Текст книги "Начало литературной работы. «Рассвет». «Иллюстрация». Педагогическая деятельность"

Александр Михайлович Скабичевский
Начало литературной работы. «Рассвет». «Иллюстрация». Педагогическая деятельность

Уже на университетской скамье многие из нашего кружка начали обнаруживать литературные наклонности и в свободные от университетских занятий часы пописывать не только для самих себя, но и для публики. Писали мы и рецензии для «Отечественных Записок», делали переводы (между прочим, перевели сообща «Саламбо» Флобера, а я, сверх того, исправлял слог перевода «Макравиотики» Гуфеланда). В 1862 году в «Отечественных Записках» появилась моя драма в пяти действиях под заглавием «Круглицкие». Долго я возился с этой злополучной драмой, терпя различные fiasco: и обсчитали-то меня в «Отечественных Записках», так как обещались заплатить рублей 300, а заплатили всего 200, без церемонии заявивши, что никак не воображали, что драма выйдет в печати такая большая, а новичкам они так много не платят. Затем, мечтая видеть свое детище на сцене, обращался я и к Максимову I и очень был удивлен, увидя этого знаменитого в то время jeune premier и любимца публики в виде пожилого господина с сморщенным смуглым лицом и с черными зубами. Обращался я и к Ивану Федоровичу Горбунову, тогда еще молодому человеку, который очень меня обласкал, но дипломатично отклонился от принятия моей пьесы для своего бенефиса. Хлопоты мои прекратились лишь тогда, когда театральная цензура забраковала мою драму. Театральная цензура имела полное основание сделать это с пьесою, которая вместе с юношеским задором обнаруживала и столь же юношескую незрелость. Как ни элементарны вкусы публики Александрийского театра, тем не менее она все-таки была бы удивлена при виде канцелярского служителя, обитателя Галерной гавани, свирепо убивающего кинжалом своего начальника отделения, чтобы заступиться за поруганную честь своей сестры. Но я в то время никак подобных резонов принять в соображение не мог и считал себя глубоко обиженным и оскорбленным, в своем роде мучеником за правду.

Но главным нашим литературным убежищем был журнал для девиц «Рассвет», издававшийся в конце 50-х и начале 60-х годов г. Кремпиным. Кремпин был довольно еще молодой человек, военный; судя по тому, что он жил в одной из глухих улиц Петербургской стороны, надо полагать, что он занимал какой-нибудь педагогический пост в одном из находившихся в той местности кадетских корпусов. Жил Кремпин в своей глуши, сколько мне помнится, очень скромно, и как место редакции, – не то в какой-то Плуталовой, не то в Беззаборной улицах, – так и вся обстановка редакции не представляли собой ничего блестящего. Но зато сколько радужных мечтаний проносилось, конечно, при открытии журнала в голове издателя, разгоряченной поднятием общественного духа в то достославное время. Тогда не было еще никаких женских курсов, ни даже женских гимназий, и большинство русских девушек, получавших домашнее воспитание, были вполне кисейными барышнями. Женский вопрос только-только что был поднят и на практике осуществлялся лишь в виде пресловутого «развития» женщин. Забыты были в то время и кадрили, и вальсы, и кавалькады, и общественные гулянья. Вместо того чтобы ухаживать за барышнями, молодые люди взапуски пустились развивать их посредством умных разговоров и чтения передовых мыслителей – русских и европейских. После первых же двух-трех слов приветствий у молодых людей появлялись уже на языке имена: Белинский, Грановский, Герцен. «А прочли «Накануне»? – А статья «Темное царство» – что, а? Какова?.. Не читали? Ах, какой стыд! Я завтра же вам ее принесу…»

Казалось бы, что издание журнала, специально предназначенного для развития девиц, было как нельзя более кстати в это горячее время и вполне, так сказать, уловляло момент. Недаром издатель на светло-желтой обертке журнала печатал постоянно тенденциозную виньетку, изображавшую покоящуюся утренним сном красавицу, над которой сияли лучи восходящего солнца. Но. как часто бывает в жизни, уловляют моменты совершенно нежданно-негаданно такие издания, которые вовсе к этому не прилагают никаких стараний; издания же, специально предназначенные с целью уловления момента, терпят постыдное и, вместе с тем, обидное крушение. Обыкновенно при этом выходит так, что были предусмотрены все шансы успеха; один лишь был упущен из вида, а тот именно шанс и оказывался самой главной причиной неудачи.

