Текст книги "Август Четырнадцатого"

29

Околдовка пустого города. – Начало мародёрства. – Ярослав запасается картами. – Козеко защищает самоснабжение. – И взвод Харитонова. – Пир солдат у какао.

Ещё вчера, с ног сбивая, гнали Нарвский и Копорский полки на север, не давая у колодцев посидеть, и уже в вечерних сумерках всё на север, биваками стали в темноте. Слух был, что завтра в городе Алленштейне будут хлеб печь и выдавать. Но утром 14-го после обычной заминки, затяжки, когда приказы никак не рождались и не рассылались, и батальоны цепенели в бездействии, впрочем зная, что их же ногами и расплачиваться за всё, – пришёл приказ Нарвскому и Копорскому полкам поворачивать налево назад, от Алленштейна прочь, и, с тем же спехом возвращая незримому немцу вёрсты, отшаганные у него вчера, – гнать на помощь соседу, как уже бегали три дня назад именно эти полки – и зря.

Может быть, командиру бригады было при этом какое-то пояснение. Может быть, и командирам полков перепало осведом-ления сколько-то. Но в батальоны офицерам ничего не было объяснено, и даже при добром доверии трудно было связать вчерашний марш и сегодняшний иначе, чем глупостью или злой насмешкой. А что могли думать солдаты? Перед солдатами Ярославу Харитонову было так стыдно за эти метанья, вымученные у их тел, как будто сам он и был тот злобный штабной предатель, кого солдаты во всём подозревали.

Но – и награда неожиданная за весь двухнедельный голодный, мотальный марш ожидала их полки: в полдень, при ярком солнце, при ровном ветерке, при весёлых пучных белых облаках открылся им с обзорных грислиненских высот – первый город, а через час уже и входили они в него без препятствия, небольшой городок Хохенштейн, так, саженей четыреста на четыреста, поразительный не только уёмистой теснотой крутоскатных кровель, но – полной безлюдностью, этим даже страшен в первую минуту: вовсе пуст! – ни военного русского, ни мирного жителя, ни старика, ни женщины, ни ребёнка, ни даже собаки, только редкие осмотрительные кошки. Где – забитые ставни, а где – рамы сорваны с петель, стёкла вдребезг. Передний полк не сразу поверил, предполагался за город бой, они принимали резервный порядок, высылали разведку. Невдалеке, по тому ж направлению, громыхала артиллерия, стучали пулемёты, – но сам островерхий город по прихоти войны был совершенно пуст – и цел! – видно, никто не бился за город и перед ними, и если брал – то так же пустым, без боя, и так же бросил.

Полки втекли с алленштейновского шоссе ещё с порывом к бою, ещё с готовностью пройти город насквозь и идти дальше, куда было им велено, – но, как в сказке, на первых шагах в зачарованной черте истекают из героя силы, и роняет он меч, копьё и щит, и вот уже весь во власти волшебства, так и здесь первые кварталы чем-то обдали входящие батальоны – и расстроился их шаг, свертелись головы в разные стороны, смягчился, сбился порыв двигаться на шум боя, и бригадная и полковая воля над ними почему-то перестала существовать, никто не понукал, не прискакивали ординарцы с новыми приказами. И батальоны почему-то стали сворачивать – направо, налево, ища себе в городе отдельного простора, да единая батальонная воля тоже парализовалась, и зажили роты отдельно каждая, а там и они распались на взводы, – и удивительно, что это никого не удивляло, а повеяло заколдованным обезсиливающим воздухом.

Вопреки тому старался Ярослав хранить сознание, что – не должно так быть! что их помощи дальше ждут! Но не шире взвода действовала его власть. Однако вот и взводы беззвучно, неприметно растекались, рассасывались, как вода, сама себе ища свободный сток и незанятые объёмы. И взводу Харитонова, из лучших, добропорядочных солдат составленному, не стоять же было одному под ружьём на солнце, заслужили они право на привал.

А – на еду? После стольких изнурительных дней при ущербном пайке – так ли уж дурно было, что неотклонной голодной надобностью по одному, по два, по три стало утягивать и его солдат, – кто спросом, как благородный Крамчаткин, подошёл, печатая шаг и глазами вращая, весь живот во власти командира: – «Разрешите обратиться, ваше благородие? Разрешите отлучиться за продовольственной поддержкой?», – а кто за стену винть, и вот уже сахар несёт, и печенье в цветных пачках, из рук второпях обранивая и прячась от взводного командира. Дурно? Наказать? Да ведь голодны, да ведь это – потребность, от которой и бой зависит. Почему уж так надо считаться с покинутым захватным имуществом? Посоветоваться бы с другими офицерами, но что-то не видно их, и с кем советоваться? – ты взрослый, ты офицер, ты решаешь сам.

