Текст книги "Полюс вечного холода"

Глава III,
в которой главный герой помимо воли знакомится с подводным миром озера Лабынкыр

Вадим читал когда-то, что люди на территории Якутии жили еще двести тысяч лет назад, в эру палеолита. Они вытачивали кварцитовые ножи, ловили рыбу на костяные крючки, смешивали глину с жиром и получившейся кашицей расписывали валуны и скалы.

Нынче, запертый в пещере, откуда слышалось журчание впадавшей в Лабынкыр реки, он получил возможность лицезреть наскальную живопись во всей ее красе. Он ожидал увидеть каких-нибудь быков, сохатых или, на худой конец, пресловутых мамонтов, но фантазия первобытных живописцев превзошла все чаяния. Пещерный свод покрывали рисунки, чьи сюжеты могли родиться разве что в мозгу, одурманенном сильнодействующим зельем. Свивались в кольца змееподобные рыбины с мордами наземных животных – куниц, росомах, горностаев. Парили аисты с когтями коршунов. Пластались в бешеном беге двухголовые лисы. Но сильнее всех поразил Вадима один урод: колоссальной величины медведище, на шее которого сидела полосатая тигриная башка с раззявленной пастью.

Вот они когда зародились, мифы об Улу Тойоне и его прислужниках! Еще в стародавние времена, задолго до появления суконных шапочек, кафтанов и бисерных узоров. Предки нынешних тунгусов и якутов сочиняли у камелька страшилки, которые застревали в памяти у детей, передавались из поколения в поколение, разрастались до эпических масштабов…

Ах, да! Пора бы рассказать, каким манером Вадим Арсеньев попал в бесплатный художественный музей.

Когда беглянка в лоскутном платье скрылась за деревьями, он снова двинулся к избушке, но не прошел и десятка метров, как был скручен невесть откуда высыпавшими людьми. Они были одеты одинаково – полушубки из меховых полос, низко нахлобученные шапки, широченные штаны, заправленные в сапоги, – но выделялся среди них один, смахивавший на ряженого с ярмарки. Его сухопарое тело облегало что-то наподобие салопа из жеребячьей кожи пегой масти. Пуговицы отсутствовали, их заменяли четыре сыромятных ремешка. На шее у скомороха висела на волосяной веревочке бронзовая бляха с выбитым на ней абрисом летящей чайки.

– Нахаа учугай! – прокаркал он, знаком велел своим подручным подтащить Вадима к яме с бивнями и потыкал корявым пальцем вниз.

– Я ничего не взял, – начал Вадим. – Я попал сюда нечаянно…

Но ему не дали договорить. По приказанию все того же клоуна в лошадином салопе пленника поволокли на берег озера и швырнули в проем, оказавшийся старой, местами обвалившейся пещерой. Вход в нее заложили булыжниками. Предоставленный самому себе, Вадим принялся их разгребать, но они были настолько тяжелыми, что он выдохся уже через четверть часа.

Сейчас его занимали только два вопроса: кто эти разбойники и что они собираются делать. Не вызывало сомнений: это и есть те добытчики, которые наполнили схованку мамонтовой костью. Когда его утаскивали из леса, он успел заметить, как пять или шесть аборигенов под присмотром арлекина с бронзовой бляхой полезли в яму и стали выбрасывать оттуда бивни. Ежу понятно: будут перепрятывать. То есть повязали его как случайного свидетеля противозаконных деяний. А коли так, доля у него незавидная. Этих упырей, живущих по законам северных джунглей, конечно, не впечатлит книжица с печатью ОГПУ, а пистолет он потерял при падении в яму.

Вадим тщетно придумывал, как выпутаться из создавшегося положения, но ничего не придумал, а на заре за ним пришли.

Свора была в сборе. Пегий шут гаркнул на своем неразборчивом наречии, и арестанта вытолкали на скалу, нависшую над Лабынкыром. Хмарный небосвод провис, грозя прорваться и окатить тундру, а с ней и озеро, прохладным душем.

«Утопят!» – молнией проскочила мысль. Вадим затрепыхался в руках у конвоиров и предпринял последнюю попытку спастись.

