Текст книги "Ведьмино кольцо"

Глава III
знакомящая читателя с точкой зрения этнографа Байдачника

Дилетанты, дилетанты и еще раз дилетанты. Именно это твердил я себе, когда лицезрел так называемую деятельность так называемых блюстителей порядка. О! Уровень интеллектуального развития вогулов, с которыми я непосредственно общался все последние месяцы, несопоставимо выше, чем у этих носителей культуры и социального прогресса. (Надеюсь, вы оценили мой сарказм?) Тем не менее одни прозябают в нищенских и антисанитарных условиях, а другим доверяют посты в государственных структурах. Где логика?

Да, я порой излишне экспансивен, но вы меня простите. Как можно пребывать в индифферентном состоянии, когда при тебе двое кретинов демонстрируют ужасающий непрофессионализм! Взять, к примеру, глупейшее нападение на ритуальную группу у священного камня. Согласен, ментальность вогулов отличается от традиционной светской, но это не повод уничтожать исконный культ. Я тоже многие нравственные каноны, признаваемые нормой в современном обществе, считаю сомнительными… Но сейчас речь не об этом.

А как эти двое – Арбузов… нет, Арсеньев и второй, фамилии которого я не запомнил, – а также примкнувший к ним невежественный участковый повели себя в ходе преследования летательного аппарата? О! Это же чистейшая буффонада! Никому из здравомыслящих индивидуумов и в голову бы не пришло устраивать за неопознанным объектом погоню со стрельбой, ибо, следуя этой модели поведения, ты а) обнаруживаешь себя и свои враждебные намерения и б) подставляешь себя под контрудар, каковой может оказаться сокрушительным. Не имея представления о сущности означенного объекта, по меньшей мере неразумно вступать с ним в открытое противостояние.

Эти азбучные истины я и старался довести до сведения Артюхина (Артемьева?), когда мы с ним взбирались по шаткой лестнице на чердак и устраивались там, как два беспризорника, на прелых соломенных охапках. Я не привереда, ночевал и в палатках, и в ярангах, и под открытым небом. Но тогда это диктовалось необходимостью, альтернатив не было. В селе, являющемся районным центром, могли бы подыскать что-нибудь получше, но, по всей вероятности, мою персону здесь ставили вровень с необразованными голодранцами…

Пережитые ночные треволнения не позволили мне сразу же погрузиться в царство Морфея, поэтому я продолжил дискуссию:

– Как вы считаете, Викентий Семенович, за чем мы сегодня гнались? Что это – животное, метеорологическое явление или неизвестный механический агрегат?

– Скорее, третье, – обронил он без раздумий и снял шинель, от которой разило, как от переполненной солдатской казармы. – Ни животные, ни птицы так не двигаются.

– А грозовое облако? Вспомните сияние, которое от него исходило…

– Нет. Я р-разглядел его достаточно хорошо. К тому же, когда мотоцикл заглох, мы все услышали шум, похожий на р-рокот винтов. Поверьте, это техническая конструкция.

Он мыслит последовательно, отметил я про себя. И не так глуп, как показалось мне вначале.

– Что же это за конструкция? Судя по контурам и характеру движения, она не имеет ничего общего с аэропланом.

– Да, это не аэроплан и не воздушный шар. Что-то принципиально иное. Я не спец в этом вопросе, тут нужен авиатор…

Полемика увлекла меня, я даже усталости не ощущал.

– И что вы намерены предпринять?

– Сейчас? Лечь спать. – Он уклонился от дальнейших дебатов, и спустя короткое время я услышал мерное похрапывание.

Мне же долго не спалось, а затем к нам на чердак вторгся участковый, принялся издавать нечленораздельные звуки. Насилу мы добились от него, что коллега Абрикосова с анекдотической должностью «субинспектор» приказывает нам явиться в сельскую лечебницу для допроса вогула Санки. О! Я не подчинялся никаким субинспекторам и считал себя вправе проигнорировать приказ, однако из уважения к раненому, с которым у меня за месяцы пребывания в вогульском стане завязалось подобие дружбы, я согласился.

