Текст книги "Наследник императора"

Но это не могло остановить центуриона.

Глава II
Старые друзья

Сентябрь 857 года от основания Рима

Дробета

К Дробете Приск подъехал уже далеко за полдень, хотя и спешил.

Город под боком крепости разрастался быстро. В первую кампанию войны с Децебалом Траян поставил на берегу Данубия, кроме крепости, еще и временный лагерь легиона, и теперь главные улицы лагеря послужили основой кардо и декумано будущего города, а земляные валы и частоколы охраняли жителей от варварских набегов. Однако, как ни велик был лагерь целого легиона, поселок в эти стены вместиться никак не мог. Поэтому одну из стен снесли, освобождая растущий организм от неудобных и бесполезных свивальных пелен. Мастерские, жилые дома, бани поднялись за пару лет, а теперь строился амфитеатр. Правда, возводили арену в основном легионеры, сейчас они мешали раствор в сооруженных из досок корытцах, подвозили щебень, таскали кирпичи.

Въехав в крепость, Приск первым делом решил зайти к себе, а потом уже обрадовать командира сообщением, что на завтра ему выпала честь принимать легата Лонгина с инспекцией. Поставив жеребца в конюшню и препоручив Резвого старшему конюху (серебряный денарий в задаток за хорошую службу), центурион двинулся к своему домику. Дробета была небольшой каменной крепостью с пятью сотнями гарнизона, и распоряжался здесь военный трибун Требоний. Проживал командир в претории, а центурионы расположились в офицерских домах. В отличие от классического римского лагеря здесь имелось всего два офицерских дома – в каждом общий двор, куда выходили двери отдельных комнат. Приску в одном из домов досталась комната с кладовой. Пройдя к себе, центурион повесил мешок с привезенными вещами на гвоздь в кладовке и отворил дверь в комнату.

Он почти не удивился, когда увидел, что на его кровати спит какой-то варвар, внаглую укрывшись одеялом центуриона. А на полке над кроватью – вещи этого варвара – свернутое походное одеяло да легионерский шлем, начищенный до блеска.

– Оклаций сейчас принесет жареной оленинки. Жирная оленинка, с хрустящей корочкой, вчера только по лесу бегала, – сказал наглец, потом перевернулся на другой бок и сладко потянулся.

– Тиресий, мерзавец, что ж ты с охоты да на постель!.. – возмутился Приск.

– Не волнуйся, я грязи тебе не натащил, или ты не видишь – я только из бани. После охоты – баня – первое дело!

– У тебя что, своей постели нет?

– Извини, друг, но легионерские казармы здесь дерьмо, маленькие мышиные норы, с твоими покоями не сравнить.

– Казармы как казармы. К тому же есть отдельная для бенефициариев[21]21
  Бенефициарий – буквально «облагодетельствованный», легионер по особым поручениям.


[Закрыть].

– У тебя все равно лучше.

– Ты хотя бы велел себя побрить.

– А если снова на дакийский берег идти? Бороду, сам знаешь, за день не вырастишь.

Тиресий сбросил одеяло и сел. Судя по тому, что его патлы и борода торчали во все стороны, он в самом деле был только-только из бани. Нестриженый и небритый, Тиресий вполне мог сойти за простолюдина-дака, которых римляне называли коматами, то есть волосатиками. Разве что слишком темен волосом – даки в основном светловолосые да голубоглазые, хотя, с другой стороны – и темноволосых среди варваров на той стороне реки полно – в жилах многих течет кровь полонянок, увезенных даками из приморских колоний.

– Слыхал от Оклация: ты ездил в Берзобис по личному делу. – Тиресий вновь потянулся.

– Да, искал бедняжку Флорис.

– Но не нашел…

– Не нашел. – Приск уселся на соседнюю кровать, где обычно спал Оклаций, шустрый мальчишка из Эска, после войны оставшийся при молодом центурионе в качестве порученца-бенефициария. – Ты недавно с той стороны, все лето на северном берегу пробыл. Что там?

– Так я тебе и сказал! Мои сведения для ушей легата Лонгина.

– Я ехал в Дробету вместе с Лонгином, нас чуть не захватили даки, – бросил Приск небрежно.

– Все равно ты – не он. Меня на такую наживку не возьмешь, – отозвался Тиресий. – Захочет Лонгин, чтобы я тебе рассказал, что знаю, – расскажу. Нет – не тебе, значит, выпало очко Венеры[22]22
  То есть самое большое число.


