Текст книги "Теплоход"

Глава седьмая

В музыкальный салон, сверкающий дорогими породами дерева, в стеклянные двери входили гости. Жених и невеста встречали их у лакированного столика для подарков. Луиза Кипчак была в полупрозрачном аметистовом платье, лучистом, как хризантема. Ее матовые великолепные плечи, едва прикрытая грудь с бриллиантовым колье дышали силой и свежестью, пленяя взоры восхищенных мужчин. Франц Малютка блаженно улыбался, словно до сих пор не мог поверить, что ему досталась эта великолепная женщина, чья голая спина, обнаженные сильные ноги, несравненный живот с дорогим алмазом в пупке не раз украшали страницы гламурных журналов. Он стоял огромный, как истукан, на который натянули костюм дорогого шелка, расставленные ноги обули в остроконечные итальянские туфли, на каменную голову прилепили кудрявый чубчик, а в петлицу вставили пунцовую розу.

Подле них, чуть отступив, приветливо и властно улыбался Куприянов, комильфо, безупречно элегантен, одетый так, словно рекламировал лучшие дома моды, лучшие мужские одеколоны, светские манеры, высокий стиль, на который следует равняться всем, кто причисляет себя к элите и претендует на богатство и власть.

Есаул вместе с соратниками появился в салоне, оказавшись среди толпы, где мужчины и женщины с дорогими футлярами, затейливыми свертками наполнили обширный зал.

Вначале Есаул был окружен оживленными лицами, дорогими туалетами, ароматами тончайших духов и дорогих Табаков. Но постепенно стал чувствовать, что толпа вокруг него редеет. Люди, заметив его соседство, начинали отступать, теснились прочь, протискивались в сторону, ближе к Куприянову. Между ним и другими гостями проявлялись отталкивающие силы. Так, под воздействием тока, заряженные частицы перетекают от одного электрода к другому, обнажая и оголяя один, покрывая плотным слоем другой.

Он чувствовал на себе язвительные взгляды, ловил презрительные улыбки, слышал злорадные реплики.

– А он плохо выглядит, – заметил тощий, прокуренный господин в черной шляпе артиста Боярского. – Не сравнить с Куприяновым.

– По-моему, ему жмут ботинки, – хихикнул толстячок с лысиной Жванецкого.

– И воротничок, – хохотнул долговязый балагур с усами Михалкова.

– Как приговоренному к повешенью, – громко, чтобы слышал Есаул, произнесла надменная дама, артистка Театра сатиры.

– Да, попил он нашей кровушки. Как только не захлебнулся! – вторила ей увядшая кинодива.

– Вот погодите, выйдет из тюрьмы Ходорковский, он ему припомнит, – громким, на весь салон, шепотом прошипела дикторша телевидения.

– Ему бы лучше здесь не появляться! Глаза бесстыжие! – возмущенно воскликнул редактор интеллектуального журнала.

– «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!..» – кривляясь, псевдонародным голосом пропел юморист, изображавший на сцене русских алкоголиков.

– «Есаул, есаул, ты оставил страну, и твой конь под седлом чужака…» – вторил ему эстрадный певец, энергичный и уродливый, как обезьянка.

Вокруг Есаула разверзалась пустота. Скоро рядом с ним оставалось лишь пять соратников. Причем Круцефикс отдалился на два шага, чтобы выглядеть неподвластной Есаулу персоной, и все время, малыми шажками, увеличивал расстояние.

Есаул мучился, испытывал отвращение, страдал от унижения, ненавидел.

Эти легкомысленные, вероломные особи во все века окружали властителей, восторженно роились вокруг престола фараона, трона царя, алтаря первосвященника. Мгновенно, едва кумир начинал слабеть, и возникало новое светило, они летели на его свет, окружали легковесной, мельтешащей массой, славословили, льстили, заискивали, тая в себе очередное предательство и вероломство. Это была та самая «светская чернь», которая на балах и раутах язвила Пушкина, мучила Лермонтова, распространяла гнусные сплетни, кидала подметные письма, клеветала, чернила, доводя до самоубийства. Эта была мошкара, легкокрылая, эфемерная, переносимая ветром, но эта мошкара была способна закусать и зажалить до смерти.

