Текст книги "Прописи войны. События, которые становятся судьбой"

14

Раздав все, что привез родным и знакомым, я возвращался в Воронеж. Со мной в автобусе все так же ехали одни женщины, старики и один раненый военный. Так же в ногу, как и тот, с которым я ехал в Донбасс. Он ехал на лечение. Так же хотел снова в бой после того, как подлечится.

Таможенник на границе спросил у меня:

– В боевых действиях участвовали?

– Нет.

Почему-то назад дорога всегда быстрее. Снова за окном была моя любимая картина: темные поля, слабоосвещенные спящие деревни и города, одинокие машины и большегрузы. В наушниках – любимая музыка.

Я чувствовал, что впереди тяжелые времена. И нам придется в них жить и умирать, но главное не в этом, а в том, что мы должны эти смутные времена завершить. Чтобы наши потомки на собственном опыте не ощутили того, как нам было непросто. Чтобы знали о войне только по книжкам. Хотя бы на время. Видимо, таков путь человека.

Рано утром я открыл двери квартиры. Аня еще спала, но из-за шума проснулась. Приоткрыла один глаз и улыбнулась. Я упал в ее объятия.

– Я так скучала.

– И я. Прости меня за все.

Я был переполнен нежностью к жене, взявшейся непонятно откуда. Не хотел выпускать ее из рук.

– Я так много приятных слов хочу тебе сказать, но они все растерялись. Спасибо тебе за все, Аня. Я только твой, никогда тебе не изменял и надеюсь, что такого не будет. Извини еще раз за все.

– Ничего, мой хороший. Не переживай… Подстричь тебя надо. Седины добавилось…

Через время мы встретились с Милой. Я смотрел на нее, симпатичную, весеннюю, легкую, и понял, что мои чувства улеглись, остыли. Нет, не угасли окончательно, я все еще восхищался и дорожил ею. Но… больше не хотел.

Дома ждала та, которая была со мной все эти непростые годы. И при одной мысли о ней сердце вдруг сладко сжималось от любви и нежности.

Март – июль 2022 года,

Воронеж – Луганск.

Течет Хазара
Ю. А. Мещеряков

Зима медленно приближалась, напоминая о себе холодным дыханием и терпеливо ожидая свой календарный срок. Промозглый ветер порывами гнал по Уралу последнюю листву, брызгал холодными дождями, в свете вечерних фонарей их косые струи заливали крыши домов, щербатый асфальт и тех немногих людей, спешащих к домашнему очагу. Добротный одноэтажный дом-особняк на окраине города ничем не выделялся среди других соседних, построенных лет сорок назад в эпоху благополучного застоя. Два его зашторенных окна светились желтыми пятнами, влекли к себе, убеждая случайного прохожего, что в их желтой глубине растекается уютное тепло, а обитатели дома привычно перечитывают исторические романы, хроники, изредка прерываясь на вечерний чай и программы новостей.

Поздний и, по-видимому, нежданный гость, укрытый от дождя армейской плащ-накидкой, требовательно нажал на кнопку дверного звонка, потом еще раз и еще, пока, наконец, не отозвалась глухим скрипом входная дверь.

– Разрешите войти, товарищ генерал?

Пожилой человек в сером кардигане поверх форменной сорочки, открывший дверь, заметно приободрился, услышав обращение, подзабытое за давностью лет.

– Вижу, что военный. Кто будешь такой?

– Полковник Глебов. В восемьдесят четвертом в Панджшере был лейтенантом.

Генерал в отставке Манторов, уже не такой крепкий, как раньше, и все-таки бодрый старик с жесткими, сухими чертами лица чуть замешкался, но тут же взял себя в руки.

– Глебов, значит. Ну, заходи, раз такое дело. Что в пороге стоять да еще под дождем? – Он отступил на шаг вглубь прихожей, внимательно разглядывая, словно оценивая, бывшего подчиненного, – вот ты каков теперь стал… Помню я тебя, Глебов, допрашивали тебя при мне по тому уголовному делу, да и так, по-свойски, мы с тобой беседовали. Как тебя по имени да по отчеству?

– Андрей Петрович.