– Я из Москвы. Москва, понимаете? Меня послал к вам Сталин. Если со мной что-то случится, вас всех сошлют в Сибирь… – Поняв, что сморозил чушь, он спешно исправился: – Р-расстреляют! К стенке – и пиф-паф! – Для наглядности изобразил сцену казни. – А если отпустите, я за вас заступлюсь… даю честное слово!

Его слова здесь не стоили и ломаной полушки. Лиходеи то ли не изучали русский язык, то ли напрочь игнорировали угрозы пленника.

– Бар мантан! – дал отмашку их предводитель, и Вадима сбросили с обрыва.

Все это делалось небрежно, разгильдяйски, без должной основательности. Приговоренному не связали ни рук, ни ног. Летя навстречу озерной плеве, он сгруппировался и вошел в воду чисто, как на соревнованиях спортивного общества «Динамо», за которое выступал два с лишним года.

Озеро обожгло ледяным холодом, температура водной толщи была едва ли выше трех-четырех градусов. Не идеальные условия для купания, но закаленному организму все нипочем. Вадим вынырнул и, отфыркиваясь, посмотрел вверх. Дуболомы в полушубках во главе со своим атаманом стояли на уступе и глядели на пловца.

Глазейте, глазейте! Если думаете, что я не умею плавать, то серьезно заблуждаетесь. Не Джонни Вайсмюллер, но на первенстве Москвы однажды был в призах, что само по себе почетно и о многом говорит. А уж из этой-то лужи выплыву, не сомневайтесь.

Подбадривая себя, он искал удобный выход на сушу. Как назло, поблизости наблюдались только отполированные водой зубцы, за них не зацепишься. Надо проплыть дальше, туда, где берег менее каменист.

Те, наверху, загалдели. Вадим поначалу не сообразил, но затем в поле его зрения попало нечто посверкивающее и длинное, как торпеда.

Вода в Лабынкыре была прозрачнейшей. Вадим, энергично работая конечностями, чтобы не окоченеть, погрузил в нее лицо и увидел рыбу, но какую! Судя по форме тулова, это был налим циклопических размеров, весом не меньше двух пудов. Вадим не относил себя к поклонникам рыбалки, однако его друг Чубатюк уважал это занятие и частенько возил своих сослуживцев в Подмосковье, где они осваивали азы ихтиологии.

Но пес бы с ним, с налимом… Будь он обыкновенным, Вадим просто шуганул бы его и поплыл дальше. Однако вместо толстогубой и лупоглазой хари шею этого создания увенчивала голова акулы! Зубастая, оскаленная, с налитыми свирепостью глазками.

Вадим был, мягко говоря, ошарашен. Вот тебе легенды и мифы невежественных дикарей… Разом припомнилась живопись в пещере. Получается, доисторические художники не фантазировали, и в Лабынкыре на самом деле водится живность, неизвестная современной науке?

Акульи зубищи щелкали уже в каких-нибудь четырех-пяти футах. Проглотить не проглотит, но шею перекусит запросто!

Теперь до Вадима дошло: отребье в полушубках прекрасно осведомлено о том, что озеро кишит смертоносными гадами. Потому и сбросили, не связав, не оглушив. Знали, что никуда обреченному не деться.

Оружия у него не было. Вадим всплыл на поверхность и тоскливо глянул на неприступный берег. Налим с акульей ряхой двигался шустро, далеко уплыть не даст.

Ватага на круче азартно горланила – как зрители в древнеримском амфитеатре в предвкушении боев.

Но тут на арене появилось новое действующее лицо. С соседней скалы сорвалась маленькая фигурка в знакомом Вадиму цветастом платье. Она ласточкой раскрылилась в воздухе и через мгновение подняла фонтан брызг над тем местом, где в хрустальности озера изгибалась акула-налим.

– Эджена, нет! – Вадим вспенил воду, ушел вглубь.

И там перед ним разыгралась драма, с какой не сравнилась бы ни одна кинопостановка.

Акулоналим узрел новую поживу и заскользил к ней. Она показалась ему субтильной, неспособной сопротивляться. Однако он жестоко ошибся. В руке у Эджены появился кинжал с лезвием длиной в полфута, и она бесстрашно вступила в поединок. Как заметил Вадим, туземка держалась в воде не хуже рыбы, будто в ней и жила. Она проворно поднырнула под выродка и резанула его клинком по брюху. Порез был несильный, но чувствительный. Тварь завертелась, заклацала зубами, с силой шлепнула Эджену хвостом по темени.