Здесь, на теплоходе, проявлялась феноменология власти, двигавшей людскими страстями, похотями, вожделениями, перемещавшая их от слабеющего полюса к тому, что наливался силой и крепостью. Точно так же возникала смертельная пустота вокруг последнего царя Николая, от которого отвернулись недавние придворные, камергеры, генералы, советники, оставив его одного на заклание, подсовывая «Акт отречения», равнодушно провожая на эшафот. Также предали Сталина его сподвижники и клевреты, бросив обессиленного вождя корчиться на полу своей подмосковной дачи, торопясь поскорей его схоронить, чтобы на могилу навалить ту самую «гору хлама и мусора», о которой провидчески говорил престарелый слабеющий вождь. Та же участь постигла жовиального Хрущева, любимца интеллигенции, обреченного после опалы на унизительное одиночество, тщетно взывавшего к прежним друзьям, – вмиг отпрыгнули бессчетные подхалимы, сонмы льстецов, торопящиеся кинуть в него ком грязи.

То же самое испытывал сейчас Есаул, слыша насмешки, ловя ядовитые взгляды, наблюдая, как очередная актриса или политолог перебегают к Куприянову, брезгливо стряхивая с себя сам воздух, зараженный дыханием Есаула.

Был еще один человек, на которого сыпались насмешки, щипки, шаловливые и злобные выходки. Горбун, маленький, облаченный во фрак, с бабочкой-галстуком, тоже явился на церемонию и сразу же стал мишенью толпы. На него стали указывать пальцем, якобы невзначай толкали. Эстрадный пересмешник пригнулся, ссутулил спину, изображая горбуна, на согнутых ногах пристроился сзади калеки. Молодые певички из «Фабрики звезд» окружили его и стали водить хоровод. Синие печальные глаза калеки умоляюще смотрели на обидчиков. Худое лицо покрылось болезненным румянцем. Челядь, видя поведение господ, копировала их, желая угодить хозяевам. Прислужник, разносивший шампанское, с наглой усмешкой, присвистнув, пронес поднос с бокалами над головой горбуна, заставив его испуганно присесть, что вызвало хохот толпы. Женщина-мажордом, управлявшая церемонией, наклонилась к нему, как к малому ребенку, что-то жеманно сюсюкала, поглаживала по голове, одновременно навалив на него свои сдобные груди. Эстрадный певец, игривый, как макака, стал скакать вокруг убогого, фальшиво запел романс: «Мой Лизочик так уж мал, так уж мал, что, сорвавши одуванчик, заказал себе диванчик, тут и спал, тут и спал…» Горбун уклонялся от обидчиков, смотрел на них укоряющими, полными слез глазами. Удалился, исчезнув в стеклянных дверях.

Есаулу было жаль горбуна. У них была общая доля. Их обоих ненавидели и мучили. Относились, как к убогим и неполноценным. Дразнили и оскорбляли.

– Господа, – торжественно и жеманно, раскрывая зев, жирно обведенный губной помадой, возгласила дама-мажордом. – Приступаем к церемонии преподнесения даров. Нет ничего чудесней, чем дарить от всего сердца, особенно таким счастливым и красивым людям, как наши молодожены. Сейчас несколько слов хотела бы сказать наша неповторимая красавица и любимица, несравненная Луиза. Прошу, моя дорогая! – благостно сочась подобострастием, пригласила дама-мажордом Луизу Кипчак.

Та ослепительно улыбнулась, озаряя почитателей и друзей лучезарным обаянием. Ее лучистое аметистовое платье напоминало свежую хризантему. А сама она, с полуоткрытой грудью, матово-жемчужными плечами, белокурыми волосами, уложенными в античную прическу, казалась сказочным цветком, женщиной-звездой, источавшей аметистовое сверканье.

