Текст книги "Ёшкарала"

Из пессимизма еще есть выход, из оптимизма – никакого.

Дон-Аминадо

Снега зимой много было, до конца еще не успел растаять. Потоки воды несутся под уклон в сторону протекающей через город речушки. Я иду на работу и через лужи да ручьи перепрыгиваю. Рассуждаю про себя, я всегда так делаю. По сторонам не смотрю. Было бы на что смотреть – смотрел бы.

Вообще я всегда чуть вниз смотрю. Это из-за очков. Они у меня с детства, не очки – прибор целый. Самое ценное, что у меня есть. Они у меня металлической цепочкой за дужки привязаны, а цепочка на шее висит, чтобы очки не потерять. У меня даже школьная кличка была Бинокль.

Где-то кричит женщина, ругается. Пасмурно, погода сырая, разносится гулко. Определения льются откуда-то сверху, видимо, в открытое окно. Предназначаются, наверное, мужу. Крик иногда прерывается, мужу дают время ответить. Но его не слышно, отвечает тихо. Провинился, должно быть… Где-то скрипит и звонко тренькает трамвай. Так у них бывает на поворотах, когда они пытаются встрять в новую колею… Где-то без устали каркает ворона, одурела от весны – никак не угомонится… Пахнет талой водой и прелой прошлогодней листвой, сваленной в кучи…

Маршрут, конечно, скверный. Можно было и приличнее выбрать, но так короче. Тридцать минут до работы добираюсь, куда уж больше. Дорога много раз хожена, опоздать не боюсь и особенно не спешу. Я работаю в конторе металлоремонта. Жена никак не может к этому привыкнуть. Все время напоминает мне, что я инженер. И что толку от этих заклинаний?

Инженером я успел поработать после окончания института. На окраине города небольшой завод у нас в то время ютился. Производил, говоря суконным языком, бытовые металлические изделия. Туда я и пришел, когда все оттуда как раз бежали. Может, поэтому начальство и закрыло глаза на мои глаза (прошу прощения за невольный каламбур). Но работал недолго. Появились вдруг на заводе деловые неулыбчивые парни, быстро рассчитали нас, чтобы без обид было, и отправили с миром. В общем, прекратил завод переводить нержавейку на всякий хлам. С тех пор там на импортных линиях соки разливают, ёшкарала.

«Ёшкарала» – это не мое слово, его я от Василича перенял. Василич – начальник мой. Он часто свои высказывания ёшкаралой заканчивает. Ковыряется часа два в какой-нибудь швейной машинке, кроет матюгами все ее составляющие от ременного привода до оверлочной лапки, потом вдруг крякнет от удовольствия, что получилось наконец, откинется на спинку стула и изречет: «Вышел все-таки каменный цветок, ёшкарала!» Я его как-то спрашиваю: «Василич, а почему Йошкар-Ола? Это же город». – «Ну и что, – отвечает, – у меня первая жена оттуда была. И на «ё» начинается – годится».

…В этом месте около пивной с красным раком и кружкой пива во все окно я всегда смотрю на крышу дома напротив, через площадь. Это мэрия наша. Желтый дом с белыми колоннами и старыми пыльными елями вдоль фасада. На крыше на черном табло оранжевое время без устали меняется на оранжевую температуру, и наоборот.

До работы осталось десять минут. Скоро появится наш серый Дом быта в два этажа. Чего там только нет – от фотографии до стирки. Мы в полуподвальной комнате сидим, втроем: Василич, Петя и я. Я туда случайно попал.

Собрался дубликат ключа заказать, а жену вдруг осенило: захвати, говорит, швейную машинку. «А это зачем?» – спрашиваю. «Шитьем займусь по вечерам, надо же что-то делать». И вот это «надо же что-то делать» добило меня окончательно, сделался я готовым на все после трех месяцев без работы.

Прихожу в контору металлоремонта. Василич машинку осмотрел, покрутил, попробовал прострочить лоскут, убедился, что не работает, и цену называет. Я головой замотал: мол, не пойдет, дорого. «Ну, нет – так нет». – «А что ключ?» – спрашиваю. «Ключ? Тебе срочно? Человека у нас на ключах пока нет, уволился. Приходи завтра, освобожусь – сделаю». И тут я ему и говорю, глядя на него своими совиными глазами: «Меня возьмите, и будет у вас человек». Я даже не помню, как это получилось, как я на это решился. Позже вспоминал и почти уверился, что это не я сказал, это что-то из меня само высказалось.

