Текст книги "Ведьма войны"

– Силантий, помогай!

Вдвоем они закинули пушку на слеги, Матвей рванул ее к себе, надежно цепляя гаком за край, навел в цель…

– Поджигай!

Третий выстрел… Четвертый… Пятый… Облако над кустарником становилось все гуще и гуще. И хотя теперь, из-за перезарядки, между выстрелами проходило довольно много времени, развеять дым полностью ветер не успевал. Однако многоопытный Серьга каким-то шестым чувством все же угадывал цель и наводил на нее свое тяжеленное оружие:

– Есть, пали!

Силантий подскочил, ткнул фитилем в запальник – и оглушительный выстрел слился с не менее громким треском. Обе слеги, принимающие отдачу, переломились: одна пополам, а вторая и вовсе расщепилась вдоль, превратившись в верхней части в настоящие лохмотья.

– Кажется, отстрелялись, – сделал вывод десятник. – Что же, на все божья воля. Пошли посмотрим, какую меру добычи всевышний нам ныне определил?

* * *

Услышав гром, Горбач ничуть не испугался. Гроз в своей жизни он повидал несчитано, и еще ни разу ничего опасного при сем не случалось. Странным было лишь то, что небо загрохотало при ясной погоде. Обычно гром сопровождался дождем, причем проливным. Посему могучий вожак поднял голову и тут же услышал упругий до болезненности звук снова. А еще он заметил появившееся среди кустов белое облако… Но было оно настолько далеко, что беспокоиться не стоило. Что бы это ни было – его семье оно навредить не способно.

Тут Горбача отвлекло куда более важное событие: Рыжана, самая первая его подруга, вдруг упала и перестала шевелиться. А потом рядом с нею рухнула возмужавшая Травница. Вожак приблизился и с удивлением увидел у обеих на голове кровавые пятна. Это было странно, ибо товлынги иногда слабели и умирали – увы, с этим приходилось мириться. Но они никогда не истекали кровью. Кровью истекают от ран!

Внезапно жалобно заскулила Зеленуха, качнулась, сделала несколько шагов в сторону и свалилась в кустарник. И тоже – на ее голове появилось кровавое пятно. Это было странно, непонятно. Такого мудрый Горбач еще никогда не видел.

Послышался грохот – и с ног повалилась еще одна из его подруг.

У Горбача зародилось подозрение, что грохот и смерть как-то связаны, но… Но размышлять над этим было некогда. Если где-то случается что-то опасное – это место нужно скорее покидать, а не тратить время на долгие думы. Вожак тревожно затрубил и повернул по просеке прочь. Над кустарником прокатился новый оглушительный гром – и еще одна самка, резко остановившись, закачалась, припала на передние ноги, потом на задние, свалилась на бок.

Горбач перешел на мерный бег. Прочь, прочь из этого места! Виноват во всем, похоже, гром… Но все равно – прочь! Ибо нигде более ничего похожего не происходит.

* * *

Продравшись через кустарник к проеденной волосатыми слонами просеке, казаки покачали головой от восхищения:

– Ну, ты даешь, Матвей! Глаз-алмаз. Шесть выстрелов, шесть туш! Да еще через дым!

– Ух ты! А самый большой, однако, ушел, – не удержался от попрека Ухтымка.

– Старый он, – скривился Серьга. – Мясо жесткое.

Оправдывался он так или вправду специально по вожаку стрелять не стал, никто не понял. Во всяком случае, на лице казака не дрогнул ни один мускул.

– Так, хватит стоять! – спохватился Силантий. – Не для того мясо добывали, чтобы оно тут затухло. Давайте быстро свежевать, резать и к стругам таскать. На шесть туш нашего запаса соли не хватит, так что еще сегодня до ночи все на леднике быть должно! Шевелись, шевелись, служивые! Не простаиваем!

* * *

Пушечный выстрел расслышали даже в остроге. Скучающий в дозоре на прибрежной башне Василий Бескарманный сразу повернул голову на звук, подобрался, подтянул прислоненную к зубцу рогатину. А когда хлопнул второй выстрел, смог различить даже далекий дымок. Перебежав башню, он заложил пальцы в рот и залихватски свистнул, крикнул во двор:

– Эй, бабоньки, атамана кличьте! Неладное что-то на берегу.