Впрочем, относительно «Рассвета» нельзя даже сказать, чтобы все шансы были предусмотрены. Начать с того, что журнал, по всем видимостям, издавался на самые скудные средства. Ахнул ли в настоящем случае капиталец, полученный Кремпиным в приданое за женой, или это были его собственные скромные сбережения, но, очевидно, была поставлена ребром последняя копейка, которая и оказалась копейкой в буквальном смысле. Иначе, чем же было объяснить, что в сотрудники приглашались не какие-нибудь известные и почтенные литературные имена, а начинавшие студенты. Но и это был не главный еще шанс неуспеха «Рассвета». Начинаются же издания порой и без всяких средств и быстро становятся на ноги, приобретая тысячи подписчиков. Главная же ахиллесова пята журнала заключалась в ошибке расчета именно на ту самую женскую молодежь, для которой журнал предназначался. Издатель упустил из виду, что наша русская молодежь исстари привыкла, едва выйдя из детских лет и вступивши в отрочество (т. е. с 15 лет), набрасываться на те книги, которые читаются взрослыми: на русских и иностранных классиков, на получаемые родителями журналы и т. п. Прочтите биографии всех выдающихся русских людей XIX столетия, и вы увидите, что всегда это было и, вероятно, всегда так и будет. Не говоря уже о том, что вполне естественно у мальчика или девочки с пятнадцати лет является неудержимое стремление корчить из себя взрослых в гораздо большей степени, чем сами взрослые, – книги, читаемые старшими, потому уже более привлекательны, что составляются первыми талантами страны, а не безвестными педагогами и начинающими студентами. От книжек, специально предназначавшихся для чтения юношества, пахнет чем-то казенным, принижающим и заставляющим юношу чувствовать себя недорослем, неспособным еще понимать то, что читают взрослые. Подумайте, как это обидно! В силу всего этого у нас могут иметь успех детские журналы, но предназначаемым специально для юношества всегда будет угрожать равнодушие этого самого юношества.

Особенно же трудно было бороться с этим равнодушием «Рассвету» Кремпина, издававшемуся как раз в такое горячее время, когда подростки в 13–14 лет, под влиянием усердных развивателей, хватались за Белинского, Грановского и новые книжки журналов. В то время молодой человек, увидя в руках барышни тоненький журнальчик Кремпина с его пикантной виньеточкой, первым делом спешил ехидно осмеять барышню, занимавшуюся такой игрой в куклы, и спешил подсунуть ей иное, более внушительное чтение. При таких условиях «Рассвет», я уже не помню, выдержал ли пять лет существования и, подобно несчастному любовнику, погиб в борьбе с равнодушием прекрасного пола, на благосклонности которого он основал все свое существование.

Не помогли «Рассвету» все наши юношеские усилия, ни статьи Писарева, успевшего уже на страницах этого журнала обратить на себя внимание и публики, и прессы, ни начинания г. Михайловского, в свою очередь начавшего свою литературную деятельность под крылышком Кремпина, но вполне независимо от нас, так что мы даже и не подозревали о его существовании и сотрудничестве с нами. Впрочем, у Кремпина никаких редакционных собраний не было, и с каждым сотрудником он имел дело отдельно: придешь, застанешь его всегда в одиночестве, принесешь статейку, получишь скудный гонорар – и дело с концом.

