Текст книги "Медный всадник"

Александр Сергеевич Пушкин
Медный всадник

© Бычков М. А., ил., 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Предисловие

Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения заимствованы из тогдашних журналов. Любопытные могут справиться с известием, составленным В. Н. Берхом.

Вступление

 
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.



 
 
И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно[1]1
  Альгаротти где-то сказал: «Pétersbourg est la fenêtre par laquelle la Russe regarde en Europe»(«Петербург – окно, через которое Россия смотрит в Европу» (фр.).).


[Закрыть],
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.



 
 
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво;
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова,
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова.







 
 
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса[2]2
  Смотри стихи кн. Вяземского к графине З***.


[Закрыть].





 
 
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.



 
 
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей,
Пехотных ратей и коней
Однообразную красивость,
В их стройно зыблемом строю
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою.
Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,
Когда полнощная царица
Дарует сына в царский дом,
Или победу над врагом
Россия снова торжествует,
Или, взломав свой синий лед,
Нева к морям его несет
И, чуя вешни дни, ликует.





 
 
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!
 
 
Была ужасная пора,
Об ней свежо воспоминанье…
Об ней, друзья мои, для вас
Начну свое повествованье.
Печален будет мой рассказ.
 

Часть первая

 
Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом.
Плеская шумною волной
В края своей ограды стройной,
Нева металась, как больной
В своей постеле беспокойной.
Уж было поздно и темно;
Сердито бился дождь в окно,
И ветер дул, печально воя.
В то время из гостей домой
Пришел Евгений молодой…
Мы будем нашего героя
Звать этим именем. Оно
Звучит приятно; с ним давно
Мое перо к тому же дружно.
Прозванья нам его не нужно.
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто. Наш герой
Живет в Коломне; где-то служит,
Дичится знатных и не тужит
Ни о почиющей родне,
Ни о забытой старине.



 
 
Итак, домой пришед, Евгений
Стряхнул шинель, разделся, лег.
Но долго он заснуть не мог
В волненье разных размышлений.
О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь;
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег. Что ведь есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего, ленивцы,
Которым жизнь куда легка!
Что служит он всего два года;
Он также думал, что погода
Не унималась; что река
Все прибывала; что едва ли
С Невы мостов уже не сняли
И что с Парашей будет он
Дни на два, на три разлучен.
Евгений тут вздохнул сердечно
И размечтался, как поэт:
 
 
«Жениться? Ну… зачем же нет?
Оно и тяжело, конечно;
Но что ж, он молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Он кое-как себе устроит
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокоит.
Пройдет, быть может, год-другой —
Местечко получу – Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание ребят…
И станем жить, и так до гроба,
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят…»
 
 
Так он мечтал. И грустно было
Ему в ту ночь, и он желал,
Чтоб ветер выл не так уныло
И чтобы дождь в окно стучал
Не так сердито…
Сонны очи
Он наконец закрыл. И вот
Редеет мгла ненастной ночи
И бледный день уж настает…[3]3
  Мицкевич прекрасными стихами описал день, предшес-твовавший Петербургскому наводнению, в одном из лучших своих стихотворений – Oleszkiewicz. Жаль только, что описание его не точно. Снегу не было – Нева не была покрыта льдом. Наше описание вернее, хотя в нем и нет ярких красок польского поэта.


[Закрыть]
Ужасный день!



 
 
Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури,
Не одолев их буйной дури…
И спорить стало ей невмочь…
Поутру над ее брегами
Теснился кучами народ,
Любуясь брызгами, горами
И пеной разъяренных вод.
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова,
Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Все побежало, все вокруг
Вдруг опустело – воды вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен.
 
 
Осада! приступ! злые волны,
Как воры, лезут в окна. Челны
С разбега стекла бьют кормой.
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Грозой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища
Плывут по улицам!
Народ
Зрит божий гнев и казни ждет.
Увы! все гибнет: кров и пища!
Где будет взять?