Впрочем, разбойничий посвист был слышен во всех уголках острова, и воевода Иван Егоров в сопровождении неизменного немца сам поднялся из подклети, увидел призывный взмах караульного, быстро взметнулся наверх, отрывисто потребовал:

– Сказывай!

– Вон, пелена у горизонта над кустами, видите?

– Вроде как туман какой-то стелется… – пожал плечами Ганс Штраубе.

И тут, как по заказу, над кустарником появился очередной плотный белесый клуб, а спустя некоторое время докатился и гром пушечного выстрела.

– Святая Бригитта, неужели еще ватага какая сюда забрела? – перекрестился рукоятью стилета немец.

– Или охотники наши зверя бьют, – куда более спокойно поправил его атаман.

– Из пушек? На каждой перезарядке? – С берега докатился еще один выстрел, и Штраубе вскинул палец: – О, слыхал? Как от татарской кавалерии отбиваются!

– Проверить в любом случае не помешает, – кивнул Егоров. – Собирай всех свободных казаков и туда отправляйся.

– Слушаю, атаман! – Немец с грохотом скатился вниз по ступеням.

– Ганс!!! – спохватившись, крикнул ему вслед воевода, но сотник его уже не услышал. Атаман подумал и махнул рукой: – Ладно, сам припасы наверх подниму. Там лишние клинки будут нужнее.

Вскоре два струга, полные вооруженных людей, отвалили от острова. А атаман, готовясь к возможной обороне, прошелся по башням и поднял наверх, к караульным, бочонки с зельем и жребием к кулевринам и по паре пищалей. Караульных на это отвлекать не полагалось. Караульный за подступами к стенам наблюдать обязан, а не оружие тягать.

Теперь, когда в остроге имелись в достатке и порох, и пули, за укрепление воевода особо не волновался. Тем крепости и хороши, что их даже несколько человек способны супротив тысяч оборонить. Куда больше Ивана Егорова беспокоило возможное появление других охотников за колдовским золотом. Ни ему самому, ни его ватажникам делиться добычей очень не хотелось.

В неизвестности, с готовыми к бою пищалями и кулевринами острог провел несколько тревожных часов – а потом к берегу стали подваливать тяжело груженные струги, кровавые от свежего парного мяса.

– Открывай подклети, хозяева! – закричали усталые, но веселые казаки, спрыгивая на пляж и выволакивая свои корабли. – Корзины для добра тащи да бочонки с солью выкатывай!

На острове закипела работа, в которую пришлось включиться всем, и мужчинам и женщинам. Разобрав все корзины, мешки и ведра, что были в крепости, люди нагружали их крупными кусками присыпанного солью мяса, тащили их в ворота и вниз, выгружали там на оплывшие за лето куски льда, после чего тут же спешили обратно, чтобы снова нагрузиться и пуститься в обратный путь. Работа была нудной и тяжелой, но никто не роптал. Все знали, что этим мясом они будут питаться все долгие холодные месяцы и чем больше запасут – тем сытнее доведется зимовать.

В первый струг загрузили все бочонки с солью, что имелись в запасе – и он отплыл обратно в залив, второй отправился следом уже налегке. Тем временем к берегу приткнулся третий – и к нему тоже выстроилась череда баб с лукошками и ведрами. Мужики-то в большинстве на берег ушли, там разделкой и погрузкой занимались.

Потом был четвертый струг, и пятый, и шестой. Ночь выдалась ясной, лунной, и потому работа продолжалась и на острове, и на берегу. Только на рассвете, уже после третьей ходки, струги наконец вернулись домой, торжественно выгрузив один за другим двенадцать свежих бивней, а сверх того – шесть огромных мохнатых шкур, каждой из которых можно было накрыть любой струг целиком, да еще и края до воды свешиваться будут.

– Гуляем! – решил атаман Егоров, понимая, что после такого напряжения людям нужен отдых. – Ганс, бочонки с брагой у нас еще остались? Тащи все! После такой охоты и повеселиться не грех!

– Ура-а!!! Любо атаману! Гуляем! – оживились ватажники.