После окончания курса в Петербургском университете в 1861 году, несмотря на степень кандидата, мне пришлось, по крайней мере, лет пять колотиться, как рыба об лед, снискивая самое скудное пропитание случайными заработками, имея к тому же на плечах мою милую и добрую матушку. Пробивался я уроками, служил даже несколько месяцев в одной из петербургских канцелярий на десятирублевом жалованье и бежал оттуда, как из ада кромешного, давши себе клятву лучше согласиться умереть от голоду под забором, чем служить в какой бы то ни было канцелярии и при каких бы то ни было условиях. Более всего тянул меня к себе литературный труд, хотя нужда заставляла меня не брезговать ничем, и доходило дело до писания объяснительного текста к картинкам «Воскресного Досуга», иллюстрированной газетки для народа, которую издавал фотограф Бауман, после того как рушилась его «Иллюстрация».

Что касается последнего факта, т. е. разрушения баумановской «Иллюстрации», то мне пришлось принимать горячее участие в ее агонии. До второй половины 1868 года редактором «Иллюстрации», как известно, был В. Р. Зотов. Не знаю уж, что побудило В. Р. Зотова, оставить редакцию «Иллюстрации», но только место его занял теперь уже давно покойный Петр Михайлович Цейдлер, большой друг и приятель А. Н. Майкова, воспетый им в одном из лирических стихотворений как идеальнейший педагог, какого только можно себе представить. Позже мне пришлось в качестве учителя и воспитателя состоять под начальством этого самого П. М. Цейдлера и убедиться, что идеальнейший педагог не в художественной фантазии благодушного поэта, а в живой действительности представлял из себя самого заурядного школьного администратора, не брезговавшего и такими антипедагогическими средствами, как организация шпионства между воспитанниками. Но прежде чем познакомиться с Цейдлером как с педагогом, пришлось мне иметь с ним дело как с редактором, так как я был рекомендован ему А. Н. Майковым в качестве фельетониста и критика, и с сентября 1862 года принял постоянное участие в «Иллюстрации».

В качестве редактора Цейдлер в первое же свидание очаровал меня своим добродушием, утонченнейшею любезностью и гуманностью. Довольно сказать, что с первых же слов он мне, 24-летнему юнцу, ничем еще себя не заявившему, предоставил полную свободу писать, что угодно и сколько угодно. У меня голова закружилась от такой льготы, и я начал работать с таким юношеским жаром, что имел возможность в издании, выходившем раз в неделю, при весьма умеренной плате (5 коп. за строчку), зарабатывать до 150 руб. в месяц. Чего только ни помещал я на столбцах «Иллюстрации»: восхвалял то Снеткову, то Муравьеву, писал рецензии новых пьес, описывал танцклассы, какие в то время были в особенной моде и открывались чуть не на каждом перекрестке; делал характеристики современных литературных знаменитостей, заметки о новых книгах и даже печатал стихи.

И все это Цейдлер помещал без малейших препятствий и помарок. Понятно, что в моих глазах он представлялся идеальным редактором, перед которым мне оставалось только преклоняться. Но я заблуждался, подобно А. Н. Майкову, потому что на самом деле трудно было сделать более неудачный выбор в качестве редактора П. М. Цейдлера. Может быть, в более юные годы он выказывал большую энергию в своих и педагогических и литературных трудах, но в качестве редактора угасавшего иллюстрированного издания он представлял собой добродушно улыбающегося увальня, очень неохотно покидающего свое комфортабельное кресло перед письменным столом и предоставлявшего журналу полное laissez faire, laissez passer. Набрал он с борка да с сосенки первых попавшихся ему юнейших сотрудников, и, что бы они ни писали, все сходило с рук; он, бывало, и глазом не моргнет. Мало-мальски опытный редактор, конечно, не допустил бы такого юнца, каким был я, до писания театральных хроник и характеристик разных явлений общественной жизни, а предоставил бы на мою долю одни критические и библиографические статейки. Цейдлер же, как я имею основание полагать, многого даже и не читал из того, что печаталось при нем в «Иллюстрации», предоставив чтение на долю корректоров. Корректора же, в свою очередь, не читали корректур, о чем можно судить по следующим фактам. Между прочим, был помещен в «Иллюстрации» портрет Некрасова; я написал к этому портрету статейку о нем. Я в то время очень увлекался Некрасовым, и статейка была, конечно уж, самого хвалебного характера. И представьте же себе мой ужас: разбойники наборщики везде, где у меня было употреблено слово «элегии», набрали «ахинеи», – так это и осталось непоправленным, и статья, вместо хвалебного, приняла характер непозволительно ругательный: что же могло быть хуже, как не наименование несколько раз произведений Некрасова ахинеями, и это в панегирической статье к портрету!..