– Любимые мои, – задушевно обратилась она к гостям. – В этот счастливый час мне хочется вспомнить моего дорогого, незабвенного папочку, который сейчас смотрит на меня с небес и радуется моему счастью. Он сделал все, чтобы я была счастлива. – Луиза посмотрела сначала на Франца Малютку, чье лицо было блаженным и просветленным, а потом на Куприянова, с мужским интересом внимавшего сладостному голосу. Казалось, и тот и другой были ее женихами, и втроем они составляли чудесную пару. – Папочка говорил: «Помни, Луиза, что ты – лучшая, ты – элита. Ты самая умная, достойная, дорогая. Мы выстрадали свою элитарность, сбросив оковы тяжкого тоталитаризма, где все были равны в своей серости, бедности и униженности. Ты должна блистать как звезда и светить людям. Не помогай бедным, пусть они видят твое богатство и захотят разбогатеть. Не сострадай убогим и некрасивым, пусть они увидят, как ты хороша и совершенна, и стремятся походить на тебя. Не отказывай себе ни в чем, и люди, подражая тебе, не будут ни в чем себе отказывать». Я выполняю завет моего милого папочки. Поэтому все меня любят, все мной любуются, все хотят быть рядом со мной. – Луиза умолкла, поводя плечами, на которых переливалось бриллиантовое колье, позволяя мужчинам мысленно целовать эти бриллианты, щекотать усами благоухающие теплые плечи, скользить губами по дышащей груди, погружая чувственные носы в матовую ложбинку. – Хочу, чтобы наше плавание было сплошным увеселением, сплошным «праздником на воде». Не отказывайте себе ни в чем, наслаждайтесь, любите, вкушайте сладость свободной любви. Здесь все дозволено, все предрассудки остались на берегу. Здесь свобода, любовь, красота! – Она вытянула свои голые плавные руки, усыпанные золотом и сапфирами. Малютка и Куприянов бережно подхватили ее протянутые длани, проникновенно целовали прелестные пальцы. – Уверена, все, кто взошел на борт этого корабля, насладятся плаванием. А те, кто остался на берегу, увидят, как мы веселимся, посмотрев фильм, который я буду снимать в пути. Мы должны помнить, что канал, по которому сейчас плывем, строили рабы Сталина, берега усеяны безвестными могилами, усыпаны безымянными костями. И мы, живые, должны наслаждаться и за тех, кто не увидел счастья в жизни. Чем счастливее мы будем на этом корабле, тем лучше будет тем миллионам несчастных, которые с небес следят за нами. Эту мысль тоже высказывал мой незабвенный папочка. Веселитесь, дорогие, я люблю вас! – Луиза Кипчак одарила всех обворожительной улыбкой, обводя гостей бирюзовыми очами.

– Я тоже хочу сказать, – вперед просочилась мадам Стеклярусова, матушка невесты. Сделала несколько шагов вперед, и Есаул с удивлением заметил, что ее толстенькие, похожие на бутылочки ноги сдвинулись пятками, носы туфель разошлись в стороны, и она совершила несколько небольших прыжков, как кенгуру, что выдавало в ней масона. Есаулу многое стало понятно, – безвольный, сладкоречивый Кипчак, пребывавший в сексуальной зависимости от своей обольстительной жены, находился также в плену ее масонских интриг. Именно под ее воздействием он инициировал расследование «тбилисских событий», когда русские десантники вышли с саперными лопатками, чтобы возделать газоны на площади Руставели, окопать старинные платаны, взрыхлить клумбы с цветами, а Кипчак обвинил их в человекоубийстве. Именно она в постели под балдахином, нашептывая сладострастные речи своему возбудимому супругу, убедила его переименовать Ленинград в Санкт-Петербург и пустить в фонтане «Самсон», что в Петергофе, газированную воду нарзан. Именно она заставила его заняться скупкой недвижимости по довоенным ценам, что сделало ее обладательницей нескольких великолепных квартир с видом на Неву, где собирались члены петербургской масонской ложи. И именно она уговорила мужа взять на службу молодого, обаятельного чекиста, связанного с дрезденскими масонами, который, благодаря протекции «тайных братьев», превратился в Президента Порфирия. Это открытие поразило Есаула, обнажало скрытую грибницу масонских связей, пронизывающих мир.

