Текст книги "Поп"

Отец Александр помялся и решил-таки спросить про дым:

– А правду ли говорят, что местные евреев пожгли?

– Правду, – кивнул Фрайгаузен. – Хотели нам угодить. И перестарались. Как жить в Риге при такой вони! Наше командование очень недовольно. Даже говорят, что собираются распустить латышскую националистическую организацию.

– Перунов крест? – спросил отец Александр.

– Именно так. «Перконакруст». Чтоб не лезли поперёд батьки в пекло!

– А я мороженое… – тихо прошептал отец Александр, раскаиваясь, что соблазнился мороженым и ел его, когда в воздухе витал дым от сожжённых людей.

12

Боец пятой стрелковой дивизии Алексей Луготинцев возвращался домой. Дивизия его, стоявшая некогда на Немане, встретила врага там же, где когда-то наши встречали армию Наполеона. С боями дивизия отступала и уже на латышской территории была окончательно разгромлена. Чудом уцелевшие и не попавшие в плен бойцы пробирались на восток по оккупированной территории, прячась в лесах, утопая в болотах, умирая от голода и ранений. Лёшка Луготинцев тоже прятался, утопал, умирал, но всё ещё был жив. Звериным чутьём пробирался он на родную Псковщину, падая без сил на августовскую землю, шептал: «Я приду к тебе, Маша!», терял сознание, а потом вновь воскресал и шёл, шёл, шёл…

13

Над селом Закаты стоял упоительный августовский закат. Дети Торопцева – Маша, Надя, Катя и Костик – на берегу одевались, недавно искупавшись.

– Погода-то какая! – сладко потягивалась Маша. – И не верится, что где-то война… Люди убивают друг друга…

– Ух ты! Немцы! – воскликнул Костик.

На берег выкатили на мотоцикле два немца. Сидящий в люльке стволом карабина задрал край платья Маши. Водитель загоготал что-то по-немецки.

Оскорблённая Маша схватила горсть мокрого песку и влепила в морду сидящего с люльке. Тот взревел. Водитель с хохотом газанул, мотоцикл помчался дальше, но сидящий в люльке, не глядя, выстрелил из карабина себе за спину абы куда.

Маша упала как подкошенная. На груди сквозь светлое платье выступила кровь. Надя, Катя и Костик в ужасе склонились над ней. Стали трясти:

– Маша! Маша!

14

Вечером в канун одного из главнейших православных праздников в древний Псков въезжал трясущийся автобус, в котором ехали девять священников, пять псаломщиков, Фрайгаузен и отец Александр с матушкой Алевтиной, которая держала на руках кота с сердитой мордой. Отец Александр был при своём точильном камне и всю дорогу затачивался, потому что матушку Алевтину одолел зуд недовольства батюшкой. Она была твёрдо убеждена, что не следовало соглашаться никуда ехать:

– Храм нам вернули, католиков выгнали, чего ещё?.. Нет, едем теперь в земли незнаемые!

– Отчего же незнаемые! – жалобно стонал отец Александр. – Россия! Глянь в окошко, Псков! Древний град государства Русского.

– Я бы сказал, русский Нюрнберг, – заметил их попутчик, немецкий лейтенант, как и Фрайгаузен, выходец из остзейских немцев, но не так хорошо владеющий русским языком и потому говорящий с сильным акцентом.

Зрелища за окном автобуса распахивались неутешительные: многие здания повреждены, иные полностью разрушены, храмы стоят безглазые и ободранные. Лишь две-три водонапорные башни представляли собой ухоженные образцы советской архитектуры, всё остальное – старое, трескающееся и расползающееся.

– Страшно смотреть! – сердито сказала матушка Алевтина.

– Что поделать, – вздохнул отец Александр. – Едем возрождать пустыню. Благородное дело! Развеселись, матушка Алевтина! Канун праздника-то какого! Преображение Господне! Не знак ли это свыше? Разве не прекрасно приступать к великому начинанию, связанному с преображением жизни, и именно в праздник Преображения?