После лесных приключений и ночевки на чердаке вид у меня был не слишком презентабельный, и я попросил четверть часа, чтобы привести себя в порядок. Аркадьев ушел искать хозяйку дома, которой зачем-то тоже велели присутствовать при допросе. Я разделся до пояса и принял холодную ванну у колодца. Хозяйка преподавала в школе, понадобилось ждать, пока она освободится. Промедление обернулось тем, что мы не застали Санку в живых. Там, в лечебнице, я принужден был выслушивать наивные суждения наших сыщиков, возомнивших себя персонажами детективных романов. Неудивительно, что их смехотворное расследование застопорилось в самом начале.

Убитого отправили в Пермь, его сопровождали двое милиционеров, подручных участкового – оба как на подбор громилы устрашающей наружности и со слаборазвитыми мыслительными функциями. Мой сосед по чердаку вызвался ехать с ними, а я, в свою очередь, напросился к нему в попутчики. Мне не терпелось передать в университет накопленные за четыре месяца итоги моих исследований и проинформировать ректора о вопиющих нарушениях законности, с которыми я столкнулся в Кишертском районе. О! У Семена Николаевича связи на всех уровнях, я не сомневался, что он изыщет возможность приструнить распоясавшихся нахалов.

Пока я устраивал свои дела, Анохин заселился в гостиницу наркомхоза – бывшие «Королевские номера». Это была лучшая гостиница города, из чего я заключил, что деньги у него водились, и немаленькие. Видимо, чердачное житье претило ему, как и мне, и он воспользовался случаем переночевать в сносных условиях. Мы пообедали с ним в гостиничной столовой. Подкрепив силы, я выдвинул идею посетить библиотеку, которая помещалась в центральной части города, на улице Сибирской, куда переехала еще в минувшем веке после печально знаменитого Пермского пожара.

Абрамов сардонически сощурился и съехидничал:

– В библиотеку? Зачем? Хотите ознакомить меня с вашими этнографическими трудами?

О! Я так и знал, что слово «библиотека» вызовет у этого фигляра неудовольствие. Но мне удалось сохранить хладнокровие, и я с достоинством произнес:

– Я хочу ознакомить вас с подборкой статей и заметок, которые однажды попались мне, когда я изучал журнальные подшивки. По моему скромному мнению, они имеют отношение к интересующей вас теме. – Я окатил его изрядной порцией презрения и докончил: – Но, быть может, это не соответствует намеченному вами расписанию и вы желали бы наведаться в пивную?

Мой выпад возымел действие, и через полчаса мы сидели в просторной читальне. Когда-то здесь заседали члены Городской управы, теперь же зал был переоборудован, отремонтирован и меблирован столами и стульями, полученными в дар от Лесотреста и Губоно. Я разложил перед Апраксиным старые – тридцатилетней давности – комплекты еженедельника «Научное обозрение», раскрыл их на нужных страницах (благо память у меня отменная!) и указал на корреспонденции, которые следовало прочесть.

Он склонился над пожелтевшим разворотом журнала и огласил заголовок, набранный броским шрифтом:

– «Мерцающие огни над Калифорнией». О чем это?

– Читайте-читайте! – подбодрил я. – Скоро поймете…

– «По сообщению американской газеты «Сакраменто», штормовым вечером 17 ноября 1896 года люди в р-различных точках города зафиксировали предмет, двигавшийся по небу над крышами домов. Он напоминал гигантскую дуговую лампу, приводимую в движение необычайно мощной энергией. Предмет двигался неравномерно с востока на юго-запад, то опускаясь к земле, то поднимаясь вновь. Р-ряд свидетелей, наблюдавших его с близкого р-расстояния, утверждает, что предмет имел форму сигары с предположительно алюминиевым корпусом…»