– Почти не изменился ты, Андрей Петрович, только что постарел немного. Так ведь годы, они здоровья и молодости не прибавляют.

Поздний гость снял в прихожей мокрую плащ-накидку, камуфлированную куртку, неторопливо вошел в гостиную, осмотрелся. Старомодное убранство комнаты было небогатым, но по-военному строгим, педантичным: и настенные часы, идущие минута в минуту, и стулья вдоль стены, стоящие ровно в ряд, и покрывало на диване без складок… Командирский взгляд Глебова скользнул мимоходом по обстановке и остановился на книжных шкафах, плотно набитых потрепанными томами с закладками, журналами разных лет, альбомами, газетами. Вот и полки с книгами об Афганистане, много… Интересуется старик тематикой, еще бы не интересоваться…

– Зачем приехал? – Пытливый, сосредоточенный взгляд хозяина уж точно не был дружелюбным, он выдавал внутреннее напряжение, как будто готовность к бою, но вместе с тем и любопытство. – Захотел вернуться в прошлое, да? Что ж тебе там надо спустя столько-то лет? Все, что могли, прокуроры и журналюги уже изучили, вывернули наизнанку. Оболгали, обгадили. Или что-то узнать хочешь? Неужели правду? Хм, так никто ее не знает.

– Понять хочу…

* * *

Утром, едва затеплился туманный рассвет, Глебов открыл глаза и понял, что совершенно не хочет спать, в душе было неуютно, беспокойно, и это мешало слушать дремотную тишину. Так случалось и прежде, когда после четырех-пяти часов полусна возвращалось тревожное предчувствие войны. Но сегодня было особенно тяжело, как будто зрачок снайперской винтовки уже заглянул в самое сердце, как будто впереди, упрятанный в расщелинах, взведенный, ждал капкан, ждал именно его, Глебова. В груди защемило, похоже, не отвертеться, что-то будет, осталось только узнать, что. Разгоняя невнятную смуту и последние обрывки сна, он сделал несколько гимнастических движений, попробовал отжаться от влажной каменистой земли. Невдалеке негромко перекатывалась по отмели безобидная речушка Хазара, от нее тянуло холодом. Здесь, перед впадением в Панджшер, она расширялась, но выше по течению, куда направлялся батальон, в узких местах ее глубина местами достигала и роста человека, напор возрастал, она становилась бурным потоком – могла и погубить, и спасти. Умывшись ледяной водой и окончательно придя в себя, лейтенант поднял свой взвод.

– Всем завтракать и готовиться выходу. Времени – тридцать минут.

Подошел второй взводный Карпенко, молча сел на ближайший валун.

– Ты как? – Глебов вопросительно посмотрел на товарища.

– Что-то не по себе.

– А наш третий брат Леха Сабитов?

– Мрачный, как туча. Его жене рожать со дня на день, отцом будет. Но что-то не радостно ему. – Мрачен был и Карпенко, вот только не видел он себя со стороны.

– И я сам не свой. Задачка нам сегодня досталась, черт бы ее побрал, – он непроизвольно выругался.

– Пока найдем эти схроны с боеприпасами, а то и с оружием, придется здорово попотеть.

– Попотеть – еще ладно. Как бы кровью харкать не пришлось. Вот он корневой хребет – облака цепляет. – Глебов поднял глаза вверх, к небу провел взглядом по линии. – Дальше, вглубь по ущелью – скалы, трещины, пещеры. Думаю, и сюрприз для любопытных, то есть для нас. Если там оружие, будет и охрана. Снайпера встретят нас на подходе. Здесь им раздолье, сплошные укрытия, артиллерия и то не везде достанет.

– Точно, здесь позиции для засады – любые на выбор.

– Весь Афган и есть одна большая засада. – Глебов сделал попытку улыбнуться, похлопал друга по плечу. – А когда было легче?

– Ты прав, – Карпенко усмехнулся.

– Я всегда прав. Держи дистанцию и веди наблюдение, говорят, помогает, – на душе было пакостно, и улыбка не удалась. – Чаю выпьешь?

– Нет, что-то не хочется. Пойду я.

Третья рота капитана Баженова, в которой служил Глебов, обеспечивала прикрытие батальона и продвигалась метров на двести выше по гребням и отрогам правого хребта. Она безнадежно отставала от батальона, который с оглядкой на прикрытие осторожно поднимался по дну глубокого ущелья. Роте приходилось идти без тропы, по каменисто-песчаным осыпям, проваливаясь в них по щиколотку, продираться сквозь низкорослый цепкий кустарник, повторять все складки местности, неся на себе обычный двухпудовый груз снаряжения. Эффективность ее работы была ничтожно мала, прикрыть батальон своим огнем в случае нужды она бы не сумела. Такие мысли под хруст щебня и надрывный хрип легких одолевали и Баженова и его офицеров, и формально весь ход их размышлений был логичен, но ровно до того места, где требовалось ответить на вопрос: а совсем без прикрытия, без охранения, как? Здесь в мыслях образовывался ступор, поскольку представить, что может быть потом, никто не решался, да и не мог, а само решение, правильное оно или нет, принимает старший командир, и от них оно никак не зависело. На востоке над горами уже показалось молодое апрельское солнце, а следом и третья рота поднялась на удобную каменистую тропу и пошла по ней, почувствовав облегчение. Баженов несколько раз выходил на связь с комбатом Карауловым, докладывал обстановку, и комбат принял решение двигаться по тропе, то есть уходить с хребта, поскольку тропа была горизонтальной и где-то там впереди соединялась с нарастающей долиной Хазары. Баженов пробовал втиснуть в эфирное пространство свой встревоженный вопрос «А как же?..», на что получил краткий и жесткий ответ: «Выполняй приказ!» Своего странного и даже опасного решения комбат никому не объяснил…

* * *

– Понять хочешь… Я вот тоже хочу. Кто виноват в гибели десятков людей, что делать с этим? Знакомые русские вопросы, а как тебе поговорка: крепок задним умом? Все про нас, грешных, про нас, но в жизни бывает неумолимое стечение обстоятельств или, хуже того, неумение, нежелание предвидеть свое завтра. Иногда это завтра наступает через несколько минут. Еще не поздно понять, но никто не слышит набатных колоколов… По ком звонит колокол?

– Видел у вас на полке эту книгу. Читаете? Хемингуэй, наш человек, интернационалист. Только он писатель, а вы были командиром дивизии, делали войну, и этот пафос – он немного неуместный.

– Отчего же? Колокол-то звонит. По ком? Кого предостерегает? Чудовищно, но никто не думает о себе. Это в детстве были колокольчики звонкие такие, чистые, потом… Потом приходят и другие времена. Остерегись же, одумайся! – Последние слова Манторов произнес глубоким низким голосом с налетом театральности, как будто он давно и тщательно готовил эту речь. – Это касается и комбата Караулова, и комполка Соломина, это касается и меня, – здесь он чуть запнулся, – слово генерала не обсуждается, таков армейский принцип. И то, что я как генерал считаю общим местом, а я имею на это право (!), кто-то понимает буквально, до запятой. Может быть, в этом противоречии и есть удар колокола и для меня, и для всех нас. Потом сколько угодно можно искать крайних и виноватых, но если ты сам не слышишь предупреждения, сам и готовься к ответу… Ты вот кто по своей нынешней должности?

– Командир бригады.

– Какой?

– Полного штата.

– Кавказ, значит. Значит, ты меня поймешь. – Манторов открыл небольшой бар, устроенный в секретере, достал початую бутылку матового стекла, нарезанный, чуть подветренный сыр. – Давай по коньяку. Мне – глоток, а ты себе наливай, не стесняйся. После того трагического дня многие искали ответ, искали, как священную чашу Грааля, что же на самом деле произошло на Хазаре? И пришли в итоге к удобной фразе, которая все объясняла и всех устраивала, особенно кабульское руководство – к незанятым господствующим высотам. Подумать только! Тактики нашлись… Чтобы этими высотами овладеть, были бы нужны и дополнительное время, и другие силы, но именно это и не предполагалось, поскольку рейд был внеплановым, практически заказным. Если помнишь, нашлись информаторы из местных, которые сообщили о крупном складе боеприпасов. Просто на тарелочке преподнесли. А вот теперь скажи мне как офицер, как ты воспримешь мои слова, слова командира дивизии, сойти с гребня? Не спеши с ответом.

– Тот, кто получил такую команду в боевой обстановке, не может не спешить с ответом. Я бы ее выполнил, но…

– Но?

– Да ну что вы? Никто не отменял охранение на марше, даже командир дивизии. Сойти, как вы говорите, с гребня, не означает отказаться от охранения – только приблизить его с учетом складок местности и для лучшего взаимодействия с основными силами. А если потребуется – то и для организации боя.

Манторов быстро отвернулся, оказавшись к собеседнику спиной, и тут же приподнял седую голову, выпрямился, но Глебов успел заметить, как повлажнели у старика глаза.

– Ты верные слова сейчас сказал, Глебов. Ты, конечно, комбриг с академическим образованием, у тебя афганский и чеченский опыт за спиной…

– Нет, Виктор Иванович, опыт пришел позже, а этот постулат я с первых дней службы усвоил. Это же боевой устав. Так вы все-таки давали такую команду?

– Понимаешь, вопрос о сроках операции стоял жестко…

* * *

Через час третья рота влилась в колонну батальона, и только тут ее солдаты и офицеры почувствовали странный холодок, который иногда пробегал по их спинам. Идти по песчано-каменистым склонам, проваливаясь в песок, в мелкий щебень, как они шли прежде, было тяжело, но за усталостью никто не ощущал опасности, а теперь они раз за разом оглядывались именно на правые отроги, бугристые, поросшие кустарником холмы, которые стали так удобны для вражеской засады. Раньше они этого не замечали.

– Взвод, увеличить интервалы, – Глебов чувствовал опасность, и в какой-то момент она стала для него реальной.

Одинокий орел парил высоко в небе, искал добычу, кто-то из бойцов начал целиться в крылатого охотника из автомата. Глупец, на такой высоте пуля его не достанет, даже не напугает, а вот лишнее оживление роте совсем ни к чему.

– А ну, отставить… Всем вести наблюдение, не отвлекаться.

Последними в колонне батальона шли союзники, усиленный взвод солдат афганской армии, сарбозов. Молодые парни и зрелые мужики, они как будто с недоумением носили военную форму, отрабатывая свой срок по призыву, и вызывали невеселую улыбку. Крестьяне – они и есть крестьяне, на их афганский манер – дехкане, что не меняло сути. Они были люди, далекие от войны, напуганные репрессиями и джихадом, многие из них не понимали, что происходит в затянувшейся гражданской войне. Их простодушная мечта могла показаться совсем наивной: быстрей бы домой, к своим наделам, весна уже в самом разгаре, надо кормить свои большие семьи. Сегодня от них исходила неподдельная тревога, даже страх, сарбозы явно нервничали, оглядываясь по сторонам, жестикулируя, в чем-то убеждая друг друга. За прошедшую ночь их стало меньше.

– Что у них случилось? – Спросил своего солдата-таджика Глебов.

– Говорят, впереди много духов.

– Ну, дошман бисиор я и без тебя переведу. Что они так нервничают?

– Впереди засада. Они говорят своему командиру, что не хотят идти, а он им угрожает, что сам их убьет, если они не пойдут.

– Понял тебя, надо доложить ротному.

Ротный Баженов, жилистый, резкий, самоуверенный, чем-то похожий на цыгана, отреагировал на доклад раздраженно.

– Черт, что за утро? Туман, сырость, комбат с оригинальными решениями. Карпенко спит в борозде. Ты тут со своими духами.

– Сарбозы действительно нервничают.

– Откуда им знать про засаду? Они любую причину ищут, лишь бы никуда с нами не идти, вояки хреновы.

– Может, и так, но насчет духов все серьезно. Час назад впереди, в ущелье, были выстрелы.

– Знаю, – Баженов поморщился, – у нас здесь полторы сотни штыков, а с сарбозами и того больше, ты что думаешь, кто-то осмелится на нас напасть?

– Все зависит от того, сколько здесь духов, ну и сколько у них наглости. Главное, нельзя терять бдительность – вот и все, о чем я думаю.

Для лейтенанта дилемма, думать или нет, не существовала. Конечно, в боевом уставе написано практически все, но важным было не только не отступать от его требований, но правильно их применять, а для этого и надо думать. Вопрос ротного его зацепил, в самом деле, кто осмелится? Даже при худшем раскладе через пять минут боя снаряды артдивизиона вспашут все окрестности, следом для нанесения точечных ударов одна за другой придут пары боевых вертолетов, все по учебнику. Как иначе? Нужно быть идиотом, чтобы так подставляться. Мысли были ровными и даже гладкими, аккуратно выстраивались в логическую цепочку, но Глебов, еще совсем молодой, новый человек в этой вздыбленной восточной стране, упускал важные детали. Он не знал и не мог знать, какой жестокой, какой непредсказуемой бывает война, не знал и афганцев – людей другого, мусульманского мира, для которых умереть в борьбе против неверных было пропуском в райские кущи, во всяком случае, так они думали. Да и травку они покуривали не просто так, после нее страха становилось меньше.

Перевалило за десять часов. Батальон остановился на короткий привал у Малимы, небольшого кишлака, зажатого в скалах, пока вторая рота заканчивала его осмотр и зачистку. Вокруг расстилалась широкая зеленая поляна, набитая плотной травой, из которой шляпками боровиков выглядывали замшелые валуны и острые углы прибрежных камней. И так приятно было лежать на этой весенней поляне, откинув голову на вещевой мешок, глядя в высокое синее небо, где свободно парил все тот же одинокий орел… Что-то там есть в этом небе, отчего-то так хочется смотреть и смотреть, наслаждаясь его прозрачной глубиной, волокнами перистых облаков, дышать его свежестью. Смотреть и дышать, как в последний раз…

– Батальон, начать движение! Саперы, вторая рота, – прямо по тропе… Разведка, третья рота, перейти через мост, по правому берегу – вперед… Гранатометный взвод следом… Минометная батарея…

По правому, это значит, по течению речушки Хазары, а если по ходу движения батальона, то получалось наоборот. Масса людей с оружием пришла в движение, набирая интервалы, выходя на свои направления, третья рота уже пересекла мост. И здесь произошло что-то невероятное, никем непредвиденное, то, что не умещалось в командирских головах… Моджахеды все-таки осмелились…

* * *

– Сроки выполнения задач… – Глебов раздраженно пожал плечами. – Скажу честно, я до сих пор не понял, зачем их так форсировали. Выйти на рубеж… Занять высоту… Зачистить кишлак… Сроки ставились такие, что к ним было физически не успеть. Существует же и предел возможного. Предел не у полковника в комфортном штабе в Кабуле или в Ташкенте, а у солдатика на горной тропе с двухпудовым снаряжением на плечах.

– Ну, положим, сроки еще и дисциплинируют. Огромное количество войск, вдумайся! Их надо привязать к понятным ориентирам, а время – это лучший ориентир, отсечка, за который командир и отвечает. И меня, комдива, тоже в ежовых рукавицах держали.

– Очень много боевых потерь было именно из-за спешки. Перепады высот составляли сотни метров, нагрузка на людей была запредельной, а приходилось еще и минуты высчитывать. Я убежден, командир должен иметь право на свое мнение, на командирскую оценку всех обстоятельств, ему никто не может связывать руки и уж тем более гнать к надуманным срокам.

– Это ты так рассуждаешь как взводный или как командир бригады?

– Я этих ребят между собой не делю. Каждый из них лично отвечает за свои поступки. Видел я Караулова на привале у Малимы. Он уже тогда был обречен, перешагнул роковую черту, такое у него было лицо. Знаете, есть понятие – синдром непринятого решения, своего рода замешательство. Тот самый случай. Ему, командиру, не оставили выбора, значит, и батальону не оставили. А если бы он имел право сомневаться…

– В чем, в выполнении приказа? – Манторов приподнял подбородок, привычно, начальственно свел у переносицы брови.

– Товарищ генерал, вы за горло берете… Сомневаться не для того, чтобы сорвать задачу – чтобы трезво оценивать свои возможности, высказывать свои доводы командованию, отстаивать их… Вот только кто его будет слушать? Кто его, капитана, услышит? Вперед, твою мать, за тебя уже все решили, иначе в трибунале будешь объяснять свои сомнения под протокол. Именно в таких выражениях, ведь так? Что скажете? А нечего Вам сказать! И шел капитан с достоинством и честью на смерть, и солдат за собой вел.

Глебов вспылил, но, словно вспомнив о субординации, одернул себя и, не ощущая вкуса, разом выпил остававшийся в фужере коньяк. Манторов же свой глоток тянул долго, многозначительно, так и не сумев ответить на агрессивный выпад своего визави. Ему было страшно признаться себе, что Глебов прав. В разговоре возникла неловкая пауза, и тут же осторожно заявили о себе настенные часы, словно напоминая, что они на службе у времени и они все слышат.

– Налей мне еще. Черт с ними, с докторами, больше, чем отпущено, все равно не проживешь.

– Хм, выходит, бойцам и офицерам, что полегли на Хазаре, ничего не было отпущено, – Глебов мрачно усмехнулся.

– Моей вины здесь нет. И мои амбиции не зашкаливали. – Манторов говорил твердым голосом, глядя в полированную столешницу и, как будто убеждая самого себя в своей правоте. – Я уже тогда был в генеральском чине, не топтал горы ногами, не напарывался на засады – это верно, но я тоже выполнял приказ. Догадайся, чей?

Ты даже не представляешь, какая тогда сложилась обстановка. Операцию в Панджшере планировали на последние дни марта, руководил подготовкой маршал Соколов, готовилась она втайне, тщательно, но товарищ Наджиб, в то время начальник афганской контрразведки, попросил его перенести начало операции. На Ахмад Шаха, нашего главного врага, готовилось покушение. Сорвалось. Сдвинули начало на апрель. Снова Наджиб просит о переносе, и снова с покушением неудача. Его мы в двурушничестве не подозревали, но факт остается фактом: утечка информации была, погибло несколько сотрудников контрразведки. Операция начинается 19 апреля, но за три дня до начала, за три (!), Ахмад Шах уводит с боевых позиций свои подразделения в запасные районы, (а это несколько тысяч боевиков), уводит население. Как? Как он это смог провернуть? Наша стратегическая, штурмовая авиация, артиллерийские дивизионы наносят удары по оставленным, по пустым опорным пунктам и не причиняют врагу вреда. Практически безрезультатно. А впереди годовщина Саурской революции, и у нас майские праздники, и День Победы следом. Должен быть результат! Вот откуда и берутся сроки. Тем не менее, операция шла по плану, без серьезного сопротивления, если помнишь, и наши потери были минимальными, в основном, подрывы на минах.

– Помню, как не помнить. Подрывов было так много, что мы все пребывали в шоковом состоянии. Духов еще в глаза не видели, а раненых и изувеченных в полку десятками считали. У соседей-десантников в Анаве тринадцать человек погибло одним разом. Что считать минимальными потерями – это большой вопрос.

– Но организованное сопротивление душманы все-таки не оказывали, и мы успевали завершить операцию по захвату Панджшерского ущелья в апреле.

– Успевали, – Глебов смотрел перед собой, мыслями он снова, в который раз – в сотый, в тысячный – был там, на Хазаре, где они так спешили к назначенному рубежу. Кто бы знал, какой их ожидал рубеж. – Я даже представляю красную стрелу на карте командующего армии, которая медленно ползет к верховьям Панджшера, к заледенелым перевалам. Вот и Пакистан видно в стереотрубу.

– Я понимаю тебя, – генерал смягчился, перед ним сидел человек из его раздираемого противоречиями прошлого, один из тех офицеров, кто если и не спасает сражения, то дает армии шанс не потерять лица. – Всем нам, побывавшим в Афганистане, выпало по-разному, тебе же досталось полной мерой.

Но должен тебе сказать, мы, командиры звена, полк-дивизия, постоянно ставили вопрос о сохранении жизни людей, наших солдат, офицеров, о сокращении числа операций. А высшее командование, оно ведь еще той, военной закалки, заботилось исключительно о выполнении главной боевой задачи. Для него она была и политической задачей, известной тебе как интернациональный долг. Да, мы гордимся предками, героями великой войны, так и есть. Но те, кем мы гордимся, все еще были на командных постах и мыслили, как прежде. Победа и только победа! Вчера они сломали фашистам хребет, сокрушили Германию. Сегодня перед ними Панджшер. По ущелью отбомбилось несколько полков авиации, что им этот Панджшер? Они же Берлин с землей ровняли! А ведь у них еще и репутация была, и апломб, вот и задумайся…

Все это Глебов знал и выслушивал Манторва из уважения, как-никак тот тоже был из военной элиты, хотя бы и в отставке.

– Белый генерал Скобелев как-то сказал: «…я привык расходовать войска…» Когда он завоевывал для России Среднюю Азию, он именно расходовал войска, как ресурс. Много ли изменилось с тех пор? Вот и маршал Соколов упокоился недавно, земля ему пухом, сто лет прожил. У него Отечественная война за плечами была, он уже в сорок первом начальником штаба полка ходил, людей на смерть посылал. Что ему ваш батальон, помнил ли? Совсем другое измерение. В афганскую кампанию он уже был заместителем министра, куратором по Афганистану. Операция в Панджшере – это его детище, понимаешь? Ну и как ты думаешь, справился он с задачей? Вот это и есть вопрос. Он отвечал за все и лично докладывал в Политбюро о ходе боевых действий. Мне приходилось с ним общаться, и должен тебе сказать, руководителю такого ранга, как он, невозможно ответить нет. А когда такая ответственность, такой прессинг, случаются и ошибки, они бывают у всех. Ошибки – не преступления, это должно быть понятно.

– Товарищ генерал, вы сейчас утверждаете или спрашиваете?

– А какой тут может быть вопрос?

– Чаще всего вопрос стоит о масштабе. О масштабе ошибки.

– Вот ты о чем… Я… Я расскажу тебе о своей главной ошибке, а ты уж сам решай, сколько она весит. Когда формировался ваш мотострелковый полк, мне уже была известна задача по захвату Панджшера, ради которой его и создавали. Надо было продавить духов до самых верховьев, до ледников, лишить их коммуникаций, баз снабжения, оружия, выбить живую силу. Не скрою, Соломин вызывал у меня доверие. Местную обстановку знал, полком командовал уверенно, Кабульскую трассу держал, разведрота полка была на лучшем счету в дивизии. Когда встал вопрос о назначении его, танкиста, на мотострелковый полк, я сомневался. Да, я сомневался в его профессиональных навыках. Пехота – это образ жизни, это судьба. Поймет ли он, закованный в броню… Но Соломин целый год в Афгане, знает местные обычаи и людей, знает войну. Предлагали мне кандидатов из других соединений, либо достойные выдвиженцы, либо чьи-то креатуры, карьеристы – поди разберись. И я за него ходатайствовал, считай – назначил. Вот это и была ошибка. Моя вина, не отказываюсь. Он оказался мастак скакать по верхам, каблуками щелкать. Что он там корреспонденту выдавал, когда меня срамил? Мол, он гонял панджшерского льва Ахмад Шаха по всему ущелью, а тот даже Базарак, родовое гнездо, не стал защищать. Жаль, не уточнил, как дорого это стоило именно его полку, не уточнил же! Да и про соседей забыл, которые ему фланги обеспечивали, которые из Панджшера все лето не выбирались; между прочим, в операции участвовали батальоны трех дивизий и другие части.

– Что Вам Соломин, если каждый человек отвечает только за свои поступки?

– Но кто-то хочет, чтобы я теперь, спустя столько-то лет, ответил еще и за чужие, мне бы вот со своими разобраться. Что я, по-твоему, сухарь бесчувственный, не понимаю, что тогда произошло? Это же мои солдаты погибли… – Здесь Манторов поднял глаза, он был неожиданно бледен и сосредоточен. – Глебов, ты действующий военный, командир бригады, в разных кругах вращаешься, не посрами мое имя, защити от произвола.

– Товарищ генерал, Виктор Иванович, это сложная тема, – Глебов удивился и не скрывал этого, – Вы – представитель военного руководства, этакого клана неприкасаемых, на ком лежит ответственность за всю афганскую войну. Командиры батальонов и полков были для вас подушкой безопасности, разве не так? Чтобы принять сейчас вашу сторону, надо быть либо безрассудным, либо заинтересованным. Но мой интерес совсем другой, мне бы понять, что там произошло на самом деле? Да и что оно, мнение одного человека… Это уж, извините, как звезды сойдутся.

– Какие, к черту звезды, твое слово вес имеет, ты просто скажи…

– Слов недостаточно, люди понимают самое простое. Если Ваньку-стрельца стражники на плаху повели, значит, он и есть главный разбойник в государстве.

– Вон ты куда гнешь.

– Я все по делу говорю. Кулуарные решения вынесены давно, забылись уже, истлели вместе с бумагой, а вот бесславную гибель стольких людей забыть невозможно. Чтобы вам отстоять свою правду, нужно быть открытым, публиковать статьи, давать интервью, с людьми встречаться и, само собой, признать ошибки. И еще нужно обязательно побывать на могиле Караулова.

– Я побываю, но… кто-то посчитает меня лицемером и циником.

– Есть за что? Ну, что ж… Это крест, его надо нести. У каждого своя Голгофа. А настоящий солдат поймет и другого солдата. Наверное, и вас поймут.

* * *

Батальон умирал смертью мучеников… Раскололось напополам это синее, это равнодушное небо, и мир полетел в преисподнюю. Хлестнуло плетью, бичом! Резко, больно, с брызжущей кровью, с семидесяти, со ста метров… Ты представляешь, что такое сто метров для пулемета? Захочешь промахнуться – не сможешь. Смерть циничная, дерзкая врезалась веерами из сотен пуль в человеческую массу, ломала, корежила, била… Над полем брани стоял крик и стон искалеченных, израненных людей. Те, что еще были живыми, искали укрытий, бежали и ползли, но расстояние до вражеских позиций, откуда велся огонь, было таким ничтожным, что сноровистые стрелки не могли промахнуться. Люди гибли, как в немыслимом страшном сне, как в кинохронике сорок первого года… Так не должно было быть… Срубленный пулеметной очередью, упал Караулов, один из первых…

– За камни… Рассредоточиться… Вести огонь…

Говорить, тем более, кричать раненому комбату становилось все тяжелее. Связист уже был мертв. Его, командира, почти никто не слышал. Но в анналах навсегда останется, что он до последнего вздоха управлял боем, делал все, что оставалось в его силах, он терял кровь, но сопротивлялся. Вражеский прицел продолжал искать его среди массы погубленных людей, и через час еще одна очередь опоясала грудь. Когда мы говорим: «Слава героям!», мы говорим и о нем, о комбате Караулове. Был ли он прав, заблуждался ли, но он вступил на тропу войны, не сошел с нее и погиб с оружием в руках… Следом за ним рухнули в бездну офицеры батальона, и второй, и третий ротные, и взводные, а потом и сержанты, и солдаты по бесконечному смертному списку…

Душманская засада располагалась подковой. Справа по ходу движения батальона, со стороны заоблачной горы Пизгарани длинным языком спускался хребет, как бы сужая ущелье, вот его и использовали духи для замыкания огневого мешка. Третья рота продвигалась вверх по ущелью слева от реки, но бить ее начали с правой стороны, с близлежащей сопки. Вторая рота шла по правой – и огонь по ней открыли с противоположной, с позиций, подготовленных в скалах, над головами третьей роты. Это и есть губительный перекрестный огонь. В обеих ротах почти сразу не стало саперов, беззащитных рыцарей минной войны, они шли первыми, первыми и легли. Остальные могли бы попытаться отойти, но оторваться от земли, приподняться, попробовать бежать или стрелять – значило стать мишенью, по которой будут бить плотным огнем. Прикрытия на высотах, хотя бы отвлекающего, той самой третьей роты Баженова, не было, а огонь артиллерии или вертолеты вызвать уже никто не мог. Откуда бы знать Караулову, что такое могло случиться… И люди продолжали гибнуть, не находя выхода с кровавой поляны.