– Может, пусть лучше сперва выспятся? – с сомнением переспросил немец. – Они же с устатку по паре ковшей выпьют, да и сомлеют!

– Вот пусть выпьют, да и отсыпаются, – так же тихо парировал атаман. – С хорошим настроением, да побыстрее…

– Понял, герр атаман, – кивнул Штраубе. – Сей минут исполним.

Вскоре крупные темно-красные куски товлынгова мяса, нанизанные на длинные вертелы, уже жарились у длинных очагов, роняя на угли капли янтарного жира, тут же вспыхивающие синими огоньками, источая сочный едкий аромат, покрываясь шипящей коричневатой корочкой. Казаки и полонянки, смеясь, по очереди черпали сладкую пенистую брагу из трех бочонков, поставленных у стены внутри загородки.

Посреди этого веселья только Маюни бродил с тревогой во взгляде, заглядывая в лица пирующих ватажников, заворачивая в двери башен, пристроек. Когда он направился к люку в подклеть, его нагнала Митаюки, положила руку на плечо.

Шаманенок развернулся, поморщился, отступил на шаг:

– Чего тебе надобно, ведьма?

– Перемолвиться хочу.

– Не о чем мне с тобой говорить, отродье трупное!

– Вот как? – Юная чародейка прикусила губу. – Ну и пропади ты пропадом! Сам Устинью свою ищи!

– Что-о?! Стой, ведьма! – кинулся к Митаюки остяк. – Что ты с ней сделала?!

– Не я сделала. Это Настя, жена атаманова, про нее слух дурной пустила. Вот Устинья и не снесла…

– Ты лжешь, проклятая ведьма!!! – ткнув в нее пальцем, с ненавистью прошипел Маюни. – Твой язык есть гниль навозная, твои речи поганы, как тухлые потроха, в каждом слове твоем вонь и мерзость!

– Я с радостью стерла бы тебя в порошок, грязный, вонючий, тупой дикарь! – так же зло ответила чародейка. – Раздавила бы, как опарыша в лепешке спинокрыла, брезгливо, но без труда. Лишь из-за подруги своей и терплю. А сейчас она из-за Настьки в море сбежала, в Пустозерск на лодке поплыла.

– Как… – побелел от ужаса остяк. – Она же сгинет!

– А я тебе про что, тупая отрыжка нуера?! – влепила ему пощечину Митаюки. – Очнись! Спасать Устинью надобно, пока далеко не ушла! Василь Яросеев дорогу объяснял, так сказывал, вдоль берега идти надобно и на ночь там останавливаться. Мыслю, так она и поступит. Четыре дня тому отплыла! Руки бабьи слабые, плыть будет медленно. Ты меня слышишь, шаманенок? Маюни, очнись! Ты меня слышишь?!

Паренек, глядя по сторонам шальным, потусторонним взглядом, провел кончиками пальцев по подбородку, потом вдруг сорвался с места и побежал. Ни оплеухи, ни слов чародейки он, похоже, даже не заметил.

Митаюки не спеша пошла следом, и когда вышла из острога, шаманенок уже вовсю рыскал по стругам. Залез в один, другой. Что-то взял, что-то сдвинул, что-то переложил. Подобрал какой-то куль, схватил под мышку скатку. Добежал до челнока, погрузил в него, вернулся, забрал еще мешок, отнес к челноку, столкнул на воду, сел на корму и решительно заработал веслом, быстро рассекая сверкающую утреннюю гладь моря.

Легкая лодка уходила все дальше и дальше, и расходящиеся от кормы волны терялись в морском просторе, растворяя в нем самую память о шустром и крикливом, а ныне бесследно исчезнувшем из острога шаманенке…

– Ты избавилась от своего самого опасного врага, дитя мое, и тебе даже не потребовалось использовать силу нашей колдовской мудрости, – услышала Митаюки присвистывающий шепот. – Хвалю, это испытание ты прошла достойно. Теперь я с гордостью назову тебя своей ученицей и передам тебе все тайны, которыми владею.

– Благодарю, уважаемая Нине-пухуця. Это большая честь для меня. – Юная чародейка поклонилась вслед быстро исчезающему в утренних солнечных отблесках челноку.