– Красивые словеса! – не могла угомониться матушка. – С немцами! Преображение!.. Ладно, молчу, молчу.

Не менее запущенным, чем весь город, предстал взору приехавших и некогда великолепный Псковский кремль. Он и теперь сохранял свою царственную осанку, подобно королю Лиру, который и в рубище остается величественным.

Троицкий собор, возле которого остановился автобус, был такой же безглазый и обшарпанный, как все остальные. Ещё недавно он служил антирелигиозным музеем, и в нём чувствовалось что-то виноватое: простите, не все следы осквернения успел прибрать!

Темнело, в храме заканчивалась служба.

– Служит протоиерей Сергий, – сообщил молоденький священник Георгий Бенигсен, рукоположенный за два дня до начала войны. – Он временно будет возглавлять Псковскую миссию. Пойдёмте.

В храме стояла темень. Порывами ветра, бешено вторгающегося в разбитые окна собора, гасились светильники, и сколько ни зажигай свечи, пламя хрипело, как умирающий больной, с трудом держалось на свечных фитильках, будто взывая о помощи, и погибало. В темноте отец Сергий Ефимов, тоже из Латвии прибывший во Псков за неделю до Преображения, заканчивал обряд помазания освящённым елеем. Гости подошли к амвону.

– Рад приветствовать вас в наших катакомбах! – приободрил всех отец Сергий. Он был всего шестидесяти трёх лет, но выглядел древним, и это ему явно нравилось. И манера говорить у него отличалась этакой старческой хлипкостью. Мол, да, я стар, но и мудр. По происхождению нижегородец, служил в разное время в Петербургской и Псковской епархиях, потом в Латвии. В русском селе Пыталове, которое латыши переделали на свой лад в Абрене, возвёл красивый храм. На второй день войны батюшку Сергия арестовали и, сильно избитого, отвезли в город Остров, расположенный к югу от Пскова, там он и просидел в тюрьме до самого того дня, когда в Остров вошли немцы. Убегающие энкавэдэшники в спешке забыли расстрелять попа.

И вот теперь как человек, хорошо знающий Псковскую епархию, отец Сергий был назначен немцами начальником Псковской Православной миссии.

– Истинно, что катакомбы, – засмеялся отец Александр, приближаясь к чаше с освящённым елеем. Отца Сергия он знал хорошо и радовался, что тот возглавит миссию. Наполненная елеем кисточка нарисовала на лбу у батюшки крест, и сердце отца Александра наполнилось предвкушением больших, трудных, но богоугодных дел.

Выйдя из храма, радовались тому, сколько людей подходило под благословение:

– Батюшка, благослови!

– Благослови, отец!

– Благослови… радость!..

И народ все бедный, в жалких одежонках, в рваной обуви, лица измученные… Поодаль стояли немцы, взирали снисходительно и с презрением.

– Гляньте на наших освободителей, – кивнул в сторону немцев отец Георгий. – Какое высокомерие в лицах! От таких добра не жди. Говорят, Гитлер недавно произнёс приговор: «Любой немецкий офицер в интеллектуальном развитии недосягаемо выше самого лучшего русского попа». Особенно вон тот, гляньте, какая тупая и самодовольная рожа!

– Роток на замок, – одёрнул молодого смельчака отец Александр. – К чему зазря нарываться? Несвоевременные подвиги бессмысленны. Молодeнек же ты, Георгий!

– Когда ты молодeнек, имеешь мало денег, а станешь стар, богат, болезнен и рогат, – откуда-то процитировал отец Сергий или сам только что придумал. – Идёмте, ужинать и спать будем в доме городского головы.

После весьма неплохого ужина спали кто где – матушки и старые священники на кроватях, остальные прямо на полу, в тесноте, да не в обиде. Отец Александр тоже устроился на полу, рядом с Бенигсеном.

– Ты бы, Георгий, и впрямь поменьше язык распускал. Нам ещё ох какая работа предстоит.

– Немца перехитрить? Тяжело будет, – вздыхал отец Георгий.