– Я хочу вам сказать, – продолжала мадам Стеклярусова, – что мой незабвенный муж дал Луизе поистине европейское воспитание. Иногда он бил ее плеточкой за рукоблудие на уроках французского. Иногда ставил «на горох», когда заставал в объятиях учителя немецкого. Иногда выгонял голую зимой на балкон, когда находил в ее детской постельке банан, или стеариновую свечу, или свою электробритву, или набалдашник от трости. Не верьте тем, кто утверждает, что мой муж умер, якобы подавившись яйцом Фаберже, или задохнулся пухом, нюхая одуванчик. Он погиб смертью героя, пав жертвой недобитого советского подполья, которое не могло ему простить переименование Ленинграда в Санкт-Петербург. Террорист, занимавшийся в лаборатории КГБ медленно действующими ядами, проник в ложу Кипчака во время оперы «Сказка о царе Салтане» и посадил ему на голову ядовитого шмеля, обитающего в дельте Амазонки. Этот шмель был запрограммирован на музыку Римского-Корсакова. Когда зазвучала мелодия «Полет шмеля», зловредное насекомое вонзило свое жало, и Кипчак умер от инсульта спустя два года в момент посещения синагоги…

Во время всей речи за спиной красавицы возвышалась молчаливая фигура тувинца. Тока, сын шамана, похожий на бронзовое литье, время от времени трогал голую спину госпожи. Тело красавицы, во многих местах обнаженное, пережившее множество пластических операций, «подтяжек», парафиновых вливаний, напоминало дорогую сырокопченую колбасу, перетянутую бечевой. Иногда швы ослабевали, и тело начинало вздуваться. В эти моменты преданный тувинец крутил небольшой винтик, вживленный между лопаток красотки. Бечева натягивалась, возвращая мадам Стеклярусовой былую стройность и пластику.

Следующим, не в силах скрыть волнения, слово взял Франц Малютка.

– Дамы и мужики… Я так счастлив… Луиза сделала из меня человека… Кто я был? Бандит, умевший просверлить дырочку в черепе конкурента… А кем я стал? Элитой, родственником великого Кипчака… Мне с ней везде хорошо… В шахте, в «Боинге», на дне морском, на шпиле Адмиралтейства, у подножья памятника Тимирязеву, в ложе Мариинского театра, в жерле царь-пушки, у подножья памятника Линкольну, у пирамиды Хеопса, у фонтана ресторана «Метрополь», на концерте Паваротти, в фонтане «Треви» в Риме, у подножья памятника Петру Первому работы Церетели, у подножья самого Церетели, на клумбе перед зданием ФСБ, в могиле Ваганьковского кладбища, в петергофском фонтане «Самсунг», где шипит чистейший нарзан… Где еще, Луизочка, я забыл?

– Всего два раза в постели, – подсказала невеста.

– Всего два раза, но какие! – воскликнул Малютка.

Толпа не выдержала, закричала: «Горько!.. Горько!» Луиза Кипчак кинулась к суженому, подпрыгнула, обхватив его сильными коленями. Поцеловала Малютку долгим, высасывающим жизнь поцелуем, от которого силач едва ни лишился чувств.

– А теперь, дамы и господа, – вмешалась мажордомша. – Начинаем дарить подарки. Не бойтесь нанайцев, дары приносящих, – пошутила она, став похожей на Регину Дубовицкую.

Первым одаривал Куприянов. Красивым жестом погрузил руку во внутренний карман пиджака. Извлек футляр красного дерева. Раскрыл, и на черной сафьяновой подкладке всплыл, драгоценно воссиял, нежно и восхитительно замерцал огромный изумруд, исполненный блеска, средоточие лучей, от которых стало светлее в зале. Протягивая подарок, как протягивают сорванную с неба звезду, Куприянов произнес:

– Этот изумруд зовется: «Слеза изумленного Бога». До этого он принадлежал шейху Катара. А раньше – индийскому магарадже. Говорят, он хранился в сокровищнице царя кушан и был захвачен войсками Александра Македонского. Владейте им, и пусть ночью, когда в вашей спальне погаснет свет, он освещает ложе вашей любви, – с этими словами Куприянов передал драгоценный камень Малютке. Все зааплодировали.