[Закрыть].

– Ага! Старой дружбе конец?

– Ну зачем же так сразу – и в мечи? У тебя отличная комната, как я могу с тобой не дружить? – хитро прищурился Тиресий. – Но у меня приказ: сведения лично передать Лонгину. Только ему. Да ты не печалься: у нас на обед шикарная оленина, пока с докладом ходишь к Требонию, как раз прожарится. Так что поторопись.

– Тогда другое скажи: Скирона на той стороне не нашел?

Тиресий отрицательно покачал головой.

Скирон, засланный еще до начала первой кампании на дакийскую сторону изображать римского дезертира, поначалу доставлял важные сведения и даже однажды повстречался прежним соратникам, помог Малышу спастись, а Валенсу передал сообщение о численности дакийской армии. Но потом Скирон исчез, будто в Лету канул. Центурион Валенс, правда, утверждал, что Скирон должен находиться в Пятре Рошие. Да только в этой крепости никого, кроме самого командира да парочки старых коматов, Приск не видел, когда вместе с Адрианом поднялся на Красную скалу. Погиб Скирон? Или ушел на север вместе с другими римскими дезертирами? Или позабыл, зачем его на ту сторону посылали? Ответа не было. Кажется, только старые друзья, особенно Малыш, который Скирону был обязан жизнью, и помнили о нем, пытались найти.

– А где Оклаций?

– Я же сказал: оленину жарит. Ковырялку дать? – Тиресий вытащил из кожаной сумки серебряную зубочистку, закругленную ручку которой использовали для чистки ушей. – Не хочешь? Как знаешь… – И Тиресий принялся ковырять в ухе.

Приск покачал головой: надо же, как тишина на лимесе расхолаживает ребят, вмиг забывают о божественной Дисциплине. Центурион вздохнул еще раз, тяжелее прежнего, и направился к военному трибуну Требонию с докладом.

* * *

– Что?! Лонгин приезжает? С инспекцией! Завтра?! – заорал Требоний, едва услышал новость.

– Завтра утром. Легат собирался выехать с почтовой станции вечером, чтобы внезапно нагрянуть в крепость утром, – выдал центурион заранее приготовленную басню.

– Почему… Почему я узнаю об этом так поздно?! Почему?! – Требоний голосил так, будто ему ткнули раскаленным прутом в мягкое место.

Приск на миг даже растерялся – прежде он никогда не видел военного трибуна в столь расстроенных чувствах: точно девица, у которой соперница увела выгодного жениха.

– Раньше никак не мог – я и так выехал со станции до света, чтобы поскорее сообщить тебе новость!

– Быстрее надо было скакать, быстрее!

Легат уверял, что центуриона ждет благодарность трибуна за предупреждение в виде кошелька, полного монет. Но пока было не похоже, что Требоний подарит Приску даже медный асс.

Военный трибун, начинающий заметно полнеть брюнет лет тридцати, метался по своему таблинию[23]23
  Таблиний – комната хозяина, кабинет.


[Закрыть], как будто собирался немедленно мчаться верхом куда-то и не находил седла.

Тут дверь отворилась, и в таблиний просочился Фламма. Три года службы не смогли стереть с этого парня налет гражданской расхлябанности. Что и неудивительно: после окончания кампании Фламма быстренько перевелся в писцы.

Бенефициарий положил на стол перед трибуном солидный свиток. Приск с удивлением уставился на старого товарища: обе щеки его были расцарапаны так, будто некая когтистая тварь всадила ему в лицо как минимум десяток когтей и саданула ими сверху вниз. Ранки уже стали подживать, кое-где струпья отвалились, так что вид у бенефициария был еще тот.

– Отчет о поставках зерна, трибун! – доложил Фламма, ныне числившийся при канцелярии.

– К воронам твой отчет! Забирай его и тащи назад! Вели писцам навести порядок в вашем хлеву – чтобы всякий хлам на столах не валялся, документы были сложены в футляры да заперты в хранилищах под замок. Да пусть в святилище приберут, да еще…

Трибун не ведал, что добавить, и лишь махнул рукой, давая понять, что Фламма должен сам сообразить, как именно наводить порядок, и немедленно бежать без оглядки в канцелярию с приказом трибуна. Сам же он нагнулся, совершенно не героически отклячив задницу, и с головой залез в нутро стоявшего в углу дубового шкафа. Судя по тому, как внутри что-то жалобно звякнуло и затем хрустнуло, трибун наверняка лишился парочки дорогих стеклянных кубков.