А вот – макароны несут, мужиками отроду не виданные! А ещё чудней: в стеклянных банках – телятина, жаренная по-домашнему. Наберкин – маленький, юлкий, с сияющими глазами несёт своему подпоручику, радый угодить:

– Ваше благородие! Не погнушайтесь отведать! До чего же хитро сработано!

Здесь – нет преступленья, чиста солдатская душа, они – заслужили. Да ведь что-то и сварить, и разогреть – в доме или на дворе, свой огонь разведя между кирпичами. А вот ещё занятней, даже офицерам в диво – как немцы хранят яйца: кладут их в беловатую, видимо известковую, воду, и оттуда они как свеженькие, сколько ж месяцев?

На кладовках у немцев замки не тяжкие, у немца ведь какое глупое понимание: раз замок – значит, нельзя, никто не возьмёт. А слух – что в городе есть большие склады и уже другие батальоны до них добрались, нас опередили.

Нет, что-то не то… Нет, так нехорошо! Надо запретить! Надо сейчас построить всех и объяснить…

Но тут расторопный служивый унтер, опора Ярослава во взводе, доложил ему, что на краю города стоят казармы, а в канцелярии – много карт! И – зажглось Ярославу эти карты посмотреть, пока не выступили дальше! Да, в конце концов, у него-то во взводе солдаты хорошие. И оставив унтера со строгим наказом, Харитонов захватил неохочего солдатика и поспешил с ним в казармы.

По казармам бродило немного добытчиков, но никому не приглядывалось немецкое обмундирование и фельдфебельское имущество. А в распахнутой канцелярии действительно сложены были карты Восточной Пруссии, в километровом измерении, на немецком языке и очень чёткой печати, гораздо разборчивее тех, что Нарвский полк выдавал на батальон одну карту. Приловчив солдата подавать ему и убирать просмотренное, Ярослав отыскивал карты тех мест, где прошли они и куда могли попасть. Совсем ведь другая война, когда имеешь полный набор карт! И карты к Висле горячно смотрел – захватывающее очарование топографической карты тех мест, где никогда ты не был, а будешь скоро! Составил Харитонов один большой набор, с переходом через Вислу, и три комплекта по ближним местам (один непременно Грохольцу подарить!).

Но при хватком, быстром, деловом отборе ещё быстрей что-то опустошалось внутри Ярика: радость от карт была какая-то неполная, ненастоящая, а по-настоящему тоска серая разливалась, или даже страх, – страх опоздать к полку, полк уйдёт? нет, другой страх – предчувствие беды, что ли? И хотя дело было самое нужное, а скорей бросай его и беги к полку назад, нет покоя! – уж некогда рассматривать и обстановку немецких казарм для нижних чинов, пожалуй, лучше наших юнкерских. Внутри натягивалась тревожная пустая протяжённость, и не хотелось уже отбирать, брать, смотреть – а только вернуться скорей к своим.

Понёс солдат перевязанную кипу карт, Ярослав спешил ко взводу – и видел, как сильно изменился город за этот только час: из чужого, заколдованного уже свойский нам. Туда-сюда сновали разлапистые солдаты, как у себя по деревне, хорошо зная места, – и свои офицеры не кричали на них, не Харитонову было вмешиваться. Бочку пива катили. Нашли в городе и птицу, и уже перья нащипанные окровавленные завевало ветерком по мостовой, и шевелило цветные обёртки, пустые коробки. Хрустело под сапогами от насыпанного и выбитого. Вот в оконном проломе – разворошенная квартира, ещё не вся нарушена недавняя любовная опрятность, а комоды вывернуты, а по полу – скатерти, шляпки, бельё.

И натягивалась тревога: а как его взвод? неужели и его взвод?..

Вроде бы часовыми стояли два нижних чина у двери магазина, солдат не пускали, а перед офицерами расступались, – и вошёл знакомый офицер, и Харитонов за ним почему-то тоже завернул. Это был магазин одежды, в его первом торговом помещении при витрине сновали нижние чины, Ярослав узнал денщика Козеки, в заднем же помещении офицеры переодевались, примеряли – дождевые накидки, вязаные фуфайки, нижнее тёплое бельё, гетры, перчатки, всё это без шума, деловито, в тесноте, с помощью стульев и денщиков, а то – вертели, рассматривали коврики, дамские пальто.