Затем выступил губернатор Русак. Заговорщически топорща собачьи усы, таинственно улыбаясь, поставил на столик шкатулку карельской березы. Извлек крохотный золотой ключик. Вставил в скважину крохотного замочка и несколько раз повернул. Шкатулка оказалась музыкальной. Хрустальными переливами зазвучал «Свадебный марш» Мендельсона. Шкатулка приоткрылась. В ней обнаружилось золотое свечение. Из этого чарующего зарева, под звуки священного гимна, стал подниматься, как поднимается ствол зенитного орудия, орган мужской любви, золотой, в натуральную величину, с поразительным сходством, как если бы золотая отливка была сделана по эскизам Микеланджело. Устремив золотой ствол в зенит, любовный фетиш остановился, окруженный священным жаром. Луиза Кипчак, истинная жрица любви, припала к нему, хватая пламенными устами самую культовую часть фетиша. Ее голубые глаза наполнились золотыми слезами счастья.

Все восторженно аплодировали. Оператор Шмульрихтер почти въехал камерой в зев жрицы, стараясь запечатлеть поведение золотого бога в его новой обители.

Председатель Союза предпринимателей и промышленников Добровольский созерцал сцену глазами библейского старца, подсматривающего за Сюзанной. Приблизился к столику и выложил на него роскошный фолиант. Эта была Камасутра, выполненная на старинном пергаменте, с рисунками культового художника Сальникова, который умел самые непристойные сцены и виртуозные извращения облечь в форму высокого искусства. Работая над книгой, он проводил время в залах художественной гимнастики, наблюдая, как прелестные гимнастки делают шпагаты, стоят на руках, свиваются в узел, смыкаются в колесо, изгибаются в «мостики», садятся в «позу лотоса», помещают шею среди ягодиц, заносят правую пятку за левое ухо.

При этом их молодой тренер умудряется каждую спортивную позу использовать для соития.

Добровольский перелистал несколько негнущихся страниц, показывая Луизе Кипчак и Францу Малютки нечто такое, что их страшно заинтересовало. Они начали было копировать экзотические позиции, но Добровольский мягким жестом остановил их:

– Хочу заметить, что переплет этой изумительной книги сделан из кожи кенийского козла. Одна часть кожи пошла на переплет Конституции Российской Федерации, на которой клялся наш дорогой Президент Порфирий. Другая часть была использована для обрамления этой мистической книги, на которой вы, дорогой Франц, поклянетесь своей возлюбленной в вечной любви и верности. Если у вас что-то не будет получаться, зовите меня. Я помогу вам исполнить эти сложные, но, поверьте, увлекательные упражнения.

Франц Малютка положил волосатую лапищу на кожаный переплет Камасутры и, взирая на драгоценную супругу, произнес:

– Клянусь, блин. Однако теперь я пропал.

Гости рукоплескали в неописуемом восторге. Выступила ведьма Толстова-Кац, напоминавшая огромный бурдюк с водой. Приподняла ворох шелковых юбок и извлекла из-под них женскую статуэтку, выточенную из голубой яшмы. Статуэтка изображала женщину, по виду египтянку, которая широко раздвинула ноги, растворила лоно, приглашая животворный дух посетить его. Это могла быть Нефертити, призывающая Тутанхамона, но могла быть и Клеопатра, поджидающая в опочивальне Цезаря. Дух, витавший над Нилом, над зарослями белоснежных лотосов принимал образы прекрасных, благородных мужчин, бесчисленных воплощений Озириса. Соответственно женщина, выточенная из лазурной яшмы, была вечной Изидой. Обо всем этом колдунья поведала молодоженам, передавая подарок.

– Берите амулет в свою постель. Он стократ увеличивает наслаждение, перенося в ваш оргазм оргазмы сотен живших до вас любовников. Однако бойтесь умереть от пресыщения, время от времени прерывайте ласки и становитесь под охлаждающий душ.

Луиза Кипчак поцеловала нарумяненную старуху, которую почитала своей наставницей. У той от нежности к своей воспитаннице из-под юбок потекла шумная струйка.