Потом из шкафа высунулась покрасневшая физиономия трибуна.

– Где весы! – заголосил он. – Я спрашиваю – где весы!

– Пойдем, Фламма, дел много! – Приск подтолкнул бенефициария к двери.

Трибун тем временем во весь голос звал денщика.

– Да нет у нас в канцелярии лишнего хлама, все документы в порядке. Другое дело, что нам зерна опять не довезли. – Фламма, с некоторых пор мечтавший сделаться корникулярием[24]24
  Корникулярий – в данном случае заведующий канцелярией.


[Закрыть], с головой ушел в отчеты и сметы.

– Трибуну не до этого, а у нас есть дела поважнее.

– Какие?

– Поедание жареной оленины и выпивание крепчайшего цекубского вина. А что у тебя с лицом, Фламма? Ручную рысь завел или шлюхе в лупанарии не заплатил?

– Оклаций будет? – мрачно спросил Фламма.

– Разумеется.

– Тогда не приду! – набычился внезапно бенефициарий.

– Это почему же?

– У нас с ним Вторая Пуническая война[25]25
  Пунических войн было три. Вторая Пуническая – самая страшная, война с Ганнибалом.


[Закрыть].

– Вторая… что?

– Пуническая война. То есть воюем, пока Карфаген не будет разрушен.

– Фламма, Карфаген был разрушен в Третью. Кто-кто, а уж ты-то должен это знать.

– Значит, Вторая и Третья одновременно.

– И кто же из вас Карфаген?

– Не знаю, – буркнул Фламма и ушел.

– Из-за чего хоть война? – крикнул ему в спину Приск, подозревая, что алые разводы на лице Фламмы имеют прямое отношение к открытию военных действий.

Но писец не ответил.

* * *

Когда Приск вернулся к себе, на столе на огромном блюде красовался целый бок зажаренной туши. Оклаций успел уже попробовать мясо и теперь облизывал блестевшие от жира пальцы. Раб Приска, немолодой грек с темными печальными глазами, резал хлеб и овощи, расставлял кубки. Приск купил этого парня за полцены: грек был, во-первых, немолод, во-вторых, имелся у него при многих достоинствах один существенный недостаток: жрал за двоих, и если бывал голоден, то подворовывал, и никакие побои от этой слабости отвадить его не могли. Его так все и звали – Обжора.

– Вина мало, еще принеси, – велел Обжоре Тиресий, скептически оценив размер кувшина.

Обжора, стянув на ходу кусок мяса, за что получил тут же пинок пониже спины, отправился за вином. Друзья же сдвинули кровати, устроив из них обеденные ложа, третье место Оклаций соорудил себе на сундуке – получилось что-то вроде импровизированного триклиния.

Обедали сидя, даже на дружеской пирушке в лагере не принято было изображать сибаритов.

– Я планирую перейти на службу к Лонгину, – признался Приск.

– Сам хочешь или легат пожелал, чтобы ты перешел? – уточнил Тиресий.

– Вообще-то… тут желание взаимное.

– А, ну если так… – Тиресий многозначительно приподнял брови. – Для хорошего траха – это первое дело. А вот для службы…

– Кажется, ты что-то имеешь против Лонгина?

– Лично я – ничего. – Тиресий довольно долго работал челюстями молча, потом, поковыряв серебряной зубочисткой в зубах, добавил: – Довелось мне слышать, что Лонгин – человек странных поступков. Не так безумен, как Корнелий Фуск, разумеется. Тот сумел угробить пятнадцать тысяч крепких ребят на перевале Боуты и сам там остался. Лонгин же иногда поднимает паруса и мчится к намеченной цели, позабыв про рифы и течения. Ты готов к такой службе?

– Сидеть на одном месте и отбывать годы я точно не готов! – внезапно раздражился Приск и швырнул обглоданную кость под стол. – Тем более теперь, когда Кориолла… Сам знаешь. Я должен вернуть положение, утраченное моей семьей.

– А, ну тогда тебе точно к Лонгину, – заключил Тиресий.

– Тебе, старик, вроде как нравилось в Дробете, – напомнил Оклаций. – Этот грандиозный мост…

– Мост уже построен, – сухо заметил Приск. – К тому же это была дерьмовая работа.