Козеко оказался рядом, в жёлто-коричневых тёплых кальсонах. Обрадовался:

– Харитонов, Харитонов! Пользуйтесь случаем, выбирайте тёплые вещи! Ведь вот-вот похолодает, какие ночи уже! Человек не может постоянно думать только о смерти, надо и позаботиться…

Ярослав не различал, кто тут ещё, может и знакомые. Загороженный от единственного окна, он полуслепо стоял и видел даже не Козеку, не столько лицо его или поджарую фигуру, как эти жёлтые ворсистые тёплые кальсоны. И сказал – ему, но, может быть, громче, может быть, и другим слышно:

– Стыдно.

Козеко оживился, сразу подступил, со своей обычной цепкостью несдаваемых аргументов, и ещё ухватил Ярослава за грудной ремень, чтоб он не ушёл, дослушал:

– Почему ж это может быть стыдно, Харитонов? Давайте рассуждать. У нас с вами тёплых вещей нет, и когда нам повернутся выдать? Сами знаете российское интендантство. А мы с вами зябнем, мы с вами спим в шинелях прямо на земле. Долго ли простудиться? А ночи холодают. Это даже не нам с вами лично нужно, это – армии нужно, мы будем лучше воевать. И фуфайку берите!

Не раздражение, не торопливость, с которою он гнался наблюсти свой взвод, – овладела Харитоновым музейная усталость ног, глаз, души: больше бы не ходить, не видеть, провалился бы этот богатый город, лучше б месили пески, как все эти дни. Отвратительны стали всякие вещи. И как легко жить без вещей!..

– Но – не таким образом… – вяло, устало отклонил Харитонов. Он пытался ремень освободить, да не так легко было отцепить его от Козеки.

– А – каким же образом? А каким? Купить? Мы и зашли – купить, но кому платить? Хозяин бежал. Пожалуйста, можете оставить деньги, но кому они достанутся? А кстати, мы с вами получаем – много не накупишься.

– Ну, не знаю, – Ярослав не находил что сказать, но затопляло его отвращение. Он освободился, повернулся к выходу, Козеко шагнул за ним и ещё держал за плечо. Лицом сморщен, как плача, он тихо договаривал, почти на ухо:

– Ну я согласен, это нехорошо. Если подумать, что фронт может откатиться и до Вильны, и ворвётся враг в наше гнёздышко с моим солнышком, и разорит, как здешние очаровательные квартирки. Да ведь я ничего не хочу, я никаких наград не хочу, вы же знаете! – Он почти слёзно упрашивал. – Но ведь не отпустят, пока хоть руки́ не оторвут. Или ноги́. Так я советую: оденьтесь потеплей, ведь будет зимняя кампания, Харитонов! Возьмите бельё! И фуфаечку!..

Скорей к своему взводу. Всё-таки нёс ещё веру Ярослав, что его взвод… Не только вещей, даже пить-есть ему перехотелось.

Росло предчувствие беды.

Где-то в городе горело – крупно, высоко, упорно. Немудрено было заняться и другим пожарам: там и здесь дымили солдатские костры, печки, между ними, как цыгане, бродили солдаты, тащили что-то. За два часа так изменился Нарвский полк!

На телегу, сверх другого добра и ящика с парфюмерией, вязали велосипед.

Таковы нашлись и офицеры в их полку! Но в солдатах – нравственная сила народной жизни, они сейчас поймут, им никто не объяснил, Ярослав сам виноват – пробовал консервы и похваливал, с этого началось. Он и безсильным себя чувствовал, он и не вправе себя чувствовал, безусый, поучать мужицких отцов самым основам жизни, он и обязан был – к чему ж тогда его погоны?

Он заблудился, дал крюк, и ещё места своего не узнал, а увидел первого Вьюшкова, долгого, а с узкой спиной, как он узел из простыни тащил через плечо.

Да Вьюшков ли? Может, ещё не он?.. Нагнал, крикнул:

– Вьюшков!!

Вырвалось надорванно, а – резко, и Вьюшков уронил узел, и сделал шаг бежать, но не побежал, а избычась повернулся. И не смотрел, лицо воротил.

