Текст книги "Александр Стефанович. Автограф"

Александр Стефанович. Автограф

Я гнал машину по автостраде А6 вдоль лиловых полей Прованса. Густой аромат лаванды наполнял салон. Когда за лобовым стеклом появлялся впечатляющий вид, Сергей Соловьев, сидевший на соседнем сиденье, прижимал глаз к видоискателю фотокамеры и делал очередной снимок. К ужину мы должны были добраться до французской столицы. А ведь когда-то это было для нас мечтой! Лет тридцать назад мы, ленинградские подростки, бредили Парижем.

Спустя годы, конечно, в нем побывали, но оказаться там вместе нам еще не удавалось. А тут помог случай – встретились на Каннском кинофестивале. Сережа приехал с делегацией, а я жил на Лазурном Берегу. Вдоволь накупавшись в Средиземном море и посетив все лучшие местные харчевни, мы решили смотаться в Парижок.

По дороге весело болтали, вспоминали наши юные годы. Соловьева привел ко мне домой фотограф Валерий Плотников. Я занимался подводным плаванием, это было тогда модным увлечением. Чтобы произвести впечатление на Сережу и Валеру, я, надев резиновую маску, нырял в ванну и задерживал дыхание под водой, пока хватало сил. Когда выныривал, сердце мое выскакивало из груди, а глаза вылезали из орбит. Но я чувствовал себя героем.

Сережа тоже оказался непростым парнишкой. По выходным он в пионерском галстуке вел детскую передачу по телевидению, а еще играл роль колхозного мальчика в спектакле «Дали неоглядные» знаменитого Большого драматического театра. Уже тогда проявлялись его пробивные качества – в свои четырнадцать лет он ухитрился организовать при «Ленфильме» любительскую студию «Юнфильм» имени Сергея Эйзенштейна. Никита Михалков как-то назвал его «танком с повадками гейши» и был абсолютно прав.

Соловьев решил связать свою жизнь с кино. А я в то время готовился к спортивной карьере, но попал под Сережино влияние, распрощался с мечтами о спорте и тоже решил стать режиссером. Мы понимали, что эта профессия требует разносторонних знаний, поэтому на первой странице моей записной книжки красовался лозунг: «Поднимем общий культурный уровень на недосягаемую высоту!» Мы не вылезали из Публичной библиотеки, Эрмитажа и Русского музея, пробирались на театральные премьеры и закрытые просмотры в Дом кино, снимали первые любительские фильмы.

Но вдруг все чуть не пошло прахом: вышел закон, запрещающий принимать в институт абитуриентов без двухлетнего трудового стажа. Так советское правительство решило увеличить численность своей армии. После школы всех ребят забривали в солдаты. Мы ломали головы в поисках выхода. И нашли его: перевелись из дневной школы в вечернюю и, чтобы заработать стаж, устроились на Ленинградскую студию телевидения. Соловьев – экспедитором, а я рабочим в постановочную часть.

С помощью молотка и гвоздей я монтировал декорации в съемочном павильоне. Но главное – каждый день наблюдал, как снимают кино. Видел всех питерских и столичных знаменитостей от Клавдии Шульженко до Эдиты Пьехи. Используя свою близость к съемочной площадке, даже снялся в роли негритянского подростка рядом с великими артистами Черкасовым, Толубеевым и Луспекаевым в фильме «Шумят пороги Уэйкенго». Если выдавалась свободная минута, Сережа забегал в наш павильон. Его работа была более прозаической: он мотался то на склад, то на вокзал, то в аэропорт – возил яуфы с кинофильмами.

По вечерам мы ходили в кафетерий Елисеевского гастронома на Малой Садовой, получали в «автопоилке» желудевый кофе за три копейки и часами простаивали у одного из мраморных столиков. Местечко это было популярным – сюда заглядывал и наш общий друг Плотников, и Сережин одноклассник, ныне великий театральный режиссер Лева Додин. А за соседним столиком стояли ребята постарше, на которых мы смотрели снизу вверх, – молодые поэты Женя Рейн, Бродский, Бобышев. Им уже стукнуло по двадцать, и они были знакомы с самой Анной Ахматовой.

Как-то летом мы с Соловьевым, усевшись на велосипеды, уехали на несколько дней от родительской опеки на Карельский перешеек. По дороге остановились на пляже Финского залива. Когда я присел отдохнуть, Сережа, который не расставался с фотокамерой, сделал снимок.