– Э, братец! Большевиков обламывали, а колбасников не перехитрим, что ли? Ты же, кстати, сам из немцев, тебе ли не знать, как своего единоплеменника вокруг пальца обвести!

– Я русский немец, – возражал молодой священник. – Это высокое звание. Мои предки за Россию сражались. А единоплеменники мои – те, кто называет себя православными христианами. Католик, лютеранин, или, как Гитлер, безбожник, будь они хоть сто раз немцы, не моего племени люди.

А один из священников встал, навис над Бенигсеном и прорычал:

– Мы что тут, все только и радуемся немцу служить? Всем противно! Но зубы сожмём и будем восстанавливать приходы! И ты, отец Георгий, тоже, сжав зубы, будешь!

– Куда же я денусь? Разумеется, буду, – согласился Бенигсен.

Утром третьего дня, когда миссионеры ещё спали тем же образом – кто на кроватях, а кто на полу, в дом городского главы ворвались немецкие солдаты. Тыкая стволами винтовок, пиная носками сапог, принялись поднимать мужчин. Матушек не трогали. Проверяя документы, наспех одетых выводили на улицу, подталкивая и бранясь, вели к толпе, сплошь состоящей из мужчин. Эту толпу человек в триста оцепляли эсэсовцы с собаками, на груди – автоматы. Священников тоже втолкнули внутрь оцепления.

– Быстро же заканчивается наша миссия! – щерил зубы Бенигсен. – Интересно, на расстрел или куда?

– Скорее всего, на какие-то срочные трудовые повинности, – предположил отец Александр.

Молодцеватый немецкий лейтенант торжественно и красиво произнёс длинную фразу на своём языке. Рядом стоящий переводчик, стараясь говорить столь же торжественно, перевёл:

– В окрестностях города появились бандиты, называющие себя народными мстителями. Ночью они обстреляли немецкие посты. Германская армия понесла потери. В этой связи комендант города Плескау генерал Балангаро-Гравена в порядке репрессии постановил интернировать всё мужское население города Плескау в концентрационный лагерь. Это в шестидесяти километрах от Плескау, неподалёку от монастыря. Просьба проявлять спокойствие ради вашей же собственной безопасности.

– Вот и возродили Православие! – безрадостно улыбался отец Георгий. – «Вкушая вкусих мало мёду, и се аз умираю».

– А почему Плескау? Что за Плескау такое? – удивлялся отец Александр.

– Так Псков по-немецки называется, – пояснил Бенигсен. – А Чудское озеро будет Пейпус. А Новгород – Наугард.

– Не понимаю. А Берлин как?

– Берлин.

– А Кёнигсберг?

– Кёнигсберг.

– Отчего же мы немецкие города точно называем, а они наши переделывают на свой лад?

– Так уж повелось. Впрочем, мы говорим «Германия», а по-немецки «Дойчланд».

– Всё равно мне это Плескау никак не нравится!

Толпа, окружённая оцеплением, продолжала расти. Ещё пару раз объявили, что происходит, куда всех интернируют и по какой причине. Но вот пришёл полковник Фрайгаузен и сердито что-то долго объяснял молодцеватому лейтенанту. Потом обратился к толпе арестованных:

– К сожалению, произошло недоразумение. Под общий приказ генерала Балангаро-Гравена не подпадают священники Псковской Православной миссии. Просьба господ священников выйти из оцепления и принять от нас извинения.

– Хороша же после этого будет к нам любовь жителей! – на сей раз не выдержал и возмутился отец Александр.

И он был прав. Среди арестованных многие были недовольны:

– Тьфу, попы проклятые! И на небе им рай, и здесь выкрутятся!

– Погодите же, отольются вам наши слёзы!

За оцеплением радостно встречала матушка Алевтина:

– Родненький! Хоть вас-то отпустили, и то спасибо!

– Стыдись, матушка, – тихо ответил ей священник. – Нас наглядно от народа отделяют. Что же это, господин полковник! – обратился он к подошедшему Фрайгаузену. – Как же нам после этого людям в глаза смотреть?