В другой раз те же наборщики заставили меня невольно оскорбить Бурдина, набравши вместо «самодурные роли Бурдина» «самая дурная рожа г. Бурдина», и это, в свою очередь, прошло не замеченным ни корректором, ни самим редактором. Одним словом, в последние месяцы существования «Иллюстрации» редакция представляла собой царство всеобщего сна. При таких условиях газета едва могла дотянуть до апреля 1863 года и тихо скончалась на руках П. М. Цейдлера и его сотрудников, окружавших смертный одр умирающей. Место ее занял скромный и дешевенький «Воскресный Досуг», который Бауман начал издавать специально для народного чтения, а главное дело потому, что у него накопилась масса старых клише за многие годы издания «Иллюстрации»…

«Рыбинский Листок»

После гибели «Иллюстрации» мое материальное положение снова сделалось очень плачевно, так как дешевенькие урочки и писание объяснительных статеек к картинкам «Воскресного Досуга» доставляли мне весьма ограниченные средства, и вдруг, в один очень скверный день, когда в кармане моем наиболее свистел и выл буйный ветер, мне открылись в перспективе целые горы золотых россыпей. Неожиданно я получил загадочное письмо от Виктора Павловича Гаевского, знавшего меня лично через своего зятя, а моего сотоварища Петра Николаевича Полевого. В письме этом В. П. Гаевский приглашал меня как можно скорее явиться к нему. Я явился, и Гаевский заявил мне, что в Рыбинске основывается биржевая газета; ищут литератора, который взял бы на себя редакторскую часть газеты, и готовы предложить ему очень почтенное вознаграждение за труды. Так вот, не желаю ли я взять на себя это дело?

На меня, который до того дня и вблизи не видал, как издаются ежедневные газеты, предложение Гаевского произвело такое же ошеломляющее впечатление, как если бы накануне турецкой войны пригласили меня в главный штаб и предложили, не желаю ли я принять на себя должность главнокомандующего над всею русскою армиею. Дело шло мало того чтоб об издании ежедневной газеты, но какой-то еще биржевой, и притом в таком неведомом мне торговом котле, каким представлялся город Рыбинск.

Я, конечно, высказал Виктору Павловичу все сомнения по этому поводу; но он, со своим ораторски-адвокатским даром, вмиг рассеял все эти сомнения.

– Что касается содержания газеты, – приводил он мне свои убедительные доводы, – то это будет вовсе не ваше дело; об этом вам нечего беспокоиться: они сами, эти купцы, которые предпринимают издание, знают, чем наполнить газету сообразно потребностям и нуждам своих торговых дел. Но понимаете, что все они – полуграмотные; они нуждаются в литературно образованном человеке, который весь материал, имеющийся в их руках, оформил бы, придал ему литературный вид. Придется даже исправлять грамматические ошибки, расставлять где нужно Ъ, где нужно е. Ну, и затем на руках редактора должно лежать самое ведение газеты, расположение статей, корректура, своевременный выход нумеров и т. п.