Мадам Стеклярусова протянула дочери тонкий, стертый до блеска кожаный ремешок, вырезанный из хобота африканского слона.

– Это тебе, моя доченька. Ты помнишь этот ремешок, который висел в папином кабинете. Ты в детстве все спрашивала, зачем этот ремешок. Но я стеснялась тебе сказать. Теперь же открою тайну ремешка. Когда твой папа возвращался из Смольного, где он боролся с остатками тоталитаризма, то бывал так измучен, что терял часть своих мужских достоинств. Чтобы вернуть их себе, ложась в постель, просил меня отстегать его ремешком. Я никогда не отказывала своему мужу и крупному общественному деятелю и стегала до тех пор, пока у него не вырастал хоботок. Тогда мы сливались в объятьях. Но этот ремешок, будучи источником его возрождений, стал, в конце концов, причиной его гибели. В тот день, когда я не ночевала дома и поддалась на уговоры принца Чарльза покататься с ним по Неве, твой бедный ревнивый отец не выдержал краткосрочной разлуки и удавился на этом ремешке, привязав его к итальянской люстре, которую перенес к себе из запасников Эрмитажа. Дарю тебе этот памятный ремешок, призывая не забывать, что в каждом предмете таится как оживляющая, так и умертвляющая сила.

Луиза Кипчак бережно приняла ремешок, целуя его, как герои целуют саблю. А потом внезапно размахнулась и стегнула Франца Малютку, который от неожиданности взревел слоном, и в паху у него стало жутко взбухать.

Конфузу не дал разразиться кутюрье Словозайцев.

– Вы оба очаровательны, – умиленно произнес модельер, скользя через зал. Он был облачен в белую тунику с золотым меандром. На босых ногах были легкие греческие сандалии. На перевязи висел небольшой бронзовый меч, каким Ахилл поразил Гектора. Словозайцев являл собой эллина, явившегося под стены Трои. Нес в руках дары, бояться которых предостерегала Регина Дубовицкая. – Эти одеяния – часть моей новой коллекции, которую я назвал «Одиссей и Пенелопа». Когда вы удалитесь к себе после торжественной церемонии, попробуйте примерить эти простые, подчеркивающие пластику тела туалеты.

Он протянул Луизе Кипчак длинную жемчужную нить, которую следовало набросить на шею, свободно пропустить под обнаженной грудью, обвить живот, продернуть в пах, погрузить в глубину ягодиц и вновь протянуть вверх, к шее, по ложбинке спины. В том месте, где нить ниспадала с живота и погружалась в таинственные прелести, – находилась небольшая морская звезда. Она стыдливо прикрывала сокровенные дары, заслоняя ход дерзновенному герою. Но уж если герой, преодолевая множество преград, достигал желанного, то эта звезда служила источником непередаваемых услад, награждая героя истинным счастьем.

Францу Малютке достался галстук, столь же тонкий, как и жемчужная нить. На конце галстука качалась перламутровая, с отточенными кромками раковина. Во время любовных игр, которым предавались древние греки, галстуком можно было душить строптивую подругу, а острой раковиной, если эллина постигала неудача, можно было вскрыть себе вены.

Принимая подарки, молодожены переглянулись, и можно было не сомневаться, что туалеты уже нынешней ночью будут примерены.

Посол Киршбоу никогда не был скуп на подарки, но сейчас превзошел самого себя. Он подарил жениху и невесте подлинный автограф Джорджа Вашингтона, – расписку в том, что тот купил у еврея-торговца семьдесят четыре черных раба из Либерии.

– Фокус в том, что среди купленных рабов была жрица негритянского племени, влюбившая в себя великого американца. От нее через два века произошли Кондолиза Райе и Майкл Джексон. И хоть одна осталась черной, а другой выбелил себе кожу, но оба считают Джорджа Вашингтона своим прапрапрадедом.

Дарения продолжались. Персона, похожая на Боярского, подарила молодоженам свою черную широкополую шляпу, тут же заменив ее на своей голове другой. В тот краткий миг, когда голова оставалась непокрытой, обнаружилось, что череп его срезан, над кромками костяной чаши вспучивается мозг, словно кипящее, готовое убежать молоко, и в этой белесой гуще дергается, мерцает, словно крохотная молния, единственная извилина.