– Не волнуйтесь, – отвечал Фрайгаузен. – Через несколько дней их отпустят, а мы объявим, что это благодаря вашим ходатайствам. Всё будет хорошо.

– Хотите сказать, это всё нарочно так подстроено?!

– Ни в коем случае!

– Вы обещаете, что их отпустят?

– Слово немецкого офицера!

15

Спустя несколько дней Фрайгаузен гостил в Риге у митрополита и рассказывал о том, как начала работу миссия:

– После всех недоразумений, вопреки ожиданиям, в народе против священников обозление не разгорелось. Через несколько дней из лагеря под Псковским монастырём небольшими группами стали возвращаться депортированные псковичи. Мы сообщали, что это благодаря заступничеству Псковской Православной миссии. Немного слукавили, но, в общем-то, здесь была доля правды, потому что все священники возмущались приказом коменданта Балангаро-Гравена.

– Это хорошо, что вы так слукавили, – кивал митрополит Сергий. – Такое лукавство не во вред, а только к пользе. Как же они разъехались?

– Всех распределили по приходам, ранее закрытым большевиками. Люди окрестных сёл приходили в Псков с просьбами прислать к ним батюшек. Весьма трогательно. Половина священников осталась во Пскове, половина разъехались по разным сёлам, включая и отдалённые.

– Отцу Александру Ионину нашли храм Александра Невского? – первым делом вспомнил любимого батюшку митрополит.

– Так точно, – улыбнулся Фрайгаузен. – В селе Закаты. Недалеко от места битвы Александра Невского с войском Андреаса Вельвена на Пейпусе… Прошу прощения, на Чудском озере. Храм во имя святого благоверного князя Александра Невского. Известно, что под его фундаментом покоится прах нескольких воинов, которых после битвы на Чудском озере везли ранеными, но они скончались в дороге.

– Прекрасно! Батюшка Александр должен быть счастлив. О таком он мог только мечтать. Закаты большое село?

– Вполне большое. Хороший приход. Озёра Чёрное и Белое. Не так много болот. Места роскошные по своей красоте. Множество грибов, ягод. Неподалёку строится лагерь военнопленных.

Появился новый секретарь митрополита:

– Ваше высокопреосвященство, какой-то человек настаивает на визите к вам. Говорит, что он священник, пострадавший от советской власти, и принёс вам что-то, что вы потеряли.

– Хорошо, сейчас я закончу беседу с господином полковником и приму его.

– Собственно говоря, я должен откланяться и поспешить, – вставая, произнёс Фрайгаузен. – А вечером с удовольствием приму ваше приглашение и приду на ужин.

Как только он удалился, в кабинет митрополита вошёл средних лет мужчина в цивильной одежде, но обликом и впрямь напоминающий священника.

– Благословите, владыко, – подошёл он под благословение.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Кто вы?

– Я принёс вам ваши чётки, которые вы потеряли, когда в Ригу входили немецкие войска.

– Благодарю вас, очень рад, добро пожаловать.

16

Глубокой ночью Лёшка Луготинцев постучался, наконец, в заветное окошко.

– Маша! Это я, Машенька! Я дошёл! Я в плен не попал, прорвался! Открой, Маша!

Вместо ожидаемого любимого лица в окне возникло другое – лицо Машиной матери.

– Лёшка?

– Я, Васса Петровна! Машу позовите!

– Погоди. Ступай к двери.

У дверей Алексея встречал уже отец Маши, Николай Николаевич. Увидев его, Лёшка сразу понял: не будет радости. Прошли в сени. Торопцев поставил на стол керосиновую лампу.

– Садись, солдат. Васюша, дай человеку поесть.

Появилась сонная, но светящаяся любопытством мордашка младшего, шестилетнего Костика.

– Привет, Костик!

– Привет! А у нас Машу убили! – простодушно объявил Машин брат.

– Костя! Иди спать! – сурово прошипела на него Васса Петровна и вытолкала вон.

