Текст книги "Алтарь"

Между тем ослепительный лик Ра скрылся в бескрайних песках на западе, по ту сторону великой реки. Сразу потянуло прохладой. Пока еще это был влажный воздух с Нила, но Саатхеб знал, что скоро пустыня остынет, и после полуночи с нее подует студеный воздух, заставляющий людей трястись от холода и кутаться во все одежды, какие только есть.

– Приходит время ночных богов, Изекиль, – передернул плечами номарий. – Если не хочешь простыть – иди, поешь хлеба, запей пивом, постели себе что-нибудь на песок.

– Благодарю за совет, отважный Саатхеб, – резко отвернулся жрец, – но я не прикасаюсь к хмельным напиткам.

– Прости, Изекиль, – спохватился воин, – я совсем забыл… Скажи, а твоя кожа теперь останется такой белой на всю жизнь?

– Нет, – все так же глядя в сторону, ответил служитель Аментет. – За двести-триста лет она должна немного потемнеть.

– Двести лет? – Номарий рассмеялся. – Разве смертный способен переждать такой срок?

– Разве я не говорил, что не намерен покидать этого мира? – спокойно ответил жрец. – За эти годы я нашел свою ошибку, отважный Саатхеб.

– Я рад за тебя, – кивнул номарий. – Надеюсь, ты не обидишься, если я покину тебя. Мне хочется поесть, и я мерзну.

– Ты не боишься лишиться своей славы, отважный Саатхеб? Что скажет Мудрый Хентиаменти, если половина пленников прибредут в Неб больными, а треть вообще околеет на последнем ночлеге?

Слова жреца настолько точно повторяли мысли молодого военачальника, что тот чуть не споткнулся.

– Здесь нет деревьев, чтобы развести костры, как на берегу Зеленого моря, – спокойно продолжил Изекиль. – Здесь нет храмов Сехмет, помогающей воинам. Твои пленники слабы и унылы. Треть из них не дотянет до утра, а остальные застынут до костей, если ты не найдешь способ согреть всех.

– Я положусь на милость Птаха. Он сохранит…

– Не-ет, номарий. Нечего просить богов о милости, чтобы они загладили твой и только твой грех. Пленников не первый раз гонят в Неб по этой дороге. Ты задержался в Тель-Амарне, чтобы пройти город не на рассвете, а днем. Ты хотел, чтобы жители Кемета увидели твою добычу, оценили твою победу. Ты хотел услышать их приветствия, увидеть их восхищение. И только поэтому обоз не успел в столицу до темноты. Сошедший с Небес милостив. Он умеет прощать смертным слабости. Но только тогда, когда это не вредит воле и делу его. Ты погубишь пленников и вместо почета найдешь кару.

– Это неправда!

– Ты пояснишь это Мудрому Хентиаменти, Черному Псу Нефелима. Ведь это он решился показать тебя Великому? Значит, он отвечает за тебя перед Нефелимом. И будет строго следить за тем, чтобы ты его не опозорил.

– Это неправда, – сжал кулаки Саатхеб.

– Иди и расскажи это Джед-Птах-Иуф-Анху, писцу Нефелима. Ты думаешь, он так глуп, что не понял того же, что понял я?

Номарий почувствовал, как по телу его прокатилась горячая волна – словно ночной мрак сменился полуденным зноем. Его победа, его мастерство, его судьба – все катилось в гниющую выгребную яму. И всего лишь из-за одного мелкого проступка. Десять лет честной службы, внимание двух советников, благоволение самого Великого… Такое не всякому выпадает даже один раз в жизни. Неужели все рухнет, все окажется зря?

– Зачем ты рассказываешь мне это сейчас, Изекиль, служитель храма смерти? – тихо, одними губами пробормотал Саатхеб. – Почему не поторопил в стенах Тель-Амарна?

– Потому что мне нужна жертва, – так же тихо ответил жрец. – Отдай мне пятерых сильных пленников, и я сохраню тебе остальных.

– Как?

