Текст книги "Вторжение. Судьба генерала Павлова"

33

Робкие служащие Минского дома офицеров – билетерши в дверях, уборщицы в пустом зале, куда должен был с минуты на минуту хлынуть народ, несколько военных, электрик и администратор, поедавшие друг друга глазами из-за перегоревшей лампочки, не обратили внимания на кряжистого полковника, который вбежал по ступеням широкой лестницы слишком бойко для своей начавшейся полноты и высокого чина. Проследовал в зрительный зал, ни с кем не здороваясь, не отвечая на вопросы.

Пол в фойе был натерт до блеска, люстры сияли, чтобы освещать и успокаивать важных лиц, которые заполняли зал. Билетерша хотела спросить пропуск или какой-нибудь документ, но не успела. Зато другая проявила твердость и выдержку.

– Михална! – крикнула она от скуки, пронзительно, когда полковник скрылся. – Чего же ты билет не спросила?

Тем временем полковник вошел в зрительный зал и, свободно ориентируясь в темноте, двинулся между рядов. Всполох на сцене высветил круглую бритую голову командующего, и полковник, найдя кратчайший путь между кресел, направился к нему. Склонился и прошептал несколько слов. Генерал Болдин напряженно прислушался, но не смог уловить ни единого слова. А сообщение вряд ли было ординарным. Вошедший был полковник Блохин, начальник разведотдела штаба округа.

Откинувшись в кресле, Павлов гулко спросил: «Откуда?» – и начальник разведки Блохин, еще раз нагнувшись, терпеливо объяснил.

Плиты скул на грубоватом лице командующего окаменели. Глаза сузились, выдавая хищный азиатский прищур. Заметив вопросительный взгляд своего заместителя, Павлов качнулся вперед, точно хотел поделиться новостью. Потом раздумал. Требовалось поразмышлять самому.

Сведения, которые сообщил Блохин, на первый взгляд, были ошеломляющие. И в то же время они выстраивались в один ряд с такими фактами, восприятие которых притупилось из-за постоянного одергивания Москвы. По первому побуждению надо было бросить все и бежать в штаб. Поднимать армию, выводить войска на позиции. Но Павлов осознанно и твердо тут же одернул себя. Если уж бегать, надо было раньше. Тревогу следовало бить неделю назад, когда перебежчики один за другим называли двадцать второе июня. Особисты их крепко потрясли на предмет провокации. И, скорее всего, после двадцать второго пустят в расход.

«Надо! Надо! – передразнил себя Павлов. – Кто мог поступать, не считаясь с мнением вождя? Сколько таких ретивых искренних служак превратились за последнее время в лагерную пыль? Еще один повод пополнить их ряды?»

Дмитрий Григорьевич неприязненно покосился на сидевшего сбоку Болдина. В сложившейся обстановке само сознание, что от него ждут каких-то действий, кардинальных, решительных, а значит, опасных, вызывало неприятное чувство. И оно невольно переносилось на заместителя и ожидавшего приказаний начальника разведки. Дмитрий Григорьевич мрачно посмотрел на расплывающуюся сцену и ничего не увидел. Потом сам себя одернул и сжал кулаки. Конечно, сообщения разведчиков становились все тревожнее. Ну и что? Нападение на Францию, Норвегию не раз откладывалось. Сам он лично считал самым опасным сроком пролетевшую середину мая. Тот срок называли многие агенты и зарубежные службы. Однако минуло… Может, и сейчас пролетит? Лето к середке тащится. Осень близко. Кто же осенью начнет? В канун-то зимы?

Никогда так не радовался Дмитрий Григорьевич переменчивому российскому климату: не успеешь привыкнуть к теплу – хлынут холода. Новая смена впечатлений. А с военной точки зрения – благодать. Зимой никто не сунется. Зимой держать оборону проще. А наступать труднее. Но то, что сообщил начальник разведки, нарушило все представления, выходило за привычные рамки.

– Этого не может быть! – твердо и громко произнес Павлов, покосившись на Блохина. – Идите! Проверьте!