Вадим смотрел спектакль как завороженный. Спохватился – надо же помочь! – но дышать было уже нечем, легкие распирало от недостатка кислорода, и пришлось вынырнуть. Он отдышался и ухнул под воду снова. Театр заволокло багровым туманом, прозрачности не стало и в помине. Вадим вкрутился в кровавое облако, сунулся вправо, влево. Бесполезно… Во взбаламученной воде нельзя было ни увидеть, ни почувствовать, что происходит рядом.

Он нырял еще несколько раз, пока не убедился, что все кончено. Багровое облако сделалось розовым, затем расползлось. Ни твари, ни Эджены не было – они либо опустились на дно, либо их унес протекавший через озеро речной поток. Так или иначе, девушка погибла. Вадим прождал с полчаса, но она так и не показалась над водой. Повинуясь интуиции, он забрался под скалу, где его не видно было с верхнего уступа, и напряженно прислушался.

Вадим улавливал хлопанье птичьих крыльев, шелест листьев вдалеке, всплески, которые теперь тревожили его куда сильнее, чем раньше. Расслышал и гомон удалявшихся чучмеков. Они досмотрели представление до конца и, видимо, уверились в том, что все участники битвы отправились в Верхний Мир. Вадим дождался, пока их голоса затихнут вдали, и лишь после этого выплыл из укрытия. Он совсем замерз, ноги сводило. Скрючившись, помассировал икры, разогнулся и пустился вплавь вдоль побережья. Озноб пронизывал насквозь, зуб не попадал на зуб, но ему все же хватило сил миновать скальную гряду и выйти на галечный пляжик.

Он упал – силы иссякли. День выдался нежаркий, приближение зимы уже давало о себе знать: дул стылый ветер, небо прорвалось, но посыпались оттуда не капельки дождя, а крупицы града.

Вадим заставил себя встать, зашатался и оперся на валун. Куда идти? До лагеря – шагать и шагать, да еще через лес, где могут снова взять в полон или разорвать на части. А больше некуда.

Он проковылял немного, и в глаза бросилась избушка на курьих ножках. Вот она – как на ладони. Над трубой дымок, стало быть, обитаема. Там живой огонь, тепло, спасение…

Вадим не колебался. Кто бы ни таился в этой избушке, максимум, что он сделает с пришельцем, – убьет. Но ведь может и помиловать. А если не пойти, тогда верная смерть, вернее не бывает.

Он дотащился до избы, обошел ее кругом. Да, дверей нет, оконца похожи на бойницы в фортификационных укреплениях. В таком редуте можно и осаду выдержать.

Он поднял с земли увесистый голыш и запустил им в стену. Камень грохотнул о бревна, отскочил. В избушке заходили, кто-то изнутри приник к смотровому отверстию. Вадим поднял руки, показывая, что безоружен.

На крыше ляскнуло, откинулся ладно пригнанный люк, и на конек вспрыгнул приземистый толстячок с заросшим лицом, одетый в линялую дубленку. Он испытующе вперился в Вадима. А тот выжал полу шинели и произнес севшим голосом:

– Я заблудился… меня чуть не прикончили… Помогите!

Толстяк прижмурился, взгляд стал еще пристальнее. Понимает ли он по-русски? Вадим насилу вызвал из памяти то немногое из якутского языка, чему обучил его начмил Полуяхтов:

– Мунан… хааллым…

Толстяк улыбнулся, после чего сделал то, чего Вадим от него никак не ожидал, – нашарил под дубленкой монокль и вставил его в глаз.

– Вы с Большой земли? – радушно проурчал он на безупречном русском. – Милости прошу в мою утлую лачугу. Такому гостю я всегда рад!

Из люка вылетела веревочная лестница, размоталась, и ее нижний конец выстелился перед Вадимом.

* * *

Тем временем Генриетту, Арбеля, Фризе и Юргэна обуяли смятенные чувства. Так всегда бывает, когда сталкиваешься с чем-то необъяснимым и жутким. Олень с оторванной головой, исчезновение Вадима, огненный шар над уединенным домом – все это могло пошатнуть самую устойчивую психику.