– А у Лонгина? – не унимался Тиресий.

– Мне нравится, – отрезал Приск.

– Ну что ж, если ты так решил – тогда за успех Лонгина! – поднял кубок Тиресий. – А по мне – так лучше всего попасть в страну Обжорию, да там поселиться.

– Обжория… хе-хе… – тут же подал голос вернувшийся раб, любое упоминание о еде не оставляло его равнодушным.

– Может быть, тебе больше подойдет страна Выпивания, Тиресий? – предположил центурион, несколько обиженный холодным отзывом о его планах.

– О да, в Выпивании, надо полагать, тоже жить недурно, – миролюбиво отозвался Тиресий. – Да только опасаюсь, для нас эти благословенные времена наступят не скоро, и ждет нас отнюдь не Выпивания, а как минимум Односисия, – Тиресий обозначил рукою выпуклость на одной стороне груди, – но, увы, не сулящая утех нашим природным мечам, а только забавы мечам железным[26]26
  Тиресий и Приск – оба, несомненно, знакомы с комедиями Плавта, откуда они и позаимствовали названия выдуманных стран Обжория и Выпивания и название земли Амазонок – Односисия (в Античности полагали, что амазонки отрезали себе одну грудь, дабы сподручнее было стрелять из лука).


[Закрыть].

– Отличная оленинка, – заметил Приск. – Как охота нынче?

– Охотничьи угодья далековато. Ну ничего – нам три дня выпало от души порезвиться.

– Так щедр был военный трибун?

– Просто мы умны. А уж Оклаций хитер как ворон. Догадайся, что он учудил!

Приск пожал плечами.

– Начало истории печальное. – Тиресий изобразил трагическую мину. – Был у нашего Оклация щенок, да вот незадача – подавился костью, проткнул себе что-то внутри да издох. А вот дальше… – Тиресий сделал значительную паузу. – Наш Оклаций, хитроумный как Улисс, придумал вот что: шкуру со щенка снял да покрасил, потом аккуратно постриг хвост, так что вроде как кисточка получилась, да показал трибуну и заявил, что добыл на охоте львенка.

– И трибун поверил? – недоверчиво хмыкнул Приск.

– Ха! Еще как! Аж глаза загорелись. Не заметил – что шкура-то с двух сторон крашеная, будто львы и изнутри желтые. Не утерпел, тут же потребовал вести себя на место, где якобы львы водятся. Мы и повели – накануне мы там следов этих самых львиных наделали, пока ездили на разведку. Требоний даже в седле подпрыгнул, как увидел следы, – решил Адриана за пояс заткнуть – тот, говорят, льва на охоте убил самолично, а Требоний наш мечтал Адриана переплюнуть.

– Львы тут не водятся.

– Это ты знаешь. А Требоний по окрестностям три дня гонялся. А мы тоже гонялись – правда, в стороне. Подстрелили парочку оленей.

– Не зря тебя, Оклаций, сделали бенефициарием, – заметил Приск.

– У меня еще пара задумок в запасе, – скромно потупился жулик.

В этот момент дверь распахнулась, и на дружескую пирушку пожаловал Фламма.

– Сюда, стилоносец! – весело воскликнул Оклаций, пододвигаясь и освобождая для товарища место.

– С тобой не сяду! – заявил Фламма, ставя на стол кувшин вина (тем самым внося свою лепту в дружескую пирушку). – Только с Приском.

– Как скажешь, – хмыкнул Оклаций. – Приск у нас красавчик!

– Убью! – рыкнул Фламма. Правда, в рычании его прорывались визгливые нотки.

Центурион подвинулся:

– Садись, старый друг. Садись и насыщайся. А тем временем рассказывай, из-за чего у вас тут Пуническая война. Кто тот Катон[27]27
  Катон Старший каждую свою речь в Сенате завершал словами: «А еще я полагаю, что Карфаген должен быть разрушен».


[Закрыть], что требует разрушения Карфагена?

– Не Катон, а Клавдий[28]28
  Клавдий – римский император, дядя императора Калигулы.


[Закрыть], – буркнул Фламма с набитым ртом и больше ничего добавить не смог: восхитительная оленина отбила желание болтать.

– Дозволь мне рассказать, как стороне незаинтересованной, – предложил Тиресий. – Для речи прошу поставить клепсидру, пусть вода отмеряет время и пресекает мое многоречие.