– Тебе обидно, – поняла ее служительница смерти. – Ты одержала большую победу, ты добилась успеха, ты одолела врага, но тебе некому похвалиться этим, негде этим гордиться. Будь осторожна, дитя мое. Если победы твои станут слишком явными, ты обретешь отнюдь не славу, ты накликаешь на себя проклятья!

– Ты проклинаема всем миром, могучая Нине-пухуця, – наконец-то обернулась к принявшей истинный облик старухе юная чародейка. – Как тебе живется с этим?

– Это тоже слава, дитя мое. – Бесцветные губы древней злой колдуньи растянулись в улыбке. – Всем нравится слава. Пусть даже она воплощается в проклятия, а не в почет и поклонение. Самая проклинаемая в подлунном мире! Я не удержалась… Получила свою долю славы. Но разве ты хочешь этого?

– Я хочу править миром, – пожала плечами Митаюки. – Без всего остального я с легкостью обойдусь.

Глава 2
Осень 1584 г. П-ов Ямал

Духи нижнего неба

Пирушка закончилась быстро, а работы удачная охота ватажникам добавила преизрядно. Шесть огромных шкур нужно было тщательно промездрить, дабы оставшийся жир и пленки с жилками не загнили, подсолить, чтобы сама кожа тоже не портилась, высушить с разминанием – дабы не затвердела, не одубела, потом хорошенько прокоптить, промазать дегтем, зажировать… В общем – так просто снятая шкура в хорошую кожу не превращается.

Опять же – длинный ворс товлынгов для одежды неудобен, и его пришлось долго и тщательно подрезать, оставляя всего на пару пальцев в длину, а получившиеся груды шерсти – тоже мыть, вычесывать, валять, мыть, топтать… Только так из шерсти теплые вкладки для колыбелек, кошма и валенки получаются.

Причем занимались выделкой в основном женщины, ибо обычных дел тоже никто не отменял: заготовка дров, проверка ставней и ловушек, сторожевая служба, достройка амбаров, установка перекрытий, навесов. И самыми тяжелыми работами занимались, естественно, мужчины. А мездрение шкуры это что? Ползай себе да скреби тупым ножом под коленями.

Работа растягивалась почти на все светлое время дня. Который, впрочем, к зиме очень сильно «похудел». Света от далекого колдовского солнца до острога дотягивалось совсем немного, хватало только на сумерки – когда силуэты вокруг видишь, а вот детали скрадывает темнота. И чтобы ничего не напортить, женщины уходили к очагу, к теплу, свету и мужской компании. Там работы было уже меньше, и мало кто беспокоился о нехватке пары рук молодой чародейки – что уходила в противоположную сторону и садилась на берегу, поджав ноги, опускала руки на колени, ладонями вверх и начинала тихонько петь, подражая ветру, подлаживаясь к шуму волн и крикам чаек.

– Ты должна ощущать мир вокруг всем своим существом, ты должна стать его частью. Ты должна не отличаться от него. Никак. Совсем никак, – учила древняя Нине-пухуця, усаживаясь рядом и тоже затевая заунывную мелодию. – Мы должны тратить на это все свободное время, дитя мое. Научиться. Уметь. Не забывать. Ибо для нас, служительниц смерти, сие умение есть важнейшее из всех. Стать частью ветра и волн. Стать частью листвы и дождя. Стать частью света и теней…

– Как я узнаю, что постигла твой урок, уважаемая Нине-пухуця? – вздохнула Митаюки-нэ. – Что поднялась на эту ступень мудрости?

– О, это очень просто, дитя мое, – прикрыла глаза мудрая злобная старуха. – Ты видишь чаек на берегу? Если ты сможешь полностью слиться с миром, станешь неотличимой от него тенью, ветром, волной… Если ты постигнешь этот урок, то сможешь пройти мимо чаек, и они тебя не испугаются. Ибо не заметят тебя, частицу привычного им моря… Дитя мое, ты повернула голову. Значит, ты не ощущаешь чаек, тебе нужно на них смотреть. Это плохо. Ты еще совсем не готова.

– Это невозможно, Нине-пухуця, – покачала головой Митаюки. – Стать невидимой для чаек? Боюсь, сия мудрость доступна токмо тебе одной.