 
 
В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон
Печален, смутен, вышел он
И молвил: «С божией стихией
Царям не совладеть». Он сел
И в думе скорбными очами
На злое бедствие глядел.
Стояли стогны озерами
И в них широкими реками
Вливались улицы. Дворец
Казался островом печальным.
Царь молвил – из конца в конец,
По ближним улицам и дальным,
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы[4]4
  Граф Милорадович и генерал-адъютант Бенкендорф.


[Закрыть]
Спасать и страхом обуялый
И дома тонущий народ.



 
 
Тогда, на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые,
На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений. Он страшился, бедный,
Не за себя. Он не слыхал,
Как подымался жадный вал,
Ему подошвы подмывая,
Как дождь ему в лицо хлестал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал.
Его отчаянные взоры
На край один наведены
Недвижно были. Словно горы,
Из возмущенной глубины



 
 
Вставали волны там и злились,
Там буря выла, там носились
Обломки… Боже, боже! там —
Увы! близехонько к волнам,
Почти у самого залива —
Забор некрашеный да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта… Или во сне
Он это видит? иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
И он, как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может! Вкруг него
Вода и больше ничего!
И, обращен к нему спиною
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.





 

Часть вторая

 
Но вот, насытясь разрушеньем
И наглым буйством утомясь,
Нева обратно повлеклась,
Своим любуясь возмущеньем
И покидая с небреженьем
Свою добычу. Так злодей,
С свирепой шайкою своей
В село ворвавшись, ломит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
И, грабежом отягощенны,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу на пути роняя.
 
 
Вода сбыла, и мостовая
Открылась, и Евгений мой
Спешит, душою замирая,
В надежде, страхе и тоске
К едва смирившейся реке.
Но, торжеством победы полны,
Еще кипели злобно волны,
Как бы под ними тлел огонь,
Еще их пена покрывала,
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь.
 
 
Евгений смотрит: видит лодку;
Он к ней бежит, как на находку;
Он перевозчика зовет —
И перевозчик беззаботный
Его за гривенник охотно
Чрез волны страшные везет.
 
 
И долго с бурными волнами
Боролся опытный гребец,
И скрыться вглубь меж их рядами
Всечасно с дерзкими пловцами
Готов был челн – и наконец
Достиг он берега.
Несчастный
Знакомой улицей бежит
В места знакомые. Глядит,
Узнать не может. Вид ужасный!
 
 
Все перед ним завалено;
Что сброшено, что снесено;
Скривились домики, другие
Совсем обрушились, иные
Волнами сдвинуты; кругом,
Как будто в поле боевом,
Тела валяются. Евгений
Стремглав, не помня ничего,
Изнемогая от мучений,
Бежит туда, где ждет его
Судьба с неведомым известьем,
Как с запечатанным письмом.
И вот бежит уж он предместьем,
И вот залив, и близок дом…
Что ж это?..
Он остановился.
Пошел назад и воротился.
Глядит… идет… еще глядит.
Вот место, где их дом стоит;
Вот ива. Были здесь вороты —
Снесло их, видно. Где же дом?
И, полон сумрачной заботы,
Все ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою —
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.



 
 
Ночная мгла
На город трепетный сошла;
Но долго жители не спали
И меж собою толковали
О дне минувшем.
Утра луч
Из-за усталых, бледных туч
Блеснул над тихою столицей
И не нашел уже следов
Беды вчерашней; багряницей
Уже прикрыто было зло.
В порядок прежний все вошло.
Уже по улицам свободным
С своим бесчувствием холодным
Ходил народ. Чиновный люд,
Покинув свой ночной приют,
На службу шел. Торгаш отважный,
Не унывая, открывал
Невой ограбленный подвал,
Сбираясь свой убыток важный
На ближнем выместить. С дворов
Свозили лодки.
Граф Хвостов,
Поэт, любимый небесами,
Уж пел бессмертными стихами
Несчастье невских берегов.