Заметив чутко наставленное ухо Болдина, тронул его за рукав. Первый зам живо повернулся и привстал, вглядываясь в освещенное сценой лицо командующего. Его опять поразил дикий азиатский прищур. Но вот лицо командующего прояснилось. Плиты скул раздвинулись в усмешке, напоминавшей больше мучительный звериный оскал.

– Чепуха какая-то! – произнес Павлов, понизив голос. – Разведка сообщает, что на границе очень тревожно. Немецкие войска якобы приведены в боевую готовность и даже начали обстрел отдельных участков нашей границы.

– Так это и раньше сообщалось, – ответил Болдин успокаивающе. – Ведь пережили…

Согласно кивнув, командующий вновь коснулся его руки в знак благодарности и, приложив палец к губам, показал на сцену.

34

Молодая женщина в окружении мужчин держалась уверенно и просто. Хотя обстановка не располагала к доверительности, а тем более – к возвышенным мыслям и отношениям. Обшарпанные стены придорожной пивной были испещрены забористыми выражениями. За прилавком между пивными кружками бесцеремонно восседал полнощекий продавец. Из тех, кто умеет сказать вовремя веселое словцо, разбавить пиво и дать в долг. Так, по крайней мере, оценил его майор в запыленной гимнастерке, наблюдавший за сборищем со стороны.

Тут было все к месту, кроме удивительного явления – женщины. Завсегдатаи пивнушки сгрудились вокруг нее, едва не сдвинув столик. Каждый плел свою игру. Одежда парней и мужиков – грубые сапоги, рубахи навыпуск, замусоленные свитера как бы оттеняли легкий праздничный наряд женщины – белые ленты, голубое платье, туго схваченные грудь и бедра, которые она своим ясным смеющимся взглядом призывала не замечать.

Однако веселость, по наблюдениям майора, давалась ей нелегко. Спокойствие и непринужденность были скорее наигранными, чем истинными. И само имя – Надежда, произнесенное вслух, вряд ли было ее собственным. Пусть даже по документам она так и значилась. Майор даже подумал: не шпионка ли? Но потом отбросил подозрения. Вызывающе яркий наряд сразу привлекал внимание. Кто из шпионов стал бы так одеваться? Наряд случайной дамы не располагал к путешествию. А между тем она искала попутчиков аж до самого Белостока.

При свете одинокой лампочки, висевшей под низким потолком без абажура, дым от папирос выстилался по залу тяжелыми волнами, но словно не касался лица женщины, ее сияющей свежести, шелковистых вьющихся волос, нежного румянца на щеках.

А между тем Надежда, очутившаяся в пивнушке, была близка к панике. Солдат-водитель довез ее, куда смог. Теперь она осталась в незнакомом месте. День клонился к вечеру, но ни одна машина не проследовала в направлении Белостока.

В пивнушке Надежда спросила стакан чаю, чем вызвала смех за спиной. Но осталась намеренно, чтобы найти нужных людей. Ведь никто из мужчин не обходил стороной этот вертеп. Значит, рано или поздно сюда должен был заглянуть нужный человек.

Надежда взяла бутерброд и стакан какого-то кислого сока. Уселась скромно в уголке. Навязчивое мужское окружение, возникшее сразу, сильно тяготило ее. Нельзя было не замечать откровенных взглядов, как бы раздевающих или брошенных поверх головы, со значением, в сторону соседа или собутыльника. Она не могла вообразить, как поведет себя толпа, не могла придумать, как вырваться. Только присутствие пожилого майора в пыльной дорожной форме и бородатого поэта с молодым вытянутым лицом слегка успокаивало.

– Зачем ехать в такую даль? – выкрикнул кто-то.

– К мужу! – весело отозвалась она.

После этого гомон немного поутих. Некоторые мужики, наглядевшись на дамочку, отваливали от стола, шли на улицу или к пивной стойке. Подходили другие. Неизменными оставались только пожилой майор за соседним столиком, какой-то отпускник, бледный от выпитого вина, и бородатый поэт.

Отпускник никуда не ехал, но, чувствуя близость женщины, аромат духов, изображал из себя преуспевающего дипломата, которого хотят послать за рубеж.