– Какая тебе разница, номарий? Разве тайное знание Небесного храма стало для тебя интересным? Ты все равно не успеешь постичь даже малой толики за то время, что отвели тебе боги. Даже мне придется потратить еще очень много лет, чтобы достичь звания советника. Мудрый Изекиль… Иногда мне кажется, что у меня не хватит на это терпения…

– Ты просишь у меня пять пленников, за каждого из которых я отвечаю перед Великим. Джед-Птах-Иуф-Анху вписал на страницы своего папируса каждого, и за каждого мне придется отвечать по счету.

– Рабов никогда не удается довести всех, отважный Саатхеб. Среди них оказываются раненые, больные, слабые, упрямые… Потерей пятерых пленников из ста тебя не посмеет попрекнуть никто. Но если ты приведешь только половину…

– Я никогда не изучал тайное знание советников Великого, Изекиль, – повысил тон номарий, – но мне много лет приходится командовать людьми. И я хорошо чувствую, когда меня пытаются обмануть. Скажи, как ты собираешься сохранить рабов, – или убирайся в лагерь. Я не подарю тебе пленников просто так.

– Хорошо, – согласился жрец, – я скажу. Силу двух пленников я возьму, чтобы выстроить вокруг лагеря шатер на все время тьмы. Силу еще троих рабов я заберу себе. Я понял, в чем ошибся, когда проводил обряд два года назад. И теперь хочу попробовать еще раз. Но мне нужны три жизни.

– Нет, – решительно вскинул бритый подбородок Саатхеб. – Эти жизни принадлежат Великому, и я не стану раздаривать их на прихоти служителей смерти.

– Они все равно сгинут, номарий, – укоризненно сказал Изекиль. – Они сгинут в холоде ночи, и силу, что копилась в телах десятками лет, ветер бесполезно развеет среди песков. Отдай мне пятерых, воин. Взамен я сохраню полусотню. Нет, я сохраню всех. Но если ты не решишься пожертвовать частью – потеряешь половину.

– Ты специально промолчал утром, чтобы вечером выдавить из меня жертву, – понял Саатхеб. – Вот вы каковы, искатели мудрости из храма Неба. Вероломство – имя отца вашего, и ложь – мать ваша! Ты ничего не получишь с меня, Изекиль. Ничего! Жизни пленников, взятых мною по воле и именем Сошедшего с Небес, принадлежат Нефелиму, и пусть судьбу мою решит воля богов. Богов, а не твоя, презренный недоучка!

Воин далеко обогнул жреца, чтобы случайно не коснуться шерстяного плаща, и быстрым шагом пошел к веселящемуся лагерю.

Копейщики, словно и не было долгого тяжелого перехода, смеялись, рассказывая друг другу побасенки и запивая их пивом; на дальнем краю под аккомпанемент двух систров пели песни, размахивая недоеденными лепешками, чуть дальше, в сумраке, слышались прерывистые женские стоны. Номарий останавливать воинов не стал. Он знал, что пива из Тель-Амарна было взято не так много, чтобы люди потеряли разум и не смогли собраться в строй при первых признаках опасности. Знал и то, что завтра они вернутся в крепость, охраняющую подходы к столице, и потянется скучная, однообразная гарнизонная жизнь. Воины Нефелима имеют право не только на службу, но и на веселье – особенно после удачного похода. Немного пограбить, немного поразвлечься с покорными пленницами, немного попить пива с друзьями и попеть песни – иначе ни у кого не появится желания уходить на битву за много сотен стадий от родных стен. Военачальник, не способный понять таких простых вещей, никогда не получит среди копейщиков ни любви, ни верности. Строгость в походе, снисходительность на отдыхе, умение жертвовать малым ради достижения главной цели. Казалось бы – совсем простой рецепт удачливого номария. Но почему-то так редко удается удержаться на тонкой грани, в которую сходятся все эти правила…

– Отважный Саатхеб! – Джед-Птах-Иуф-Анху, сидевший, поджав ноги, на соломенной циновке, чуть приподнялся с маленькой подушечки, взмахнул рукой. – Сделай мне честь, номарий, раздели со мной последнюю трапезу в этом походе. Думаю, завтра задолго до полудня мы войдем в высокие врата Неба, и пути наши разойдутся к разным храмам. Я смиренно побегу к ногам справедливой Маат сдавать свои папирусы, а ты преклонишь свои колена пред Мудрым Хентиаменти в ожидании справедливой награды…