 
 
Но бедный, бедный мой Евгений…
Увы! его смятенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял. Мятежный шум
Невы и ветров раздавался
В его ушах. Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался.
Его терзал какой-то сон.
Прошла неделя, месяц – он
К себе домой не возвращался.
Его пустынный уголок
Отдал в наймы, как вышел срок,
Хозяин бедному поэту.
Евгений за своим добром
Не приходил. Он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал на пристани; питался
В окошко поданным куском.
Одежда ветхая на нем
Рвалась и тлела. Злые дети
Бросали камни вслед ему.
Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось – он
Не примечал. Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги.
И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь, ни человек,
Ни то ни се, ни житель света
Ни призрак мертвый…
Раз он спал
У невской пристани. Дни лета
Клонились к осени. Дышал
Ненастный ветер. Мрачный вал
Плескал на пристань, ропща пени
И бьясь об гладкие ступени,
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей.
Бедняк проснулся. Мрачно было:
Дождь капал, ветер выл уныло,
И с ним вдали, во тьме ночной
Перекликался часовой…
Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас; торопливо
Он встал; пошел бродить, и вдруг
Остановился, и вокруг
Тихонько стал водить очами
С боязнью дикой на лице.
Он очутился под столбами
Большого дома. На крыльце
С подъятой лапой, как живые,
Стояли львы сторожевые,
И прямо в темной вышине
Над огражденною скалою
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.



 
 
Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался…
Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?[5]5
  Смотри описание памятника в Мицкевиче. Оно заимствовано из Рубана – как замечает сам Мицкевич.


[Закрыть]
 
 
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав. —
Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось…



 
 
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.







 
 
И с той поры, когда случалось
Идти той площадью ему,
В его лице изображалось
Смятенье. К сердцу своему
Он прижимал поспешно руку,
Как бы его смиряя муку,
Картуз изношенный сымал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.



 
 
Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит,
Или чиновник посетит,
Гуляя в лодке в воскресенье,
Пустынный остров. Не взросло
Там ни былинки. Наводненье
Туда, играя, занесло
Домишко ветхий. Над водою
Остался он, как черный куст.
Его прошедшею весною
Свезли на барке. Был он пуст
И весь разрушен. У порога
Нашли безумца моего,
И тут же хладный труп его
Похоронили ради бога.



 

Михаил Бычков
Глазами художника

Записки

Эта книга – авторский проект. Я не ставил перед собой задачу проиллюстрировать «Медный всадник». Мне хотелось создать живописный эквивалент поэмы – сложный, многоуровневый, как и она сама. О ее истории, о разнообразии понимания поэмы исследователями я не пишу, оставляю это пушкинистам. Все, что хотел, я сказал в иллюстрациях. Буквально каждая строка поэмы заставляла меня задуматься, а зачастую – и изрядно помучаться, искать, смотреть, читать, бродить по улицам Петербурга… Некоторыми открытиями, историями, размышлениями мне хотелось бы поделиться.

«На берегу пустынных волн…»

Вот о чем я думал, приступая к работе над портретом Петра Великого. В год основания Санкт-Петербурга Петру исполнился 31 год. Рост его составлял 204,5 см – рост великанский. Из русских царей с ним сравним только Николай I с его 205 см роста. При узких плечах Петр обладал огромной физической силой, владел более чем пятнадцатью профессиями, мог в одиночку построить фрегат, имел мозолистые руки плотника.

Глобальное государственное мышление сочеталось в Петре I с мелочным деспотизмом, которым он изводил подданных. Дела Петра восхищают и ужасают одновременно. «Жесток, суров, бесчувствен», – так охарактеризовал его историк Н. И. Костомаров.

Орденом Андрея Первозванного, им же учрежденным, Петр I был награжден, кстати, шестым по счету, за абордаж шведского фрегата. Оттолкнув гардемарина, он первым взобрался по лестнице и ринулся в схватку на вражеской палубе.

Такой характер был у первого русского императора!

«Прошло сто лет, и юный град…»

Я родился и вырос в сердце Санкт-Петербурга – тогда Ленинграда, – на Моховой улице, в двух шагах от Летнего и Михайловского садов, Инженерного замка, Марсова поля. Каждое утро мы с отцом шли пешком на Васильевский остров, где я учился, а отец работал, по набережным мимо Зимнего дворца, через Дворцовый мост, мимо Кунсткамеры, Академии Наук, Университета, где на другой стороне широченной Невы виднелся маленький Медный всадник. Все это было обычно, с годами примелькалось.