– Сия мудрость доступна всем, потратившим достаточно стараний, – невозмутимо ответила колдунья. – Ты происходишь из знатного рода, твои способности превышают все, о чем только могут мечтать прочие девы народа сир-тя. Но способности ничто, если не подкрепить их терпением и старанием. Довольно разговоров! Слушай море. И пой вместе с ним.

* * *

Море в эти самые минуты слушала и Устинья.

Слова Насти, которую она считала своей подругой, чуть ли не сестрой, которой доверяла, показались ей ножом, вонзенным в самое сердце. Устинья до самого конца не верила, что это именно она распускает подлые слухи об удовольствии от изнасилования менквами, что именно она напоминает всем о том давнем позоре. И вот – услышала эти слова из собственных Настиных уст.

Все сложилось разом: и позор, и насмешки, и воспоминания о боли, тяжести и вони людоедов, и понимание того, что это не кончится никогда. Что воспоминание о похотливых зверолюдях будет возвращаться раз за разом, что забыть о нем не дадут. Что кривые усмешки, перешептывания, перемигивания – это навсегда. Что раз за разом будут крутиться вокруг нее эти вопросы: «Хорошо ли было тебе с ними, Устинья?»

Она просто бежала. От позора, боли, воспоминаний. Села в лодку и поплыла. Не куда-то туда, где будет хорошо, – а прочь из того места, где хорошо уже точно не будет.

Прочь, прочь, прочь!

Туда, где ее не знают – ни имени, ни роду, ни племени. Туда, где некому будет показывать на нее пальцем, смеяться над ее позором и спрашивать о достоинствах менквов…

– Фу, мерзость! – аж передернуло казачку.

Она не знала, куда плыть, – но в голове уже всплыли советы бывалого кормчего Васьки Яросеева двигаться вдоль берега, останавливаясь на ночь на суше и там же пережидая плохую погоду. А уж про места, где можно жить спокойно далее, отринув прошлое, она за последние дни наслушалась столько, что именно о бегстве в первую очередь и задумалась. Год назад от позора голову в петлю совала, да Маюни вытащил. Ныне об этом вспомнила лишь вскользь. Да и то – как можно? Грех ведь смертный! Зачем на себя руки накладывать, коли исчезнуть живой труд совсем небольшой?

Работа веслом, поначалу казавшаяся легкой, уже через несколько часов стала утомлять. А вместе с усталостью утихали и гнев, и ненависть, и отчаяние. Тяжесть полупудовой деревянной лопасти постепенно занимала в голове все больше и больше мыслей, а гребки стали редкими и не столь сильными. В плечах нарастали боль и слабость, живот подвело. Устинья отложила весло, пробралась по лодке до носа, к куче какого-то тряпья. Там, под драной, воняющей рыбой рогожей, обнаружилась сеть для ставня, закопченный котелок, мешочек с солью, несколько больших деревянных крюков да ткацкий челнок с толстой, суровой крапивной нитью. Не иначе, лодка была рыбацкой, на каковой казаки верши проверять плавали.

– Нечто у них с собой не было ничего?! – в отчаянии разворошила снасти девушка и обнаружила у борта плетенную из лыка сумку. Торопливо открыла и с облегчением перевела дух: там лежало несколько вяленых рыбин и целый пласт соленого мяса в два пальца толщиной. Похоже, рыбаки себе ни в чем не отказывали, припасов на неделю вперед заготовили. А может статься, припасы брали на день – да на берегу свежей рыбкой лакомились, о вяленую зубы не ломали. Вот она и накопилась.

Устинья достала нож, привычно проверила на ногте заточку, отрезала себе от мяса две тонких полоски, сунула в рот, старательно пережевывая тугие волокна, вернулась на корму и снова взялась за весло, теперь уже гребя без спешки, сохраняя силы.

Яросеев сказывал, до Пустозерского острога дней за десять доплыть можно. Рыбу и мясо, коли беречь, на неделю растянуть можно. Ну, еще дня три потерпеть. А там – люди, жилье. Нечто не пожалеют Христа ради живой души? Узнать там, на Печоре, где обитель ближайшая, да в трудницы записаться. От трудниц никто и никогда не отказывается, руки рабочие завсегда везде нужны…

Взмах, гребок, отдых… Весло плывет сзади по воде, не утомляя рук и подправляя направление. Взмах, гребок, отдых… Плыть так выходило медленнее, но и не столь утомительно. Взмах, гребок, отдых… Путь предстоит долгий, силы нужно беречь. Десять дней… Главное, чтобы с погодой повезло. Если придется где-то несколько дней пережидать, еды уже не хватит.