– Думаль, этот моргэн никогда не наставайт… – признался немец, когда после бессонной ночи они доволоклись с пожитками до прежней стоянки.

С частью вещей пришлось расстаться, взяли только предметы первой необходимости. Арбель намекнул, что хорошо бы прихватить пару кусков оленьего мяса – все равно пропадет. Но Юргэн исступленно замотал лохматым кочаном.

– Улу Тойон этот олень убивала. Мясо нечистый, худо от него… Нельзя кушать!

Так и бросили тушу возле ямы – на радость лесным любителям мертвечины. На стоянке ждала новая неприятность – кто-то из тундрового населения разворошил свежепостроенный шалаш и сломал одну из жердей. Мужчины занялись починкой, а Генриетта по-новой развела погасший костер, на скорую руку насобирала сыроежек, которые попадались на каждом шагу, нанизала их на прутик и поджарила. Грибы заедали вяленой говядиной, еще из хабаровских припасов.

– Ихь собираль пильце в Бавария, – ностальгически обронил Фризе. – Сыпаль зальц, добавляль вурст… Ням-ням!

Светский треп о гастрономических пристрастиях никто не поддержал. Ели без аппетита и настроения. После трапезы, которую в равной степени можно было назвать и поздним ужином, и ранним завтраком, никому, несмотря на недосып, даже в голову не пришло завалиться на боковую. Нервы дрожали как струны, натянутые до предела. Казалось, вот-вот послышится звон.

– У кого какие предложения? – нарушила молчание Генриетта. – Так и будем сидеть как на поминках?

Арбель пристроил поудобнее очки на носу и рассудительно проговорил:

– Предложений, строго говоря, два. Первое: отправить гонца в Томтор за подкреплением и прочесать все леса вокруг Лабынкыра. Второе: обойтись своими силами.

– В Томтор людей мало-мало, – затарахтел Юргэн. – Из Томтор никто не пойдет на Лабынкыр. А четыре человека – сила никакая. Никого не найдем, сами помрем…

– Да будет тебе причитать! – одернула его Генриетта. – Ты нас с первого дня хоронил.

Тут встрял Фризе:

– Гонец посилайт не в деревня. Гонец посилайт в Якутск. Собирайт рота зольдатен и приходиль сюда.

Генриетта скривила губы в кислой гримаске.

– Эк у вас все лихо! Якутск – не Москва. Вам не то что роту… десятка человек не наберут. Откуда им взяться, когда все солдаты и милиция по округе рыщут, отстреливают разную шваль, которая законопослушным гражданам жить мешает? Вязан колпак, да не по-колпаковски.

Завернула так завернула – с пафосом, с патетикой. Арбель покашлял, поворошил бездумно прутиком в костре.

– По-вашему, лучше сидеть сложа руки? И чего мы дождемся?

Генриетта напыжилась. Замечание из уст гражданского задело ее самолюбие, но она не знала, как ответить, и сидела, подобно обиженной малолетке, кусая ногти.

Когда тишина сделалась невыносимой, Юргэн распрямил затекшие колени, стряхнул со штанин налетевшие из очага лохмотья золы и угрюмо заявил:

– Моя в Оймякон пойдет. Сорок верст от Томтора.

– Ой-мя-кон? – переспросил Фризе. – Лустиг… Смешной слово. Вас ист Ой-мя-кон?

– Поселок, – пояснила Генриетта, дабы избавить Юргэна от сложных для него грамматических формулировок. – Раньше там стойбище оленеводов было, они возле горячих ключей грелись. В начале века купчина приехал, богатый, денег отстегнул немало, на них дома начали строить…

Арбель пожал плечами:

– И что? Чем нам помогут оленеводы? Поди, такие же мнительные, как и в Томторе… уф!..

– В Оймякон не только оленевода. В Оймякон десять красноармейца, – со знанием дела сообщил тунгус.

– Десять красноармейцев? Что они делают на таком отшибе?

– Оленей охраняют. – Генриетта подбросила на заскорузлой, совсем не женской ладони брусничную ягодку. – Это теперь государственная собственность, а на нее много кто зарится: и четвероногие, и двуногие…

– Моя дойдет до Оймякона. Моя приведет красноармейцы, – поклялся Юргэн во всеуслышание и, поскольку возражений не последовало, счел, что предложение принято.