Юморист, напоминавший Жванецкого, подарил счастливой паре банку, полную живых мух. Стал смешно бегать по залу, жужжать, изображая муху. Передал гостинец Луизе, сказав:

– Я знаю, в Санкт-Петербурге, на могиле моего друга Кипчака состоится ритуал выпускания птиц. Кто-то будет выпускать голубей, кто-то горных орлов, а ты, моя дорогая, выпусти мух. Свободу любят все, – и мухи, и Ходорковский, – с этими словами, вибрируя руками, потряхивая толстым брюшком, он полетел на место.

Персона с усами Михалкова вручила Малютке шашку Деникина. Прах генерала был уже вырыт из вашингтонской земли, похоронен ненадолго в Париже. Через несколько дней его снова отроют, по Волге-матушке доставят в Москву. Теплоход «Иосиф Бродский» повстречается с сухогрузом «Генерал Деникин», везущим прах прославленного генерала и примкнувшего к нему философа Ивана Ильина.

– Тогда, брат, выходи на палубу, отсалютуй шашкой двум славным сынам России!

Малютка взыграл, обнажил клинок, свистнул в воздухе, так что лезвие отсекло михалковский ус.

Наступил черед дарений для отчужденных изгоев, к которым принадлежал и Есаул.

Первым, неуклюже, набычась, к молодоженам приблизился прокурор Грустинов, предложив Малютке свой подарок. Это был искусно сделанный, уменьшенный «автозак», с решетками на окнах, мышиного цвета, с мигалкой, какие курсируют от «Бутырок» и «Матросской Тишины» к московским судам и обратно. Малютка опасливо принял дар. Нажал на фиолетовую кнопку, изображавшую «мигалку». Крышка «автозака» растворилась, и вылезла дорогая, с золотой каймой, кубинская сигара. Малютка облегченно загоготал, похлопав по плечу прокурора:

– Ну, блин, ты и шутник, прокурор!

Дрыгая парализованной ногой, опираясь на трость, прихромал министр обороны Дезодорантов. Протянул Малютке золотую пулю на цепочке:

– Это, милостивый государь, пуля для вас. Носите ее с собой, чтобы не досталась врагу.

Малютка благосклонно хмыкнул и тут же нацепил охранный амулет на жирную шею.

Спикер Грязнов подарил шахматы – искусный резчик выточил фигуры и пешки с лицами депутатов, причем сам Грязнов был изображен в виде белого короля, а вице-спикер Слиска оказалась симпатичной толстобокой королевой.

– Аппетитная бабенка, – сказал Малютка, вертя пальцами белую королеву, словно хотел рассмотреть, как устроены у нее под платьем ноги.

Телемагнат Попич преподнес серебряную клетку с золотым соловьем, намекая на то, что и сам он поет в неволе.

– Я, братан, тоже налетался. Луизка на цепь посадила. Ни одной бабы близко не подпускает, – вздохнул Малютка.

Настал черед Есаула нести свой подарок. Толпа воззрилась, сверкая ненавидящими глазами, издевательски указывая перстами. Между Есаулом и молодоженами оставалось пустое пространство, которое ему предстояло перейти. Оно было заминировано противопехотными минами, начинено фугасами, рассечено невидимыми «растяжками». Над ним носились злобные духи, которых выпускала из своего хлюпающего живота Толстова-Кац, стращая Есаула выпученными жабьими глазами, скользкими бородавками, раздутым зобом, из которого несся квакающий звук переполненных слизью болот.

Есаул глубоко вздохнул. Держа у груди сверток с подарком, пошел, как идет сапер, чувствуя стопой начиненную взрывчаткой землю. Как идет знаменосец, пронося алое полотнище сквозь встречный, наполненный пулями ветер. Пересек пустое пространство, остановился перед молодоженами.