Когда стало смеркаться, Устинья отвернула к берегу, ткнулась носом в пологий пляж. Отрезала себе еще ломтик мяса – уж очень есть хотелось, а вот чем запить – не нашла. Взяв котелок, она выбралась из лодки, пошла в сумерки. Вскоре под ногами зачавкало. Местность вокруг колдовского солнца была равнинная, влажная. Сухое место найти труднее, нежели озерцо или протоку. Девушка отступила, разулась, чтобы не мочить новенькие сапожки, с любовью сшитые заботливой Митаюки, двинулась дальше босиком. Когда ощутила, что вода поднялась сильно выше щиколоток, наклонилась, зачерпнула, попила. Вернулась к лодке, подумала, расправила лежащую кучей сеть и вытянулась на ней. Постель оказалась вонючей – но мягкой, и вскоре беглянка провалилась в дремоту.

Проснулась Устинья от холода, рывком поднялась. Вокруг царила ночь, становясь все глубже и глубже, изо рта вырывались облака пара. Поежившись, девушка столкнула лодку на воду, взялась за весло, стала грести что есть силы. Уловка помогла – очень скоро казачка согрелась и перешла на обычный, спокойный ритм. Останавливаться смысла не имело. Понятно ведь, что замерзнешь. И не выспишься, и время понапрасну потеряешь.

Когда стало светать, девушка позволила себе небольшую передышку, отрезав еще несколько ломтей солонины. Ради воды высаживаться не стала – решила дождаться ближайшего ручейка и зачерпнуть воды прямо с борта.

На солнце, пусть даже и сидящем низко над горизонтом, стало заметно теплее. Устинья даже слегка сомлела и стала клевать носом. Кабы сидела просто, а не гребла – точно бы уснула. Берег медленно катился назад, став уже совсем не таким, как возле острога. Тут не было зарослей кустарника, не стояло высоких лесов на горизонте, не зеленели густые травы. Камни и пляжи все больше укрывал густой мох, коричневый и ломкий на вид. Деревья встречались лишь изредка. Но и те казались насмешкой над настоящими: низкие, в рост человека, все из себя корявые, с отдельными веточками, похожими на растопыренные больные лапки.

Взмах, гребок, отдых… Взмах, гребок, отдых… Теперь она вроде не уставала, однако есть хотелось до ужаса, в животе даже что-то попискивало, и потому Устинья отрезала себе еще ломтик. А ближе к вечеру – еще.

Когда вокруг начало темнеть, Устинья даже обрадовалась – уж очень ей хотелось отдохнуть. Да и сонливость никуда не пропала. Взглянув на кучу сетей, она вдруг сообразила, что на них можно не только спать. Ими можно еще и укрываться! Разобрав кучу еще раз, раскрыв шире, Устинья легла на одну сторону получившейся подстилки, а другую накинула сверху, завалив себя прямо с головой. Уловка помогла – девушка быстро согрелась и провалилась в глубокий, крепкий сон.

Утром она обнаружила возле лодки звериные следы: содранный мох, перевернутые камушки, клочья шерсти на краю борта. Устинья торопливо столкнула лодку и только после этого заглянула в сумку. Вяленого мяса там оставалось всего на раза три порезать, и путница решила его поберечь. Разломала тушку распятого сига, оборвала часть спинки и, неторопливо рассасывая, взялась за весло.

Взмах, гребок, отдых… Взмах, гребок, отдых…

Солнце медленно кралось над горизонтом, однако теплее отчего-то не становилось. С каждым выдохом изо рта вырывался пар. И, кажется, он даже становился все гуще и гуще.

Беглянка оглянулась. Второе, колдовское солнце, к которому она успела так привыкнуть, тоже стояло низко-низко над горизонтом. И тоже почти совсем не грело.

– Что же будет, когда оно скроется совсем? – прошептала Устинья.