Посмотрел Василич на меня внимательно, окинул взглядом одежку мою неброскую. Не знаю, что увидел. Увидел, наверное, что на краю я. Спрашивает: «А что с глазами?» Нормально, говорю, все с глазами, просто без очков не вижу ничего. «А на такой хреновине работал?» – и кивает мне на станок. «Нет, не работал. Но я политехнический закончил, – докладываю ему, как школяр на допросе в учительской, – заочно. Электромеханический факультет». – «На хрен мне твой факультет. На станке сможешь работать?» – «Смогу», – говорю, а спина мокрая уже вся, голова кружится. Состояние – не знаю с чем сравнить.

Не знал я тогда, что Василич мужик сугубо конкретный. Распахивает передо мной дверь в свою полутемную конуру. «Иди, – говорит, – делай себе ключ». Я дар речи потерял. Но к станку все-таки подошел. Замер как вкопанный, стою и молчу. Слышу сквозь пелену оцепенения: «Слева кнопка питания». Это Василич инструктаж таким образом провел, ввел в курс дела. Я голову поднял, смотрю на стенд, а на нем на гвоздях разных видов заготовок висит штук двести. Василич сжалился: «Главное, заготовку правильную выбрать, это уже полдела». Долго я выбирал подходящую заготовку, затем осваивал станок, потом долго делал ключ. Вымотался совершенно. Василич сравнил дубликат с оригиналом, на свет поглядел и говорит: «Вроде бы сварганил. Ключ дома обязательно проверь. Если подойдет, приходи завтра к девяти. Кроме ключей, еще на приеме будешь. Ну и по мелочи. Семь тысяч устроит?» – «Устроит!» – «Машинку оставь, не таскай туда-сюда. Завтра сделаю». Тут встрял наблюдавший за нами Петр: «В армии служил?» Ответить я не успел, меня Василич опередил: «Ты что, Петро, дурак, что ли, совсем?» Петр, помню, замолчал сразу. Неловко ему стало. Позже я узнал, что это у Пети был такой стандартный вопрос-тест на определение качества особи мужского пола.

Дома ключ проверил – как родной! Я был счастлив. Ну и объявил о своем трудоустройстве. Что тут началось – лучше не вспоминать. Жена восприняла случившееся как трагедию. Она у меня правильная очень, может быть, поэтому. «Ты же институт закончил, у тебя высшее образование». Хотел спросить, что мне с ним делать, с образованием моим. Передумал, не стал грубить, ни к чему это. Когда прежде работал охранником в школе, про высшее образование не вспоминала. Убило ее, что я за станком стоять буду вместе с рабочими мужиками. «Ты на самой низшей ступени социальной лестницы!» Когда она лестницей своей доводила меня до трясучки, я в какой-то момент, чтобы не свихнуться, начинал улыбаться и говорил, что она не права и что еще есть куда падать. Перебирал: дворник, носильщик на станции, кочегар… Кстати, была мысль в нашу кочегарку пойти рядом с домом. На транспорт не тратишься, ботинок не снашиваешь. Чудо, а не работа. Жена начинала плакать, запиралась в комнате. Или уходила из дома. От моей иронии ее тошнило. Видеть меня не могла.

…Вот я и на работе. Один лестничный пролет вниз, в полуподвал, дверь неопределенного цвета справа. На стук открывает Петр. Обхватывает мою руку своей безразмерной клешней: «Здорово». – «Привет. А где Василич?» – «Вчера предупредил, что задержится». Это странно, Василич всегда приходит первым. Надеваю рабочий фартук, ожидаю клиентов. Петр продолжает трудиться над вчерашним заказом. От Пети у нас больше всего шума. Он все время что-нибудь сверлит и точит. Неудивительно, он у нас главный по железу. Зимой у него еще лыжи и коньки бывают. А у меня, кроме ключей, еще зонты. Самые сложные заказы достаются Василичу, он у нас по интеллектуальной части.