– Мой подарок символичен, – произнес он, извлекая из свертка просторную золотую чашу с серебряной каймой, на которой черной вязью был начертан стих Дельвига: «Когда еще я не пил слез из чаши бытия…» – Я дарю это вам с надеждой и молитвой, чтобы чаша сия никогда не наполнилась до краев слезами, а только молодым благородным вином, которое вы вместе станете пить долгие годы.

Он протянул чашу Малютке. В глубине золотого сосуда плавало прозрачное дивное пламя. Стенки сосуда чуть слышно звучали, будто чей-то волшебный голос исполнял романс на стихи Дельвига: «Тогда зачем в венке из роз к теням не отбыл я…» Все замерли, зачарованные музыкой, озаренные нежным, излетающим из чаши светом.

Малютка принял подарок, бережно осматривал. Шевелил толстенными губами, силясь прочитать стих.

– Всю жизнь башлял, а книг совсем не читал. Теперь начну.

– Ты, Франц, русский человек, в бараке родился, – Есаул в поклоне приблизил губы к твердому волосатому уху Малютки. – До всего дошел сам, без протекции. Выбирай путь правильно. Не ошибись. Старый друг лучше новых двух.

Малютка взглянул на него с удивлением. Луиза Кипчак, не позволяя продлиться беседе, отобрала чашу, громко, на весь зал произнесла:

– Вы, Василий Федорович, все-таки заходите к нам, когда уйдете в отставку. Мы с Франтиком добро помним.

Это ласковое обращение было исполнено язвительности, должно было причинить Есаулу боль. Так бросают собаке кусок лакомства, в который спрятан осколок стекла. В толпе засмеялись.

В это время Круцефикс с безумным лицом, нелепо подпрыгивая, делая странные выкрутасы, словно выпутывался из тенет, кинулся через зал к Куприянову. Стал хватать его за руку, норовя поцеловать, бессвязно выкрикивая:

– Не верьте ему!.. Он лжет!.. Он готовит какой-то план!.. Он хочет нас всех погубить!.. Велите повернуть теплоход обратно!.. Я с вами!.. Я всегда вас любил!..

Прокурор Грустинов кинулся вдогонку Круцефиксу, схватил за пиджак, оттягивая от Куприянова. Старец Добровольский, с необычной для своих лет прытью, ухватил Круцефикса за шиворот, не отдавал прокурору. Спикер Грязнов подоспел на подмогу Грустинову, вцепился в ногу Круцефикса, тянул, что было мочи. Колдунья Толстова-Кац припрыгала на помощь Добровольскому, впилась Круцефиксу в бородку, тянула на себя. Министр обороны Дезодорантов подскакал на одной ноге, стал бить набалдашником трости по голове Круцефикса, желая лишить его чувств и в этом виде унести с поля боя. Но ему мешал губернатор Русак, умудрившийся засунуть пятерню в раскрытый зев Круцефикса, не отдавая назад перебежчика. Все смешалось, клубилось. Круцефикс то взлетал к потолку с оторванной бородкой и разодранным ртом, то рушился на пол, крича и умоляя, пока огромная, как переполненная лохань, Толстова-Кац не села ему на голову. Окатила шумным водопадом, в котором умолкли жалобные клики ренегата. Мокрого, без чувств, похожего на утопленника, с несколькими, вцепившимися в него раками, с улитками на лице, с лягушачьей икрой в глазах, Круцефикса уложили на полу. Персона в шляпе Боярского стала делать искусственное дыхание, выдавливая из его тщедушных легких зеленоватую воду.

Желая сгладить дурное впечатление от происшедшего, кто-то крикнул:

– Виват молодоженам!.. Горько!.. Все стали вторить:

– Горько!.. Горько!..

– Дамы и господа, – раздался в репродукторе бархатный, чарующий голос капитана Якима. – Просим всех в ресторацию на третьей палубе, где уважаемых гостей ожидает ужин из экзотических рыбных блюд и где можно отведать дары всех четырех океанов.

Гости, утомленные неразберихой, с радостью откликнулись на приглашение. Есаул испытывал тоску, разочарование, тревогу. Еще один из близких сподвижников оказался предателем. План, который был спрятан под сердцем, по-прежнему был неведом врагам. Но те уже знали, что план существует.