Наверное, ничего хорошего… Но она в пути уже третий день. Осталось всего семь. Совсем немного. Гребля согревает, укрытие на ночь есть. Можно потерпеть. И Устинья снова взялась за весло.

К вечеру рыбина кончилась – а она как была голодной, так и осталась. Поэтому Устинья отрезала себе еще пару ломтиков мяса и устало забралась в отчаянно воняющую рыбой сетяную постель.

В этот раз из объятий сна путницу опять вырвал холод. И опять девушка спаслась от него только старательной греблей до самого рассвета. Однако и поднявшееся солнце не принесло облегчения. Яркие лучи осветили мир вокруг – но ничуть его не согрели. Колючий морозец забирался под кухлянку и покалывал уши, щипал ноги через сапоги, встречал дыхание на губах, обращая его в густой пар. Берег же радужно светился яркими отблесками на ветвях деревьев, на прибрежных камнях, на моховом ковре, укрытыми, словно шубой, толстым слоем инея.

Устинья гребла и гребла, не зная, что для нее важнее – согреться или покушать?

К полудню она все-таки достала и разобрала еще одну рыбу и до конца дня ела маленькими кусочками, в коротких перерывах между взмахами весел.

– Три дня… Мне надобно выдержать всего три дня, – бормотала она. – Четыре я уже в пути, значит, осталось всего ничего. Скоро будет поворот к устью Печоры. А там уже, совсем рядом, и острог…

Она старалась изо всех сил, однако с каждым гребком ей почему-то становилось не теплее, а чуточку холоднее – и в этот вечер Устинье, несмотря на усталость, уже не хотелось останавливаться. Однако ночь сгущалась, глаза слипались, руки переставали слушаться, и казачке пришлось-таки повернуть к берегу.

Путница перешагнула через борт, вытянула лодку чуть дальше на сушу, прошлась немного вперед-назад, разминая ноги. Потом нарезала и доела остатки мяса.

На небе поблескивали холодные звезды, и им в ответ сверкала с земли красочная шуба изморози. Это было красиво. Красиво, как в сказке. Устинье захотелось, чтобы эти ледяные изумрудики взлетели в воздух и закружились вокруг нее в хороводе, запорхали, подобно бабочкам…

Беглянка тряхнула головой, поймав себя на том, что засыпает стоя. Торопливо забралась в лодку, подложив снизу для тепла драную рогожку, а под голову – сумку с последней вяленой рыбиной, нагребла сверху сеть и свернулась калачиком, как делала когда-то в детстве, когда под тощим покрывальцем становилось уж очень холодно. Веки опустились – и вокруг нее снова закружились изумрудные бабочки. Они приближались и отлетали, закручивались вихрем и останавливались, пытались сесть на плечи, на грудь, на лицо, покалывая девушку тонкими лапками.

От крыльев бабочек струился радужный свет, стреляя синими, красными, зелеными лучиками, расцвечивая ими небо и землю, превращая равнину в цветочный луг, на котором паслись широкогрудые олени с ветвистыми рогами, гуляли могучие мохнатые зубры, кряжистые, как гранитные уступы, отдыхали белые волки, плясали мелкие пушистые собачки. Над этим прекрасным миром засияло горячее солнце, в нем было тепло и покойно, радостно, счастливо. В нем волки не охотились на оленей, в нем зубры не рвали травы, в нем птицы не ловили прекрасных ярких бабочек, вьющихся вокруг Устиньи…

Звери как-то неожиданно повернули к ней свои морды, словно хотели о чем-то узнать. Она подняла руку, позволив сесть на ладонь нескольким бабочкам, рассмеялась и пошла на луг…

* * *

Для Маюни этот день стал невероятно тяжелым испытанием. Половину дня и всю ночь он вместе с другими казаками свежевал огромные туши, резал мясо, носил его на берег, складывая в струги, спешно возвращался обратно за новым грузом. Вымотался следопыт изрядно – однако же, когда все смогли отдохнуть, проклятая ведьма сир-тя огорошила его известием о бегстве Устиньи.

Остяк вырос в здешних местах и хорошо знал, что зимой здесь даже умелому охотнику в одиночку выжить непросто. А уж женщине, да еще из чужих краев… Его Ус-нэ, его прекрасная белая дева, которой он собрался посвятить свою жизнь, – она уплыла навстречу смерти!