Все догадывались, что движет им не столько стремление к самопожертвованию, сколько желание под любым предлогом покинуть негостеприимные берега Лабынкыра. Однако укорять его, и тем более отговаривать, не имело смысла. У всех теплилось упование, что он доберется до нужного пункта и приведет вооруженный отряд. Лучше Юргэна, знавшего тундровые тропы наизусть, никто бы с этой задачей не справился.

В дорогу он собрался споро, но при этом ничего не упустил: вычистил свое доисторическое ружьишко, проверил, сух ли порох в круглой коробочке из-под ваксы, подточил шершавым камешком лезвие ножа. Не забыл и о еде – набил котомку снедью, которую Генриетта щедро вывалила из общих мешков.

– Бери побольше, – разрешила она. – Путь неблизкий, мало ли…

– Моя голода не боись. Еда по тундре бегает, над тундрой летает. Стреляй и бери.

Исходя из этого соображения, он взял из съедобного в основном сухари, чай и сахар, до которого был охоч.

Арбель хотел отдать ему свой «смит-вессон», а вдобавок и «фроловку», но Юргэн отказался наотрез.

– Моя к свое ружье привыкла. Другая не нужна.

Он заметно воспрял духом, полагая, что главная опасность таится здесь, а дальше, в тундре, ему бояться нечего. В этом была доля истины: нападения медведей и волков Юргэн отражал уже неоднократно и страха перед ними не испытывал. А потусторонние силы Лабынкыра… Против них ни он, ни его сородичи бороться не умели.

Когда Юргэн экипировался и приготовился к марш-броску, Фризе задал самый животрепещущий вопрос:

– В какой день ожидайт зольдатен?

Тунгус призадумался, что-то подсчитал в уме, а затем выдал:

– Моя пойдет отсюда прямо в Оймякон. Без Томтор. Моя ходила скоро. Четыре день туда, шесть день назад. Солдата через тундра ходит медленно.

– Цен таге? Десять сутки?

Юргэн скупым кивком выразил подтверждение и, не тратя времени и слов, ушел в густой, ощетинившийся иголками ельник, который тотчас сомкнулся за ним. Через полминуты уже не слышно было и шагов.

Трое оставшихся путешественников расположились вокруг догоравшего костра. Арбель бросил на головешки охапку валежника, и пламя разгорелось с новой силой.

– Как считаете, Генриетта Матвеевна, не бросит он нас? Уйдет, и с концами… уф!.. Я бы ему не доверял.

– Я тоже не очень доверяю. – Генриетта рассортировывала по мешкам отбракованное Юргэном продовольствие. – Но куда деваться? Я в этих местах впервые, а Юргэн каждую стежку-дорожку знает. Не заплутает… Будем надеяться, что дойдет куда следует и приведет бойцов. Втроем мы здесь ничего не сделаем.

– Гутэ райзе, – резюмировал немец. – Пусть он имеет счастливый путь.

Арбель с Генриеттой расслышали только начало этой фразы, ибо конец ее потонул в душераздирающем выкрике, долетевшем из гущи деревьев, где не так давно скрылся Юргэн. Вскрик этот, в свою очередь, был перекрыт утробным воем, после чего все затихло, лишь хлопали крыльями вспугнутые птицы.

Арбель подскочил, выхватил револьвер.

– Юргэн!

Объяснения были излишними, все и так сообразили, что с тунгусом стряслась беда. Судя по тому, что он не стрелял, его застигли врасплох. А наступившее безмолвие наводило на самые дурные мысли.

Похватав оружие, все трое проломились сквозь частокол растопырившихся елок, выбежали на опушку поблизости от лагеря и натолкнулись на бездыханного Юргэна. Да и как он мог дышать, если его голова со слипшимися от крови волосами лежала отдельно от туловища, сведенного конвульсиями? Побелевшая рука стискивала ружейный приклад, котомка с порванными лямками валялась поодаль.

– Экзитус леталис, – по-латыни подвел итог Фризе, хотя в этом не было необходимости. Все видели, что тунгус мертв. Мертвее не бывает.