Флер привычности, притупивший мое восприятие города, слетел, как только я взялся за «Медный всадник». Я погрузился в изучение материалов для иллюстраций: видов Петербурга, истории его строительства, – и понял, что я, коренной петербуржец, города не знаю. Постепенно в процессе работы я открыл для себя город заново, во всей его красоте и необычности. Если в работе над иллюстрациями к новеллам О.Генри я постигал Америку начала ХХ века через фотографии, каталоги торговых домов, то для того, чтобы почувствовать Петербург Пушкина, мне просто нужно было выйти на улицу из мастерской – и вот он рядом, весь перед глазами.

Центр города до наводнения 7 ноября 1824 года был другой. Не было Александровской колонны, не был достроен Главный штаб, на месте Сената и Синода было другое здание. Город поражал гигантскими перспективами проспектов, впечатлением стройности и величия. Нет границ моего восхищения архитекторами Петербурга: Бартоломео Растрелли, Андреяном Захаровым, Карлом Росси, Джакомо Кваренги, Тома де Томоном. Прекрасные архитектурные ансамбли Санкт-Петербурга сперва возникли в их светлых головах!

Надо отдать должное русским царям – их выбор архитекторов для строительства новой столицы был безошибочным.

Вот несколько моих любимых историй об архитекторах Петербурга.

Однажды Тома де Томон в задумчивости завтракал. Жена поставила перед ним овальный поднос с кофейником посередине и двумя чашками по бокам. И архитектор вдруг увидел на месте кофейника – здание Биржи, вместо чашек – Ростральные колонны, овал же подноса описал стрелку Васильевского острова.

На месте нынешней Биржи стояла Биржа, построенная по проекту Кваренги. Она не устраивала русских купцов: по их мнению, здание не выражало мощи России и могущества ее купечества. Биржу решили снести. Возник острый конфликт между Кваренги и де Томоном. Все уладил умница Захаров: он предложил продать Биржу, …и Кваренги успокоился. Но ее никто не купил. Пришлось старую Биржу разобрать на миллион кирпичей – из них и построили новую.

Захаров, великий Захаров, возвел Адмиралтейство на месте петровской верфи на фундаменте Адмиралтейства архитектора Коробова, и, вопреки сомнениям скептиков, сумел водрузить на него шпиль с корабликом, высившийся над прежним Адмиралтейством. Этим Захаров материально и символически воплотил преемственность времен.

В цвете Петербурга первой четверти XIX века преобладал желтый и оттенки розового и серого. Крыши по большей части были красные. Сейчас крыши домов вдоль набережных Невы под стать петербургскому небушку уныло серые. Мощный цветовой акцент дает только ржавая крыша здания Академии Наук.

«Люблю тебя, Петра творенье…»

В иллюстрациях к этой части поэмы я несколько раз нарисовал самого Александра Сергеевича. «Люблю тебя…» – любит он, Пушкин. Фотографий поэта нет. Светопись, уже изобретенная при жизни Пушкина, до России тогда еще не дошла. Из прижизненных портретов Александра Сергеевича я люблю работы миниатюриста Жана Вивьена, из посмертных – шедевр Михаила Константиновича Аникушина, скульптурный портрет Пушкина в рост, стоящий на станции метро «Черная речка». Но больше всего мне помогла посмертная маска Пушкина, лежавшая передо мной на столе и вдохновлявшая меня во все время работы над иллюстрациями к поэме.

«Когда я в комнате моей…»

Во мне живет ощущение присутствия Пушкина.

Мне было лет 25, когда, захватив огромную камеру Linhof, мы с фотографом приехали на Мойку, 12. Я в качестве художника работал над дизайном альбома «Музей-квартира А. С. Пушкина». Опытный фотограф предоставил мне полную свободу в выборе точек для съемки. В волнении и задумчивости, погруженный в теплую атмосферу тогдашней квартиры, я ходил по кабинету Александра Сергеевича с его тростями – с аметистовой и с той, в ручку которой вделана пуговица с камзола Петра I, сидел в его кресле – не в нынешнем, отделанном новеньким малиновым сафьяном, а в старом, что было в полосатой матерчатой обивке. И бумажник его раскрывал, вкладывал в него счет, в те времена «щетъ», перебирал бисерные кошельки Натальи Николаевны, зажигал свечи в канделябрах на стенах. Посмертную маску Пушкина работы скульптора Гальберга (их сохранилось всего 3) брал в руки и осторожно клал на черный бархат для съемки. Казалось, что квартира жилая, а ее хозяин ненадолго вышел. Так я «познакомился» с Александром Сергеевичем.