Глядя на рыхлое тело писца, было трудно поверить, что тот способен куда-то бежать. Пухлые ноги с тонкими перетяжками возле колен, такие же руки, одутловатое лицо. На протяжении всего похода он либо опирался на край арбы с припасами, либо вообще ехал на ней, прижимая к мягкому животу две чернильницы, деревянный чехольчик с писчими тростниковыми палочками и толстый свиток папируса. Может быть, поэтому долгое путешествие не помешало ему сохранить в первозданной чистоте заглаженную в мелкую складочку[6]6
  Говоря русским языком, это называется плиссировкой. Плиссированная одежда считалась в Древнем Египте очень престижной и ее носил каждый, кто обладал достаточными для такой покупки средствами.


[Закрыть] тунику из тонко выделанного льна, отвислые щеки и набитые благовониями ароматические трубочки, вплетенные в длинные золотистые кудри. Кушал чиновник Нефелима тоже не лепешку с рыбой, а вареного цыпленка, выложенного на тарелку из голубоватого фаянса, и запивал его чем-то из небольшой глиняной фляги, слепленной в виде спящей антилопы. Номарий сразу вспомнил слова покойного отца: «Будь писцом! Это избавит тебя от грязной работы, защитит от непосильного труда. Не будут стоять над тобой многочисленные хозяева и бесчисленные надсмотрщики. Писец сам не делает ничего, а лишь надзирает над всеми работами на священной земле Кемета…».

Увы, отдать в учение седьмого сына, равно как и выделить ему наследство, отец не смог. И пришлось юному Саатхебу войти во врата крепости Нарма в надежде на милость Сехмет, покровительницы воинов, и собственную отвагу, которые только и могли поднять его из нищеты к славе и богатству.

– Сиут, поставь тарелку номарию, – подозвал писец мальчишку-ученика, – положи ему курицу, что я купил в Эль-Хамаре, достань чашку из слоновой кости, которую мне подарила просительница из Ниблоса…

Еще никогда в жизни молодому воину не приходилось есть с драгоценного фаянса, однако он не подал виду и, кинув перед циновкой чей-то щит, опустился напротив чиновника, поджав под себя ноги.

– Вот, попробуй… – Джед-Птах-Иуф-Анху откупорил флягу и наполнил чашку пахнущим розами напитком темно-красного цвета. – Это вино. Его привозят шарданцы из страны Апи. Тамошние дикари не умеют делать ничего, кроме вонючего сыра, золотистого ягодного масла и вот этого напитка. Если бы не милость Великого, их бы уже давно истребили северные скасты, но Нефелим, похоже, тоже умеет ценить маленькие радости и запрещает всем вторгаться в эти земли.

– Благодарю за честь, досточтимый Джед-Птах-Иуф-Анху. – Воин осторожно взял легкую чашу из тонкой слоновой кости своими пальцами, привыкшими с силой сжимать древко копья и рукоять тяжелого щита, поднес к губам, сделал маленький глоток. На вкус незнакомый напиток оказался вяжущим, чуть кисловатым и… И каким-то необычно теплым.

– Не торопись, – посоветовал писец. – Но пока не трогай курицы. Вино нужно пить на пустой желудок, только так можно в полной мере ощутить его вкус и воздействие.

– Благодарю за честь, – еще раз кивнул номарий. – Никогда не пробовал ничего подобного.

– Честь для меня, отважный Саатхеб… – Джед-Птах-Иуф-Анху оторвал от своего цыпленка ножку и принялся ее неторопливо обгладывать. – И не нужно меня благодарить, я делаю все это из самой обычной корысти.

– Угощаешь меня дорогим вином и курицей из корысти? – вскинул голову воин. – Наверное, я плохо тебя расслышал.

– Нет, ты услышал правильно. – Обсосав кость, чиновник небрежно зашвырнул ее в пески. – Через пару лет, когда ты будешь возвышенным, богатым и приближенным к Великому номархом, пьющим апское вино каждый день, утром и вечером, тебе понадобится умелый писец, чтобы пересчитать добро, переписать кладовые, чтобы следить за работниками и давать им указания. Может быть, тогда ты вспомнишь толстого ленивого смертного, который впервые угостил тебя вином. И если не захочешь позвать меня самого, то хотя бы спросишь совета, где найти честного и хорошо обученного служителя.