– Тиресий, оставь свои азиатские выкрутасы[29]29
  Азиатский ораторский стиль отличался вычурными цветистыми сравнениями.


[Закрыть], – попросил Приск.

– Ну хорошо, буду лаконичен. Всему причина в самом деле Клавдий. Наш друг Фламма, с некоторых пор также друг всех здешних писцов, в своей неистребимой страсти рассказывать всем подряд разные исторические басни, поведал историю о забавах Калигулы, причем о забавах, на фоне прочих причуд этого императора, вполне безобидных. Дядюшка Калигулы Клавдий любил вздремнуть после сытной трапезы прямо на обеденном ложе. Как только Клавдий засыпал, услужливые сотрапезники Калигулы надевали на руки Клавдию башмаки да завязывали ремешки, а потом внезапно будили. Со сна Клавдий тут же начинал тереть себе лицо, а прочие обедавшие при виде этого покатывались с хохоту. История эта так понравилась Оклацию, что он в ту же ночь нацепил спящему Фламме на руки калиги, а в третью ночную стражу проорал над самым ухом: «Тревога!» Фламма вскочил, в темноте ничего не видя, принялся тереть глаза и расцарапал себе всю физиономию гвоздями подошв. Хорошо хоть глаза не повредил.

– Шутка грубая, – заметил Приск, – и между друзьями неуместная.

И хотя говорил он строго, внутренне хохотал, представляя, как растрепанный Фламма вскакивает посередь ночи с постели и трет руками, обутыми в калиги, физиономию.

– Вот и я то же ему сказал, – буркнул Фламма.

– Одно непонятно, – продолжал Приск все тем же ровным, лишенным всяких интонаций голосом. – Как можно надеть на руки человеку калиги, чтобы тот не проснулся?

– Наш Оклаций может не только калиги, но и котурны[30]30
  Котурны – высокие башмаки со шнуровкой «на платформе», непременная обувь трагических актеров. Зашнуровать котурны было не в пример тяжелее, чем затянуть ремешки на калигах.


[Закрыть] надеть, а спящий и не дернется, – отрекомендовал товарища Тиресий.

Фламма тем временем допил вино и сообщил:

– Ну ничего, я тоже шутку в ответ устроил. Тебе, Оклаций, понравится!

Фламма самодовольно фыркнул, нацелил палец на Оклация и произнес, пьяно растягивая слова (хмелел он быстро):

– Я тебя из списка на выплату жалованья вычеркнул! Как не блюдущего Дисциплину…

– Что?!

Оклаций метнулся через стол к Фламме, нож нацелил в горло, но центурион успел руку парня перехватить.

– Розог захотел? – спросил, глядя подчиненному в глаза и стискивая запястье так, что пальцы Оклация разжались, и нож со звоном упал на столешницу.

– Я пошутил, – пробормотал разом протрезвевший Фламма и запоздало отодвинулся. – Ниоткуда я тебя не вычеркивал, нет у меня такой власти.

– Нож-то, нож… погляди, – выдохнул Оклаций, корчась от боли.

Приск разжал пальцы, поднял упавший на блюдо с олениной нож. Тронул лезвие. И присвистнул. Во-первых, металл был плохо заточен, во-вторых, сам клинок не закреплен в рукояти, стоило коснуться острием чего-то твердого, как клинок тут же прятался в рукоять без остатка.

– Зачем это? – изумился Приск.

– Полезная штука, – отозвался Оклаций, морщась и массируя запястье (пальцы у Приска были железные). – Я один раз отца обманул. Тот стал меня ругать да палкой охаживать. Я орать: «Сил нету!» Отбежал в сторону, встал поудобнее, чтоб всем во дворе видать было. Ну и ножичком р-раз! В живот. Матушка – визжать, да на отца с кулаками. Волосы клочьями у него выдергивала. А я смирно так лежал без всякого движения. Наблюдал. Весело было. Ну и еще пару раз ножик мой пригодился. – Оклаций скромно потупил глаза. – Я нарочно рукоять в красный цвет покрасил – чтоб не перепутать с настоящим ножом.

– Всё, хватит, прекратить! – рявкнул Приск, сам не замечая, что интонациями подражает Лонгину. – Больше никаких розыгрышей. Руки пожать и прежнюю дружбу восстановить.

– Может, еще и облобызаться? – спросил Оклаций.

– Если есть охота, – ответил Приск.