…Мы трудимся больше двух часов. Я сделал несколько ключей. Взял в работу три зонта. Швейную машинку без Василича брать не стал. Настенные часы – «немецкие, подарок прадеда» – тоже не рискнул оставить, всех отправил на завтра. Петр пытается нарезать резьбу в поперечном отверстии железной трубы. Труба проворачивается у него в тисках, а сильнее зажать ее он не рискует, боится деформировать; от этого непримиримого противоречия безбожно матерится. Если без шуток, то Петру надо ставить памятник. Все городские самоделкины пользуются его услугами. А по бедности у нас самоделкин каждый второй. Так что обустроил он быт как минимум половины жителей города.

Василича все нет, телефон его недоступен, мы задаемся вопросами. Я спрашиваю: «Что случилось?» Петр спрашивает то же самое, но по-своему. Как только мы не на шутку заволновались, в дверях появляется Василич с пакетом в руке.

– Долго жить будешь. Ты где был? – спрашивает его Петя.

– Тебе сказать? – вызывающе отвечает Василич.

Он здоровается с нами за руку, раздевается и ставит свой рабочий столик посередине комнаты, как обычно, когда мы перекусываем. Мы с Петром молчим, задавать лишние вопросы у нас не принято, Петр один уже задал. Василич достает из пакета пучок зеленого лука, буханку хлеба и бумажный промасленный сверток. В свертке оказываются две жирные копченые скумбрии. Петя молнией летит к полутемному окну и приносит с подоконника газету. Расстилает ее на столе. Чутье редко его подводит: в пакете я замечаю две бутылки водки. От вида водки Петя излишне возбудился.

– Сгоняй к швейникам, – приказывает ему Василич.

Там у нас общий холодильник. Через минуту Петр возвращается с колбасой и початой банкой огурцов. Видя такое дело, я начинаю резать хлеб. Петр принимается чистить колбасу. Василич крупно нарезает скумбрию; золотистые, блестящие от жира куски выглядят невероятно аппетитно. Затем ставит на стол водку. Одна бутылка почата на треть. Только сейчас я замечаю, что Василич выпивший.

Мы садимся за стол. Василич наливает водку в стаканы, себе и Петру, и говорит мне:

– Давай свою рюмку.

Он знает, что я не пью. Я вопросительно смотрю на него, но он нетерпеливо подтверждает свое пожелание:

– Давай, давай!

Мы с Петром в недоумении: я не хочу пить, Петя тоже не хочет, чтобы я пил. Спорить – себе дороже. Я направляюсь к полке со всякой ремонтной всячиной и разыскиваю лафитник. Он давно не был в деле, поэтому я усиленно дышу в него несколько раз и затем протираю краем свисающей со стола газеты. Василич наливает мне и говорит: «Будем здоровы!» Мы чокаемся и выпиваем. После дружно закусываем превосходной скумбрией.

Остается загадкой, зачем Василич так потратился. Я вспомнил, что день рождения у него осенью. До полета Юрия Гагарина больше двух недель. Нехорошего тоже ничего не случилось, мы же чокались. Но судя по лицу Василича, хорошего тоже мало. От затянувшейся паузы напряжение растет. Я не припомню, чтобы Василич когда-нибудь позволял себе неконкретность подобной продолжительности. Наконец он кончил закусывать.

– Вот что, мужики, закрывают нас с первого апреля, – он поочередно смотрит на меня и Петю, глаза у него дикие и злые. – Сделать ничего нельзя. Собирали нас сегодня в администрации. Всех хозяев нашего Дома быта. Здание наше понадобилось, суки. Устроили они там якобы бодание между строительными фирмами, кто наш дом лучше осчастливит. Понятно, что это херня полная. Как это, Вадюха, называется? Забыл я. Ну, когда выбирают кто лучше. Конкурс этот, ёшкарала.

– Тендер, – подсказываю я.

– Он самый, – говорит Василич и нелицеприятно проходится по всему, о чем только что нам доложил. И по слову, которое позабыл, тоже. Мат у него деловой, без рисовки.

Мы с Петром ждем продолжения.

– Короче, аренды нам не видать. Договоры разрывают и выплачивают нам вот такую вот неустойку, ёшкарала! – говорит Василич и показывает нам рукой, согнутой в локте, размер неустойки.