– Почему ты думаешь, что через два разлива я стану номархом? – Саатхеб ощутил в горле холодок от столь близкого величия и нервно опрокинул в рот чашку с вином.

– Потому что уже очень, очень давно и хорошо выполняю свою работу. – Джед-Птах-Иуф-Анху вцепился толстыми пальцами в грудку цыпленка и, вырвав ее целиком, начал обгладывать прямо из пятерни. – Не так много номариев в твоем возрасте командуют армиями. Пусть маленькими, но своими. Не многие из них способны истребить полтысячи служителей Хаоса, потеряв всего пять десятков копейщиков. И далеко не многие номарии способны привести к ногам Нефелима по одному рабу на каждых двух своих воинов. Кто-то поверил в тебя, отважный Саатхеб. Поверил настолько, что рискнул тремя сотнями копейщиков и одним толстым писцом, дабы проверить твои способности. Кто это был, номарий? Жрецы храма Сехмет? Кто-то из Мудрых? А может, на тебя соизволил взглянуть сам Сошедший с Небес?

– Да, – признал Саатхеб, – Великий видел меня. Мудрый Хентиаменти призвал меня к нему во дворец.

– Ты видел Великого?! – вскинулся писец. – Ты его видел своими глазами? Каков он, номарий? Скажи мне, как он выглядит, что говорит?

– Он огромен, – полуопустив веки, ответил воин. – Он так велик, что даже лежа превышал меня почти вдвое. А рост его таков, что, выпрямись он, окажется выше самой древней пальмы. У него прекрасная кожа цвета юного хлебного ростка. Она полупрозрачна и напитана светом. Он вообще не говорит, но разум его столь могуч, что даже я, смертный и необразованный копейщик, ощутил его мудрость и понял его волю, хотя и не услышал ни звука.

– Ты видел Сошедшего с Небес, – не столько с завистью, сколько с восхищением вздохнул Джед-Птах-Иуф-Анху, немного подумал, а потом откупорил флягу с драгоценным вином, разлил его в две чашки, кивнул, приглашая воина взять свою. – Вот видишь, отважный Саатхеб, сам Нефелим поверил в тебя. Он правит миром уже двадцать веков, а потому не может ошибиться в смертном. Если в тебя поверил даже Великий, то как могу я усомниться в этом? Ты будешь величайшим из воинов Кемета, и я прославлюсь лишь тем, что смогу называть твое имя среди своих знакомых. Когда ты приведешь обоз в Неб, когда Великий узнает о твоей победе и увидит, сколько пленников ты привел, тебе будет доверено вдесятеро больше копейщиков и ты получишь во много раз более важный приказ. И награда твоя окажется такой, что я готов подписаться тебе на службу хоть сейчас, номарий. Всего один переход – и ты сам не догадываешься, что ждет тебя впереди.

Толстяк неторопливо, меленькими глоточками выпил вино, отклонился в сторону, черпнув песка и вытерев им руки, после чего закрутил головой:

– Сиут! Где ты шляешься, бездельник?! Забирай курицу. Можешь ее доесть, я больше не хочу. Но сначала принеси мне накидку, здесь становится холодно.

У чиновника изо рта шел пар – а значит, ночь уже вступила в свои права, выстужая безжизненные просторы. Стало быть, к полуночи станет еще холоднее, а к утру…

Номарий отогнал нехорошие мысли, взял с тарелки и разорвал курицу, с удовольствием поглощая вкусное белое мясо. Мальчишка, ученик писаря, крутился неподалеку, видимо, рассчитывая на объедки и от Саатхеба, но воин по впитавшейся в кровь привычке обсосал все до последнего хрящика – ведь еды никогда не бывает слишком много.

