Текст книги "Божьи твари"

Шимун Врочек, Александр Резов
Божьи твари

Я даже не успел ничего сообразить. Секунду назад профессор стоял, держа в руках карту, и своим обычным спокойным тоном объяснял, что осталось недолго, что дом вот-вот появится из тумана, и все, наконец, закончится. Его палец медленно путешествовал по расплывшимся линиям, останавливался, возвращался к исходной точке… Вдруг профессор резко изменился в лице, вместе с выдохом изо рта вырвалась струйка крови. Он качнулся, прижимая к животу проклятый кусок бумаги. Затем грузно упал на колени, обдав все вокруг серыми брызгами. На осточертевшей за эти дни черно-белой картинке появились первые цветные мазки; они расползались и бледнели на темной поверхности воды.

Профессор еще мешком заваливался на бок, а Гредин уже направился ко мне. Высокая фигура в болоньевом плаще с натянутым до самых глаз капюшоном, в резиновых – выше колен – сапогах; с огромным рюкзаком за плечами, со слегой в руке. Почти точная моя копия, если бы не нож.

Он шел медленно, проваливаясь в вязкую жижу; я пятился, с ужасом оглядываясь – словно здесь, на болотах, за десятки километров от ближайшего жилья, мне мог кто-то помочь. Липкий туман ложился на лицо, закрывал обзор; мне казалось, что я потерял фигуру из вида, что она вот-вот появится за спиной, нанесет новый мазок на этот неблагодарный холст. Но туман на секунду рассеивался, Гредин появлялся невдалеке, хрипел, сплевывал, шел.

Тогда, повинуясь внезапному озарению, я скинул рюкзак, отчетливо понимая – без него мне не протянуть и пары дней; там еда, медикаменты, компас, моя карта – там вся оставшаяся жизнь; отшвырнул слегу и, развернувшись, бросился бежать.

В первые минуты казалось, что само болото восстало против меня. Передвигать ноги стало трудно, и бег получался несуразный, карикатурный, как при замедленной съемке. Пуститься вплавь было бы проще. Упасть бы сейчас в бурую массу и грести, пропуская между пальцами тягучую слизь. Отплевываться, закрывать глаза…

Гредин вдруг возникал совсем рядом, хватал за шею, вонзал в спину нож, но потом выяснялось, что это ветки полусгнивших берез зацепились за плащ, а недавний приятель кричит нечто вызывающе-обидное приглушенным в тумане голосом. «Чертаев, где же ты? Чертаев! Мы ведь почти у цели!», – летит вдогонку, а перед глазами стоят те двое, оставшиеся в лесу. Наверное, я тоже в чем-то виноват – недоглядел, не предупредил, испугался, в конце концов. Да и как там было не испугаться…

Яростное шипение заставило меня обернуться. Дрожащее красное облако летело через туман, оставляя за собой извивающийся хвост. Оно пронеслось в нескольких метрах над моей головой и исчезло далеко впереди, превратившись в мутную красноватую дымку. Я что есть силы рванул к кустам – нужно было успеть, пока Гредин не перезарядил ракетницу, – перебрался за них, захлюпал дальше, пригнувшись.

Следующая ракета пролетела над самой водой и застряла между кочками, еще несколько секунд продолжая ярко светиться. Гредин стрелял на звук – на шум, который я создавал, но остановиться я уже не мог; ноги сами врезались в воду, в мягкое, оставляя в ряске длинный черный след.

При каждом вдохе грудь прожигало раскаленным металлом. Во рту появился привкус крови.

В третий раз зашипело – но не сзади, а откуда-то сбоку. Краем глаза я увидел красное свечение, лицо обдало горячей волной. В этот момент моя нога неудачно подвернулась, и я со всего размаху полетел в воду. Но перед тем, как упасть, мне почудилось, будто от кустов неподалеку отделилась неуклюжая горбатая фигура.

Болото хлынуло в нос и в рот. Умело воспользовалось неосторожным вдохом, чтобы проникнуть дальше, в глотку, в пищевод; хотя сетка задержала основную массу, мягкие крупицы просочились сквозь ячейки. Я захлебнулся, судорожно рванул сетку с лица и начал кашлять. Потом меня вывернуло.

Дальше я бежал вслепую, без оглядки, выжимая из себя остатки сил. Без накомарника стало легче дышать, но теперь в рот забивалась мошка. Я бежал и думал, что Гредин не бросит слегу, не бросит рюкзак, ему еще предстоит обратный путь. А мне уже терять нечего, мне главное – не угодить в топь.