Мы с Петей подавлены и молчим. Василич разливает по очередной, и мы выпиваем. Я стараюсь не пить до конца. Периодически отвлекаюсь на стук в дверь и объясняю клиентам, что мы сегодня не работаем по техническим причинам. Дополнительное время приходится тратить на тех, у кого взял зонты и обещал сегодня сделать.

– И кто у нас победитель? – интересуется Петр, добавляя своих терминов по поводу случившегося.

– А тот, кто надстроит нам еще один этаж! – смачно поясняет Василич и с яростью вонзает в стол наш обеденный тесак.

– А на хрена нам еще один этаж? – удивляется Петр.

– Тебе точно не нужен. А им, чтобы открыть там фитнес-клуб. Слыхал про такие? Записаться не хочешь? – Василич бьет кулаком по столу и рубит правду-матку про все эти клубы и прочую «порнографию». – А клубом этим будет заведовать молоденькая сучка. Угадай с первого раза, кто такая?

Мы с Петром пожимаем плечами.

– Дочка мэра! Она в областном по ночным притонам обтрепалась – обкололась, обкурилась. Теперь батя решил ее спасать. К спорту приобщить, на путь здоровой жизни, так сказать, наставить, ёшкарала.

Любопытство Петра не удовлетворено, он снова лезет с вопросами:

– А откуда ты знаешь про дочь?

– От верблюда, – недобро отвечает Василич.

Он крайне не любит, когда сказанное им подвергается сомнению.

Мы слегка поутихли. Водка разливается, мы выпиваем и закусываем. Василич набычился. Это значит, что он уже хорош. Неожиданно начинает говорить, ему захотелось толкнуть речь. Такое с ним бывает.

– Вот скажите мне, что мы делали пятнадцать лет, сидя в этой конторе? Петро, ты скажи, Вадика тогда еще не было. Помогали народу справляться с мелкими и крупными проблемами? Так?.. Работали, выпивали, конечно, не без этого. Но не обижали никого, халтуру не гнали. Так ведь?

Василича повело на философию. Он рассуждает о потерянном времени, об отнятом деле, о жизни, ушедшей в песок. Я стараюсь его понять. Я вижу, как ему ужасно обидно, несправедливость случившегося буквально разъедает его. Мысль его рвется невпопад, за его логикой становится трудно уследить.

– Нет, мужики, – заканчивает он, – ни хрена подобного, я вам скажу. Оказывается, все это время мы ждали, когда подрастет мэрская дочь и выкинет нас отсюда ради своего долбаного фитнеса. Треть наших жизней ушло на это ожидание. Ты понял, Петро? Треть! Кто за это ответит?

– Да что там говорить, сучье вымя, однозначно, – определенно констатирует Петя, откликнувшись на монолог Василича.

А Василич продолжает рассказывать, что это за люди такие и как он к ним относится. Затем подается корпусом вперед и обращается ко мне:

– Вадюха, ты знаешь, что я за эту нашу комнату кого хочешь порву? Мне ничто нипочем. Знаешь?

Он наклоняется над узким столом и легко дотягивается до меня. Обхватив мою шею своей лапой, притягивает к себе так, что мы едва не соприкасаемся лбами.

– Ты что ухмыляешься? Ты мне не веришь?! – угрожающе спрашивает он, обдавая меня водочно-луковичным духом и попутно награждая нелестными эпитетами.

Глядя мне в глаза, можно подумать, что я ухмыляюсь. Это правда. Есть такой эффект у моих очков. Я понимаю Василича, но не более того. Он встряхивает мою голову.

– Ты что молчишь, ёшкарала?

После рывком сбрасывает меня за шею со стула. Я отлетаю к железной тумбе, на которой у нас стоит сверлильный станок. Дверцы тумбы всегда приоткрыты. Я закрываю их собою под лязг и грохот металла. Очки падают мне на грудь. Кто-то берет меня за грудки так, что нечем дышать.

– Ты мне не веришь, сука?!

Это Василич. Я не знаю, что он собирается делать дальше. Я только понимаю, что в его лапищах, возможно, зажаты очки и может случиться беда.

– Слушай, Василич, бинокль не трожь, – говорю сдавленным голосом.