Искать виновных юному шаману было некогда, мысли направились лишь на то, что нужно делать для спасения светлой девы. Уже через несколько мгновений следопыт собрался, выбрав самый легкий, а значит – самый быстрый берестяной челнок, бросив в него сыромятные шкуры от казачьих волокуш, тяжелый плотницкий топор, туесок с сушеным мясом, толкнул лодку на воду и взялся за весло. Спасибо мерзкой Митаюки – он знал хотя бы направление.

Второй удачей стал наступающий рассвет. У него впереди был полный световой день!

– Четыре дня… – Остяк стоял на одном колене, быстро работал веслом и гнал челнок с такой скоростью, что вода аж шипела, выскальзывая из-под берестяного днища. – Одна, на тяжелой лодке… Устинья сильная, но уж не такая, чтобы с воином тягаться… Вдвое медленнее поплывет… Челнок легче… Это еще вдвое… За день догоню…

Лодка шипела, как змея, чуть приседая после каждого гребка, и снова выпрыгивала из воды, норовя забраться на гребни волн. Море было милостиво к остяку и не бурлило, качаясь длинными пологими валами, низкое солнце ярко светило вдоль земли с кристально чистого неба – и это небо пугало юного шамана больше всего. Ясные ночи самые холодные, а он не помнил у Устиньи иной одежды, кроме сарафана и его легкой кухлянки. Между тем северные земли бывают очень, очень холодными. Особенно там, где нет колдовского солнца, а истинное надолго прячется за горизонт.

Маюни греб не переставая, не замечая ни усталости, ни голода; забыв обо всем, кроме Ус-нэ, опять ищущей погибели где-то там, впереди, на мрачных ледяных берегах.

Узкая и длинная берестяная лодочка неслась со скоростью бегущего человека, час за часом скользя по гладкой воде. Колдовское солнце уже давно исчезло, скрылось позади за краем берега, за вершинами далекого леса, забрав с собой половину тепла. Теперь встречный ветер стал колючим, от днища челнока тянуло морозцем, и ноги ощутимо мерзли, изо рта вырывался пар. Однако шаману из древнего рода Ыттыргын все это было нипочем. Он даже лучше себя почувствовал – не так парился, непрерывно работая веслом.

Настоящее, южное солнце, ненадолго приподнявшись над водами впереди, покатилось вниз, начало медленно тонуть – и вместе с ним над волнами и берегом стала сгущаться мгла.

– Нет, нет!!! – взмолился Маюни. – Не исчезай! В темноте я не смогу найти свою милую Ус-нэ! Я не увижу ее ни среди моря, ни у берега! Не забирай свой свет, милое солнце. Оставь мне хоть немного!

Наивная мольба не принесла пользы – темнота подкралась к следопыту, обняла его, словно укутала непроглядным покрывалом, и только высокие звезды нижнего неба предательски подмигивали охотнику, позволяя разве лишь угадывать силуэт челнока да подсвечивая берег отблесками инея на мху и камнях. Различить же чужую лодку сквозь тьму он не смог бы и в нескольких шагах.

– О боги! О великий Хонт-Торум, о дева Мис-нэ, не поступайте так со мной! – в отчаянии закричал молодой шаман. – Я не могу ждать утра! В ночи семь дочерей отца смерти глазасты, как совы. Они найдут мою Ус-нэ, они сожрут ее душу, оледенят ее тело, они не дадут ей дождаться меня, услышать слово мое, обнять меня, ответить на мою просьбу! Помогите мне, вашему потомку! Помогите охотнику из рода Ыттыргын! А-а-а…

Маюни повернул к берегу, выпрыгнул из челнока, сдернул с пояса свой бубен, несколько раз ударил в него, потом содрал через голову малицу и глубоко резанул себя ножом по плечу, принося духам кровавую жертву, снова ударил в бубен:

– Вас зову, предки мои и покровители! Вас зову, боги и духи земли манси! Вас зову, всех кто желает испить моей крови! Приходите ко мне, будьте сыты, духи этого края. Пейте меня, ешьте! Но отзовитесь мне, последнему Маюни из зрячего рода Ыттыргын!