Друзья-враги пожали друг другу руки, а потом – к удивлению и Приска, и Тиресия – обнялись.

– Мир? – широко улыбнулся Оклаций, и взгляд у него был наивный и наглый одновременно.

– Мир! – буркнул Фламма. – Но будешь получать жалованье – хорошенько пересчитай!

– Я кому сказал! – возвысил голос Приск, будто не центурион, а судья или – бери выше – Юпитер-Громовержец, следящий за исполнением клятв.

– Да я молчу! – Фламма схватил новый кусок оленины и спешно запихал в рот.

Оклаций наполнил свой кубок. Улыбнулся. И спрятал за пояс фальшивый нож.

«Эх, почему бы в самом деле богам не заставлять правителей точно так пожимать друг другу руки, забывая о старых обидах и восклицая: „Мир!“ Почему бы Траяну и Децебалу не обняться как равным и не заключить союз, настоящий союз, а не лживый договор, который каждый из них мечтает нарушить?!» – мысленно воскликнул Приск.

Но центурион и сам понимал, что задает вопрос риторический.

* * *

В эту ночь гарнизону в Дробете было не до сна. Рабы, ауксиларии и легионеры носились взад и вперед, готовились, чистили, прибирали. В общем, доделывали за день все, что за год не успели доделать. Бани затопили еще с вечера, как будто собрались перемыть весь гарнизон. Военный трибун Требоний, за все время службы ни разу не побывавший в серьезных сражениях, до дрожи в коленях боялся любых инспекций. Если бы ждал Траяна с проверкой, то, верно, не дожил бы до утра, сердце бы разорвалось у бедняги, – но тут как-то выдержал. В обычные дни приятный молодой человек, не наглец и не дурак, в такие часы становился несносным придирой. Он не только кричал, понукал, грозил расправой, но и носился всюду, больше мешая, нежели в самом деле налаживая работу. Уже на рассвете измотанные до полусмерти рабы заметали по углам остатки мусора и белили бараки.

На остров посреди реки (как раз позади моста за поворотом) отправили быстроходную либурну с дозором проверить: не высадился ли там кто без разрешения римлян. Вторая либурна курсировала выше по течению. Мост ей был, разумеется, не помеха. Да что там либурна! Под любым из центральных пролетов легко бы прошел огромный корабль из тех, что возят в Италию хлеб из Египта. Правда, только по низкой воде.

* * *

Поутру Приск в начищенных доспехах с алым поперечным гребнем на шлеме наблюдал за происходящим с отстраненностью зрителя, крутя в пальцах вырезанную из лозы палку центуриона. Поскольку под началом Приска не было своей центурии, палка эта играла роль чисто символическую и годилась разве что на то, чтобы вытянуть вдоль хребта нерасторопного раба, что вздумал выгружать амфоры из повозки, перегородив дорогу. И это в то время, как Лонгин должен был вот-вот появиться!

– Освободить проезд! – крикнул центурион, сообразив, что даже снисходительному Лонгину не понравится, если у него на пути застрянут повозки торговца. – Прочь с дороги, тупица! Или я перебью все твои дурацкие амфоры!

– В чем дело? – повернулся к центуриону богато и ярко разряженный хозяин повозки, и Приск узнал в нем вольноотпущенника Гермия. Бывший легионный раб Пятого Македонского легиона разбогател на Дакийской войне и не только выкупился на свободу, но и сделался компаньоном ликсы Кандида.

– Будь здрав, Гермий! – приветствовал Приск пройдоху. Тому чрезвычайно нравилось, когда к нему обращались уважительно, будто к свободнорожденному.

– Что здесь случилось? – недоуменно закрутил головой вольноотпущенник.

– Легат Гней Помпей Лонгин приезжает, – сообщил Приск. – Доверенное лицо самого императора, командующий всеми вооруженными силами на лимесе. К полудню как раз и будет.

– Тот-то, гляжу, трибун носится, будто ему редьку в задницу запихали.

– Неуважительно говоришь о трибуне, Гермий.

– Угу, просто из кожи вон лезет, чтобы угодить Лонгину! – пропустил замечание мимо ушей компаньон ликсы. – Глянь-ка, глянь, мостовые аж вымыть велел.

Гермий огляделся воровато, потом вытянул шею и неожиданно шепнул на ухо центуриону одними губами:

– По дружбе старой тебе одному: мы с Кандидом от Цезерниев из Аквилеи новую партию оружия привезли. И еще заказали. По мастерским здешним пока приказов не было – фабры тихо сидят, заняты мелким ремонтом. Но в Аквилее, будто в кузнице Вулкана, грохот да жар, жар да грохот.

