним из которых была его бабушка, милая, белоголовая, чудная, повторявшая охранительные слова: «Мой мальчик. Мой добрый мальчик».

От Прокурора его отделяла тесная группа гостей, состоявшая из театральных примадонн, эстрадных звезд, думских депутатов и нескольких лысеющих, бестолково говорящих мужчин, по виду политологов. В центре этой группы, наполняя ее, как спелый желудь наполняет чашечку, выступая из нее лакированной твердой головой, находился Мэр.

Белосельцев впервые видел Мэра столь близко и не мог миновать его, не мог обойти. Казалось, Мэр притягивает его загадочным магнетизмом. От него, как от мощного магнита, расходятся силовые линии, выстраивая всех присутствующих в зале по определенным кругам и эллипсам. Где бы ни находилась та или иная группа гостей, о чем бы ни говорила, она соотносилась с Мэром, подглядывала за ним, вслушивалась в звуки его голоса, желала быть замеченной Мэром.

Он был благодушно настроен. Крепок и коренаст. С головой, похожей на огромную твердую пятку с толстой кожей, связками сухожилий, среди которых поблескивали маленькие жестокие глаза носорога. Под его пиджаком и рубахой, в недрах модных брюк отсутствовали пустоты. На них не было складок, словно одежда была плотно натянута на чугунную тумбу, распиралась ею изнутри. Если совлечь с него облачение, как он иногда это делал на краю ледяной проруби, позволяя фотографировать свою жирную курчавую грудь, плотный живот и ляжки, собираясь рухнуть в шипящую зеленую воду с плавающими мелкими льдинками, то обнаружится гладко отшлифованный, смугло-блестящий чугун, как у основания уличного фонаря. Это основание погружалось в асфальт, уходило в грунт, расширяясь огромной металлической луковицей. Оно соединялось стальными волокнами с железным ядром Земли, что и объясняло происхождение его магнетизма. Позволяло жителям отдаленных губерний с помощью компаса точно выходить на мэрию, где их обычно задерживала охрана, не пуская дальше порога. Этот фонарный столб, закрепленный в металлическом центре ада, где сгорали и корчились грешники, вершиной своей подымался над Пушкинской площадью, распускался венчиком нарядных светильников. Под фонарями падал серебристый дождь, сыпал голубой снег, летали белые летние шелкопряды. Трепетала закрепленная матерчатая реклама казино «Голден Палас». Дежурил постовой, отдавая честь проносившимся правительственным «Мерседесам». Стояла красивая валютная проститутка в норковой шубке, больная СПИДом. Светились лунным светом большие часы, указывая на приближение судного часа. Тянулся медный провод, под которым, зажигая зеленую искру, проплывал прозрачный троллейбус, наглотавшийся перед сном безденежных интеллигентов и пьяниц.

Мэр пропустил под собой медлительный троллейбус. Поправил на голове светильник, смотревшийся как стеклянная ермолка. И продолжил фразу, обращенную к заискивающему политологу:

– Я открыто говорю: если Президент страдает от болезни, которая мешает ему работать по десять часов в сутки, он должен, в интересах государства, оставить свой пост и уйти на покой. Я открыто говорю: если кремлевское руководство поражено коррупцией, о чем заявляет нам уважаемый Прокурор, то это руководство должно быть наказано по суду, невзирая на посты, на близость и родство с Президентом. Я открыто говорю: получив власть законным путем, мы готовы взять на себя заботы по воссозданию Великой России. Такова моя открытая и честная позиция…

Эту фразу уловил проходивший мимо Белосельцев, испытывая притяжение чугунной намагниченной тумбы. Мэр был всегда ему страшен своей неукротимой, геологической энергией. Эта неодолимая энергия превращала любимую Белосельцевым Москву, где он родился и рос, изведал самые нежные и возвышенные переживания, связанные с обожанием милых и близких, первой любовью, опытом увлекательной и грозной профессии, эта кипучая, неиссякаемая энергия превращала любимую Москву совсем в иной город. В столицу иной страны, куда силой вселили Белосельцева, принуждая жить в постоянном больном изумлении. Словно город спешно украшали для какой-то пышной коронации. Готовили чье-то пышное венчание на царство. Изгоняли из столицы всю предшествующую, драгоценную для Белосельцева жизнь.

Мэр железными палками избивал ветеранов войны, насылая на них закованную в латы милицию, которая ломала ребра защитникам Москвы и участникам штурма Берлина. При этом на Поклонной горе он отстроил Пантеон Победителей, соорудил мечеть, синагогу и церковь, которые издалека, с недоверием, наблюдали друг за другом, создавая треугольник тревоги и отчуждения.

Он построил белоснежный, златоглавый храм Христа, сиявший над туманной Москвой как золотое негасимое солнце. Но туманы, в которых сияло солнце храма, были испарениями греха и болезни, дыханием распада и тления, которое выделяли бессчетные притоны, игорные дома, скопления проституток, праздники садистов, фестивали извращенцев, конкурсы детоубийц, аукционы по продаже человеческих органов.