– Вот этой-то газетной механики я и не знаю совсем, – возражал я. – Никогда даже и вблизи не приходилось видеть, как составляются газетные нумера…

– Да это такое простое и пустое дело, что стоит присмотреться к нему два-три дня, и вы тотчас же поймете, в чем суть. Затрудняться этим даже смешно. И пособить этому горю как нельзя более легко. Я вам сейчас напишу письмо к Валентину Федоровичу Коршу. Он, конечно, с удовольствием допустит вас присутствовать при составлении нумеров. Вы можете оказать ему даже пользу, продержав какую-нибудь спешную корректуру. Два-три дня походите и увидите, что на четвертый день вам ничего не будет стоить хоть самим единолично составить нумер «С.-Петербургских Ведомостей»…

Но не столько, конечно, убедило меня красноречие В. П. Гаевского, сколько мое собственное желание подчиниться доводам его. Так голодно и холодно жилось мне без малейшей уверенности, буду ли я сыт завтра, что перспектива стать во главе газеты и сделаться редактором ее с гонораром, по крайней мере, в две тысячи рублей, а может быть, и больше, могла закружить голову молодого человека хотя бы в видах одного материального обеспечения, не говоря о всем прочем. По крайней мере, я шел от Гаевского, не слыша земли под собою и крепко сжимая в руке два рекомендательных письма, лежавших в моем кармане: одно было В. Ф. Коршу, другое – Ивану Александровичу Жукову, который готовился в то время издавать «Рыбинский Биржевой Листок» и искал редактора, который знал бы, где следует ставить букву [фита], где букву е. К нему-то и направлял я свои стопы.

Рекомендательное письмо, которое должно было свести меня с будущим издателем «Рыбинского Листка», было написано Гаевским не прямо Ивану Александровичу Жукову, а к какому-то его знакомому, фамилия которого не осталась в моей памяти. Помню только, что где-то, не то в Коломне, не то на Песках, спотыкаясь по темной, узкой и грязной лестнице и представляя собой олицетворение человека, взбирающегося по скользким и опасным ступеням славы и богатства, я поднялся в третий этаж и не без тревоги дернул за ручку звонка, еще раз ощупавши в кармане письма, не выронил ли я их, взбираясь по лестнице. Дверь отворилась, и я, в сопровождении молоденькой горничной, вошел в переднюю. В передней дорогу мне загораживала игрушечная лошадка с оторванным хвостом и мордой и нестерпимо пахло детскими пеленками. Я преодолел все эти атрибуты семейной жизни и, передавши пальто горничной, вошел в залу, где меня встретил сам хозяин.

Это был среднего роста и средних лет господин с чиновничьим отпечатком на лице, сухощавый, с угловато-нервными движениями и жилистый до такой степени, что напоминал тех кровавых людей с ободранной кожей, какие рисуются в анатомических атласах.

Лицо его, и без того вытянутое, еще более вытянулось, и жилки натянулись на лбу, пока он глубокомысленно читал рекомендательное письмо, но, когда кончил чтение, черты лица обратно съежились, – и он просиял.

– Садитесь, – сказал он добродушным тоном, – не угодно ли папиросочку, сигарочку, чайку?.. Хе, хе, хе!.. Так вы от Виктора Павловича? Очень рад, очень рад-с! Да-с, я просил его. Он такой добрый… Уж если он рекомендовал, так уж это, конечно, нечего и говорить. Уж я уверен, что вы не скомпрометируете ни Виктора Павловича, ни меня.

– Вероятно, Виктор Павлович не рекомендовал бы меня, если бы ожидал, что я скомпрометирую его, – отвечал я, садясь.

– Так-с, так-с, конечно. Уж если Виктор Павлович, так чего лучше! А вы русский?

Надо заметить при этом, что вопрос этот был сделан неспроста. Дело было в 1864 году, т. е. на другой год после польского повстания и в то время, благодаря моей фамилии на -ский, многие задавали мне такой вопрос.

– Я русский, – отвечал я, – мой отец был хохол. – Ну, вот и прекрасно!.. Чего же лучше-с?.. хе!.. хе!.. хе!.. В самом деле? А ведь и я хохол.