– Обычное оружие для новичков или ветеранам на замену. Я слышал, вооружают новый Второй Траянов легион.

– Новый легион, к чему бы это? – хитрее прежнего прищурился Гермий.

– Земли на северном берегу реки охранять.

– Думай, как хочешь. – Гермий обиженно поджал губы. – А еще лучше расспроси своего приятеля Тиресия. Неужто он тебе ничего не сказал? – Гермий демонстративно отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

* * *

Данубий, вырываясь из скальной теснины, возле Дробеты разливался широко и вольготно. Приск стоял на мосту и смотрел вдаль, вверх по течению. Небо было синим, и таким же радостно-синим становился Данубий, впитывая в себя небесную лазурь, меняясь подобно Протею.

Поначалу казалось, что построить через такую реку постоянный мост – дело немыслимое. Но Рим справился – как всегда. Приск прежде всегда полагал, что на такой-то стройке, к которой римляне относились как к важному сражению, он сумеет отличиться. Как бы не так! Он-то планировал заняться чертежами да расчетами, а вместо этого Аполлодор решил, что юному центуриону самое место на строительстве каменных опор. При канцелярии сумел устроиться Фламма – почерк у него был идеальный, да и считал он быстро, чуть ли ни мгновенно, Аполлодор таскал бенефициария за собой и все время давал задания что-то считать. Приска же поставили руководить центурией саперов: когда летом Данубий обмелел, саперы вбивали в дно шпунтованные дубовые сваи, в пазы закладывали крепкие доски, потом воду откачивали помпами: Филон, умница, самолично руководил их изготовлением. Впрочем, карьера Филона на строительстве моста Аполлодора оказалась столь же проблематичной, как и возвышение Приска. Филон был клиентом Адриана, Аполлодор же терпеть не мог племянника Траяна – за то, что тот, будучи римлянином, пытался с ним, греком, соперничать в архитектуре и математике. Так что Филону доверили только изготовление машин, обслуживающих строительство. Приск же следил за тем, чтобы на низко сидящих суденышках постоянно подвозили потребную смесь для бетона – песок с обожженным мергелем да битый кирпич. Центурион сновал туда-сюда на крошечной лодчонке с парой гребцов, давал указания, подгонял лодырей, контролировал пропорции смеси, следил за тем, чтобы строителям доставляли тесаный камень без задержки, а рабы на помпах работали не останавливаясь, но и не свыше сил – менял пары каждую стражу. Туника была с утра до вечера мокрой, голос сорван – за грохотом стройки приказы приходилось орать, будто в самой гуще сражения, от едкого раствора с рук сползала кожа. Вечером центурион растягивался на койке, но только начинал засыпать, как перед глазами начинали прыгать мелкие речные волны да мнилось – кровать качается и уплывает утлой лодчонкой за поворот реки. В те дни Приск думал лишь об одном: когда же треклятые быки поднимутся выше уровня воды! Тогда, он надеялся, наступит хоть какое-то облегчение. Но просчитался: лишь только начали подниматься опоры над водою, как центурию Приска отправили строить стену по берегу – огораживать будущий порт. Теперь центурион издали смотрел, как растут над водой грандиозные опоры моста – каждая по сто сорок футов высотой и шестьдесят – в ширину. Мост строился не на годы – на века. Архитектор из Дамаска раздувался от гордости, когда запечатывал послание императору с известием об окончании строительства каменных опор, честолюбивый грек ожидал личного приезда Траяна – поглядеть на новое чудо, но император так и не приехал. Зато вызвал Аполлодора в Рим – в столице намечалось строить нечто грандиозное. Так что уже без пригляда главного архитектора деревянные конструкции сложились в изящные арки, и прямая стрела моста длиной в четыре тысячи футов легла на плечи берегов от одного к другому.

С тех пор Приск понял одно: грандиозность замысла ничего не гарантирует отдельному человеку. Главное – место, которое ты займешь. Если с краю – то и возведение великолепного моста покажется тебе ничуть не лучше строительства городской клоаки. Но Приск больше не собирался оставаться в дураках, держать, как Антей, неподъемный каменный свод, когда другие ловкачи лакомятся яблоками. Теперь он будет в центре, даже если это место сопряжено с риском.