И это-то был его заливистый вагонный рассказчик, такой улыбчивый, симпатичный, душа смоленских мест?! Какое у него уклончивое, непрямое, замкнутое лицо! Какой, оказывается, нехороший человек…

– Ты – что?? – со всей силой внушения вталкивал ему Ярослав. – Ты – куда? Ты – кому? Ведь мы сейчас под пули пойдём, может, завтра в живых не будем, ты – озверел, ошалел? – Но ещё с надеждой, страдательно: – Что с тобой, Вьюшков?

Всё так же закрыто, не глядя, косо-потупленно:

– Простите, ваше благородие. Лукавый попутал.

– Ну пойдём со мной, пойдём!

А ноги Вьюшкова – как вросли, от узла не идут.

А навстречу – Крамчаткин, лучшая служба взвода, – нет, не Крамчаткин! – что он красный такой, он шатается на ходу, он поёт, не то бормочет? – нет, Крамчаткин, он увидел своего офицера – и приструнивается, и берёт шаг, и даже печатает по гладким плитам, – но почему ноги забирают одна за другую, почему глаза такие вылупленные дико – а рука взброшена точно по форме:

– Ваше… пре… благородие, разрешите доложить? Рядовой Крамчаткин Иван Феофанович из отлучки…

Но – косая сила завернула его по дуге вместе с честью – и безжалостно шлёпнулся он на тротуар, и фуражка откатилась.

Младший брат! Гордость моя, Иван Феофанович!

С ужасом, но, кажется, уже и с гневом, Ярослав спешил дальше. Ведь предупреждали: мародёров – пороть нещадно, наказывать телесно! Но мародёры представлялись далёкими, чужими злодеями, не своими же нарвцами, не из своего же взвода!

Сейчас – с оружием и с полной амуницией поставить их на солнцепёке в строй! И – разнести их, прочесть им та-кое внушение! И каждого разобрать – кто что взял! И – каждого заставить бросить…

Вот тот дом! Ворота были нараспашку, и видно, как во дворике обмывался в жарком токе углей закопченный котёл, пристроенный на шестиках. А вокруг сидели на кирпичах, на ящиках и как попало человек пятнадцать из харитоновского взвода. На земле и возле ног стояли у них консервные банки, лежала еда разная, уж ею особенно и не потчевались, а больше – пили, котелками и кружками черпая из котла.

Сразу мелькнуло: перепились! из котла черпают хмельное!?.. Но тогда зачем костёр?..

Нет, хмельность лиц была не пьяная, а благодушная – доброжелательность пасхального розговенья. С застольной мирной неторопливостью улыбались друг другу, беседовали, рассказывали. В стороне, в пирамидках по несколько, стояли ненужные винтовки.

Увидели своего подпоручика – не испугались, а оживились, обрадовались, место расчищали:

– Ваше благородие!.. Ваше благородие, сюда, к нам извольте! – а двое с кружками засуетились, один полоскать, один и так, наперегонки зачерпнули, наперегонки понесли ему, горячие и полные всклень, с улыбками пасхальными:

– Ваше благородие, какáва какая!

А Наберкин – маленький, кругленький – да на ножках быстрых, всё-таки выпередил, и голоском писклявым:

– Испейте какаву, ваше благородие! Вот ведь чем немец подкрепляется, стервец!

И… – не кричать. Не распекать. Не строить в наказание. Даже не отклонить протянутое от изумлённого сердца.

Булькнул Харитонов горлом пустым. Потом уж и глотком какао.

Задняя стена двора была невысока, за ней – незастроенное место, а дальше – горел двухэтажный дом с мансардой. Мелкими выстрелами лопалась черепица в огне. Сперва густо-чёрный дым вываливал из мансарды, а там прорвалось сразу в несколько языков сильное ровное пламя.

Видели, но никто не бежал тушить.

Дым и пламена с треском выбрасывали, выносили вверх чужой ненужный материал, чужой ненужный труд – и огненными голосами шуршали, стонали, что всё теперь кончено, что ни примирения, ни жизни не будет больше.

30

Генерал Благовещенский в упадке. – Панический ночной откат 6-го корпуса.