Лагерь потихоньку утихал. Копейщики начинали похрапывать: кто – завернувшись в толстую циновку и прикрывшись накидкой, кто – сбившись по несколько человек под одной шкурой. По коже побежали мурашки. Номарий, вытерев руки о песок, поднялся, подошел к караульным, следящим за пленниками. Те, согреваясь, прогуливались из стороны в сторону, крутили руками. Рабы, связанные спина к спине, сидели недвижимо, лишь с губ срывались облачка легкого пара.

– Посмотри на ту женщину, – прозвучал шепот в самом ухе. – Она вся трясется от холода. А рядом с ней маленькая девочка. Она сидит спокойно. Но не потому, что ей тепло. У нее не осталось сил даже на то, чтобы озябнуть. Она засыпает, чтобы отдать свое сердце на весы Анубиса, а тело оставить в этих песках. Они обе не доживут до утра. А сколько еще таких окажется среди твоих пленников? А сколько из них утром начнут кашлять, покроются крупными каплями пота, не смогут сами переставлять ноги…

– Уйди, Изекиль, – тряхнул плечом номарий. – Это ты, ты промолчал нынче утром.

– Я промолчал, – согласился жрец. – Но это ты задержал выход. А за свои ошибки нужно платить, отважный Саатхеб. Платить всегда. Вот только сколько? Можно отдать пять пленников мне, а можно половину – моей всесильной госпоже Аментет. Я все равно останусь тебе благодарен. Но будет обидно, номарий, если великая добыча превратится из гордости в позор победителя шасу.

На этот раз Саатхеб промолчал, глядя на сидящих на песке обнаженных людей. Сидящих на холодном песке.

– Я бы попросил у тебя меньше, номарий, – так же тихо продолжил Изекиль, – но меньше никак не получается. Когда еще у меня появится новая возможность получить человеческую жертву? Для обретения бессмертия мне нужны трое людей. Еще двое – чтобы защитить всех прочих от холода. Ну же, номарий. Ведь жрецы Небесного храма идут с войском как раз для того, чтобы поддерживать его своей мудростью. Отдай мне приказ спасти пленников от холода – и я исполню его, отважный Саатхеб. Ты же воин, номарий. Так пожертвуй малым, дабы спасти все.

Девочка, привязанная к женщине – наверное, к матери, – уже спала. Родительница тоже перестала дрожать и закрыла глаза. Дыхание ее было слабым, почти неощутимым. Значит, утром не встанут обе. И еще многие.

«А ведь второй возможности не выпадет, – с внезапной ясностью понял Саатхеб. – Не так много времени у Великого, чтобы дважды награждать вниманием одного и того же полусотника».

Значит, вместо новых походов, вместо слуг, богатого дома и любимой жены он получит крохотную хижину сотника в какой-нибудь далекой забытой крепостице или заставе на торговой тропе. Придется доживать свой век там, одному, вспоминая миг величия, который прошел мимо и который он упустил из-за мелкой оплошности. И еще из-за того, что ему до мозга костей ненавистен жрец в шерстяном балахоне, считающий за честь служить богине смерти. Почему он должен жалеть пятерых рабов, если рискует потерять половину?

– Защити лагерь от холода, – все еще с неуверенностью пробормотал номарий.

– Что? – не поверил внезапному согласию жрец.

– Защити мой лагерь от холода, Изекиль, – на этот раз четко и решительно произнес Саатхеб. – Приказываю тебе защитить на ночь от холода всех моих пленников и воинов, жрец Небесного храма. Я хочу, чтобы к утру никто из них не попытался сказаться хворым и слабым. Ты меня понял, Изекиль?

Служитель всесильной Аментет встретил холодный и твердый взгляд номария и почтительно склонился:

– Слушаю и повинуюсь, господин.

Жрец отступил на шаг, выпрямился и решительно направился к пленникам. Он толкал их ногами, дергал за волосы, заставляя поднимать головы, вглядывался в глаза.

– Ты и ты, вставайте… – пнул он пару широкоплечих мужчин, повернулся, ткнул пальцем еще в пару: – Вы тоже вставайте. Еще мне нужна женщина… Вот ты, вставай. Выходите к караульным.