Арбель, не выпуская револьвера, обошел опушку. В нем проснулся инспектор угро, он искал следы извергов, совершивших злодеяние.

– Вмятины… одна, вторая… Береза с корнем выворочена… Это не человек! Помните нашего оленя? Его убили похожим манером – снесли голову начисто.

– Не сносиль, – поправил Фризе и указал на ошметки артерий. – Перегрызайт. Гросс животный, ошень большой… Ударяйт лапа, сбивайт с нога и кушайт зубами.

Всех пробрал холод, но при этом по позвонкам покатились клейкие капли. И хотя ничто более не нарушало покоя и птахи, угомонившись, снова расселись по ветвям, близкое присутствие дьявольского отродья ощущалось явственно.

На какие-то мгновения троица окаменела. Всматривались, вслушивались, постигали свершившееся, но не смогли. Это было за гранью человечьего разумения.

Над бренными останками Юргэна низко пролетел ворон, скрежетнул что-то плотоядное на своем языке, взмыл на ель и уселся там в ожидании, когда живые люди разойдутся и позволят приступить к пиршеству.

– Унесем его отсюда, – вполголоса предложил Арбель. – Похороним как подобает…

Ему не перечили. Фризе, прошедший войну фельдшером и не тушевавшийся при виде раскромсанных телес, вынул откуда-то тряпицу, расстелил, перекатил на нее голову Юргэна и завязал узлом. Ни дать ни взять арбуз, купленный на базаре.

Генриетта, как на клюку, оперлась на «фроловку» и с безнадегой выдавила:

– Крышка, товарищи. Без проводника нам отсюда не выйти. Никогда. Королева кавалеру подарила каравеллу…

* * *

Как же славно, перемерзнув, отогреваться возле натопленной печки! Вадим был в исподнем, его верхняя одежда сушилась, распяленная на двух крючьях, от нее шел пар.

Избушка на курьих ножках дивным образом сочетала в себе интерьер аскетичного жилья анахорета и достижения научно-технического прогресса. Буржуйка с вертикальным дымоходом, подвешенный к потолку гамак, стол на одной ножке, табурет и четыре поместительных шкафа – вот все, что составляло обстановку этого жилища. В шкафах обнаружились современные приборы – от барометра-анероида до влагомера. А еще наличествовала керосиновая горелка, на которой дородный хозяин жарил увесистого хариуса, покуда продрогший гость сидел у приоткрытой топки, впитывая живительное тепло.

– Вы знаете, что племена, которые обитают р-рядом, считают вас Улу Тойон, злобным абасом? – спросил Вадим, когда унялась трясучка и оттаявшие губы вновь обрели гибкость, необходимую для речевого общения.

– Впервые слышу, – рассмеялся толстяк. – Но, между нами, у них есть для этого все основания. Во-первых, я редко показываюсь на людях, предпочитаю жить пустынником. Мало ли кто сюда забредет… У отдельных сибирских народностей до сих пор в ходу обряд жертвоприношения. Во-вторых, я иногда использую для отпугивания непрошеных посетителей разные пиротехнические средства. Подобное приспособление используют на кораблях, называется «фальшфейер». Магний, селитра, еще кое-какие ингредиенты – на выходе получаем искры, громкое шипение… одним словом, эффектно. Ну и в-третьих, скит свой я неспроста разрисовал всякими демонами – якуты с тунгусами их тоже страшатся, близко не подходят.

Новый знакомец Вадима оказался занятным. О себе он говорил так:

– Во-первых, зовут меня Артемий Афанасьевич. Имя и отчество старорежимные, но это уж не ко мне претензии… А фамилия моя – как у классического персонажа – Мышкин. Но в отличие от него, я не предаюсь самоедству, не хандрю… Я практик, посвятил себя науке. Это во-вторых. А в-третьих, люблю странствовать по свету. Жил на Кавказе, на Урале, нынче в Азию занесло…

По признанию Мышкина, он поселился близ Лабынкыра минувшим летом. Срубил себе избу, оборудовал ее по своему вкусу (инструменты, приборы и прочее, чего нельзя было достать на месте, перебросили из Якутска нанятые им носильщики), перезимовал. Совершенное уединение вкупе с нетронутой северной природой пле-нили его.