– Я вам завидую, право, – продолжал он после некоторого молчания, – ведь вы оттуда богачом приедете…

– Вашими бы устами да мед пить…

– Помяните меня, что богачом! Там ведь все бородачи-миллионеры. Вы там, поди-ка, порастрясете кошельки-то у них!., хе!.. хе!.. хе!.. Кабы не служба, да не семья, я бы и сам туда поехал, непременно поехал… Ну да я как-нибудь летом урвусь, приеду к вам стерлядей поесть.

– Милости просим, буду ждать.

– А вот сейчас придет и Андрей Иванович Жуков – дядя того купца, что думает газету издавать. Я вас с ним и познакомлю. Это, я вам скажу, замечательный человек – советую обратить внимание на него. Он хлебными подрядами нажил миллион, потом обанкротился и теперь снова наживает миллион. При дворе его знают. Но человек, надо вам сказать, в то же время честнейший. Люди его обижают, а сам он не обидит и курицы. А сила, я вам скажу, у него такая, что он кочерги гнет, как тросточки, а подковы, что твои бисквиты.

А. И. Жуков был легок на помине; раздался звонок, и в комнату явился высокий, дюжий купчина, косая сажень в плечах. Но толстота его была не обыкновенная, купеческая, рассыпчатая и дряблая, а мускулистая, богатырская: он был весь словно вылит из железа. Размеры тела его, ручищи, ножищи поражали своею массивностью. Он был одет по-европейски, брил бороду и носил старомодное жабо, напоминая собой не столько российского купца, сколько французского или английского фабриканта, буржуа 30-х годов.

Хозяин отрекомендовал меня ему, назвавши по имени и отчеству.

– Прошу быть знакомыми, Александр Михайлович, – произнес Жуков, сжимая в своей железной деснице мою руку, – любить да жаловать!

– Тоже малоросс, как и я, – заметил хозяин.

– Ну, что же, и отлично! Малороссы – люди честные, а в этом деле нам нарочито нужен человек честный. Через ваши руки будут проходить тысячи, – говорил Жуков медленно и с расстановкой.

– Их рекомендовал Виктор Павлович Гаевский.

– Какой это такой Гаевский?

– А это очень почтенный и уважаемый человек, в молодых летах и генерал, сын сенатора, – сказал хозяин внушительным тоном.

– Ну, коли сын сенатора и сам генерал, конечно, уж он знает, кого рекомендует. А то мой племянник откуда-то двух литераторишек выкопал, оборванные такие. Черт их знает, на лбу у них не написано, что они литераторишки. Хоть бы в паспортах прописывали! А то, может быть, и ни на есть какие мазурики! Такие запивохи оказались, – не знали мы, как от них отделаться, деньгами готовы были откупиться.

– Они в разных газетам и журналах участвовали, – заметил обо мне хозяин.

– Значит, знает всю эту газетную процедуру?

– Знаю, – отвечал я, – насколько могу быть вам полезен.

– Вот эта самая суть-то и есть. Где же моему племяннику справиться самому? От барок да от хлеба пришло вдруг в голову людей смешить, газету печь. Очень приятно с хорошим человеком познакомиться. Вы холостой?

– Холостой.

– Значит, мы вас там женим на богатой купчихе. Смотрите, счастье себе у нас там составите. Родные есть у вас?

– Есть, матушка.

– С ней и живете?

– Да, с ней.

– Ну, значит, и ее тащите с собой. Главное дело, умейте только поставить себя с купцами – первый человек будете, шапки вам будут снимать на улице. Еще бы!.. Нужный человек: в ваших руках будут все торговые объявления, что кому нужно, все к вам будут обращаться. Ну, а жизнь там дешева так, что не будете знать, куда и деньги девать, – не закутите только. Стерляди там ни по чем: когда хороший лов, по улицам валяются…

В таком роде долго еще продолжался разговор. Жуков дал мне адрес своего племянника, сказал, чтобы я на другой день утром часам к 11 пришел к нему, и что он сам там будет и представит меня.