На мосту тем временем кричали, вопили, суетились люди: в последний момент Требоний приказал установить на арке моста присланную из Рима статую своего отца императора. Статую эту привезли из Рима еще месяц назад, но она так и стояла в Дробете, пока в последний момент Требоний не вспомнил, что с пренебрежением отнесся к отцу нынешнего императора, консуляру Марку Ульпию Траяну[31]31
  Марк Ульпий Траян – отец императора Траяна. Предыдущий император Нерва усыновил Траяна, дабы сделать его своим наследником.


[Закрыть], и посему приказал срочно украсить статуей мост.

Теперь статуя беспомощно висела на клюве подъемного крана, а упревшие от натуги рабы вращали колесо из последних сил. Фабр, задрав голову, в отчаянии смотрел, как покачивается в воздухе несчастный медный консуляр, будто повешенный.

– Что делать? – в отчаянии повернулся он к центуриону.

«Сбросить в реку», – едва не сказал Приск.

Но вовремя опомнился.

– Оставьте так. Наверняка на Лонгина произведет очень сильное впечатление.

И тут как раз раздался сигнал – Лонгин приближался к Дробете.

* * *

Военный трибун в сверкающем анатомическом доспехе, из-под которого на бедрах во все стороны топорщились белые птериги из новенькой кожи, сделался пунцовым от волнения, когда увидел Лонгина, въезжающего на дородном сером жеребце в ворота лагеря.

Лонгин не зря провел день на почтовой станции: в начищенных доспехах с пышным плюмажем на шлеме, он выглядел как и положено выглядеть приближенному к императору легату, как будто не было никаких стычек в дороге, и Лонгин не оставил в лапах разбойников практически весь свой багаж.

Тиресий, благополучно проспавший побудку, встал рядом с Приском в самый последний момент, уже когда весь гарнизон выстроился для встречи важного гостя. Лонгин легко спрыгнул с жеребца и принялся обходить шеренги легионеров. Если он и замечал какие-то недочеты, то вслух ничего не говорил, лишь кивал время от времени, судя по всему, одобрительно.

Очутившись рядом с Приском, Лонгин остановился и сказал, будто старому приятелю:

– Вечером жду на обед. Ты, центурион Приск, приглашен, – потом скользнул взглядом по лицу Тиресия и добавил: – Бенефициарий – тоже. После обеда поговорим. Обо всем.

* * *

О делах заговорили, когда все приглашенные насытились и большинство уже покинули триклиний. Остались, кроме самого легата, только Требоний, Приск, Асклепий и Тиресий, для них принесли легкое, сильно разбавленное вино, и начались возлияния. Только вместо шутливого трепа разговор был самый что ни на есть серьезный.

Прежде всего Лонгин приказал Тиресию рассказать о его поездке в дакийские земли, обстоятельно и не торопясь. Поздней весной и половину лета Тиресий вынюхивал, соблюдают ли даки заключенный с Римом договор, в самом ли деле Децебал срыл крепости, как обещал Траяну, когда склонял непокорную голову перед римским императором.

– Я побывал в Деве[32]32
  Дева – название современное. Теперь на скале стоит средневековая крепость, но прежде там находилась крепость дакийская. Дева – искаженное «дава», окончание названий многих дакийских укрепленных городов.


[Закрыть], – начал свой рассказ Тиресий. – Крепость уничтожена до основания, и никто вроде там не бывает. Тихо все… Да только тишина обманчива. Подле Девы есть карьеры андезита – так вот, там по-прежнему рубят камень. Даки говорят – для своих святилищ, да только как проверишь – для чего на самом деле. Что касается крепости, то камни из стенной кладки не раскиданы и не разбиты, а сложены аккуратно. Знаешь эту дакийскую кладку – она без глины, с деревянными костылями. Взял – разобрал. Взял – собрал… Если Децебал прикажет, его люди вмиг сложат стены вновь. Из Девы я двинулся дальше вверх по Марису. На первый взгляд кажется – все тихо. Даки из тех, что живут в горах, вообще по большим рекам на открытых местах крепости ставят редко.

– А что Апул? – спросил Лонгин. – Тоже отстраивают?

– Нет, – покачал головой Тиресий. – Апул срыли до основания. Там все чисто – в прямом смысле этого слова. Даже камней от фундамента не найти. Стены разобрали по камешку. Не иначе – на новую крепость где-то недалеко.