Еще два раза пролетала ракета, но уже совсем далеко. Значит, Гредин распотрошил последний рюкзак – каждому из нас полагалось по три заряда. В наступающей темноте все труднее было выбирать маршрут, я то проваливался в воду, то продирался через кусты.

Дом показался из тумана неожиданно. Бревенчатая громада на высоких деревянных сваях одиноко высилась над топью. Черные проемы окон угрюмо глядели на потерявшегося в болотах человека. Я дохлюпал до дома, встал, обняв сваю. Дом навис надо мной.

– Так вот ты какой, – сказал я, погладил ладонью влажное дерево. – Наконец-то мы встретились.

* * *

Посреди комнаты стоял длинный деревянный стол. Разбухшая, подгнившая столешница разошлась – словно под тяжестью позеленевших кружек и перевернутой глиняной миски, поднимать которую ну совершенно не хотелось. Человек есть то, что он ест? Да уж. Скамьи были аккуратно придвинуты к стенам, серый с дымчатыми прожилками мох скрывал места стыка.

Я огляделся. Где тут помещалась сотня? Человек тридцать, не больше. Максимум сорок.

И главное: где золото?

Воды в доме было по щиколотку – видимо, после недавних дождей. В дальнем конце комнаты находилась большая кирпичная, некогда беленая, печь. Сейчас в память о побелке остались отдельные серые куски, родимыми пятнами разбросанные по одряхлевшему телу. Вывалившиеся кирпичи лежали в воде горкой, а рядом накренился огромный, в полтора обхвата, котел.

В потолке прямо над столом зияла дыра, оскалившаяся обломками досок. Через нее все эти годы проникали дождь и снег, разрушавшие старый, с любопытной историей, дом. Вернее, любопытной была история тех, кто этот дом построил.

Жирники.

Давно, еще до революции, их признали «зловредной сектой», опасной для государства. На самом деле, зловредность была скорее предлогом. В начале лета 1907 года сектантов должны были взять облавой, людей разогнать, верхушку отправить в монастырскую тюрьму, но – не успели. Кто-то предупредил старца Серафима. Пророк медлить не стал. Поднял жирников (их было человек сто при нем) и всем скопом увел в болота. Погоня закончилась ничем. След беглецов терялся в районе глухих топей, куда полиция сунуться не решилась. Больше о секте никто не слышал. Зато легенда о золоте пережила целый век и до сих пор популярна у местных.

«Жирники в самом деле были очень богаты», – рассказывал профессор, шагая по лесу своей неровной быстрой походкой. – «В секту вошли несколько купцов, которые распродали свое имущество, а деньги пожертвовали старцу Серафиму. И деньги те – не бумажки какие-нибудь, а настоящее золото».

– Чертаев! – донесся снаружи приглушенный крик. – Где ты там, Чертаев? Мы же друзья!

Я сжал зубы. Туман искажает звуки – понять, откуда пришел голос, невозможно. Может быть, рядом кричали, может, далеко. Мне бы оружие сейчас. Впервые с момента бегства у меня появилось время на инвентаризацию.

Улов не слишком обнадеживал. Фляжка в чехле, воды на донышке. Ракетница обнаружилась у меня на поясе, повезло, не потерял, но что толку от неё пустой? Я вывернул карманы. Сотовый телефон, зажигалка, какой-то мусор, смятый билет на автобус и еще… чтобменябогавдушумать! патрон для ракетницы. Господи, благослови мою безалаберность! Все-таки забыл положить патроны в непромокаемый рюкзак, несмотря на напоминания профессора. Врешь, Гредин, мы еще побарахтаемся…

Я переломил ракетницу, вставил патрон. Тускло блеснула латунь капсюля. Мы еще поживем, Гредин, сука.

Только профессор знал, где это золото лежит. И вот он мертв, а я стою посреди дома, куда он так стремился. Куда мы все стремились.

Взяв оружие наизготовку, я осторожно обошел стол. Не хватало еще провалиться, доски наверняка гнилые. Тихий плеск воды. Я замер, напрягая зрение. В воде что-то лежало – темное, квадратное. Икона? Остро блеснули лучи оклада.

Фонаря нет. А сотовый тогда на что? Я раскрыл телефон, наклонился – и синим высветил тонкий измученный лик. Христос, православная манера. Надписи вязью, едва читаемые «Исус Христ. Царь Иуд». От времени и сырости сын божий выглядел так, словно рот у него – открытая рана, в которой что-то шевелится. Меня передернуло.