Дочитав, Архипов непонимающе воззрился на меня, но я подсунул ему следующий журнал – с перепечаткой статьи из «Окленд трибюн», в которой рассказывалось об аналогичных наблюдениях пассажиров оклендского трамвая буквально через две недели после событий в Сакраменто. Засим последовали заметки, относившиеся уже к более поздним годам: «дирижабли из белого металла» (так их именовали в большинстве случаев) видели и даже фотографировали над Чикаго, над штатами Висконсин и Иллинойс, а уже в начале нынешнего столетия они перебрались в Европу. В 1908 году летающую торпеду, испускающую слепящий свет, описывал констебль из английского Питерсборо, а годом позже в Уэльсе и графстве Эссекс, как сообщала британская пресса, такая же торпеда атаковала зевак при помощи двух направленных лучей. К счастью, никто не пострадал. Форму летающих кораблей определяли по-разному, склоняясь все больше к тому, что она была закругленной. Отмечали и характерный шум движущих установок.

Алябьев читал бегло, а потом стал пробегать тексты по диагонали. Наконец отодвинул от себя бумажные кипы и окинул меня взглядом, исполненным неудовольствия.

– Ну и?.. С какой р-радости я должен верить этой ахинее? – изрек он повышенным тоном, неуместным в читальном зале. – Журналистские утки, только и всего.

О! Я воздержался от замечаний, касавшихся пробелов в его воспитании, и заострил внимание на сходстве изложенных фактов с тем, что мы сами видели вчера:

– Повторюсь, я закоренелый материалист, но существование инопланетного разума еще не опровергнуто, пусть и не доказано. Вы не можете не согласиться, что тождественность прочитанного вами и наших недавних злоключений бросается в глаза…

– Бред! – резюмировал он и сдвинул подшивки «Научного обозрения» на край столешницы. – Марсиане прилетали на Землю только в книжках Уэллса.

Но зерно сомнений уже проросло в его дремучем рассудке.

Я спросил, какие у него планы на вечер, раз он поселился в гостинице и, следовательно, не собирается сегодня же возвращаться в Усть-Кишерть.

Он улыбнулся и предложил, если это меня не затруднит, прогуляться до центрального почтамта, расположенного в городском микрорайоне, именуемом по старинке Разгуляем. Там, помимо почтового и телеграфного отделений, находилась телефонная станция.

Загадочность Авдеева возбудила мое любопытство, и я дал согласие сопровождать его. На почтамте он долго не выходил из телефонной кабины, я разбирал отдельные его выкрики: «Александр Васильевич, да поймите же: это не блажь!.. Да, если по-другому нельзя, подключите Глеба Ивановича…» Так как до этого я услышал, что он просит телефонистку соединить его с Москвой, мне подумалось, что он разговаривает со своим руководством. Я был бы рад, если бы он получил выговор за разгильдяйство, однако все сложилось иначе, потому что из кабины он вышел повеселевший и предложил мне с часок побродить по набережной Камы, которую никогда не видел.

– А потом?

– А потом, Антон Матвеевич, если вы не против, мы проведем телефонный мост с одним выдающимся ученым. Я договорился: его предупредят, и он уделит нам минут десять своего драгоценного времени.

– Кто он? Авиатор?

– Терпение. Скоро узнаете.

И он обрек меня на терзания от неизвестности. Это одна из моих черт – меня выводит из себя любая недосказанность, ибо она означает, что мой собеседник занимает заведомо более выгодное положение, обладая сведениями, которыми не обладаю я. Недосказанность есть элемент небрежения по отношению к тому, с кем беседуешь, в особенности если ее позволяет себе субъект посредственный.

Я думал, что после прогулки по набережной мы вернемся на главпочтамт, но мы направились к двухэтажному зданию окружного исполкома на улице Ленина, бывшей Покровской. Нас уже ждали и пропустили беспрепятственно. Исполкомовские клерки с приторным заискиванием расшаркивались перед Афоньевым, а он разговаривал с ними по-барски, как со смердами. Нас провели на второй этаж, в комнату спецсвязи, где на широком столе стояли в ряд три разноцветных телефонных аппарата. Вышколенный секретарь повозился с трубкой, подул в нее, продекламировал какую-то тарабарщину, щелкнул кнопкой громкоговорящего устройства, после чего отрапортовал, словно солдафон на плацу:

– Калуга на линии! – И чуть тише, с придыханием, прибавил: – Константин Эдуардович ждет.