На другой день равно в 11 часов я был у Ивана Александровича Жукова. Он остановился в грязненьком извозчичьем трактирчике в Толмазовском переулке, носившем прозвание родного его города – «Рыбинск». Вонь, грязь и масса пьющих чай извозчиков, – в первый раз в жизни пришлось мне попасть в такую трущобу. Пройдя сквозь строй пьяной ругани самыми отборными непечатными словами, я наконец отыскал грязненький нумерок, занимаемый Иваном Александровичем.

Из вчерашней беседы с дядюшкой я составил себе понятие о племяннике, как о молодом купеческом саврасе с едва пробивающимся пухом, и очень удивлен был, встретя человека не первой уже молодости, лет за тридцать, с крупными чертами лица и рыжеватой окладистой бородкой. Значительно уступая дядюшке в дородности и богатырстве, он все-таки представлял собой топорно, но плотно скроенного мужчину, который если и не был способен гнуть кочерги, то свалить человека с ног ударом своего громадных размеров кулачища, конечно, мог без малейших усилий. В нем не было той полированности и культурности, какая из дядюшки его делала нечто похожее на западного буржуа. Он представлял собой типического волжского купца, вдоволь погулявшего и вниз, и вверх по матушке по Волге и на расшивах, и на баржах, и на пароходах. Немецкое платье сидело на нем с такой мешковатостью, что, глядя на него, вы забывали, что оно немецкого покроя; брюки выглядели шароварами, длиннополый сюртук – кафтаном, вместо белья из-под жилетки вылезала цветная ситцевая косоворотка. Образная, характерная, исполненная пословиц и метких приговоров в рифму речь его носила вполне местный акцент с ударением на о.

Он мне с первых же слов очень понравился. От всей его фигуры так и веяло каким-то необъятно широким простором. В голосе его было много задушевности и искренности. Он встретил меня очень радушно, чуть ли даже не поцеловал, если память мне не изменяет. Затем тотчас же объявил, что дядюшка его не придет, но что он успел уже рекомендовать ему меня, и наговорил мне много лестного… Затем Жуков тотчас же соорудил обед с водками, закусками, винами – и у нас сразу установились самые задушевные, дружеские отношения.

При первом же свидании он с подкупающей откровенностью сообщил мне, что учился на медные деньги, можно сказать даже, что и совсем не учился, – словом, не выучился даже грамотно писать, что много обид и притеснений вынес он от своего любезного дядюшки, который воспитал его с детства в ежовых рукавицах и ежедневно так гнул в дугу, что у него все косточки и суставчики трещали; что изъездил он Волгу-матушку вдоль и поперек от Твери до Астрахани и как свои пять пальцев знает всю жизнь приволжских местностей во всех ее слоях, в кулаке всю ее держит, знает такие вещи, какие никому из господ литераторов и не снились. Много распространялся он и о своем предприятии – издавать в Рыбинске газету, заявляя о том, что он намерен издавать газету отнюдь не для богатых, которые вовсе ни в какой газете не нуждаются, а, напротив того, она им станет поперек горла, так как вся торговля рыбинская основана на тайне, на никому не ведомых плутнях и подвохах, и газета будет страшна не одними обличениями этих подвохов, а прежде всего простыми сообщениями цен на разные товары и в разных местностях, – эти сообщения равно доступны для каждого грамотного человека, кто только возьмет в руки газету. Ох, как рыбинским воротилам будет не по вкусу! Вся рыбинская торговля сплошь основана на прижимке богатыми бедного человека, и не одного бурлака или крючника, а и крупными хлеботорговцами мелких, – и мы должны будем первым делом восстать против этой вековой несправедливости и постараться вырвать ее с корнем… Трудное это дело, что и говорить; много придется нам вынести самой тяжкой борьбы; но Бог не выдаст – свинья не съест, и если нам удастся выйти победителями, весь Рыбинск будет у нас в руках и придет к нам поклониться в ножки…