Та памятная фотосъемка очень пригодилась мне, когда я сел за работу над портретом Пушкина, сидящего в кресле за письменным столом. Прикосновение к подлинным, «живым» вещам Пушкина оказалось для меня очень важным.

Нечто подобное связано у меня с Александром Грином. Изучая материалы о нем во время работы над «Алыми парусами», я выяснил, что Грин, сбежав из ссылки, скрывался под чужим именем в Петербурге и жил на улице Жуковского в том же доме, в мансарде которого я рисую в моей мастерской. На парадной двери была бронзовая ручка, за которую, я уверен, брался Грин. По дороге в мастерскую я сжимал ее в руке – «здоровался» с Грином, пока в начале 90-х годов во время ремонта дома она не исчезла.

Через эти материальные «следы присутствия» – бронзовая ручка, за которую брался Грин, трости Пушкина – как будто протягивается теплая нить, связующая времена, струится некий ток, помогающий понять и почувствовать того, кто жил и творил задолго до твоего рождения.

Ближе к концу работы я рисовал портрет Пушкина с разбросанными на столе листами рукописей, и вдруг подумал, что подлинных-то рукописей Пушкина я и не видел. Договорились о встрече в Пушкинском доме, приезжаю, звоню хранительнице рукописей Татьяне Ивановне Краснобородько, а она мне отвечает: «Мы договорились на среду, а сегодня вторник. Приезжайте завтра. – И добавила: – Это не случайно, что вы сегодня ко мне не попали!». Я поругал себя за рассеянность.

На следующий день смотрю в хранилище подлинную рукопись «Медного всадника». Последняя страница. Рукой Пушкина выведено: «31 октября 1833 года. Болдино». Потом «31 октября» аккуратно зачеркнуто и написано «1 ноября. 5.05». А вчера было 31 октября, и сегодня как раз 1 ноября 2018 года! Я увидел рукопись «Медного всадника», осторожно погладил лист рукой ровно через 185 лет после того, как Пушкин поставил последнюю точку. Мистика!

Рукописи Пушкина мы знаем по репродукциям с репродукций. Вживую они совсем другие. От палевой (свеженькой, несмотря на прошедшие десятилетия!) бумаги, с натиском от летящего пера Пушкина, исходит тепло его руки. Пушкинисты подлинных ру-кописей Александра Сергеевича не видят. К их услугам – прекрасно напечатанные в Италии альбомы с факсимильными репродукциями, изданные на деньги принца Чарльза, связанного дальними родственными узами с нашим поэтом.

Я видел пометки Николая I на полях представленного ему списка поэмы. Они сделаны остро-остро заточенным твердым карандашом. Пометки очень мелкие, похожи на злых насекомых.

Последние годы Пушкин, сын своего века, писал металлическим пером. Писал на листах, в тетрадях и книгах, похожих на бухгалтерские гроссбухи. На просвет на бумаге виден крупный водяной знак «Гончаров». Бумагой со своего завода снабжал Александра Сергеевича брат его жены, Натальи Николаевны, Дмитрий Гончаров. «Продвинутая» Европа в то время уже перешла на бумагу из целлюлозы, в основе которой была более дешевая, но недолговечная древесина. На гончаровском же заводе бумага изготовлялась из тряпья, она – практически вечная. Спасибо Дмитрию Гончарову: благодаря ему рукописи Александра Сергеевича и материально нетленны!

«Люблю зимы твоей жестокой…»

Да, зимы в пушкинское время были жгуче морозными. На Неве возле Александро-Невской Лавры, у Зимнего дворца и напротив Медного всадника воздвигали огромные катальные горки, похожие на диковинные здания или трех-четырехэтажные строительные леса. Вокруг них теснились балаганы, лавки, скакали всадники, носились конные сани и кареты на лыжах. Народ толпился, лез вверх по лестницам, украшенных на площадках – елками, на крышах – флагами, и с криками радостно скользил вниз – лежа, стоя или сидя на чем придется. Нева превращалась в неимоверной ширины улицу, по накатанным колеям которой катили сани.