– Я бы здесь до конца дней прожил, – признавался он, ворочая хариуса на чугунной сковороде. – Во-первых, красота неописуемая! Где вы еще увидите этакий парадиз, причем не в тропиках, а в вечной мерзлоте? Во-вторых, отшельнический образ жизни укрепляет здоровье. Мне не на кого положиться, я все делаю сам: рублю дрова, охочусь, ловлю рыбу… И заметьте: в моем рационе – сугубо натуральная пища. А в-третьих, какой простор для изысканий! Каждый день, прожитый в этом краю, обогащает меня и духовно, и интеллектуально…

Артемию Афанасьевичу было лет шестьдесят, но смотрелся он бодро и молодцевато. Полнота не мешала ему двигаться с известной ловкостью, без какой-либо одышки, а силы хватало, чтобы ломать руками, без топора, поленца для растопки. Единственным его недостатком было некоторое занудство. Обожал он все систематизировать, раскладывать по полочкам: во-первых, во-вторых, в-третьих… Но на месте Вадима кто бы стал придираться?

– Я вас спас, – подчеркнул Мышкин непреложный факт и, надломив на рыбьем боку запекшуюся корочку, оценивающе осмотрел распаренную белую мякоть. – Ничего от вас не утаиваю. Расскажите же и вы о себе: кто вы такой, откуда взялись и что вас забросило в наше захоломье?

Вадим попал в затруднительное положение. Осмотрительность не позволяла козырять перед малознакомым человеком бумагами из ОГПУ и распространяться о секретном задании. Но если взглянуть с другого ракурса, то Артемий Афанасьевич – ценнейший кадр. Сколько всего можно разузнать у человека, прожившего на побережье Лабынкыра больше года и не отягощенного предрассудками!

Он обошелся полуправдой: дескать, направлен сюда с группой товарищей для проведения первой советской переписи населения, объявленной в начале осени. Перепись предполагает опрос всех граждан СССР, независимо от их местонахождения.

– Угодили вы, дружище, как кур в ощип! – хохотнул Мышкин и взмахнул лопаточкой, которой ворошил рыбину на сковородке. – Это ж сколько вам придется за оленьими пастухами гоняться, пока всех перепишете!

Кухонная утварь в избушке была представлена в минимальном количестве, поэтому Артемий Афанасьевич выложил зажаренного хариуса на деревянную дощечку и протянул Вадиму вместо вилки расщепленную палочку.

– Угощайтесь… Хлеба нет, не обессудьте. Хорошо, хоть соли взял с избытком. Житие мое прекрасно, но и оно не без минусов. Я пополняю закрома рыбой, мясом, грибами-ягодами, но есть продукты, о которых можно только мечтать. Во-первых, сыр, во-вторых, сливочное масло, в-третьих… Ладно, не стану вас утомлять, ешьте.

Проголодавшийся Вадим не заставил себя упрашивать. Он отломил дымящийся шматок рыбного филе и, пока ученый затворник не вздумал выспросить еще что-нибудь, подкинул ему встречный вопрос: какой именно наукой тот занят.

Артемий Афанасьевич начал загибать длинные и необыкновенно подвижные, как у Фризе, пальцы, перечисляя: во-первых, география, во-вторых, гидрография, в-третьих, биология, в-четвертых, метеорология…

– Мы с вами находимся на полюсе холода, где стужа в семьдесят градусов – обычное явление. Но Лабынкыр находится не в Арктике и даже не в Заполярье! Если брать координаты широты, то он всего лишь чуть-чуть севернее Петрозаводска. Вы бывали в Петрозаводске? Там о таких температурных аномалиях и не слыхивали…

– И с чем связан этот своеобразный климат?

– Пока что загадка. Я для того и приехал, чтобы ее разгадать… А как там в Москве? Что нового?

Мышкин обглодал хвост хариуса, бросил кости в печь. Сидя за столом на перевернутом ведре (табуретка досталась Вадиму), он не слишком соблюдал светские приличия – одичалость наложила на него отпечаток, сквозя в размашистых жестах, хохоте. Ее не могли скрыть высокоумные рассуждения о географических широтах и климатических нонсенсах. Вадим – не вслух, а про себя – усомнился, что Артемий Афанасьевич сидит в тундре с прошлого года. Это мнение укрепилось после рассказа о московских реалиях. Мышкин воспринимал как новости даже то, что произошло два, три, четыре года назад.