Первым делом он привязал молодую женщину спиной к широкоплечим мужчинам, отвел чуть в сторону и приказал сесть. Потом вернулся к паре, выбранной второй, обошел вокруг, удовлетворенно сказал:

– Ваших сил хватит…

В руках жреца блеснул короткий серебряный нож, годный разве на то, чтобы резать печеное мясо. Изекиль, примериваясь, еще раз обошел рабов, после чего, заунывно напевая на непонятном наречии, стал быстрыми движениями вырезать прямо у них на коже крупные иероглифы. Пленники тихо постанывали, но кричать считали ниже своего достоинства. Караульные и номарий с интересом наблюдали за странным обрядом.

Внезапно душераздирающий крик одного из мужчин заставил поднять головы весь лагерь – а жрец торопливо побежал вокруг лагеря, вычерчивая на песке широкую окружность. Причем делал он это пальцем руки – отрезанной и еще подергивающейся человеческой руки!

Закончив полукруг, Изекиль оставил руку на земле, быстро пересек лагерь, деловито отрезал руку у второго пленника, не обращая внимания на его вопли. Двигаясь в противоположном направлении, нарисовал второй полукруг и, уложив вторую руку рядом с первой, вернулся. Накинул на шеи жертв веревку и принялся ее закручивать, бормоча заклинания. Пленники захрипели, выпучивая глаза – а когда стало казаться, что они уже задохнулись, жрец внезапно отпустил петлю. Оба шасу сделали глубокий вдох – в тот же миг серебряное лезвие вскрыло обоим горло. Кровь потекла на песок – очерченная отрубленными руками линия начала темнеть, над ней закачалась странная пелена, похожая на туман. Номарий ощутил влажную духоту – но одновременно и то, что холод попятился, остался по ту сторону заговоренной черты.

– Никто не должен переступать круга до самого восхода, – громко сообщил снаружи Изекиль. – Иначе заклятие потеряет силу и его придется творить заново. Пусть ваша ночь будет спокойной, смертные…

Он кивнул Саатхебу, направился к трем последним жертвам, с ужасом ожидающим своей участи. Что делал служитель богини смерти, какие заклятия творил – через туманную пелену было не разобрать. Но внезапно между связанными спина к спине рабами вспыхнуло высокое алое пламя. Несчастные задергались, вопя от боли – но вырваться из лап мучителя не могли.

Изекиль громко и радостно запел, воздев руки и вскинув лицо к небу, словно жрецы бога Ра, приветствующие восхождение светила, – только молитва служителя Аментет не сулила радости никому.

– Великий и мудрый, – судорожно сглотнув, пробормотал Саатхеб, – зачем ты дал нам эти знания? Разве нужны они смертным? Разве мы способны с ними совладать? Не делай нас равными богам, о Великий. Мы не в силах поднять такой ноши…

Воин со всей искренностью возблагодарил судьбу за то, что она одарила смертных великим и могучим правителем, обитающим на острове перед первым порогом и способным своей мудростью, силой и волей остановить любую беду, покарать и удержать в стенах отведенного ему храма любого мудреца. Саатхеб еще не знал, что Великий Правитель, Сошедший с Небес и Напитавший Смертные Народы Своей Мудростью, устал. Что он погрузился в глубочайший из снов, который продлится сорок веков. И что он, молодой номарий, вернувшись в Неб, в качестве награды получит право сопроводить Нефелима в последний путь, в усыпальницу, которую еще только надлежит выстроить в далеких и холодных, но спокойных землях неведомой Гипербореи.

Москва, подземелье Боровицкого холма.

20 сентября 1995 года, незадолго до полудня

Сумрачный алтарный зал, облицованный грубым красным кирпичом, не мог похвастаться хорошим освещением. Здесь не было ни ламп, ни держателей для факелов или подсвечников, никто и никогда не приносил сюда фонарей. Лишь крупный камень, служащий основанием для круглого стола из цельного дубового спила, излучал слабое белесое свечение, словно закрывал собою окно к ослепительно-чистому небу.

Впрочем, для тех, кто ступал в это не очень большое помещение, сумрак, похоже, не доставлял особого неудобства. Гости входили через семь узких пещер – часть помещений были выложены кирпичами или известняком, некоторые походили на наспех сделанные в глине подкопы. Люди, собирающиеся в пещеру, тоже мало походили друг на друга. Разве только тем, что моложе тридцати здесь не встречалось никого. Люди в джинсах и деловых костюмах, худощавые и упитанные, священники и бритоголовые в желтых сари, высокие и карлики – они иногда кивали друг другу, обозначая знакомство, изредка обнимались, а порой сторонились друг друга, неприязненно отворачиваясь.