Больно вспоминать, что этой же белой дорогой Пушкин уехал на Черную речку…

«Сиянье шапок этих медных, / Насквозь простреленных в бою…»

Эта строка меня озадачила. Я позвонил моему другу – художнику Вадиму Шаронову, и спросил: «Не знаешь, что это за „медные шапки, насквозь простреленные в бою“?» – «Конечно, знаю, – ответил Вадим. – Это „павловки“». Дело в том, что после 1807 года русская армия перешла с медных шапок, в которых в XVIII веке воевали все европейские армии, вслед за европейцами, на кивера. Легенда, а, может, и быль, гласит: Александр I шел по Зимнему дворцу и вдруг остановился возле часового – солдата лейб-гвардии Павловского гренадерского полка – и спросил: «А что, братец, покойнее ли стоять на часах в новом кивере, чем в гренадерской шапке?» – «Так точно, Ваше императорское Величество, – ответил часовой. – Стоять покойнее, но в старых шапках нас знал и боялся неприятель, а к новым киверам нужно еще его приучать».

Леонтий Тропин, тот самый часовой, на следующий день был произведен в унтер-офицеры, награжден 100 рублями (огромные деньги по тем временам) и получил право первым приветствовать императора при его появлении перед строем. А Александр I издал указ, по которому предписано было солдатам лейб-гвардии Павловского гренадерского полка носить прежние медные шапки, выбивать на них имена гренадеров, участвовавших в бою, и передавать их из поколения в поколение. Называли эти шапки «павловками». В них полк геройски прошел все войны ХIХ века, пока не прекратил свое существование в 1918 году.

Пушкин, как всегда, знал, о чем писал, и был предельно точен.

«И ветер дул, печально воя…»

Это очень петербургское состояние поздней осени. Я прошел весь канал Грибоедова от Мойки до Крюкова канала, дивясь красоте и разнообразию спусков к воде, примечая старинные кольца для привязи лодок и барж, рассматривая фонари, подходы к мостам. Наконец (ура!) нашел поворот по дуге перил к мосту и подлинный фонарь на гранитном столбике, нужные мне для иллюстрации с Евгением, идущим «из гостей домой».

«И всплыл Петрополь, как тритон…»

В начале Московского проспекта возле Сенной площади и на Васильевском острове на домах сохранились таблички с чертой, обозначающей уровень воды во время наводнения 7 ноября 1824 года. При моем росте 188 см даже мои уши оказались бы под водой!

Я дважды своими глазами видел большие наводнения на Неве. Когда мне было 6 лет, мы ехали от бабушки по залитым водой набережным на огромном черном ЗИМе с занавесками на окнах (то-гда такими были такси, их еще называли «таксомоторами»). Сквозь бахрому занавесок я увидел в черной ночи огромный, весь в огнях, пароход, и подумал: «Это он выдавил всю воду!». Через много лет кто-то рассказал мне, что в тот год в город заходил пароход из Англии.

Второе наводнение я видел в 16 лет. По Неве против течения шли даже не волны, а гигантские водяные холмы песочного цвета, едва не достигая вершин арок Дворцового моста. В воздухе стоял свист. Небо было какое-то белесое. Напротив Инженерного замка Фонтанка кипела на ветру у самых зданий.

Я прочел все, что читал или мог прочесть Пушкин про наводнение. Все же поражает, как он удивительно точно и страшно описал то, что сам никогда не видел.

Вода в тот год дохлестывала до второго этажа Зимнего дворца. Какого цвета тогда был дворец, известно вполне достоверно: сохранились квитанции на покупку пигментов. Во времена наводнения дворец был желто-охристого цвета, при этом колонны были покрашены в легкий палевый цвет. У Александра I был хороший вкус! При Николае I стены стали желтее, колонны выкрасили белым. При Николае II весь дворец вместе с колоннами был закрашен багрово-красной краской.