А ведь это не совсем икона… Превозмогая брезгливость, я взялся за жесткие жестяные края. С усилием выпрямился, положил находку на стол. «Исус Христ» смотрел на меня мертвыми отсыревшими глазами. Я отщелкнул застежку, поднатужился. Со скрипом раскрылся деревянный ящик, я увидел толстую тетрадь в черном переплете.

На удивление, обложка оказалась сухая, шершавая. Я раскрыл тетрадь наугад, подсветил сотовым. От зарядки одно деление осталось, надолго не хватит. Хмыкнул. Вот это повезло, вот это я понимаю.

Перед глазами прыгали синие строчки. Передо мной была история старца Серафима, написанная им самим.

2 июля

Пришел мой черед пастись. Скинул я одежды, лег животом на землю (тут главное, найти место посуше) и пополз с именем Божьим на устах. Мошка пила кровь мою, царапали кожу мох и брусника. И плескалась во мне боль встревоженная, зудящая. Я вкушал траву, как теленок и наполнялся травяным соком. Сытости почти никакой, но то не страшно. Мы души кормим, а не тела насыщаем – говорю чадам. Головами закивали – правда, отче. Правда. Веруем, отче.

Запишу для памяти: «У людей души нежные, а тела грубые, и надо, чтобы уравнялось кровяное мясо с эфирной субстанцией».

Мошка – создание диавола, без сомнения. Она здесь злющая, куда там нильским крокодилам.

9 июля

Запасаем туеса с морошкой, брусникой, грибами. Грибов здесь мало, что есть – плохие, на гнилой воде росли. Одна погань, в рот нельзя брать, до того вонючие. Хлеб делаем из коры и мха пополам со ржаной мукой. Но мало ее совсем. Авдотья принесла кашу из коры с брусникой. Что ж, побалуемся брусничкой.

3 августа

Ловим лягушек. Кажется, я уже могу есть это без содрогания желудка и разума. Господи, не оставь раба твоего пред лицом испытаний! И правда, вкусно оказалось, похоже на курицу. А некогда брезговал даже подумать.

12 августа

Вчера ничего не записывал. После дневной молитвы и ночного бдения сил не осталось совсем. Утром, пока все спали, ко мне прокрался Овсей. Не спите, отче? Не сплю, брати мой. Он прислонился заскорузлыми губами к моей щеке. Отче, шепчет Овсей. И мне стало мне стыдно за этого здорового мужика, который наушничает, как последняя баба. Оттолкнул я колючую морду и встал. Негоже, говорю, тебе, брати Овсей, слухи пересказывать. А когда упал он на колени, да покаялся, что наговаривает на Семена из ревности, пожурил я Овсея. Стыдно, сказал ему. И добавил, что исповедь приму, так и быть. В исповеди отказать не могу, ибо Отец Небесный так велит – не отказывай страждущему. Что там брати Семен вытворяет – тоже выслушаю.

И разверзлись уста его, аки нужники.

16 августа

Семен в яме перестал ругаться – только кричит иногда и воет тоскливо, хуже собаки. Люди посматривают на меня косо. Ничего, скоро будут благодарить. Завтра я собираюсь Семена помиловать. Хотя и не стоило бы – за слова пакостные. Значит, дьявольский я сын, а не божий? Ну-ну. Прощу. Язык прикажу вырвать и прощу.

17 августа

Миловать оказалось некого. Прибежал Прошка. Сказать ничего не может, только мычит. Я прикрикнул ласково, он очухался. Кончился, говорит Семен. Как говорю? Совсем кончился. Пришли мы с ним смотреть. В яме воды до половины.

Он всплыл в яме, раздутый, позеленел весь. И глаза открытые – как жабья икра.

6 сентября

Читал этим днем проповедь:

«Ты, человек непрозревший, есть только мясо, вокруг костей обернутое. Кожаный мешок с требухой, дерьмом и кровью – вот кто ты есть!» Надо бы записать и остальное, но не могу сосредоточиться и вспомнить, что именно говорил. Устал чего-то. Запишу завтра.

16 сентября

Ночью ударили заморозки. Бабье лето кончилось. Мужики ходят угрюмые. Бабы плачут. Собрал молитву, что говорил, не помню. Словно снизошло на меня что-то. Теперь просветленные все, истовые. Самому бы так просветлиться. А то мочи совсем нет, Господи.

13 октября

Странно слабеет память, похоже, придется писать проповеди заранее, чтобы не путаться. Желудок уже совсем не болит. Кажется, он теперь маленький и твердый, как греческий орех. Едим мох и мерзлую морошку. Лягух уже нет, легли в спячку.

Авдотья часто плачет по ночам. Хоть бы сдохла уже! Надоела, дура, прости Господи за такие мысли.