Он пригласил в Москву орды денежных предприимчивых кавказцев. Посадил в префектуры армян. В музеи – коротконогих упитанных татов. В казино и отели – чеченцев. В банки и тресты – евреев. Рынки и нефтезаправки отдал азербайджанцам. За ним по пятам, как придворный колдун и советник, следовал неотступный кореец. Он же, Мэр, в бархатной черной ермолке, окружил колючим кольцом Дом Советов, где русские люди молились перед смертью, выносили в дождь иконы и зажженные свечи, прислушиваясь к ночному рокотанию танков.

Страна, для которой Мэр спешно готовил столицу, была «Новой Хазарией». Повелитель, которого Мэр звал на царство, был ослепительный чернокудрый красавец в пурпурных одеждах, в рогатом, усыпанном алмазами венце. Мэр украшал Москву златом и мрамором, возводил висячие сады, пускал в небеса хрустальные фонтаны, ожидая часа, когда в День города на черном «Кадиллаке», в упряжке тысячи крылатых грифонов, сошедших с рекламы «Шелл», в окружении голых юношей из эротического театра Виктюка въедет Антихрист. И Мэр в сопровождении Патриарха под венчальную ораторию Шнитке, написанную на стихи Бродского, поведет его в Успенский собор.

Такая несусветная картина пронеслась в измученном воображении Белосельцева, когда он преодолевал магнитное поле Мэра. Сердце его колотилось так, словно он пешком взобрался на вершину Останкинской башни. Он удалялся от Мэра. Приближался к Прокурору.

Прокурор разговаривал с пышной полуобнаженной блондинкой, изображавшей из себя Мерилин Монро. Он нежно обсасывал розовую креветку, заглядывая в глубокий вырез платья, где круглились взволнованные влажные груди, и, казалось, раздумывал, на какую из двух грудей поместить усатое панцирное существо со множеством хрупких ножек.

– Мы будем действовать только в духе Его Величества Закона. – Прокурор слегка шепелявил, выдувая воздух сквозь розовую свистульку. – Нам необходимо очищение, которое, как весенний ливень с грозой, смоет с кремлевских башен всю грязь и скверну. – Он слегка грассировал, словно во рту его вибрировала розовая чешуйка креветки. – Но закон для прокурора превыше всего. Знаете, как называют меня за спиной? «Рыцарь Закона»!..

Он обсосал креветку, посмотрел на дамскую грудь, сожалея, что не смеет исполнить свое желание. Аккуратно отложил креветку на край тарелки. В этот момент и подошел к нему Белосельцев, старавшийся придать себе легкомысленный и рассеянный вид.

– Боже мой! – сказал Белосельцев, протягивая Прокурору ладонь, с легким испугом ожидая рукопожатия. – Вот уж не думал вас здесь увидеть!

– Поистине, это чудо! Чудо совпадений! – Ладонь у Прокурора была мягкая, сдобная, и если поковыряться в ее теплой глубине, то можно было отыскать изюм. – Сегодня утром звонил вам, да не застал. И по дороге сюда думал о вашей коллекции.

– Вот она, коллекция бабочек! – Белосельцев, ощутив свободу и прелесть игры, повел рукой по блистающим туалетам, драгоценностям, приклеенным ресницам и парикам. – Столько великолепных экземпляров!

– Жаль, что у нас нет сачков, – принял игру Прокурор, глядя вслед удалявшейся Мерилин, чье серебристое платье раздваивалось при ходьбе, приклеиваясь к ягодицам.

– Вон та – африканская нимфалида. – Белосельцев глазами указал на известную эстрадную певицу, в полупрозрачной накидке, из-под которой выглядывали полные, обтянутые панталонами ноги. – А вон тот – кампучийский сатир. – Он проследил, как проходит мимо, сверкая лысиной, редактор влиятельной либеральной газеты, одетый в бархатный пиджак. – А вон папильонида с атлантического побережья Никарагуа. – Он кивнул в сторону женщины-депутата, известной своей безудержной пропагандой презервативов. – Есть странное сходство между бабочками и людьми, ставящее под сомнение дарвинскую теорию видов.

– Как я вам завидую! – загорелся Прокурор. – Вы собирали свою коллекцию среди джунглей и саванн. А я, увы, только в больших городах. В цветочных магазинах, в лавках колониальных товаров. Недавно в Испании ехал по дороге в окрестностях Барселоны. На цветке, растущем на обочине, сидел великолепный парусник. И я не решился остановить машину, со мной был прокурор Каталонии…

К ним подошел официант, неся на подносе два бокала шампанского, свеженаполненные, шипучие, источавшие золотые брызги. Один бокал был ближе к Белосельцеву, другой к Прокурору. Официант с блестящими, набриолиненными волосами молниеносно взглянул на Белосельцева, указав зрачками на ближний бокал. Из толпы померещились Белосельцеву оранжевые, страстные глаза Гречишникова. Белосельцев взял ближний бокал, оставляя второй Прокурору.

– За ваше начинание!.. – поднял он искристый сосуд. – За ваше мужество!.. За «Рыцаря Закона», не ведающего страха и упрека!

– За вашу изумительную коллекцию и великие труды, в которых вы ее собирали!

Они выпили шампанское. Черноволосый официант наблюдал, как тает напиток в рыбьих губах Прокурора, пропитывая его внутренности таинственным, брошенным в бокал снадобьем.