Впрочем, посетителей подземелья объединяло еще одно. Никто из них – хотя среди людей оказалось несколько женщин и пара глубоких с виду стариков – не посмел сесть ни на одно из трех кресел, что стояли возле стола. Когда в зале собралось немногим более семи десятков гостей, человеческий поток иссяк. На пару минут повисла тяжелая тишина. Гости выжидающе переглядывались, но вслух пока ничего не говорили, стараясь держаться ближе к стенам.

Наконец из восточного входа показались трое коренастых, совершенно обнаженных, плечистых человекообразных существ с желтыми глазами, в которых темнело по два зрачка. Один из них нес тяжелую алюминиевую двадцатилитровую канистру, которая своей обыденностью резко контрастировала с неправдоподобно бледным телом, не имеющим сосков и гениталий, однако никому и в голову не пришло улыбнуться столь странному зрелищу. Вслед за желтоглазыми, устало переставляя ноги, вошел их хозяин – в длинной мантии из тяжелой парчи, перехваченной наборным поясом из чуть желтоватой кости. Голову его полностью скрывал большой капюшон, передний край которого свисал чуть не до уровня носа.

Стражники обошли алтарь, их властелин приблизился к столу, опустился на ближнее из кресел, облокотился на столешницу, придвинул ноги к светящемуся камню, прижавшись к нему голенями и коленями. И опять в зале надолго повисла тишина.

– Алтарь начал слабеть. – Тяжелый вздох человека в мантии наконец прервал молчание. – Сколь себя помню, никогда не был он столь слаб и холоден. Ни в Смуту Великую, ни при нашествии бесовском, ни при войнах кровавых. Слабеет алтарь, слабнут его нити, землю русскую сшивающие.

Человек откинул капюшон, открыв голову. Коротко стриженные седые волосы, усталые глаза, глубокие морщины на гладко выбритом лице выдавали в нем глубокого старика – куда более глубокого, нежели любой из присутствующих здесь старцев.

– В неурочный час собрал я вас здесь, дети мои, – тихим голосом произнес старик. – Не первый век каждый месяц, в ночь, когда Луна из небытия начинает новый рост, собираетесь вы сюда, чтобы получить живительную энергию от нашего алтаря. Энергию любви смертных к своей Родине, к своей столице, что стекается сюда незримыми потоками. Я верю в то, что каждый из вас в меру сил своих отвечает на этот дар деяниями, направленными на усиление этой любви и благо земли нашей. Все вы были учениками либо моими, либо учениками учеников моих. Либо учениками друга моего Ахтара, коим я верю, как ему самому. Никто из вас не родился в этом веке, а потому знаете вы, какова была жизнь ранее на землях наших и каковые беды на нее за последний век обрушились.

– И по чьей вине это случилось, Великий Славутич? – внезапно вопросил кто-то из гостей.

– Я от вины своей не отрекаюсь, – возвысил голос старик. – Ошибку свою признаю. Устал я, други, а потому токмо совесть моя меня здесь держит. Исправить глупость свою желаю. А как уйдет беда, то и я с ней уйду, место свое оставлю. Но ныне не обо мне речь, о земле нашей…

Славутич поднялся, чуть отступил от стола, склонился, уткнул палец в землю и начал пятиться, рисуя линию. Повернулся, потом еще и еще, пока линия не замкнулась в почти правильный прямоугольник. Старик с облегчением разогнулся, отошел в сторону, кивнул своим странным слугам. Янтарноглазое существо открыло канистру, перевернуло, выливая содержимое в очерченный прямоугольник. Вода, упершись в линию, как в прозрачную стену, не растеклась, а стала подниматься, заполняя отведенный объем.