– Какой на хрен бинокль, – еще больше распаляется Василич и снова встряхивает меня, – издеваешься?

Тут до меня доходит, что я невольно выдал свою тайну.

– Очки отпусти, сломаешь, – говорю ему.

Опомнившись, Василич ослабляет хватку, помогает мне встать и страшно ругается. Я водружаю очки на нос. Зрение вернулось ко мне. Голова немного гудит. Мы садимся за стол.

– Извини, Вадюха, – не глядя на меня, говорит Василич и в срочном порядке разливает водку. Ему не здорово. Тем более что я молчу. Подходящие случаю слова не даются ему. Он не знает, как выйти из положения и, не выдержав, орет, глядя в стол: – Извини, я сказал!

– Да ладно, Василич, все нормально, – успокаиваю я его.

Получив прощение, Василич, не чокаясь с нами, опрокидывает свой стакан. Мы следуем его примеру. Я пьян. Василич занюхивает хлебом и, наклонившись над столом и брызжа слюной, продолжает прерванную тему. Ему хочется объясниться. Глаза у него как будто стали больше и навыкате.

– Я любого порву, ты понял? Но тут тебе не бандюги какие-нибудь, тут государство. А государство у нас сам знаешь – сука последняя. Да и это бы не страшно, я всю жизнь от сук отбиваюсь, мне не впервой. Но государство, кроме того, что сука, оно еще и каток асфальтовый. Ты понял разницу? Оно кого хочешь закатает, тут я ничего не могу.

Мы выпиваем. Василич немного остыл. Я Василичу верю. Мне Петя рассказывал. Кто только к Василичу с недобрыми намерениями не подступался. Сначала бандюги, затем менты, потом чинуши всякие с проверками. И все уходили от него в направлении, которое он указывал. И никто его ни разу не тронул. Что-то в глазах его, видимо, конкретика какая-то. Я задумываюсь над этим феноменом. Украдкой разглядываю Василича, он у меня расплывается. Ни до чего додуматься не удается. На ум приходит разве что ковбой с «винчестером». Пасет этот самый Джо своих коров где-нибудь в Техасе, и все в округе знают, что за его корову можно получить пулю. И все согласны с тем, что это справедливо, потому что это корова Джо и никого больше. Я не знаю, есть ли у Василича «винчестер». Но то, что вся эта братия воспринимает его как того ковбоя, – это точно.

Народ, как специально, тянется в наш подвал один за другим, и это нарушает камерную атмосферу нашего собрания. На тихий боязливый стук я вынужден в очередной раз покинуть застолье и открыть приемное окно. Старушка сует мне в амбразуру огромный будильник с четырьмя шарообразными ножками и большой металлической кнопкой для выключения звонка. Я мысленно отмечаю правильный дизайн будильника, понимая, что спящий не обязан отличаться точностью движений. Завершив здравые размышления, медленно поднимаю отяжелевшую голову:

– Что случилось?

– Здравствуйте. Посмотрите, пожалуйста, перестал звонить, – шепелявит старушка, пытаясь протиснуть в окошко вслед за будильником ссохшееся личико. – Щелкает только, паршивец, а звонка нету. А мне без него никак нельзя, мне внука надо из садика по времени забирать. Починишь, сынок?

– Мы сегодня не работаем, – отвечаю я, невольно разглядывая чудо советской часовой промышленности со знаком качества на циферблате. – Завтра приходите. Только имейте в виду, что мы работаем до первого апреля.

– Включительно по первое апреля или исключительно? – нарушив спокойное течение нашего разговора, интересуется старушка.

Мне кажется, что она умничает и делает это нарочно. Я вежливо объясняю, что до первого, первого уже не работаем.

Старушка уразумела и уходит, поблагодарив.

Василич теряет терпение и решает снять с меня эту нагрузку – общение с клиентами, видимо находясь под гнетом только что случившегося и ощущая вину передо мной. Лицо у него наливается кровью.

– Что они сегодня все – сговорились? – возмущается он. – Петро, подмени Вадика, встань у амбразуры и говори, что сегодня мы не работаем. И вообще работаем до первого апреля. Это как, энциклопедия? Включительно или исключительно?

Это он меня спрашивает. «Исключительно», – говорю.