О! Я не поверил своим ушам. Константин Эдуардович из Калуги? Неужели Циолковский? Я и представить себе не мог, что могущество покровителей моего нового знакомого простирается так далеко. Периферийный мечтатель, возведенный Советской властью в ранг гения, слыл нынче одной из наиболее популярных персон в стране.

– Я на проводе… – пробился к нам сквозь помехи надтреснутый старческий голос. – Прошу прощения… если можно, коротко… Я не совсем здоров, позавчера приехал из Москвы, участвовал в Выставке межпланетных механизмов.

Арефьев опешил. Он знать не знал не только об этой выставке, где впервые в мире были представлены макеты звездолетов и луноходов, но и о том, что в конце прошлого года при Всесоюзной ассоциации изобретателей была создана Межпланетная секция. Тема покорения космических далей набирала обороты.

Я был осведомлен об этих обстоятельствах, но приберег их на десерт. То, что упоминание о них прозвучало не из моих уст, а из уст Циолковского, придавало им еще больший вес. Я был доволен и, честно признаюсь, посматривал на Алтуфьева с нескрываемым превосходством.

А тот склонился к микрофону и уважительно вопросил:

– Константин Эдуардович, а что вы думаете насчет возможности внеземных контактов?

– Что? – отозвался Циолковский из Калуги. – Говорите громче, я плохо слышу…

Для его поклонников не являлось секретом, что в раннем детстве он перенес скарлатину и почти перестал слышать, пользовался специальным слуховым рожком. Адамов заговорил громче, отделяя одно слово от другого. Он в лапидарной форме пересказал историю нашей встречи с летательным сооружением и попросил ее прокомментировать.

– Вы меня ставите в затруднительное положение, – прокряхтел выдающийся мыслитель современности. – Я могу судить лишь гипотетически… Идея многомирности входит в мою концепцию Вселенной, однако прямых ее обоснований у меня нет. Другими словами, я не имею права утверждать, что инопланетные цивилизации присылают на Землю своих контактеров и вы столкнулись с кем-то из них. Тем более сам я при этом не присутствовал, а визуальная оценка, согласитесь, важна…

– Да, конечно, – оборвал его речь неотесанный грубиян. – Тогда давайте зайдем с другого конца…

– Что? Погромче, пожалуйста!

– Я говорю, зайдем с другого конца. Как вы считаете, технически возможно создать р-ракету для космических перелетов? У вас в брошюрах сказано, что это дело далекого будущего…

– Для землян – да. Что до представителей иных галактик, то мне неведом уровень их развития.

Циолковский выражался обтекаемо, старательно избегал прямолинейности. Но если вдуматься, то только такую тактику он и мог избрать. Затронутая нами материя была чересчур эфемерной, доподлинно не изученной, а опираться на голые фантазии он, как истинный рыцарь науки, не хотел.

– Нам нужен не теоретик, а практик, – провозгласил Ананьев, когда сеанс связи закончился и мы вышли на улицу.

Я переночевал в своей городской комнате, выделенной мне университетом, и утром, приняв душ в коммунальной ванной, пришел в гостиницу. Авдотьин выглядел свежим и бодрым – очевидно, успел за ночь привести мысли в порядок. По-мужлански поглощая в ресторане телячьи котлеты, он поделился со мной последними новостями:

– Я забегал к медэкспертам. Они вскрыли Санку, исследовали внутренние органы… Похоже, смерть наступила в р-результате поражения электрическим током.

Я не преминул поддеть его:

– О! Вот вам еще довод в пользу допущения о пришельцах из космоса. Помните два луча, которыми атаковали британцев? Это может быть неизвестный вид оружия, созданный на основе электрических импульсов… И кстати, вы напрасно не дочитали статьи – в них говорилось еще и об экипажах воздушных судов. Их видели два или три раза. Серебристые одежды, шлемы… Так и хочется провести параллели, не правда ли?