За ночь отступя от Бишофсбурга на 25 вёрст, отгородясь от немцев обновлённым арьергардом всё того же Нечволодова, – потрясённый Благовещенский с утра 14 августа остановился в местечке Менсгут, и ни он, ни его штаб за весь день не отдали никаких распоряжений по корпусу. Арьергард стоял на позициях, покуда считал нужным. Части дивизий пехотных и кавалерийской отходили, поелику им было удобно так, без спросу и без оповещения корпусного командования. Генерал-от-инфантерии Благовещенский никогда не командовал на войне даже ротой – и вот сразу корпусом. Он бывал заведующим передвижением войск по железным дорогам, начальником военных сообщений, а в Японскую войну дежурным генералом при штабе, где выписывал литеры на проезд по железным дорогам и составлял научное руководство, как, в каких случаях и кому эти литеры выписывать. А вчера его жизни был нанесен крушащий удар – и душа генерала нуждалась теперь в покое, собирать и склеивать осколки.

Да весь день было и тихо: отошли за ночь так далеко, что немцы не притесняли. Но военный покой недолог, и суток не дали отдохнуть! В шестом часу вечера послышались звуки боя с севера, со стороны арьергарда. От дальних немецких орудий стали перелетать фугасы и в сторону Менсгута. Снова взмутилась тревога в груди генерала Благовещенского, и помрачнел его штаб.

А тут – не хватало! – совсем с другой стороны, от выставленной в боковое охранение донской сотни, прискакал в Менсгут казак с донесением. В донесении-то у него всё написано было правильно: что его сотня имела столкновение с противником за 15 вёрст отсюда, – но его самого распирало: рассказать, что и он там был! и он вот, даве, с немцами дрался! И на окраине Менсгута увидя другую сотню своего же полка,

ЭКРАН

позамедлил ход коня, лихой казачок,

и тряся донесением,

и за плечо себе показывая – мол, бились! – радостно крикнул землякам:

– Немцы!.. немцы!..

И поскакал, ему мешкать нельзя, ему в штаб донесение сдавать.

= Но земляки, на просторном дворе, за огорожей, так и окинулись: немцы?!.. вот они – немцы?! Батюшки, а у нас не сёдлано!

Заметались, заседлали,

из конюшни выводят бегом,

в торокá вяжут,

вскакивают —

да уж и со двора! со двора!

Конский топот.

= Эх! сотня едва ль не вся – галопом по улице!

Топот

по улице!

= А с поперечной, издалека

подъесаул (их же полка, погоны те ж) как увидел:

= проносится, проносится конница!

= да бежать назад, да бежать!

Тут недалеко – штаб.

И – к драгунскому полковнику. Тот читает как раз

донесенье от первого казачка.

Подъесаул:

– …сподин … овник, разрешите доложить?.. На соседней улице – немецкая конница, силой до эскадрона!

И нисколько же не напуган подъесаул:

– Разрешите охрану штаба развернуть на отраженье кавалерии!?

Драгунский полковник не медля, полноголосой командой:

– Дежурный по штабу! охрану – в ружьё-о!!

= И дежурный капитан, на ходу:

– В ружьё-о-о!!.. в ружьё-о-о!!!..

= Да какая готовность! – уже выбегает пехота из своих помещений, винтовки в руках!

Да сколько их! тут две роты!

Свои ж командиры-молодцы неоплошно командуют:

– Взводной колонной… ста-новись!.. Раз-бе-рись!..

Не до разбору. Вот уже выбегают трусцой

в ворота распахнутые, и сразу заворачивают,

как показывает подъесаул: вон туда! вон туда!

= А в комнате драгунский полковник докладывает

генералу седому, измученному, расслабленному, с каждым словом оседающему в безсилии:

– Ваше высокопревосходительство! кавалерия противника прорвалась в селение Менсгут! мною приняты…

О, как это тяжело больному старику! Этого ужаса он и ожидал! Ведь он – болен! он – изболелся, страдалец-генерал!.. к врачам его!.. в больничный покой!.. даже губы его разваливаются, не удерживая формы рта:

– В Ортельсбург… в Ортельсбург…

= Драгунский полковник энергично распоряжается.

Грузимся! уезжаем!

= Чины штаба собирались карту развесить на стене —

вот и хорошо, что не успели, сворачиваем!

Штабу – недолго собираться! Несут бегом, каждый знает что.

= А автомобиль уже готов, подан!

Да и генерал поспешает как может, его под руку ведут.

И уже – полный автомобиль! И – тронулись!

в сопровождении верховых казаков, конечно,

а там – экипажи, двуколки, кто на чём —

за ворота! ехать! ехать! скорей!

= Шоссе.

Не шоссе, а поток бегущих,

не бегущих (слишком тесно) – а льющихся. Каждому, каждому хоц-ца жить, хоц-ца в плен не попасть —

и пехоте-матушке;

и на зарядных ящиках;

и на пушках самих – все отступают, а мы хуже, что ль?