22 октября

Проповеди боле не пишу. Незачем. Легкость во всем теле необыкновенная, иногда мне мнится, что сквозь поры кожи пробивается кристально чистый и ясный свет. Неужели это и есть чудо Фаворское? Все вокруг видится в легкой дымке, мысли мои теперь – стеклянные бусины. Я их перебираю в горсти и складываю в узор.

Кашель мой усилился. Сегодня умерло еще двое. Забыл их имена.

23 октября

Мягкими станем, жир небесный. Единение плоти с душой. Когда плоть ест мало, а душа много – в пастбищах духовных она нагуливает чистый небесный Жир, прозрачный, как слеза ангела.

Аминь.

Сегодня умерли братья Прохор и Овсей.

24 октября

Я повелел сложить тела в сарай. Объяснил всем: для грядущего Воскрешения.

Поверили, не поверили, но ворчать перестали.

27 октября

Оттепель. К сараю подойти невозможно. Смрад от него идет трупный, мы хоть и привычны к вони, но тут терпения нет совсем. Чада мои просили захоронить мертвых – мол, болото все съест, но я не позволил.

Нам еще зиму зимовать. Страшно это писать, но лгать себе не стану. На одном мхе не протянем.

27 октября

У меня ощущение, что время остановилось.

Кажется, я уже вижу их насквозь. Свет божий пронизает меня, подобно огню. В каждой твари, в каждой травинке я вижу частицу Господней благодати. Там, где она есть, есть и пища моя.

Умом я понимаю, что нахожусь на грани помешательства. Я один. Больше никого нет. Это уже не люди, нет. У них даже лица стертые. Мертвый Семен видится мне в темноте и во рту его шевелятся черви.

29 октября

Я остался один. Все куда-то ушли. На полу с утра следы мокрые, зеленая тина. За порогом все время шевелится и дышит мокрым. Я не знаю, что.

3 или 4 ноября

Я вижу вас насквозь. Бойтесь меня, Бога отринувшие в час испытаний!

Мерзость шевелится в вас. Черви и лягухи живут в вас. Сосуды стеклянные вы, мерзостью наполненные. Лягушачьей икрой и головастиками, мхом и гнилой водой, личинками и похотью наполнены вы, братия мои бывшие, и вы и есть рекомые лягушачья икра, мох, похоть и гниль.

Проповедовал утром в сарае, кашлял через слово. Ничего, я выдержу, а им легче. Лежат и смотрят на меня, лица светлые.

не знаю, какое число

Вышел сегодня из дома. Душно стало одному, вроде воздуха много, а не дышится.

Я смотрел на болото, запорошенное снегом, в черных пятнах, и молился за братию.

Царю Небесный! Защити детей твоих! Тебе взываю.

какое-то число

Когда они все мертвы, я могу говорить. Я не верю в Бога милосердного. Как иногда я завидовал им, тем, кто верил, и умер с этой верой. Как я их теперь ненавижу.

Бог мой, ты жесток и страшен. Пасмурно чело твое. Полон червей рот твой, смраден поцелуй твой. Любовь твоя оскверняет.

Я плачу сейчас. Кашляю и плачу.

За окном будто ходит кто. И зовет меня.

не помню, какой день

Я смотрю за порог и лиц их не вижу, вижу одну мерзость. Только мерзость вокруг. И запустение.

Сегодня я выйду к ним. Они все меня ждут, твари бога немилосердного. Старец Серафим, шепчут они мне безъязыко, отче, отче.

Лица их мертвые.

Братья Овсей и Семен. Прохор и Авдотья. И другие.

Они ждут меня. И только влажно поют комары в темноте.

Снаружи раздался громкий всплеск. Я вздрогнул, выронил телефон. Он ударился о столешницу и улетел вниз с громким бульканьем. Свет погас. Вот черт.

Я повернулся к окну, сжимая холодную рукоять ракетницы; в ладонь больно впились пластиковые бугорки. Медленно подошел, всмотрелся – перед глазами все еще плыли синие отблески, мешали. Потом я увидел… Сначала ничего не происходило, лишь высокий комариный гул обрушился на меня с новой силой – за время чтения я про него совсем забыл. Потом во влажной темноте возникло еле уловимое движение. Еще одно. Еще и еще. Казалось, движется сам туман, медленно перемешивается с тьмой, наплывает волнами.

Комариный писк все нарастал и нарастал, задребезжали стекла, покатилась и упала со стола кружка. Потом сквозь эту мешанину звуков, сквозь темноту, туман и сырость прорезался отчаянный крик Гредина.

И, захлебнувшись, оборвался.