– Да идите вы к черту! – ни за что ни про что обхамил он меня. – Чего вы пристали ко мне с вашими пришельцами?

Я подавил вздох. Тяжело вести диспут с особью, полагающей повадки неандертальца общепринятой нормой.

Впрочем, некая субстанция, отдаленно похожая на совесть, все же тлела в нем. По окончании обеда он извинился за моветон и проявил интерес к перспективам моего возвращения в Усть-Кишерть.

– Я сегодня уезжаю обратно. Едете со мной или останетесь в Перми?

Я ответил без колебаний:

– Еду. Мои этнографические изыскания еще не закончены. И потом… мой долг – разделить с вогулами скорбь по поводу утраты Санки. К слову, погребение у них проходит весьма своеобразно. На покойного надевают маску, где вместо глаз, носа и рта пришиты пуговицы и тесьма. На тело наносят полосы, а затем надевают испорченную одежду: рукавицы без большого пальца, изрезанную рубаху… Согласно их верованиям, загробный мир устроен зеркально: все приведенное здесь в негодность там становится целым и наоборот. О! Такое нельзя пропустить!

Перевозкой останков вогула должны были заняться подчинявшиеся участковому и субинспектору орангутанги. Мы не стали дожидаться их и сели на первый же поезд, следовавший на восток. Так мы могли добраться напрямую до Усть-Кишерти – дистанцию в неполных сто тридцать километров состав преодолевал часа за три, с учетом всех остановок.

Поезд нам достался смешанный: половина вагонов была занята грузами, половину отвели пассажирам. В замкнутом пространстве господствовала духота, было накурено, и когда проехали Кунгур, я вышел постоять в тамбурный отсек. Не глядя на проносившиеся мимо сторожки лесников и будки обходчиков, достал из кармана записную книжку, отлистал назад и с аккуратностью разъединил склеенные особым составом странички. Сцепленные воедино, они производили впечатление плотного листка без каких-либо пометок. Я сам изобрел этот способ и заносил сюда то, что не предназначалось для чужих глаз. У меня всегда при себе две ручки, причем не допотопные перьевые, а новейшей конструкции Лауда и Райзберга, то есть не требующие обмакивания в чернильницу. Одна из этих ручек заполнена обыкновенными чернилами, а другая – смесью воды и ингредиента, чью химическую формулу я приводить не буду. Запись, сделанная такой смесью, после высыхания становится невидимой, но если ее протереть раствором пищевой соды, она проявляется, как изображение на фотоснимке.

Когда меня спрашивают, почему я ношу с собой две ручки, я объясняю, что вторая нужна мне про запас. Да, они громоздки, в нагрудный кармашек их не положишь, потребовалось изготовить и пристрочить к брюкам кожаные петельки, зато письменные принадлежности постоянно при мне, они герметичны, а содержимого в них хватает на десять-двенадцать блокнотных страниц, исписанных свойственным мне убористым почерком.

Итак, я присел в тамбуре, привалившись спиной к металлической стенке, чтобы нивелировать вибрацию состава, и начал методично заносить в книжечку то, что родилось у меня в голове.

Я писал, делал наброски и так увлекся, что не заметил, как отворилась дверь и в тамбур вышел Аладьев. Лишь когда на меня упала его тень, я инстинктивно захлопнул книжечку и вскинул голову. Мне едва ли удалось придать лицу нейтральное выражение.

Он посмотрел на меня, прижмурившись, – как в его инквизиторском учреждении смотрят на шпионов и врагов народа, – и с иезуитской вкрадчивостью промурлыкал:

– Что же вы из вагона ушли, Антон Матвеевич? Там ведь удобнее. Я вам помешал?