Табуретка поплыла из-под Алексея. Усталый, голодный, он почувствовал, как проваливается куда-то… Но, к своему удивлению, скоро обнаружил, что продолжает сидеть за столом, что горит керосиновая лампа, а в тарелке светится голубовато-белым гречневая каша, залитая молоком.

– Вчера девять дней было, – промолвил Николай Николаевич.

Васса Петровна тихо зарыдала в салфетку и ушла.

– Не понимаю, – сказал Луготинцев.

Торопцев долго не мог произнести ни слова. Видно было, что стоит ему заговорить, и он тоже разрыдается. Наконец, мужик собрался с силами и заговорил, стараясь рассказывать, будто о чём-то постороннем и не имеющем к нему никакого личного отношения.

– Они купались на Чёрном озере. Много ребятишек, наши все там были. И дочери, и Костя. Подъехали два немца на мотоцикле. Один из озорства стрельнул… Никого не задело, только Машу. Наповал. Ты только… Если заплачешь, у меня может сердце лопнуть. Сам откуда?

– Отвоевался. Даже не знаю, как не зацапали меня немцы. Одной мыслью спасался: «Иду к ней». Однополчан всех поубивало, а большинство – в плену. Далеко фронт?

– Говорят, уже за Новгородом, а там – кто его знает. Дальше тебе идти нет смысла.

– Немцев много в Закатах?

– Совсем мало.

– Понятно. Пойду к своим.

– Ты что же? Дома ещё не обозначился? Сразу к нам?

– Ага.

17

Через неделю после праздника Преображения, солнечным и пригожим августовским днём отец Александр, матушка Алевтина и отец Сергий Ефимов ехали на коляске, запряжённой полудохлой лошадкой, из города Пскова в село Закаты. Имущество при отце Александре было никакое – нехитрый багаж в одном чемодане и пакет с медикаментами, несущими в основном дезинфицирующие свойства. При себе он также имел хлебные карточки и пропуск на гильзовой бумаге. Матушка бережно прижимала к себе любимого полосатого котика. Морда у него была крайне недовольная.

Бедному отцу Сергию по делам, связанным с миссией, предстояло ехать вдвое дальше, аж до самого Гдова. Он рассказывал о том, что ему довелось претерпеть в июне, когда по всей Прибалтике шли неслыханные по своему размаху аресты:

– Меня схватили за девять дней до начала войны. Сразу повели на допрос и, не говоря ни слова, без каких-либо обвинений, хватают за волосы и хрясь рылом об стол! Кровища из носу так и хлестанула. Никогда бы не подумал, что во мне, старом, столько ещё крови осталось. Но меня ещё не сильно истязали, а вот вашего друга протоиерея Иоанна… У него ещё фамилия такая хорошая…

– Лёгкий, – подсказала матушка.

– Да-да, Лёгкий. Ох, как они его мучили! На моих глазах. И говорят мне: «Признавайся, старый поп, как вредил советской власти и на какую разведку работал. А не признаешься, мы этого молодого до смерти замурыжим!» А мне-то в чём признаваться, если я ни ухом, ни рылом этой их поганой власти не вредил! А уж разведчик из меня и подавно! Но что делать! Вижу, не шуточно они взялись отца Ивана уничтожать. Аж кости захрустели. Я и говорю: «Призывал паству убить Сталина. Работал на немецкую и английскую разведку». Они мне: «Мало! Называй, кто входил в вашу преступную организацию, как вы разрабатывали план покушения на Сталина?» Я пытался и так, и сяк изворачиваться, называл имена уже умерших людей… Ох, страшно вспоминать!..

– Отчасти меня гложут угрызения совести, – сказал отец Александр. – Отчего стольких хороших священников арестовали, а меня не тронули? Отчего на сей раз я не пострадал от гонений? Разве Господь разлюбил меня, что не дал пострадать за Него?

– Напрасно переживаете, отче, – улыбнулся отец Сергий. – Ваша фамилия тоже плескалась в их чёрных списках. Я своими ушами слышал, как кто-то из них говорил: «А вот есть ещё такой поп Александр Ионин, надо бы за ним направить людей в село Тихое. Уж вражина так вражина!»