Нашим кумиром был тогда Илья Эренбург. В своем автобиографическом произведении «Люди. Годы. Жизнь» он с любовью описывал Париж, рассказывал о великих художниках и писателях ХХ века, многие из которых были его друзьями. Эта книга стала для нас учебником жизни. Сидя на теплом песке, мы любовались серебристой рябью залива, белыми парусами яхт, скользившими над волнами, и говорили о прекрасной стране, в которой жили Арагон, Элюар, Пикассо, Дали, Шагал. Вглядываясь в морскую даль, я предложил Сереже: «Давай украдем яхту, уплывем во Францию и будем жить в Париже».

Я тогда за границей еще не был. А вот Соловьеву удалось пожить «за бугром». И не просто пожить, а оказаться в непосредственной близости от больших исторических событий. Сережин отец, советский контрразведчик, лично опекал вождя Северной Кореи Ким Ир Сена. Так что детство свое Соловьев провел в Пхеньяне, а товарищем его игр был сын вождя Ким Чен Ир, впоследствии принявший у папы руководство страной. Мальчишки часто выясняли между собой, чей отец главнее. Причем младший по возрасту Соловьев постоянно задирал более сильного Кима, за что получал от родителей нагоняй.

Сережа не ответил тогда на мое предложение по поводу яхты, только вздохнул. Но нам обоим далекая Франция сильно запала в душу. В своем воображении мы гуляли по Парижу и его окрестностям, изучали путеводители, любовались фотографиями Триумфальной арки и Нотр-Дама. Из фильма «Сена встречает Париж» помнили каждый кадр. Страна великих художников и артистов, родина кинематографа, законодательница мировой моды, прекрасная Франция была нашей мечтой.

Соловьеву удалось попасть туда раньше меня. Его отправили в Париж с делегацией кинематографистов в 1968 году. Тогда по Франции прокатилась волна забастовок, студенты захватили Сорбонну, левая интеллигенция требовала перемен. Париж бурлил. Из Москвы все это казалось нам воплощением Свободы, Равенства и Братства. «Повезло тебе, Соловьев! Увидишь Париж в разгар революции!» – напутствовал его я.

Советские газеты были заполнены тогда репортажами о противостоянии народа с полицией, и я представлял себе Сережу на баррикадах в Латинском квартале под революционным знаменем, которое сжимала в руках симпатичная полуголая француженка, изображенная на местной денежной купюре.

– Какие впечатления? Что там происходит? Как герои революции? – с нетерпением спросил я у вернувшегося на родину друга.

– Полные подонки! – огорошил меня Соловьев. – Подонки и варвары! – От неожиданности я потерял дар речи. А он продолжал: – Представляешь, они перемазали краской статуи в саду Тюильри возле Лувра, а весь город исписали своими лозунгами…

В этом был весь Соловьев. «Революционеры» подняли руку на его любимый Париж, и симпатия к ним мгновенно исчезла. Он романтик. Это заметно в каждом его фильме – и в «Мелодиях белой ночи», и в «Станционном смотрителе», и в культовой «Ассе».

А еще он страшно упрямый. Директор «Мосфильма» Сурин предложил Сереже снять в дипломной картине Марчелло Мастроянни, перед которым у студии была задолженность. Так ее проще было погасить. Заполучить мировую звезду в свой первый фильм – о чем еще можно было мечтать начинающему режиссеру?! Это открывало дорогу к мировому прокату картины, не говоря уже о ее показе на самых престижных фестивалях. Фильм с Мастроянни оторвали бы там с руками. Но Соловьев уперся рогом. В этой роли он видел только артиста Буркова, а не великого Мастроянни, которого считали за честь снимать Феллини, Антониони и Висконти. При всей симпатии к Сереже я таких фокусов не понимаю.

На многое в жизни мы смотрим по-разному, но это не мешает нам дружить долгие годы. Еще меня восхищает в нем умение находить выход из критических ситуаций.

В лихие девяностые годы на Московском кинофестивале, президентом которого он был, произошла жуткая история, грозившая международным скандалом. На премьерный показ американского боевика собрался весь московский бомонд, приехали голливудские звезды, зарубежные гости фестиваля. Пока они смот

...

конец ознакомительного фрагмента