– Слыхал, Петро? Исключительно.

Петр покорно берет табуретку и садится у окошка.

Огромный Петя сидит на обшарпанной табуретке в стороне от нас к нам спиною, заслонив собою всю дверь. Будто не с нами. Это как-то не по-людски. Мне Петю жалко. Так и чудится, что сейчас придет вертухай и сунет ему в дыру мятую алюминиевую миску с серыми слипшимися макаронами. Видение настолько ярко, что я не выдерживаю и внятно вношу толковое предложение:

– Василич, давай я объявление напишу. Приклею на дверь, и все дела. Они же нас все равно в покое не оставят.

– Конечно, не оставят, – легко соглашается Василич. – Весь город на нас держится.

После этой значительной фразы он доходчиво рассказывает нам с Петей, почему это так и каково будет этому городу и всем его жителям, когда нас прикроют.

– Так делать? – переспрашиваю я начальника.

Василич уже забыл, о чем шла речь, и, в свою очередь, конкретно переспрашивает меня, что мне от него надо. Я указываю ему на дверь.

– Я спрашиваю: объявление писать?

Неторопливым взглядом Василич отслеживает направление, заданное моей рукой, и соглашается:

– Годится. Давай, валяй. Петро, иди сюда.

Сняв Петю с дежурства, Василич объясняет ему, почему тот должен оставить свой пост, что это был за пост и почему теперь он должен «идти сюда». Затем наливает в стаканы на свои два пальца. «Свои» в данном случае ключевое слово, потому как если на два пальца Петра, то это совсем другой расклад.

– Давай мензурку.

Это он мне. Я подставляю лафитник, и он наливает водку, пока она не начинает стекать через край.

– Не сачкуй, понял?

Это он опять мне. Ну не Пете же. Мы чокаемся и выпиваем.

Василич просовывает в банку пятерню наполовину, потому что дальше она у него не лезет, не без труда вылавливает огурец и протягивает Пете. Это не акт доброты. Просто самому Петру ни за что не засунуть руку в банку. Вторым огурцом Василич тычет в меня, но тоже не от добрых чувств. Просто он таким образом как будто бы покровительствует мне. Как старший брат – младшему. Я еще не успел перевести дыхание после обжегшей меня водки, лицо мое перекособочило, и я отказываюсь от закуски, помахивая ему рукой. Он не сердится на это, отпивает рассолу из банки и начинает хрустеть моим огурцом.

Я пришел в себя и собираюсь писать объявление. Нашел подходящий лист, в который была завернута стопка наждачной бумаги, вооружился зеленым фломастером и приступил. Мои коллеги недоверчивыми глазами, исподлобья наблюдают за мной, будто боятся, что я могу смухлевать, и тогда мы не сможем остановить людскую очередь, выстроившуюся к нашему незабвенному подвалу. А это означает, что мы не сможем по-человечески закончить трапезу. Под их насупившимися взглядами я пытаюсь сформулировать простейшую мысль и зафиксировать ее в письменном виде. Наконец мне это удается. Резиновым клеем я делаю кляксы на обороте листа, открываю дверь наружу и приблизительно ровно приклеиваю лист над полукруглым окошком с полкой. После этого закрываю дверь и отхожу от нее полюбоваться результатом.

Поднятым кверху большим безразмерным пальцем Петр показывает мне, что доволен тем, как у меня получилось. Василич тоже удовлетворен. Глядя на объявление, он хвалит меня с наречиями, поясняющими, как на самом деле получилось и почему хорошо. Затем командует:

– Амбразуру закрой, ёшкарала.

Я закрываю дверку приемного окна на шпингалет и возвращаюсь к столу. У них уже наполнены стаканы, и Василич делает мне приглашающий знак рукой. Я подчиняюсь, и мы снова выпиваем. В это время кто-то начинает дробно стучать по двери костяшками пальцев, подавая знак «свои». Василич, едва не подавившись скрученным в комок луком, который он только что усердно тыкал в солонку, а затем отправил в рот, начинает безумно орать, что надо уметь читать по-русски, и что он сейчас выйдет, и что было бы лучше, если бы этого не случилось, и чтобы все шли домой.