и повару при походной кухне, трубное колено на бок;

и обозникам! и обозникам-то больше всего! им первым и положено отступать, а им дорогу перебивают!

Смешанный гул движения.

И в этой реке человеческой

как проплыть автомобилю корпусного командира, да чтобы всех быстрей, обгоняя? – ему-то особенно быстро надо, его-то жизнь – самая дорогая!

Гудеть?

Не помогает.

А вот как: передние казаки

расчищают дорогу,

ну, хоть в обочину, что тебе, морда?! —

а на пустое место вплывает автомобиль,

и сзади замыкается сразу.

Самого-то генерала голова почти не держится, ему уже всё равно, везите, везите.

= А солнце садится.

И вдаль

плоховато уже видно. Течёт серая масса.

Впрочем, там, впереди – огонь.

Крупней.

Большой огонь.

Ещё крупней, ближе.

Это – Ортельсбург. Он горит.

Он – в едином пожаре.

Часто и непрерывно трескается взрывкáми черепица.

Как видно от головы колонны:

= да просто ехать туда нельзя, через город.

= Колонна останавливается, останавливается.

Только автомобиль корпусного с казачьим содействием, взмахами шашек:

– Ну что, бараны? Па-теснись! —

одолевает последние сажени дорожного затора, сворачивает в сторону, в объезд.

Покачался на бугорках, поехал,

дорогу показал, мимо города. Трогаются и за ним (в освещеньи от городского пожара).

А назад

уже темно.

Но там, вдали, позади – движение какое-то. Тревожное, быстрое движение – сюда!

Продирающие вскрики!

– Кава-ле-рия!..

– Об-хо-о-дят!

= Переполох! Куда с шоссе? Пробка!

Страх и ужас на лицах (при пожаренном свете).

Эх, была не была! Свернула двуколка в сторону —

через канаву, по ухабам! —

перевернулась!

= Ничего! Сворачивают, кто может!

Ружейные выстрелы.

Это – наши, из колонны. Бьют – туда, назад, в кавалерию!

Её и не видно. Тени какие-то, исчезли.

= А тут – лошадь понесла,

сшибло кого-то, да под копыта:

– А-а-а!..

А подале слышится: «ура-а-а!». Гуще выстрелы.

Не поймёшь, кто и бьёт. Вон, в воздух садят.

– Ро-та! в це-епь! залегай!

Фигурки залегают по обе стороны шоссе. Вспыхивают при земле огоньки их выстрелов.

= Лошадей ранило! Зарядный ящик – понесли!

понесли!

да на людей! да давят!

– ра-а-а?.. а-а-а!..

Обезумевший обоз! люди в сторону прыгают, с дороги бегут. Что несли, что держали – всё кидают.

= Ох, пушку покатило! Сшибла телегу!

другую!

Трещат, ломаются оглобли.

= А тут – постромки рубят! Телегу – в канаву, сами – на лошадей!

Всё это видно то в отсветах городского пожара, то на фоне его.

= Раскатился зарядный ящик – люди прыгают прочь.

Чистая стала дорога от людей,

только набросанное топчут лошади,

перепрыгивают, переваливаются колёса…

И лазаретная линейка – во весь дух!

и вдруг – колесо от неё отскочило! отскочило на ходу —

и само! обгоняя! покатило вперёд!

колесо!! всё больше почему-то делается,

Оно всё больше!!

Оно во весь экран!!!

КОЛЕСО! – катится, озарённое пожаром!

самостийное!

неудержимое!

всё давящее!

Безумная, надрывная ружейная пальба! пулемётная!! пушечные выстрелы??

Катится колесо, окрашенное пожаром!

Радостным пожаром!!

Багряное колесо!!

= И – лица маленьких, испуганных людей: почему оно катится само? почему такое большое?

= Нет, уже нет. Оно уменьшается.

Вот, оно уменьшается.

Это – нормальное колесо от лазаретной линейки,

и вот оно уже на издохе. Свалилось.

= А лазаретная линейка – несётся без одного колеса, осью чертит по земле…

а за ней – кухня походная, труба переломленная, будто отваливается.

Стрельба.

= Цепь лежит и стреляет – туда, назад.

= А оттуда, из мрака, с дорогою рядом – скачут!

да, скачет конница на нас сюда!

ну, пропали, нет нам спасенья! – и кричат,

кричат нам драгуны:

– Да мы же свои! Да мы же свои, лети вашу мать! В кого стреляете?!