– А не боитесь? – прищурившись, спросил внезапно майор. – Грянет война!

– Кто сказал? – отпускник с брезгливым видом поднял стакан с вином. – Для чего, вы думаете, наш нарком ездил в Берлин?

Присутствие женщины, одной на всю ораву, заряжало мужиков невидимой энергией. Каждый выжимал из себя, что мог. Дипломат – значительность, майор – подозрительность и суровость, поэт – чувства, разросшиеся от стихов. И хотя его не слушал никто, он читал непрерывно, вырывая непонятные строчки и мысли, словно колдун.

Хвастовство дипломата вызвало сперва озабоченность у мужиков, но быстро надоело. А тот, не замечая неприязненных взглядов, видел только голубой шелк перед глазами и продолжал говорить, как он идет от повышения к повышению, служба дается ему легко из-за доброго характера и множества языков, коими он овладел.

Молодые, видно, решили его проучить.

– А чего ты в пивнушке сидишь каждый день, если такой умный? – выкрикнул один из них. – Вино пить можно и без языков.

– А… у… матери, – последовал ответ. – Матерь навещал.

– А может, он шпик? – раздался голос из дальних рядов. – Накостылять бы ему щас!

– Кто шпик? – откинулся дипломат. – Если бы я был шпик, я бы тут пил?

Мужик у стойки тяжко вздохнул и поднял кружку:

– Это наш… Федька Поломошнов.

– Откуда? – вскинулся намекавший про шпика.

– Из Рождествена.

– А… – напор остыл. – У вас там вся деревня Поломошновы.

Наступило молчание.

– Хотите, я прочту стихотворение? – встрепенулся поэт.

– Сколько их у вас? – полюбопытствовала Надежда.

– Имеются. Но свои стихи я не читаю. А вот послушайте:

 
«Ну что ж! Все правильно! Теперь вы удивите…
Я, вспоминая жизнь свою, смотрю на небосвод.
И поколенью моему, мне чудится, в зените
Плывет, салютуя… весь необъятный звездный флот».
 

Отпускник-дипломат, не замечавший, казалось, ничего вокруг, встрепенулся и уставился на бородатого поэта.

– Что же такого особенного в вашем поколении?

Поэт легко отмахнулся.

– Это не мои стихи. Это отца. Ни одно из них не напечатано. А я считаю его истинным поэтом.

– А вы?

– Я, так сказать, подмастерье. Учусь!

– У вас разве есть другая профессия?

– Конечно! – воскликнул бородатый. – Я шорник.

– Что же вас заставляет сочинять стихи?

Каким восхитительным прищуром она наградила бородатого! «Нет, она не шпионка», – вновь подумал майор.

– Не могу не сочинять! – воскликнул бородатый. – Вот сяду чинить хомуты, гляну в окно. А там солнце! И сразу хочется писать про знамена и праздники. А вот еще! Это не я, это отец:

 
«Уж сколько лет назад
Тем самым же обрядом
Крещен был я, как все на всей Руси.
И кажется сегодня детство где-то рядом,
И смерть на расстоянии протянутой руки…»
 

В толпе произошло движение.

– За такие стихи сейчас можно получить… – раздался осторожный голос.

– Так почитайте свои, – попросила Надежда.

– Нет! – отмахнулся бородатый. – Я пишу про колхозы и заводы. Когда газета попросит. Мои стихи можно читать только по праздникам. На майские, например, мой стих на плакате написали. В одном экземпляре. И дали премию – три рубля!

 
«Бей врага, гранатометчик,
Не жалей своих гранат!
Заводи моторы, летчик!
Поднимай аэростат».
 

Майор с удивлением наблюдал, как залетная фифочка изображала неподдельный интерес, которого наверняка не было. Он подумал, что сегодня же увезет эту женщину. Никто из окружавших не мог ей предложить то, что требовалось, – ни местные мужики, ни поэт, ни пьяненький отпускник-дипломат.

– У меня машина. Еду в Белосток, – сказал он, обращаясь к женщине. Заметил, как исчезает в ее глазах интерес к поэту, дипломату и всем окружающим. – Могу подвезти.

Вспыхнувшая улыбка, в которой читались и благодарность, и обещание, предназначалась только ему.

35

Июньские ночи коротки.

Машина мчалась с включенными фарами меньше часа, и уже вновь можно было без света различать дорогу.

– Для маскировки, – пояснил майор, и слово это прозвучало для Надежды непривычно и странно.

В рассеивающейся мгле лицо майора показалось ей измученным, серым. Иногда он словно забывал о существовании своей легкомысленной спутницы. А она с удовольствием взяла на себя эту роль. Расправила платье на коленях. Этот почти неосознанный жест призван был смягчить характер майора. Однако не произвел на него никакого впечатления. В то же время он явно старался посмотреть в ее сторону и не решался, а только косил глазом. Наконец она поняла, что он смотрит не на нее, а на поваленные вдоль дороги столбы с разорванными проводами.

– Что это? – спросила она, указывая. – Неужели ветер? Ночью было тихо…

Майор неопределенно кивнул и вновь устремил взгляд на дорогу. Надежда отвернулась и решила не думать о нем. Настроение ее улучшалось с каждым часом. Расстояние до Белостока сокращалось, дорога летела под колесами машины, и ощущение удачи и правильности задуманного вновь вернулось к ней. Поэтому она даже вздрогнула от хриплого голоса:

– Сейчас начнется усиленный режим и проверка, – бросил майор. – У вас документы в порядке? Вообще, куда вы стремитесь?

– К одному генералу.

– Можно узнать?..

– Нет.

Надежда кротко вскинула ресницы, но всем своим видом показала, что дальнейшие расспросы бесполезны.

– Значит, имя не придуманное?

Она взглянула на петлицы: обыкновенные, армейские. Не особист.

– Зачем мне чужое имя? Я – дочь комбрига Васильева.

От незнакомого человека можно было ждать чего угодно, кроме дружеского участия. Удерживая руль одной рукой, майор повернулся к ней. Крупное мужественное лицо его засветилось доброжелательством.

– Это все меняет. Давайте знакомиться. Щепинов Петр Алексеевич. Думаю, что нам помешают доехать до Белостока.

– Кто? Проверяющие?

– Нет. Другие… обстоятельства.

Пытаясь угадать тайные намерения майора, Надежда с шутливой досадой всплеснула руками:

– Только подумала о счастье: вовремя оказалась в той ужасной пивнушке… чтобы встретить вас – и вот!

За поворотом, из чащи окутанных туманом елочек выступили на дорогу два красноармейца. Один высокий, щеголеватый, другой маленький, но тоже опрятный, в ладно сидящей форме.

Высокий сделал знак остановиться. Майор затормозил. Надежда с бьющимся сердцем осталась сидеть в машине. С младых ногтей любая проверка вызывала в ней тревогу. А тут была не тревога, а жуткий, леденящий душу страх. Когда майор, обернувшись, как-то обреченно и дружески кивнул, она ничего не поняла, только ощутила себя крошечной, беспомощной, гонимой песчинкой на тысячеверстном пространстве. И спасение ее заключалось только в том, чтобы майор Щепинов вернулся поскорее.

* * *

В то время, как Кремль обдумывал обтекаемые формулировки для приказа войскам, немецкие диверсионные группы начали крушить связь в приграничной полосе и глубоком тылу Красной Армии. Для них время «икс» началось за десять часов до войны.

Абверовская группа Ганса Шлиппена вывела из строя линию электропередач и телефонные связи на участке Радунь – Василишки. Из-за этого к полуночи разъездились мотоциклисты с пакетами. Оглушенная русская армия начала шевелиться. Шлиппен ликвидировал троих, но один проскочил. Надо было уходить.

Ганс дал команду перебазироваться, когда на пустом шоссе показалась мчащаяся эмка. Это могла быть хорошая добыча. Часть диверсантов уже тронулась в путь. Ганс посчитал, что хватит оставшихся двоих. Вместе с Фрицем-лопоушкой он вышел из-за ельника. Фриц принужден был молчать из-за незнания языка, зато Ганс владел им в совершенстве. Красноармейская форма сидела на нем так, будто он в ней родился.