Столько было во всех этих речах подмывающего энтузиазма, что у меня буквально кружилась голова. Долее всего увлекали меня в речах Жукова, конечно, его мечты сделаться заступником бедных против прижимки богатых; я видел в этом самородный демократизм русского самоучки и со всем пылом молодости готов был отдаться этому благому делу. Что касается материальной части, то Жуков уверил меня, что газета может существовать год-другой и совсем без подписчиков, так как богатый дядюшка дал слово поддержать ее, да и, поверьте, в Рыбинске найдутся у нас сторонники среди богатых купцов; не все же они плуты, найдутся и такие, которые с радостью поддержат доброе дело. В одном Питере наберется у нас тысяча-другая подписчиков, потому что каждому купцу здешнему лестно узнать, почем продается хлеб в Рыбинске сегодня.

Что касается моих условий, то Жуков определил мне на первых порах по 100 руб. в месяц, обещая прибавить гонорар с каждой новой тысячи подписчиков, и сверх того чистый доход со всех печатаемых в газете объявлений будет составлять мою неотъемлемую собственность. «А ведь вы подумайте, – говорил при этом Жуков, – торговая газета в таком городе, как Рыбинск, – да нас с первого же дня засыпят объявлениями. Вы и глазом не моргнете, как сделаетесь богаче Журавлева и Полежаева!..»

Увидевшись со мной еще два или три раза и условившись окончательно, что он вышлет мне деньги на отъезд и извещение о том, когда мне ехать в Рыбинск, Жуков вскоре уехал из Петербурга, а я весь отдался предстоящему делу.

Первым делом я направил свои стопы к В. Ф. Коршу с письмом Гаевского, предполагая присмотреться к газетному делу. Но В. Ф. Корш, приняв меня довольно любезно, в то же время прямо заявил, что он решительно не в состоянии исполнить мою просьбу и не знает, что ему со мной делать, издание газеты – дело сложное, требующее такого дробного разделения труда, которое приравнивает его к фабричному производству. Газетный нумер сооружается одновременно не только в нескольких комнатах, но и в разных концах города. Если бы он, сам издатель, захотел проследить, как составляется нумер во всех его деталях, он был бы не в состоянии. Одним словом, у сотен человек, начиная с редакторов и кончая наборщиками, у каждого свое маленькое дело, и каждый молча совершает его, как заведенная машина, – и как бы я ни присматривался к людям, копающимся в бумагах или вокруг печатных станков, ничего я не усмотрю. К тому же издание маленькой биржевой, провинциальной газеты совсем не то, что большой столичной, требует совсем других масштабов, иного, более скромного числа работников, – и дело вовсе не особенно головоломное, но научить этому делу может одна практика.

Так я и ушел от Корша, что называется, не солоно хлебавши. Но я не унывал. Я все время ходил как в тумане. Могли ли меня смущать такие пустяки, как техника составления газетных нумеров, когда в своих радужных мечтах я воображал себя исполином, ворочающим не только всем Рыбинском, но и всей Россией? Я никогда не забуду, как однажды я беседовал с одним другом-приятелем в «Старом Палкине» за бутылкой пива о предстоявшей поездке, и как, ударив по столу допитым стаканом, он произнес:

– А завидую я тебе: ты – сила!

И я вполне веровал тогда, что действительно – я сила, да еще и какая!..

Были, впрочем, люди, которые скептически смотрели на все это дело. Более всего они пеняли мне, зачем я не заключил с Жуковым формального условия, а довольствовался одними его словесными обещаниями. На словах, конечно, ничего не стоит наобещать горы золотые, а что окажется на деле, Господь его ведает. А наши купцы, особенно рыбинские, – обещать все большие мастера; все они умеют мягко стлать, да каково-то будет спать!..