Наконец слуга отступил. Славутич простер над колышущейся поверхностью руку. Алтарный камень под столом налился светом, и в тот же миг над водой появился туман, который, нарастая, становился все гуще и гуще и наконец собрался в плотный шар. Вскоре на сфере проступили четкие очертания земных континентов, морей, островов. Потом стали проявляться тучи. Почти незаметные там, где не успели обжиться люди – над пустынями, джунглями, у полюсов, над центральной Австралией, – они образовали плотный слой над прибрежными районами, Евразией, Америкой, Африкой. Серые, черные, коричневые, красные облака клубились, сверкали золотыми искрами. Временами то тут, то там проплывали золотые и серебряные звезды, мелькали метеоры.

– Сюда смотрите, други, – указал старик на место, где должна была располагаться Россия. Не было там видно ни рек, ни озер, ни городов, поскольку заполняла это пространство черная и липкая, как расплавленный деготь, чернота. – Видите, други? Пришла сюда к нам погибель. Раскрылись пред Родиной нашей врата Дуата, торжествуют в ней черные духи и демоны, колдуны чужие, слуги богини смерти и ужаса. Казалось мне, истребили мы их всех без малого шестьдесят лет назад – ан нет, лезут снова со всех щелей, кровь русскую проливают невозбранно, души крадут, в рабство братьев наших гонят. Землю отцовскую топчут твари двуногие без роду и племени, с островов али из-за морей приплывшие, власть свою насаждают, честь и совесть в народе истребляя. Не осталось ныне у нас ни силы, ни друзей, ни союзников. Силу нашу обманами заморочили, голодом высосали. Люд обнищал несказанно, ни о чем, окромя хлеба насущного, помыслить не способен. Друзья наши в дикую стаю перекинулись, смерти нашей ждут, дабы первыми кусок жирный от плоти нашей оторвать. Союзников сами мы по глупости нашей растеряли. Не осталось у Руси Великой ни одной опоры более, кроме вас, ведуны да знахари. Вас она силой своею вскормила, вам веками энергию свою отдавала, вам великую мудрость от предков наших передала. К вам обращаюсь, дети мои. Дни считанные Родине предков наших жить осталось. Некому более мор страшный остановить, кроме вас. Могилами отцов и прадедов ваших призываю: отдайте! Отдайте земле русской то, что она вам отдавала. Сложите силы свои, сложите энергию свою, сложите жизни свои. Ударьте светом по темноте смертной, сотрите жизнью ужас полуночный…

– Чьим именем ты призываешь нас, Великий Славутич? – выступил вперед мужчина лет сорока, наголо бритый, но с короткой бородкой, в потрепанных джинсах и кожаной куртке-косухе. – Каждый из нас клятву Кругу приносил. Ты здесь один. А что скажет триумвират?

– Триумвират будет против, – покачал головой старик. – Потому как я один, а вина моя велика. И знаю я, что ждет вас, други мои, коли услышите вы обвинение в клятвопреступлении. Но разве нужна вам жизнь, в которой не станет более Руси нашей? Кем вы сделаетесь тогда? Кому служить будете, от кого силу получать? Может, ако ироды заморские, жертвы приносить начнете и кровь живую пить? Агнцев невинных над жаровнями вертеть и глазами выпученными любоваться? Куда ты пойдешь, Всадник, коли Русь, тебя вскормившая, от корней отринется и блудливой девкой от хозяина к хозяину метаться начнет?

– Ты, козел старый, во всем виноват! – повысил голос бритый. – Ты Изекиля Черного в Круг впустил, ты нас всех повиноваться ему заставил! Ты из каждого клятву клещами вытягивал. Чего ради, Великий Славутич? Теперь плату за это с нас же взять пытаешься?

– Вы, дети мои, мною обманутые, плоть от плоти Руси нашей, душа и сила ее. Дни судьбу Отчизны нашей решают, а может, и часы последние. Может быть, ошибся я, принял грех тяжкий на душу свою, за коий мир весь ныне расплачивается. Но не хочу я жить без земли своей… – Славутич обошел прямоугольник, встал к бритому спиной, глядя на вращающийся почти у самого лица шар. – Убей меня, Всадник. Под общей защитой мы живем, а потому спасти меня от твоего удара не сможет никто. Убей и похорони Отчизну общую нашу. Убей. Убей – или встань рядом! И отдай все, что только сможешь.