– О! Нет… Да, немного… Я кое-что конспектировал, для памяти. Вогульские песнопения…

Застигнутый врасплох, я сделался косноязычным и городил откровенный вздор. Мой Торквемада, конечно же, уловил это и отпустил шпильку, от которой у меня все внутри помертвело:

– А вы скрытник! Тоже от меня что-то утаиваете… как и все здесь…

Заметил ли он, чем я только что занимался? О! Прочесть, естественно, не смог, однако уже то, что я водил по бумаге автоматической ручкой, оставляющей след совсем не чернильного цвета, даже при его недалекости должно было навести на губительные для меня подозрения…

Я лихорадочно продумывал линию поведения, как внезапно поезд дернуло, словно он налетел на препятствие, после чего вместо ритмичного перестука послышался чудовищный лязг. Мы с Абуевым растянулись на полу, нас стало швырять в малогабаритной клети тамбура, как шарики в детской погремушке. Вагон накренился, приоткрылась ведшая наружу дверь, книжица, которую я выпустил из руки, проскочила в щель и выпала. Сам я, вне сомнения, последовал бы за ней, но Аккатьев, изловчившись, ухватил меня за штанину.

– Держитесь!

Ткань разошлась, меня потащило к отверстому проему, тем не менее движение замедлилось, а через секунду состав встал как вкопанный. Нас напоследок припечатало к стене, я едва не потерял сознание, мои руки свесились из вагона на перепачканную копотью и глиной подножку. Порыв ветра толкнул распахнутую дверь, она прищемила мне запястья, я ойкнул, и думы мои прояснились.

– Что это было, Вадим Сергеевич?

Я находился в такой ажитации, что, кажется, назвал его правильным именем. Он поднялся с пола, перешагнул через лежащего меня и выглянул наружу. Вагон стоял под наклоном градусов в сорок пять, но, к счастью, больше не качался и не заваливался.

– Авария, Антон Матвеевич… Вы не р-ранены?

Он помог мне встать и сойти на насыпь. У меня ныли ушибленные колени, кисти рук, лобная доля, но в целом можно было констатировать, что отделался я легко.

Прихрамывая, мы пошли вдоль состава к паровозу. Вереница вагонов стояла, накренившись вправо, из них выпрыгивали пассажиры, слышалась непристойная ругань, перемежаемая женскими причитаниями и детским плачем. Навстречу нам попался стрелочник в засаленном ватнике нараспашку. Он на бегу выдал две-три сдобренные матерщиной реплики, из которых явствовало, что причиной крушения стала неисправность узкоколейки. Сошли с рельсов локомотив и передняя платформа с бревнами. Вагоны, в которых ехали люди, остались на путях, но, возможно, кто-то пострадал вследствие резкой остановки.

До Усть-Кишерти мы не доехали около пяти километров. Понадобилось столько же часов, чтобы пригнать машины и дрезины и доставить всех пассажиров на станцию. Там уже распоряжался субинспектор, за которым хвостом ходил заика-участковый. Они повествовали нам о том, что при сходе паровоза погиб машинист, а кочегар получил перелом шейных позвонков. У дюжины тех, кто ехал в вагонах, – ушибы и вывихи. Катастрофа была бы куда крупнее, двигайся состав на высокой скорости. На подъезде к остановке он сбавил ход, и это смягчило масштабы бедствия.

Но из-за чего оно произошло?

– Какая-то подлюка гайки на стыках раскрутила, клопа ей в онучи! – высказался субинспектор в своем излюбленном стиле. – Уволокли вместе с болтами… гхы, гхы… Поймаю говнюков – нафарширую пулями без суда и следствия!

– Болты, гайки… Кому они понадобились? Что за мародеры у вас р-развелись? – допытывался Афанасьев.

– Кабы я знал! – Субинспектор звонко шлепнул себя по лысине. – Ничего, найдем… Вон Птаха уже чегой-то надумал.

Невежда-участковый смахнул рукавом с дощечки то, что было написано прежде, и начертал новое:

«Народ щитает, что это сиктанты».

– Какие еще сектанты? – явил непонимание Астафьев.

Субинспектор развернул сомнительной чистоты носовой платок и неэстетично высморкался.

– Есть такие… Я их не видал, но в райцентре сказывают, пришли невесть откуда, поселились на брошенном хуторе.

– Что за хутор?