Цвет крыши собора в Петропавловской крепости, как и крыши всех церквей в городе, был сдержанного сине-зеленого цвета, не было унылой серой оцинковки, как сейчас.

«Осада! приступ! злые волны…»

В то время в Санкт-Петербурге был один-единственный пароход, он ходил в Кронштадт. Когда вода спала, его обнаружили в Коломне: пароход лежал на набережной, уткнувшись носом в окна дома.

«В тот грозный год / Покойный царь еще Россией / Со славой правил…»

Речь в этих строках идет, конечно, об Александре I. На какой балкон вышел государь? В Зимнем дворце есть балкон с видом на Неву, три балкона выходят на Дворцовую площадь. В какой мундир он должен быть одет? Нужна ли свита? Такие вопросы меня занимали. Что чувствовал человек, несший все бремя ответственности за огромную страну, глядя, как бунтующая стихия, реальная и символическая, сотрясает ажурные ворота дворца с двуглавым орлом на их вершине?

«С подъятой лапой, как живые…»

Я вышел из мастерской и через полчаса был возле тех самых львов. Мелькнула шальная мысль залезть на льва – того, что справа (я чувствовал, что Евгений должен был сидеть на нем), но я не решился – в двух шагах от меня, за стеклянной дверью отеля, стоял охранник.

Пушкин знал историю о том, как один петербуржец, застигнутый наводнением возле дома Лобанова-Ростовского, спасся тем, что залез на мраморного льва и просидел на нем, поджав ноги, 3 часа. Столько длилось наводнение (с 12 до 15 часов), унесшее жизни по официальным сообщениям 482-х горожан, а на самом деле, видимо, больше 10 000 человек.

Что видел Евгений, сидя на спине льва? Сквер еще не был посажен. Перед Евгением простиралась огромная пустая площадь до самого Медного всадника и Невы.

«Но вот, насытясь разрушеньем…»

Спас на Сенной, еще не искалеченный перестройками ХIХ века, пережил наводнение. Я нарисовал его таким, каким он был тогда. Очень надеюсь на возрождение собора в его первозданном виде. Без Спаса на Сенной площадь безлика и пуста.

«Утра луч / Из-за усталых бледных туч…»

В ночь после наводнения, к несчастью промокших петербуржцев, ударил мороз. Я нарисовал заледеневший Невский проспект перед Казанским собором.

Забавная деталь: приблизительно с этой точки написан известный пейзаж Ф. Я. Алексеева «Вид Казанского собора в Петербурге» 1810-х годов. На нем возле моста изображен красивый спуск к воде. Я не поверил художнику и не поленился дойти до Дома книги, чтобы осмотреть набережную канала Грибоедова. Судя по гранитной кладке стенки, спуска к воде там никогда не было. Подобных вольных или невольных неточностей в изображениях XVIII – ХIХ веков можно найти немало.

«Кругом подножия кумира…»

Судьбы двух гениев – Этьена Фальконе и Александра Пушкина схожи – они не увидели воплощения своих творений. Обиженный Фальконе уехал из России за 4 года до открытия Медного всадника. Екатерина II не утвердила один за другим все варианты головы Петра I, которые скульптор сделал для памятника. В результате памятник венчает голова Петра I, вылепленная за ночь ученицей и помощницей Фальконе Мари-Анной Колло с маски императора, выполненной Растрелли. Работу Колло Екатерина II приняла сразу, по достоинству оценив портретное сходство и монументальность образа.

Кстати, если быть точным, Всадник вовсе не медный, а бронзовый (в XVIII веке медью называли сплав олова и меди, то есть бронзу), но это название уже прочно прижилось.

Поэма же Пушкина «Медный всадник» увидела свет в неискаженном виде только в ХХ веке. Скульптору не довелось увидеть свое творение законченным и водруженным на Гром-камень, а поэту – поэму напечатанной.

Осознанием гениальности Фальконе я проникался постепенно, в процессе рисования памятника с разных точек. Слитность формальной и символической сторон, безупречность рисунка, идеальная смена контуров силуэта при обходе памятника, напряженность пространства вокруг него, концентрация внутренней энергии – это плоды великого искусства.