За дверью слышны удаляющиеся шаги. Василич справился-таки с луком и теперь отправляет вслед за ним солидный круг вареной колбасы и делает зверский укус черного хлеба.

Я гляжу на объявление и силюсь понять, почему оно не сработало. Меня по-настоящему это волнует. Всматриваюсь в лист на двери и пытаюсь найти ошибку – виновницу неэффективности. У меня ничего не получается, я не вижу слов. К счастью, вспоминаю, что стучали «свои». «Этим все объясняется», – успокаиваю я себя. Моих зеленых каракулей на двери становится много. Они блестят на свету и видятся мне месивом спутанных водорослей. «А может, это вовсе не водоросли, а пучок лука, который мы повесили над окошком в качестве оберега?» – думаю я. Я осмысливаю возникшее предположение, и оно не представляется мне надуманным. В этот момент меня охватывает приятное чувство умиротворения. Мне кажется, что в пьянстве определенно что-то есть. Что-то, чего до сегодняшнего дня я был лишен, и, возможно, это лишение было напрасным, мне еще предстоит в этом разобраться. «А почему мне виден оберег? – задаюсь я вопросом. – Что-то здесь не так… с моим объявлением». Меня неожиданно одолевает сомнение, но дальше развить его я не могу. Я устал от рассуждений. И вообще мне надоело думать.

Пьяное тепло окутало меня окончательно и сморило. Дышать в нашей комнате нечем. Слава богу, что у нас никто не курит. Надо что-то делать. Я беру со стола хлебную корку, обсыпанную тмином, и самостоятельно достаю из банки огурец. Черный хлеб с соленым огурцом – совсем даже неплохо.

После того как Василич в полную силу голосовых связок объяснил всем, что им делать и куда идти, в комнате воцарилась почти полная тишина. Ощущается лишь неприятная вибрация наверху. Это работают стиральные машины. Мы всегда слышим, когда идет отжим белья. Но сегодня гул, проникающий через потолок, почему-то громче, чем обычно, и слышен наиболее отчетливо. Сегодня он давит на нас, на наше рабочее пространство своими тяжелыми децибелами как-то по-особенному, определенно вытесняя нас отсюда.

Мы молчим. Осознание случившегося приходит помимо воли. Я знаю, о чем думают мои компаньоны. Они думают о том же, о чем думаю я.

Петру только что удалось достать застрявшую в зубах кость скумбрии. Он демонстрирует ее нам и одновременно рассказывает, что она есть на самом деле. Его красноречие можно оправдать, если принять во внимание, что рот у него обычных размеров, а пальцы я уже говорил какие. Петя алкаш, конечно, у него на лице написано, один сизый нос в красных прожилках чего стоит. Но алкаш – не алкаш, а утром обязан на работу прибыть вовремя и трезвым. И он эту обязанность свою знает и блюдет от и до. Он за нее держится, как утопающий за случайно подвернувшееся бревно, и боится ее потерять: она не дает ему утонуть. А что теперь? Насколько его хватит? Я не знаю.

Оперевшись на локти и нависнув над столом, Василич вперился в газету-скатерть взглядом полководца, перед сражением изучающего карту, и концом тесака сгребает хлебные крошки в кучку. Здоровый, работящий мужик, золотые руки, в голове – мозги. С растрепанными волосами, седой щетиной и выпученными глазами он кажется страшным. Могу поклясться, что на пьяном его лице глаза набухли слезами. Сквозь пьяную муть до меня вдруг доходит поразительная вещь: ведь я даже не знаю, как его зовут.

Застывшее лицо Василича спокойно. Лишь одинокая слеза переваливается через край века и скатывается вниз.

Я не знаю, как ему помочь.

Он заметил мой совиный взгляд. Ни капли не смущаясь, проводит тыльной стороной ладони по щеке. Справляется с минутной слабостью и смотрит на меня участливыми глазами. Видимо вспомнив что-то, чуть улыбается уголками рта.

– Как дальше жить будешь, Бинокль? – спрашивает меня.

Я пожимаю плечами и молчу, потому что не знаю ответа.

– Сплошная ёшкарала! – подводит Василич итог печальным матом и разливает остатки водки: себе и Пете – в граненые стаканы, мне – в лафитник зеленого стекла.