– Скопино. За речкой, возле болотины… гхы, гхы… Горсть домишек, и ничего боле. Старообрядцы там когда-то проживали, потом ушли, а постройки бросили. Так, Птаха?

– Т-т-т-т-т-т…

– Так. А год или два тому объявились эти ребята, клопа им в онучи. Кто, откуда – шут знает. Не дырочники, не трясуны, а помесь яблока со смородиной.

Чем дольше разглагольствовал субинспектор, тем комичнее делался вид у Артамонова.

– Трясуны и дырочники? Это что за кунсткамера?

Я счел неуместным хранить молчание, ибо затрагивалась плоскость, где я мог поделиться некоторым познаниями. Изучение религиозных групп не входило в круг моих обязанностей, но, путешествуя по отдаленным местностям, анализируя народное творчество и ввиду этого общаясь с различными слоями населения, имел я представление и об адептах всевозможных духовных, мистических и прочих течений, порою более чем причудливых. Эти адепты редко выставляли себя напоказ – предпочитали держаться особняком, селились в малообжитых землях, таких как Урал и Сибирь.

Дырочниками (иначе – дырниками или щельниками) именуют беспоповцев, которые отрицают иконы и молятся строго на восток. Оборудованных богослужебных помещений они не держат, летом возносят свои моления под открытым небом, а зимой, в холода, читают молитвы дома. Для этого им нужно видеть хотя бы край свободного пространства, поэтому они либо открывают форточки, поскольку молиться через стекло – грех, либо чаще всего просверливают в стенах отверстия. Отсюда и пошло их прозвище.

Еще самобытнее секта трясунов или прыгунов. Это выходцы из Закавказья, отколовшиеся от ветви молокан. Я как-то раз попал на их празднество, во время которого они выкрикивали молитвенные речевки и при этом скакали так энергично, что падали в обморок. Исступление, доведенное до крайности, почиталось у них райским блаженством и единственным способом достичь вышних сфер.

Для меня не составило бы труда прочесть моим не обремененным эрудицией слушателям лекцию и о проколышах, протыкающих себе причинные места раскаленными гвоздями, и о перевертышах – любителях перетягивать свою плоть веревками с целью постижения очистительных мук, однако я воздержался от многословия. Метать бисер перед теми, кто этого не заслуживает, – напрасная трата времени.

Выслушав меня, субинспектор глубокомысленно кашлянул:

– Гхы… А про этих-то… которые на хуторе… ты что-нибудь знаешь?

Я передал ему только то, о чем говорили между собой вогулы. Да, близ берега Сылвы поселились новые люди, живут отшельниками, ни с кем не сближаются, ходят, нацепив на себя скобяные изделия, а иногда по ночам забираются в лес, где совершают молебны с завываниями и дикарскими плясками. С вышеупомянутыми трясунами и дырочниками их роднит немногое. Согласно моим ретродукциям, их вера не базируется ни на одной из канонических мировых религий и представляет собой нечто, из ряда вон выходящее.

Из употребленного мной лексикона субинспектор понял далеко не все. Но словосочетание «скобяные изделия» задело его за живое.

– Во-во! – экзальтированно воскликнул он. – Про железки я тоже наслышался. И что показательно: как только эти иноверы сюда пожаловали, по всей окрестности металл начал пропадать. Возле Шумково кладбище паровозов было – растащили по винтику, клопа им в онучи. В Медведево трактор «Фордзон» раскурочили, в Солянке – электрогенератор, а в Черном Яру – бурильную установку уперли. Ее туда пригнали, чтобы скважину прокопать и деревню свежей водой обеспечить, потому как колодцы затинились и гниль по ним пошла… гхы, гхы…

На лице Анисьева, не отмеченном печатью мудрости, проявилась озабоченность.

– И все это проделали сектанты? Почему они до сих пор не под арестом?

– А ты поди их за жабры-то уцепи! Они же хитрожопые, лямзят так искусно, что никто их застукать не может. Гхы, гхы… И с поличным взять не получается. Птаха со своими держимордами три раза набеги на хутор устраивал. Рейд с обыском, все как полагается. Каждую хибару вверх дном перевернули – кукиш с маслом. Раскольничьи дома – они с подковыркой. Тайники, погреба – без поллитры не втемяшишься.