Непростой типус. Надо присмотреться к нему повнимательнее. Но сейчас Вадима больше занимала не персона хозяина избушки, а его познания, касавшиеся окрестных мест, и в наивысшей степени Лабынкыра. Сидючи на прибрежье, Артемий Афанасьевич всяко должен что-то знать и про кровожадных охотников за мамонтовой костью, и про нежить, водящуюся в озере и близ него. Вернув беседу из московского русла в якутское, Вадим показным движением потер ссадину на щеке – следствие потасовки с пленившими его супостатами – и спросил:

– А что за дикий люд здесь обитает? Меня чуть не порешили…

Мышкин встрепенулся.

– Уболтал я вас, а вы мне свои злоключения недосказали. Во-первых, надобно полагать, – он взмахнул грязным ногтем в сторону сохнувших манаток, – что вам привелось поплавать в Лабынкыре. Причем не по своей воле, иначе б растелешились… Не завидую. Водица в это время года студеная, она и летом хорошо если до девяти градусов прогревается. Во-вторых, кто-то вас предварительно побил. И в-третьих, где ваши переписчики?

Вопрос о переписчиках Вадим отложил на потом, а в отношении остального ответил без утайки. Развернуто описал и яму с бивнями, и варваров, по чьей милости очутился в озерной купели. Артемий Афанасьевич вдумчиво причмокнул, смел со стола остатки обеда.

– Кофию хотите?

– У вас есть кофе?

– Немного. Один я его редко пью, но с вами за компанию…

Он достал из-за печки поржавевшую банку с надписью «Ява». Этот голландский кофе продавали в России еще до революции. Банка была закрыта герметично, и содержимое оказалось не тронутым влагой. Мышкин водрузил на горелку старомодную джезву и принялся священнодействовать.

– Есть тут один оюн… шаман то есть. А по мне, так просто хунхуз с большой дороги. Кличут его Толуман, это по-якутски «бесстрашный». Но сомневаюсь, что он чистопородный якут. Вернее всего, намешано в нем кровей и ламутских, и долганских… Появился он со своей свитой в конце весны. Пытались они мою фортецию приступом взять, но я не позволил. У меня ведь, кроме хлопушек и свечей бенгальских, и настоящее оружие имеется. Словом, шуганул я их, и больше не лезли. Но по лесам промышляют. Вот и вы им под руку подвернулись.

– А что им здесь надо?

– Вы уже и сами ответили. Кость мамонта всегда была в цене, а ее в сибирской мерзлоте – целые залежи. Кое-где подчистую выбрана, а у Лабынкыра места почти нехоженые, есть чем поживиться.

Артемий Афанасьевич разлил заваренный кофе по глиняным кружкам, сыпанул в каждую щепоть сушеных лепестков с едва уловимым запахом лаванды.

– Пейте. В Москве-то я кофий все больше с померанцевой водой употреблял, но где ее тут добудешь?

Вадим хлебнул обжигающий напиток. Внутренности окончательно согрелись, по капиллярам потекла блаженная истома. Но расслабляться было нельзя.

– Артемий Афанасьевич, а вы девушку не встречали? Такую… – Он запнулся, не зная, какими эпитетами обозначить ее внешность. – Ее Эджена звать. Если бы не она, я бы там, в озере, и сгинул…

При упоминании о девушке Мышкин помрачнел, отставил кружку.

– Где вы ее видели?

Вадим окончил рассказ, упомянув и о налиме с акульим калганом, и о своей спасительнице. Живописание подводной баталии, завершившейся гибелью Эджены, не возымело эффекта. Ученый муж сидел, постукивая пальцами по кружке с остывающим кофе, и молчал. Выждав минуту, он заговорил, отделяя фразы одну от другой:

– Во-первых, Вадим Сергеевич, я нелюдим. Вас пустил, потому что по русскому говору соскучился. А так ни с кем знакомств не вожу и про тунгуску вашу слыхом не слыхивал. Во-вторых, россказням о лабынкырских страшилищах не стал бы верить безоглядно…