– Ну слава Богу! – утешился отец Александр. – А то уж я взялся подумывать: «Может, что не так делаю, плохо стал служить?»

– Гляньте на него! – возмутилась матушка. – Радуется, что его тоже хотели прижучить!

– Конечно, матушка, – терпеливо отозвался отец Александр на реплику своего точильного камня. – Что может быть слаще, чем пострадать за веру православную! А вот если бы меня спросили, на какую я работаю разведку, – размечтался он далее, – я бы охотно назвал французскую и японскую.

– Зачем же японскую? – сердито удивилась матушка. – Ты и японского языка совсем не знаешь.

– Кое-что знаю, – возразил отец Александр. – Например, японцы совсем не произносят букву «эль». Мы говорим «ландыш», а они скажут «рандыш»; «Латвия», а они «Ратвия»; «лиловый», а они «рировый». Но смешнее всего, как мне рассказывали, они произносят имя главного прохвоста – Рэнин. И вместо «Ленинград» говорят «Рэнинагарада».

– Это ты, отец Александр, вероятнее всего, сам сейчас придумал, только непонятно, зачем, – продолжала сердиться матушка. Её до сих пор угнетала мысль, что они бросили насиженный тёплый уголок в Тихом и теперь едут в пустыню мира, где всё надо будет начинать заново.

– Не серчай, Алюня, – обнял её отец Александр. – Помнишь, как Марковна спрашивала Аввакума: «Долго ли нам ещё страдать?», а он ей?

– «До самой смерти, Марковна, до самой смерти, инда еще побредем», – немного смягчаясь, ответила матушка. Ей нравилось, когда она могла блеснуть своим образованием, и батюшка этим умело пользовался, нарочно задавая вопросы, на которые она, не моргнув глазом, могла дать ответ.

– А мы, однако, ничуть не страдаем, а едем в этом роскошном кабриолете, или как ещё можно назвать сей полумузейный экипаж? Солнышко светит, птички поют. Мы сытые, одетые, обутые, едем совершать миссионерские подвиги, что может быть радостнее!

– Обидно только, что всё сие приходится совершать под немцем, – тихонько проворчал отец Сергий.

– И немец не вечен, и большевики не вечны, – возразил отец Александр, – а токмо один Иисус Христос.

– Ну хорошо, японскую разведку вы нам объяснили, а почему французская? – спросил отец Сергий.

– А это у отца Александра новая блажь завелась, – ответила матушка.

– И не блажь, – топнул ногой отец Александр. – А в каком-то смысле я и впрямь являюсь французским агентом. А завербовала меня Жанна д’Арк. Она явилась мне во сне и сказала: «Во Франции обо мне забыли. Перестали почитать меня как святую мученицу. Оттого мои французы немцу сдались кверху лапками. Русские не сдадутся. Хочу теперь в Россию. Пусть меня русские почитают».

– Ишь ты! – усмехнулся отец Сергий. – Она же католичка!

– И ничего, – возразил отец Александр. – Приняла мученическую кончину за христианскую веру. Пострадала честно за свой народ и была до конца предана Спасителю.

Выехав из леса, путешественники вдруг нарвались на немецкий военный патруль. Их остановили и приказали вылезать из коляски.

– Ну вот, – огорчился отец Александр, – сейчас у нас отберут наш экипаж, и придётся нам двигаться дальше per pedes apostolorum.

Но с ними обошлись вежливо, матушка, слегка кумекавшая в немецком, выступила переводчицей, молодой офицерик допросил их, кто такие, и даже извинился, пояснив причину задержания.

– Здесь военный аэродром, – перевела Алевтина Андреевна. – А в лесах завелись партизаны, недавно была заварушка.

Двинулись дальше. Вот, наконец, и пункт назначения.

Взгляду открылось большое село, у въезда в которое красовалась табличка: «Село Закаты. Колхоз имени Воровского». Богатых домов почти не попадалось. Иные крыши и соломкой-то прикрыты не были от нищеты…

– Видно, как наворовал тут товарищ Воровской, – пригорюнился отец Сергий, нарочно делая ударение на последний слог.