– А если это не сектанты? Нет улик, нет вины.

– Как-то ты не по-гэпэушному мыслишь, клопа тебе в онучи… Мы с тобой должны злоумышленников разоблачать, а не адвокатством заниматься. Или ты все это предлагаешь им спустить? – Субинспектор драматически простер руку к многострадальному составу, который в этот момент подходил к станции, ведомый новым локомотивом.

– Не предлагаю, – упорствовал его оппонент. – Но я хочу, чтобы наказаны были виновные, а не первые подвернувшиеся… Зачем сектантам гайки и болты?

– А сектанты ли они? Вдруг вредители? Засланы к нам из-за кордона диверсии устраивать…

О! Будь я менее тактичен, я бы не удержался от смешка. Святая простота! Кто бы стал засылать из-за рубежа отряд диверсантов в пермское залесье? Какой урон стране они могут здесь нанести? Допустим, перережут Транссиб. Но восстановить рельсы – не велик труд, бригада путейцев справится с этим за считаные часы. И если то, что случилось сегодня, – спланированный террористический акт, то следует признать: овчинка не стоила выделки. Додумался до этого и Антипьев: заспорил, впал в горячность.

– Ша! – прикрикнул на него субинспектор, как уркаган в остроге. – Тебя вызвали с бесовскими наваждениями бороться – вот и борись… гхы, гхы… А тут чистой воды криминал, виновников мы и без тебя прищучим. Не лезь не в свои сани!

Разошлись мы в крайнем недовольстве. По дороге к дому Олимпиады я нарочно отстал от Арзамасова, опасался, что он вспомнит о занятии, за которым застал меня в тамбуре, и снова начнет донимать расспросами. Но ему было не до меня, он шагал, обдумывая, очевидно, размолвку с субинспектором. Когда мы вошли во двор, не полез на чердак, а направился в сени, куда мы прежде заходили чрезвычайно редко. Олимпиада не баловала нас гостеприимством, дичилась. Между тем и незрячий заметил бы: тот, с кем я делил чердачную жилплощадь, проявляет недвусмысленные симптомы неравнодушия к этой чопорной прелестнице. Он все чаще старался попадаться ей на глаза, заговаривал с нею о мелочах, не могущих интересовать никого, кроме влюбленных, которых, как известно, будоражит не проблематика разговора, а самый голос вожделенного предмета.

Вот и теперь этот опутанный сетями Амура балбес прошествовал в избу, где, судя по свету в окне, бодрствовала обожаемая им дева. Я присел на скамейку возле крыльца, чтобы подышать вечерним воздухом. Прошу не опошлять мое поведение – я никогда не опускаюсь до подслушивания чужих бесед. Просто скамейка была установлена таким образом, что оконце избы, открытое для проветривания, располагалось прямо надо мной, и мой слух поневоле ловил все, о чем говорилось в горнице.

Акульев с присущей ему наглостью приставал к Олимпиаде. Нет, он не домогался ее в наимерзейшем животном понимании этого слова; его гнусная похотливая натура обнаружилась в другом – он задавал провокационные вопросы, требовал, чтобы Олимпиада открыла ему все перипетии ее отношений с представителями мужского пола. «Почему ты меня отталкиваешь? – вскрикивал он, как измученный гормональной нестабильностью гетевский Вертер. – У тебя кто-то есть? Признайся!» Олимпиада увещевала его, просила избавить ее от сексуальных притязаний.

Я еле досидел до финала этой отвратительной трагикомедии, после чего поднялся на чердак. Настраивал себя на обдумывание создавшегося положения, но Агафьев, потерпев сокрушительное фиаско на любовном фронте, не стал задерживаться внизу и тоже вскарабкался в наш утлый приют. На улице уже стемнело, просветы в прохудившейся кровле заткались густой синевой. Я притворился, будто сплю, но он не поверил, уселся рядом, по-турецки скрестив ноги, и пробурчал: