Текст книги "Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3"

398

Братья Парамоновы. – В Ростове побеждает новый порядок.

Сразу после освобождения крестьян Елпидифор Парамонов пришёл в Ростов-на-Дону из Великороссии, с севера, пешком, в лаптях. А через полвека сыновья его Пётр и Николай были среди богатейших людей Ростова, воротилы многих дел, и особенно мукомольных, на берегу Дона воздвиглась пятиэтажная мельница братьев Парамоновых, оборудованная по новейшему слову. А парамоновский особняк на Пушкинской, известный всему Ростову, был как дворец или даже как замок, за высоким каменным забором. Николай по внезапно пришедшей догадке мог встрепенуться среди ночи и гнать на автомобиле заключать новую сделку. (Корила жена: «Неужели нам мало?») Но не в одно только миллионерство ушла энергия братьев: Пётр был председатель ростовского биржевого комитета, а когда в середине войны Гучков создавал повсюду военно-промышленные комитеты, то председателем ростовского стал Николай Елпидифорович. Он ещё более брата дорожил славой оппозиционного прогрессиста, но ещё и мецената, хотел стать южнорусским Третьяковым, гремел на весь Юг, даже издавал запрещённые книги, за что отсидел короткий срок, – и это ещё добавило ему славы среди интеллигенции. Имена братьев Парамоновых то и дело пестрели во всей южнорусской печати, а в прошлом году член ростовской управы Костричин, вождь местного Союза русского народа, в своём мерзком «Ростовском листке» назвал Петра Парамонова «мародёром тыла и грабителем», имея в виду задержку муки на складах для спекулятивного взвинчивания цены, – и братья Парамоновы подавали на Костричина в суд за клевету. В ходе суда ещё возникало и обвинение, что Парамоновы продают муку в Германию, но это повисло без доказательств, однако по клевете Парамоновы дело проиграли (и поклялись раздавить этого Костричина в лепёшку). Вся прогрессивная ростовская общественность и печать была за Парамоновых, было к ним сочувствие и кое-кого из властей, вот градоначальника Мейера, – и братья Парамоновы, с их могутой, также и телесной, ростом дюжим, вырастали в крупные фигуры против петербургской власти.

А тут-то – и грянь революция, как нельзя кстати!

После бурного успеха её в Ростове – вечером 2 марта Парамонов с главой местного Земгора Зеелером в особняке Мелконовых-Езековых энергично составляли Ростово-Нахичеванский Гражданский комитет. Чтобы включить представителей всех главных общественных организаций и слоёв населения, ему предстояло распухнуть за полусотню. Поздно вечером уже пришли и представители от студенческого революционного комитета и от рабочей группы. Но эти последние сразу потребовали себе в особняке отдельное помещение, отдельно совещались и объявили, что не желают объединяться с капиталистами – сюрприз! – а у них будет свой отдельный Совет рабочих депутатов.

Не поверил Парамонов в такую нелепицу, ну конечно завтра уговорим, чтó они без нас? А ещё ж катились к ночи новые сведения из Петрограда, уже никакой не Думский Комитет и не Родзянко, а создано стабильное Временное правительство, – и это по-новому освещало и задачу ростовского устройства. На утро 3 марта назначили градоначальнику Мейеру, что приедут к нему на новое совещание, чтобы собрал главных чинов.

Очень безпокоило состояние Новочеркасска, казачьей столицы. Но утром и донской официоз вышел с полным составом новостей, и окружной атаман Граббе тоже подчинился революции! И теперь это всё поплывёт по станицам, просвещая и тупые казачьи мозги. Ура, казаки обезврежены!

Поспав полночи, Парамонов ступал теперь по градоначальству как Хозяин города, ревниво посматривая, кого тут Мейер собрал. А с ним в свите были снова – Зеелер, двое городских голов и несколько левых думских гласных. (Ещё же стояла задача, как чистить или вовсе разогнать ростовскую городскую думу: на всю Россию только и было две правых думы – в Одессе и в Ростове, нигде больше такого безобразия.)

Итак: наша задача – безболезненное укрепление новой власти. Признаёт ли администрация обязательными все веления Временного правительства?

Мейер первый заявил, что – полностью признаёт. Но начальник гарнизона генерал-лейтенант Кванчхадзе уклонился от прямого ответа: он – только военный, не его дело рассуждать о правительстве, он будет выполнять приказы атамана, какие придут. Затем и прокурор окружного суда высказался, что он некомпетентен со строго юридической точки зрения. Это уже очень взволновало присутствующих, ибо походило на сговор. Тревоги добавил и нахичеванский голова: что он не может дать никаких обязательств без общего решения своей думы.

Судьба революционного Ростова заколебалась! Но градоначальник Мейер с большим тактом и настойчивостью убеждал каждого из них по очереди, что они уже действиями вчерашнего вечера отступили от своих принципов и им ничего не остаётся, как идти дальше.

Сломили. Тогда Зеелер предложил послать восторженную телеграмму Временному правительству. Но тут Кванчхадзе решительно упёрся – и пришлось ограничиться казённым невыразительным текстом.

Парамонов потребовал от градоначальника немедленно арестовать Костричина и всю верхушку Союза русского народа. Мейер обещал, что во всяком случае обезвредит их и поместит под домашний арест. Согласился немедленно опечатать Охранное отделение. Обещал дать и чёткое распоряжение полиции: нигде не проявить безтактности к манифестациям, какая могла бы быть истолкована как протест против нового строя жизни, а если демонстранты будут сгонять городового с поста – то ему и уходить безпрекословно. (Совершенно ясно всем, что полиция обречена, ей больше не существовать, население не может верить её искренности. И распоряжения Мейера эти – из последних. А для возникающей милиции нужен центр – и хорошо бы для этого очистить в городском саду ротонду от Союза русского народа. Хорошо.)

Казалось Парамонову – он всё предусмотрел. Но вернулся в Гражданский комитет – и член его присяжный поверенный Шик встревожил и убедил, что надо, не доверяя Мейеру, срочно слать комиссию – изъять из канцелярии градоначальства всю секретную переписку. Послали.

А весь Ростов тем временем разлился и разликовался! – нигде никто не служил, не работал, не торговал и не учился. Улицы все затопило народом – да ещё ж и весна! – и трамваи, вышедшие с утра, не могли ходить, утянулись в депо. По Садовой, по Таганрогскому, по Пушкинской, по Большому – валили манифестации, особенно из молодёжи и интеллигенции, кто с поднятыми руками, кто маша платками, кто и неся цветы, – месили калошами по тающему снегу, проваливались, зачерпывали воды, – но как были веселы! Появились и оркестры, ходили к французскому и английскому консульству. Шли митинги и в военных казармах, куда проникли гражданские. Городовые оставались на своих местах, нацепив к мундирам красные ленты. Потом кое-где рядом с ними становились добровольцы-милицейские, а кое-где и вовсе сгоняли городовых с постов.

Но на самом деле положение было совсем не такое радостное: Гражданский комитет, уже в составе 45 человек, заседал всю вторую половину дня и весь вечер, но никак не могли окончательно сформироваться, потому что Совет рабочих депутатов, занявший комнаты тут же, всё отталкивал протянутую им руку, и не только не хотел соединяться с Гражданским комитетом, но заявил, что милицию сформирует – сам, и продовольственное дело забрать в руки кооперативов и рабочих, а продовольственную комиссию Гражданского комитета – не признавал. Несколько раз Парамонов шёл садиться с ними на переговоры, и всё безрезультатно. И обидно, что там в головке – совсем не рабочие, а интеллигенты же, у них один председатель Петренко рабочий, напоказ, – а вот так непримиримо и глубоко обособляются, разваливая всё гражданское дело в Ростове. И явившийся полицмейстер пришёл не в Гражданский комитет, а прямо в Совет рабочих депутатов: убеждать, что без полиции будут уголовные преступления и не соберутся подати. Хуже того: у солдат стала возникать своя организация, и они тоже не признавали Гражданского комитета, но слали своих эмиссаров во все полицейские участки. И ездил Парамонов уговаривать солдатских главарей – и тоже ни в чём не уговорил.

Так что ж это будет? – это будет не разумная свобода, а хаос? К этому ли были наши лучшие устремления годами?

Тут настиг Николая Елпидифоровича ещё один удар: пока он ездил – настроение Гражданского комитета тоже изменилось, и вдруг избрали председателем не его, а Зеелера.

Да это уже… Да что за чёрт?!

399

Гельсингфорс. Бунт на «Андрее Первозванном».

Вечером надо льдами, сугробами гельсингфорсского рейда с чернеющими силуэтами кораблей закруживало мятелью. Порошило на палубы. Часовые с головой кутались в тулупы.

Вахтенный начальник флагманского линкора «Андрей Первозванный» лейтенант Бубнов не сразу заметил, что на соседнем линкоре «Павел I» на мачте висел красный боевой огонь, а одна орудийная башня – да! развернулась сюда! на «Андрея»!

Глянул наверх по своей мачте – и у себя на клотике увидел такой же красный фонарь.

Но он не приказывал поднимать! Что такое?

Пошёл на мостик, узнать. Сверху навстречу свалился дежурный кондуктор, унтер:

– Ваше высокоблагородие! На корабле бунт! Команда разбирает оружие!

Послал кондуктора к старшему офицеру, сам скомандовал с мостика вызвать караул наверх – и спустился на палубу.

Караул быстро выбежал с примкнутыми штыками.

Но уже, в мелькании снега и ветра, при палубных светах, валила сюда по палубе вооружённая толпа не своих матросов.

Заорал им:

– Стой!

Толпа остановилась.

Караулу:

– Зарядить!

Ах, ещё заряжать! – и те бегут, скользя, сюда.

А караул мнётся, не заряжает.

Бубнов вырвал одну винтовку – сам зарядить, – но со спардека сверкнул выстрел – и лейтенант упал.

А командир «Первозванного» каперанг Гадд, только что проводив в штаб флота командира бригады линкоров контр-адмирала Небольсина, спустился в свою каюту и сел пить чай при настольном зелёном абажуре.

Но услышал – горн? – да. Да.

Поставил стакан, ещё прислушался.

Да как будто ружейный выстрел? И не один?

Насадил фуражку, вышел в коридор.

По коридору бежали боцман и кондуктор с окровавленной головой:

– Команда стреляет!.. Убили вахтенного начальника!

Наружу!

Не выйти, стреляют по выходу.

Вниз, в кают-компанию.

Тут – с десяток офицеров.

– Держимся вместе, господа!

С чем? С револьверами…

– Охраняйте вход!

И к телефону. И успел сообщить в штаб флота, на «Кречет».

С револьверами офицеры столпились у входа.

А матросы стали стрелять в кают-компанию – сверху, через палубные иллюминаторы.

Ранило мичмана, убило вестового.

Жужжали и цокали пули. Весь пол был в осколках стекла.

Мичмана положили на диван, врач перевязывал его.

Сверху слышалась исступлённая матерная брань матросов.

Выключили в кают-компании электричество.

Капитан Гадд воскликнул:

– Только – образумить! Кто за мной?

И – в коридор! Но на палубу опять не пустил обстрел.

Оттуда кричали:

– Мичман Эр! – наверх! – (Его любила команда.)

Каперанг отпустил его:

– Может вам удастся успокоить.

Но осада кают-компании не утихла. В темноте грохали выстрелы – и пули пронизывали тонкие переборки. Ранило ещё одного офицера.

Тогда каперанг, уже один, ринулся наружу, под обстрел.

Его – не сразило. И он в светах редких ламп быстро, безстрашно вошёл в толпу:

– Матросы! Я тут один. Вам ничего не стоит меня убить. Но – выслушайте!

– Кровопивец! Не желаем! – кричал один.

– Вы нас рыбой морили! Офицеры не допускали нас к вам жаловаться!

– Неправда! Каждый месяц я обходил всю команду. И всегда говорил: приходите ко мне, если что. Верно?

– Верно! Верно!

– Мы ничего против вас…

– Он врёт!

Охрипший каперанг шагнул на возвышение – говорить.

А по сходням взбегала новая страшная толпа – это были матросы с «Павла», уже покончившие у себя. И теперь, с разгону, увидев каперанга на возвышении:

– В штыки его!

И перед ними – кто расступился, а другие сомкнулись в защиту капитана.

И павловские отступили.

Тогда мичман Эр вскричал:

– А ну, ребята! На «ура» нашего командира!

И его подхватили на руки.

Но отнесли – в каземат: «Тут целей будете».

Капитан из каземата по телефону в кают-компанию велел офицерам отдать оружие и идти в каземат.

Один молодой мичман громко безумно хохотал. Его повели в лазарет, но матросы не выдержали хохота и застрелили мичмана по пути.

По кораблю там и здесь раздавались предсмертные вопли: это ловили сверхсрочных унтер-офицеров и кондукторов и убивали их.

400

Бунт расширяется. – Адмирал Непенин пытается объясниться с матросами. – «Балтийский флот не существует».

Да, на рейде в Гельсингфорсе что-то начиналось. Днём произошла матросская манифестация в районе минной обороны. Непенин ездил туда, успокоил.

Отдал распоряжение по всем кораблям не увольнять матросов на берег.

День, начавшийся таким радостным всплеском, тёк мучительно. Откуда-то возник слух, что на кораблях будут безпорядки. Да почему же бы? Не помогло прямодушие адмирала, ежедневное открытие матросам всех происшествий? Не помогло, а скорей повредило: теперь, всё зная, на баках выражались открыто и резко.

Рассказывали офицеры с разных кораблей, что ощущают исподлобное накопление матросского недоброжелательства.

Но почти ничего явного за день не произошло. Команды на кораблях занимались. Блистающе солнечный прошёл день. Но так затемнилось на душе, но такая тревога обняла, что в сумерках капитан Ренгартен, весь на вьющихся нервах, сказал князю Черкасскому:

– Миша, мне кажется, мы идём к гибели. Нас может спасти только чудо.

– Ну не так уж! Ну не преувеличивай! – отстаивал Черкасский.

Шестнадцать часов назад они встречали этот благословенный день с шампанским – и чего угодно ожидали, но не такого поворота вовне и в себе. Тогда, возбуждённой ночью, нельзя было представить, что впадут к вечеру в такую тоску. Сейчас нельзя было представить, почему они могли так радоваться минувшей ночью.

Преодолевая томленье, надумали составить новый приказ по всем командам: разъяснить сегодняшнее новое положение. Которого и сами не понимали.

Но не кончили. Смутные предчувствия оказались верны.

Едва стемнело – «Павел I» поднял красный огонь и развернул орудийную башню на стоящего рядом «Андрея Первозванного».

И через короткое время «Андрей» тоже поднял боевой красный фонарь.

Крупные жесты кораблей, такие грозно-выразительные на морских расстояниях.

И капитан «Андрея» успел по телефону: мятеж!!

На обоих кораблях слышались ружейно-револьверные выстрелы.

С кем же могла быть перестрелка, если не с офицерами?

В воздух?

И кажется слышалось «ура».

И тогда в колонне 2-й бригады, линкоров, стоящая рядом с теми двумя «Слава» тоже подняла красный фонарь.

Как раз на линкорах команды ещё не знают хорошо своих офицеров, не свычены, не были в боях.

И отзываясь издали, из колонны 1-й бригады, дредноутов, подняли красные фонари «Севастополь» и «Полтава».

А «Петропавловск» и «Гангут» не подняли.

Одинокие зловещие красные глаза смотрели друг на друга через темноту. Что они значили?

Радиосообщений не было, и с «Кречета» можно было только гадать: чтó там происходит, неотвратимое?

Если бунтуют команды – что ж офицеры? Куда деваться офицерам на восставшем корабле?

Стрельба… «Ура»…

Когда Непенину доложили о бунте, он налился жаром. Поколебался, примерился:

– Какой из дредноутов может открыть огонь по «Павлу»?

Но и тотчас же сам себя осадил:

– Нет, крови проливать не буду.

Что же творилось? Пришло сюда…

Каменеющий Непенин велел построить на палубе, под мятелью, команду «Кречета».

И перед этим малым строем произнёс речь – тяжёлым голосом, со всей своей открытостью. Что он хотел – во всём напрямую, откровенно, – но какие-то мерзавцы мутят команды. Что он любит Россию, и служит только ей, и вместе с народом присоединился к народному правительству – чего ещё? – а поднимать мятеж, стоя против немцев, могут только негодяи.

– Да кто б там ни был! – сорвалось у него. – Пусть страной управляет хоть чёрт! Но мы должны стоять против немцев и защищать Россию! Я – всё сказал, я – весь тут, перед вами. Кто за меня – останься на месте, кто против – два шага из строя!

Кто-то крикнул:

– Ура адмиралу!

И другие:

– Ура-а-а адмиралу! – и строй рассыпался, кинулись к Непенину, подхватили, стали качать.

Когда успокоились, Непенин обратился:

– А есть среди вас охотники, кто умеет говорить? Кто пойдёт по кораблям разъяснить? Два шага вперёд.

В этот раз ступанули многие. Все были увлечены. Непенин сказал:

– Раздели́тесь по пятеро. Идите по кораблям. Повторите всё, что я сказал. И скажите, что после вас следом приду я сам!

А между тем с какого-то корабля доносился стук пулемёта.

Неужели – расстреливали? Свои – своих?..

Везде кипело, убивалось – в темноте, неведомо, под этими красными огнями с клотиков.

С разных судов неслось толпяное «ура».

Стрельба прекратилась.

Перебили кого хотели?..

Крики росли и перебрасывались с корабля на корабль.

Ещё только вышли на берег посланцы с «Кречета» – как с других кораблей валили толпы, и все сюда – к «Кречету».

Вот оно! Где-то во Пскове мог отречься царь, где-то в Петрограде могло властвовать Временное правительство, – здесь, в мартовской ночи и вьюге, на тёмном ледяном море, уже принявшем первые офицерские трупы, в пустынности рейда, при красных фонарях и тонких лучиках вдоль мачт, – был свой закон, свой суд, своя революция края и гибели.

Подходящие матросы собрались в большую толпу перед «Кречетом». На митинг.

Только стрельным огнём можно было задержать их на сходнях, и то недолго.

Но не только не хотел проливать крови Непенин, а было ему всего обиднее, что он первый из крупных военачальников был готов к этой революции ещё до её начала, опережал её ход своею поддержкой, – и теперь со своими офицерами должен был ожидать расправы от собственных матросов?

Освещая фонарями судна толпу на берегу в чёрных бушлатах и безкозырках, адмирал послал пригласить на «Кречет» по пять депутатов от каждого корабля.

Крики в толпе усилились: слать ли депутатов? и кого?

Тем временем линкоры сигналили дредноутам – арестовать офицеров!

Команда «Кречета» просила разрешения поднять и им красный огонь.

И адмирал – разрешил…

Пополз, пополз наверх красный фонарь. Адмиральское судно присоединялось к мятежу!

И от минной дивизии слышна была стрельба.

Всё начавший «Павел I» теперь дал радио: «Ораторы, в воздух не говорить, немец услышит!»

Пришли депутаты на «Кречет». Выстроились на командной палубе, и адмирал говорил с ними.

Его штабным декабристам жалко было на него смотреть – так он устал, так травился, с таким трудом сдерживался от гнева. Старался вести хладнокровные переговоры, узнать, чего ж они хотят? – и депутаты объясняли один за другим: чтоб говорили матросу «вы» и относились с уважением; чтоб на улице дозволяли матросу курить…

Только-то?..

И из-за этого сейчас на линкорах убивали офицеров и кондукторов и выбрасывали за борт?

Непенина разрывал гнев к чёрному тупому строю. И, сбитый, плотный, круглоголовый, он, воспаляясь, стал кричать.

– Офицеров убили – сволочи!! И сволочи зажгли красные огни! И из трусости подняли стрельбу в воздух! А я – презираю трусость! И ничего не боюсь! И я вызываю мой флот стоять против немцев! – а революция в Петрограде сделалась и без нас!

Стояли депутаты смирно. Хорошо стояли. Слушали.

Тут как раз поднесли, и уместно было прочесть вслух, длинную социалистическую телеграмму Керенского, в конце призывавшую подчиняться Непенину, поскольку он признал Временное правительство.

Телеграмма очень успокоила депутатов.

Разрешил адмирал на завтра провести собрания команд на судах, а потом в столярной мастерской на берегу – собрание депутатов от команд.

Депутаты расходились. Один из них сказал:

– Да ничего не исполнит, что обещал.

Ренгартен схватил его за рукав, стал объяснять, давясь собственной горячностью.

О брат-народ, в каких ты предрассудках! Да как же прорваться к твоему сердцу? Да как же осветить твой разум? Как же ты не отличаешь друзей?!

(Это можно понять: нижние чины Балтийского флота набирались из петербургских рабочих, более удобных для обучения механизмам. А во флоте они зарабатывают меньше, чем на заводах, – и чтó там внушается в машинных отделениях и кочегарских командах!..)

Вокруг них собралась кучка. Ренгартен говорил, говорил – и поражался их безтолковым, кажется безсвязным и даже безсмысленным ответам. И даже тупым лицам. Он не улавливал их логики, и внутренне дичился: неужели вот с этими матросами они – равноправные русские граждане?

Охрип. Помогал ему – писарь его, вернувшийся с увещания других команд.

В конце-то концов – может быть, и можно уговорить, объясниться, понять друг друга. Но – сколько надо слов потратить! Но – какая пропасть!

После ухода депутатов Непенин сразу сдал, осел, потерял и гнев, и силы.

Посидели в полной потерянности, говорили вяло.

С каких кораблей удавалось – сообщали по радио, сколько офицеров убили, и кого. Кого вскинули на штыки. Кому разбили череп кувалдой. Только тут узнали, что контр-адмирал Небольсин застрелен на льду.

Слушали речь адмирала – и не сказали! Непенин разрывался перед ними – а они уже убили Небольсина!.. (Цусиму пережил – а вот…)

Вместе с кронштадтскими потеряли, скоро получится, – половину офицеров, погибших при Цусиме.

Здесь, на «Кречете», сами-то себя отстояли – на ночь? на полночи? на два часа?

Надо было просить поддержки. Присылки членов Думы.

Отправили телеграмму в Ставку и в Думу:

«Балтийский флот как военная сила не существует».