Подъехали к первой попавшейся избе, подле которой средних лет крестьянин цепом молотил ржаной сноп. Поздоровались.

– Чудно, однако, – засмеялся колхозник. – Сто лет уж тута попов не видано.

– А у самого-то, гляжу, крест, – кивнул отец Сергий на самодельный крестик, вырубленный из советской серебряной монеты, который мелькал в прорези рубахи на груди у колхозника.

– Это чтоб немцы меня за краснопузого не приняли.

– Приходи в храм, я тебе сей крест освятить должен, – сказал отец Александр.

– Оно конечно, – задумчиво почесал в затылке колхозник.

– Ну как немчура? Одолевает?

– Жить можно. Половину всего забирают, а половина всё ж тебе остаётся, не то что при прежних, живодёрах. Краснопузые-то всё отбирали. Понимаешь?

– А прикупить чего-то можно у вас? – спросила матушка. – Хлебушка, молочка, яичек?

– Отчего же не можно? Сейчас охормим.

Покуда он ходил в избу, подошли две женщины в чёрных платочках.

– Здравствуйте! Благословите, батюшки.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

– А куда же вы путь держите?

– Я к вам, – ответил отец Александр.

– Будет у вас теперь в храме священник, – встряла матушка.

– Господи! Чудо какое!

– Воистину чудо! – всплеснули руками женщины.

– А мы-то прослышали, что во Псков батюшков много навезли, и как раз шли туда просить, чтоб и нам какого-нибудь прислали отслужить Успенов день.

– А я тут как тут! – засмеялся отец Александр. – Так что ведите меня к вашему главному хозяину.

– Какому?

– Как к какому! К самому Александру Невскому.

– Ой, а ведь у нас там, срам сказать, всё ещё как был клуб, так и остаётся!

– А теперь опять будет храм, – сказала матушка Алевтина.

Тем временем сзади подошла и прислушалась к разговору женщина довольно ехидного вида:

– Война идёт, а им – храм! Тьфу, бесстыжие! Таиська – понятное дело – безмужняя с двумя отпоросками. Замуж никто не берёт. Деваться-то и некуда. А ты-то, Любань! Тоже в это мокробесие?

– А вы, простите, стало быть, не православная? – спросил отец Александр.

– Ещё чего! Какая я тебе православная!

– Может быть, мусульманка?

– Скажешь тоже! Мусульманка! Я вообще – никто!

– Всё ясно…

– Всём им ясно! – зло сказала женщина и пошла дальше своей дорогой.

– Овсянникова, – сказала Таисия. – Самая злющая дура у нас в селе.

Простившись с отцом Сергием, который двинулся далее, в Гдов, отец Александр и матушка в сопровождении своих первых прихожанок, Любови и Таисии, отправились к храму. Впрочем, храмом его назвать было трудно. К паперти были пристроены нелепые сени, а над крыльцом висела табличка «Клуб имени тов. Кирова». У храма было два купола, большой и малый. Большой был раскрашен каким-то умельцем и превращён в глобус с политической картой мира. А малый окрашен в серый цвет и на нем надпись: «Луна». Впрочем, какой-то сурового вида человек уже залез туда и только что начал закрашивать глобус тёмно-зелёной краской.

– О! Коля уже при деле! – сказала Любовь.

– Это Николай Торопцев, – сказала Таисия и тихо добавила: – У него из трёх дочек одну убило недавно. Немец застрелил.

– За что же? – спросила матушка.

– А с озорства, проклятый. А вон сын его – Костик.

Затарахтело, и к храму подкатили немецкие мотоциклисты. Дети с удивлением их разглядывали. Костик Торопцев стрельнул из рогатки, попал в колесо мотоцикла и крикнул:

– Немец-перец-колбаса!

– O! Du bist ja wacker Soldat![3]3
  О, да ты бравый солдат! (нем.)


[Закрыть] – великодушно смеясь, крикнул ему один из немцев.