Черная эмка мелькнула на холме, спустилась в ложбину и вот-вот должна была выехать из-за поворота рядом с мокрым разлапистым ельником. Ганс предостерегающе поднял руку.

Обер-лейтенант фон Шлиппен получил в мае повышение, стал гауптштурмфюрером. Перешел с началом кампании в войска СС. Но сейчас он был одет в простую красноармейскую форму, как и Фриц, обряженный простым солдатом. Абверовские звания у них еще недавно были одинаковые, но Фриц во всем слушался напарника. По слухам, Длинному Гансу предстояла большая карьера. На эту операцию он вызвался сам. Затем его должны были забрать наверх. Для выполнения особых заданий. Наверняка связанных с убийствами.

Длинный Ганс убивал, не колеблясь ни минуты, своих и чужих. Его водянистые глаза не знали сомнений. И Фриц каждый раз робел, оставаясь с ним наедине. На пятом месяце службы в абвере он так и не приучил себя равнодушно смотреть на убитых.

Эмка вынырнула из-за поворота, остановилась на поданный Гансом знак. Водитель вышел из машины и, не торопясь, направился к ним, как человек, уверенный в своей власти и силе.

Фриц замер, глядя на приближавшегося русского офицера. Мысленно он уже считал его мертвяком. Как тех других, сваленных часом раньше в лесном распадке. Те уже перестали быть людьми, о них даже памяти не останется, подумал Фриц. Так же погиб его отец где-то в этих местах двадцать лет назад. Фриц писал стихи, почитал Гете и в мгновения перед убийством остро переживал превратности судьбы. Надо было привыкнуть к тому, что еще секунда-другая и этот крепышок «русиш-официр» перестанет видеть нарождающуюся зарю, слышать гомон пробуждающихся птиц.

Как бы в подтверждение этих мыслей в ближних кустах защелкал соловей. Фриц спохватился и поднял винтовку, как полагалось патрульному. Хотел передернуть затвор. Но Длинный Ганс, набычившийся, похожий на беспокойного лося, запретил стрелять, чтобы не уехали сидевшие в машине люди. «Нихт шиссен», – произнес он вполголоса. Фриц с готовностью изобразил понимание: если уж у руля оказался такой высокий чин, значит, в машине осталась птица поважнее. Угадать не смогли, русская эмка остановилась в тени высокого дерева, и внутри ее нельзя было ничего разглядеть.

Разделаться с майором следовало незаметно, и Фриц ничуть не сомневался, что Длинный Ганс сделает это четко и чисто, как на показательных занятиях. Его клешнятые руки обладали невероятной силой, умноженной тренировками, где каждое движение доводилось до автоматизма.

– Документы, пожалуйста, – четко произнес на русском Длинный Ганс, увлекая майора за раскидистый еловый выступ, словно там, в закутке, находился главный проверяющий.

Едва тяжкий еловый лапник закрыл от них эмку, огромный, как лось, Ганс мгновенно переместился назад и оказался за спиной русского.

Майор нутром почуял опасность, потому что в глазах стоявшего напротив рыжего недомерка мелькнул испуг. Вместо того чтобы оглянуться, он резко отклонился в сторону. Удар Длинного Ганса пришелся в пустоту. Майор повернулся, и два тела слиплись с треском, налетев друг на друга. И немец, и русский знали, как убивать. Длиннорукий Ганс набросился сокрушительно. Но медвежья неторопливость русского майора вдруг взорвалась таким стремительным напором, что атакующий лось провалился. Не успев нанести смертельный удар, упал как подкошенный. Рыжий Фриц, отрывая от ладони побелевший палец, изо всех сил нажимал на спусковой крючок. Но винтовка молчала, выстрела не было.

– Гот! Гот! – сорвалось с его губ.

Не открывая огня, майор ударил его рукояткой пистолета в висок, понимая, что рыжий недомерок, подобно его длиннорукому напарнику, должен быть сражен без околичностей – насмерть.

Пока рыжий вместе со стихами и памятью об отце валился, закатывая глаза, майор успел оглянуться, оценить обстановку, убедиться, что других диверсантов нет. Быстрым шагом вернулся к машине. В глазах ожидавшей женщины плеснулся испуг, и Щепинов на мгновенье представил, что бы с ней было, окажись он поверженным. Взявшись за руль, произнес только одно слово:

– Порядок!

Эмка сорвалась с места.

Они пролетели мимо светящихся на заре березовых рощ и скрытых туманом оврагов, мимо двух обезлюдевших деревень. Майор не произнес ни слова, Надежда не знала, что и думать. Видно, проверка оказалась строгой, и майор решил не отвлекаться.

Повернувшись, спросил внезапно:

– Нет близко знакомой деревни, где бы ты могла остановиться?

Несуразный вопрос ошеломил ее, заставил задуматься.

– Есть, – отозвалась она, помолчав. – Но мы давно проехали.

Майор не ответил.

Дорога петляла в тени и сырости раннего июньского утра. Однако на дальнем взгорье солнце уже позолотило верхушки деревьев, обещая новый день всем живущим людям. Надежда улыбнулась, хотела сказать майору об этом и не смогла.

Увидев напряженный взгляд, она посмотрела вверх, через лобовое стекло, и заметила отблески искр, рассыпавшихся в небе. Ничего не поняв, она с суеверным ужасом подумала, что это грозное знамение, древний страшный знак беды.

Искры рассыпались, двигались, и вдруг Надежда угадала в небесных блестках бешено вращающиеся винты.

– Вот она! – внезапно сказал майор.

– Кто? – спросила Надежда, беспомощно оглядываясь.

– Война! – эхом докатилось до нее. – Держись!

Майор бросил эмку в сторону, под высокий березняк, и заглушил двигатель. Но шум не прекратился, наоборот, он нарастал и доносился не спереди, а откуда-то сверху.

Целые армады с крестами двигались в небе. Один самолетик вывалился из общего ряда и с диким воем понесся к земле. Надежда похолодела, точно самолет с крестами несся прямо на нее. Он, наверное, не видел ни маленькой эмки, ни прижавшихся друг к другу людей. Охотился, очевидно, за целью покрупнее, потому что капли, сорвавшиеся с черных крыльев, упали где-то за лесом. Взрывы последовали так часто, что их невозможно было сосчитать.

Наступило прозрение. Надежда поняла, что ей не увидеть Дмитрия Григорьевича, и ребенка, которого она уже любила всеми силами, ждет неведомая судьба.

– Вам куда?

Майор схватил ее за руки, и узкие Надины ладошки потонули в его широкой пятерне.

– Белосток… – машинально ответила она.

– Туда нельзя! Поняла? Никакого генерала там нет. Все генералы в лесах. Там их штабы, там сейчас армия. Тебе надо в Минск или свою деревню. Поняла? Мне – вперед! А тебе обратно. Пока тут заваруха не кончится. Что-то наших ястребков не видать.

Новая волна страшных крыльев с черными крестами прошла над ними.

Выйдя на дорогу, майор остановил мчавшийся грузовик, о чем-то переговорил с водителем и быстро вернулся к ней.

– Из нашей части солдат. Он тебя довезет до Новогрудка. Дальше добирайся сама. Сегодня ты должна быть в Минске. Не задерживайся. Связывай в узел все необходимое и двигай на восток.

– Да вы что? – попятилась она.

– Знаю, что говорю.

– Нет!

Он развернулся к ней, поняв, что надо прощаться. Взял за руку, потом за плечи, наконец обнял.

– Чудо ты мое! Не будь войны, никому бы не отдал. Никакому генералу.

Притянул к себе с силой, чтобы не сопротивлялась, и поцеловал. Потянув за руку, подвел к грузовику, усадил в кабину.

– Грачев! Отвечаешь! – повелительно крикнул он.

Солдат ошарашенно кивнул. Грузовик не успел тронуться с места, майор снова догнал и открыл дверцу.

– Как твоей деревни название?

Надежда крикнула, сложив ладошки вместе:

– Синево!

Майор прощально махнул рукой:

– Найду!